Текст книги "Дельфин"

Автор книги: Николай Игнатенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Луке требовалось время для осмысления сказанного.

– Я буду у тебя в четверг вечером. Посмотрим репертуар.

Младший брат покачал головой с улыбкой на лице и тихо пробурчал:

– Неужели придешь?

Лука провел рукой по волосам и отвел взгляд резко погрустневший взгляд от окна прямо на брата.

– Ты мог бы сделать это место своим театром. Нашим театром. Мне почему-то кажется, что и мы, и этот амбар находимся в схожем положении. Что мы созданы друг для друга.

Музыкант хохотнул и в свою очередь провел по непослушным волосам, уложив их на уши.

– Я похож на героя 80-х с покосившейся неоновой вывеской?

Лука отвернулся от окна и процедил, раздражённый весельем брата:

– Вообще-то, да.

Обернувшись к подошедшему официанту с комедийным талантом, Август заказал себе легкий завтрак, и получив его через несколько минут ожидания и молчаливых размышлений о своих заботах, стал жевать, отчего его речь стала менее разборчивой.

– Так, стало быть, «Бенц» и «Лягушатник» ставит Христофор?

Лука удовлетворенно кивнул и бросил сердитый взгляд на остроумного, но критически медленного на его заказы официанта, от чего тот и не подумал съежиться. Август уловил этот момент, и потянувшись за салфеткой, открыл рот для реплики, но осекся, и уставившись на брата, вернул вечную улыбку, а затем, избавляясь от неловкости, отшутился:

– Осталось только романы твои новейшие впихнуть в массы.

«Мысли и дальнейшие поступки». Фрагмент интервью Луки Николса для AuthArt. Часть 1.

– Что для Вас есть критика?

– Каждый из нас критичен по отношению к своему творению. Возьмите самого закоренелого нарцисса, который верит в собственную исключительность – и тот будет искать изъяны в его произведении, чтобы довести его до совершенства, и убедиться в своей способности делать идеальные кусочки будущего достояния всех культур. Возьмите закомплексованного и затерянного в ста мирах своей личности гения – и тот будет крошить свои чудеса, лепить их заново, собирать из пепла и сжигать заново, приводя к той планке, куда никто никогда не поднимется, потому что для него это возможность воздвигнуть если не памятник себе, то хоть на шажок приблизиться к осознанию своей значимости. Для меня самая важная критика – это не отзывы. Не статьи. Не рецензии. А слова, слова, которые находят отклик в душах и во внутренних Раях и Адах моего зрителя и читателя. Для меня критика – их мысли и дальнейшие поступки. Для меня критика– это бессонные ночи актёра в процессе подготовки к роли, его надрывный смех и плач, его возможность прожить персонажа, на секунду разделить с ним этот маленький сиюминутный разноцветный осколок калейдоскопа его многогранной жизни до сего момента и после него. Это значит, что я создал по-настоящему удивительного персонажа. Мы застаем персонажей с определенным багажом за спиной и с будущим впереди, мы вклиниваемся здесь и сейчас, я и Актер. Так вот если у нас получается для начала создать персонажа, а затем воплотить его, вызывая эмоции в сердцах – значит, критика будет положительна.

– Вы часто говорите о новизне. Насколько важно для вас вдохновение?

– Во-первых, оно важно для всех. Каждый из нас делает что-то непохожее на созданное доселе, но не каждый понимает, что делает это в порыве того или иного. Вдохновение – основа для творчества, основа для существования личности внутри, в нашем собственном мире, и, соответственно, для ее выражения. Я живу в таком маленьком мире, где невозможно весь год штамповать невероятные обороты сюжета, не расплачиваясь за это ни йотой своей жизни. Каждый сценарий и роман выстрадан мной. Вы когда-нибудь видели писателя за работой? Видели писателя, когда он одержим идеей вырваться из замкнутого круга клише? Когда он ищет взглядом лучик надежды, пробивая глазами трещины в стенах психологической клиники? Вы видели, до чего могут довести две крайности творческой личности? Ты остаешься в полном бессилии и рассыпаешься на маленькие паззлы, разбрасываемых по всему твоей вселенной из своих мыслей, когда ты или опустошен в отсутствии идей, художническом тупике, или же растерян от прикосновения к таким прекрасным мыслям, что перенести их на бумагу у тебя попросту не хватает слов, и не скажешь, что будет страшнее для писателя. Это полярные ощущения, но каждое из них является справедливой ценой за то, что ты потом выдашь на бумагу. Вдохновение лишь помогает тебе победить вот такие черные пятна на линии историй каждого из творческих людей –будь то художник, актер, писатель, музыкант. И я безгранично верю в него, потому что это то самое, что заставляет меня оставаться верным моему делу. И для каждого оно имеет своё имя, не слушайте тех, кто скажет, что вдохновение не имеет имени. И со временем это не становится частью тебя, это все так же некая приходящая мощь, которую ты жадно вдыхаешь, чтобы сотворить нечто, выдающееся за рамки уже ставшей душной коробки твоей фантазии, раздвигающее ее стены и рисующее, не жалея красок, новые сады, дома и целые жизни. (Пьет чай).

Глава 4. Вы правда думаете, вам это под силу?

Очень трепетно листая листочки, Лука перечитывал написанное. Так случалось, что посреди ночи он приходил не к ноутбуку, а к большой стопке чистой печатной бумаги, брал ручку, и исчезал от всего мира. Всегда забываясь на несколько часов, он потом не всегда мог вспомнить, что здесь и сейчас написал, и это ощущение порой окружало его обволакивающим приступом паники. Невероятный симбиоз бессонницы и дикого сердечного рвения, спаянный под очередным танцем луны и звезд был для него своего рода отдушиной. Легко исчезать от самого себя в роли. Легко исчезнуть от самого себя в игре. А исчезнуть от себя в собственной книге без последствий почти невозможно, потому что в книгу писатель вкладывает то, что было спрятано в нем самом, в каком-то смысле это – зеркало. Чередуя маски персонажей, играя характерами тех или иных людей, отстроив за несколько дней целые жизни, ты понимаешь, насколько мелочны и велики разом жизнь и поступки. Это вопрос должен задавать себе именно зритель, но писатель, выводя его в подтексте невидимыми чернилами, теми самыми, что проявляются под огнем свечи, все равно оказывается с ним лицом к лицу.

Квартира была освещена лишь настольной лампой. Лука, с трудом оторвав взгляд от новой рукописи, оставил ее под тусклым иссиня – желтым цветом лампы, и отправился к большой книжной полке. Долго перебирая в руках романы и пьесы, Лука достал нестарую еще совсем папку. «Память» так никуда и не взяли. Брали практически все, и это становилось залогом благосостояния молодого писателя, но не его внутренней гармонии. Лука болел за «Память». Он провел рукой по бережно выведенной надписи на папке и попытался избавить себя от традиционных рассуждений. «Память», может быть, была гениальной, а может быть, оставалась лишь одной из многих. Но пускай будет лучше одно из двух, чем в ней будут элементы того и того. Это признак посредственности, вот таких акварелей, сочетающих в себе яркие и тусклые цвета одновременно – море, и ни одна из них не стала прорывом, но и провалом назвать это сложно. Лишь одна из многих, а это не про Луку, и, пускай, свои ошибки он признавать не любил, но умел, а тут придраться было не к чему – «Память» должна была стать чем-то большим, чем просто произведение, ее предназначение было больше, тоньше, глубже – заставить каждого, даже самого закоренелого циника смахивать ненароком влагу с глаз.

История феноменальной любви растворилась в мире, где любовь возникает во многом в угоду двум, начинаясь с чуда. Гениальности не понимают ровно настолько же, насколько и бездарности, но вот чтобы отличить одно от другого нужно знать не столько произведение, сколько автора. Лука обладал не только завидной фигурой, сложившейся за годы всякого разного спорта: от плавания до бокса, но и невероятной харизмой, которая была на удивление необыкновенной и не стала типично выставленным достоянием на прилавок для всеобщего обозрения. Высокий молодой человек никогда не убирал глаз, не любил дикого пошлого флирта, не бросал высокопарных дешевых фраз в каком-нибудь в кабаре на 19 улице при свете энергосберегающей лампы, но в нем было нечто большое, тихое и бездонное, напоминающее о себе, когда он был в задумчивости, либо же когда ненароком усмехался, все так же смотря прямо в глаза собеседнику. Луке не была свойственна напористость, непринужденность и внутренняя легкомысленная мощь Августа, который был ярким образцом бабника, но в нем сидело то же самое непоколебимое обаяние, но оно было уточенным, оттененное вкусом. Лука был сдержан, но не инфантилен, не играл ролей, не напускал на себя миллионы оттенков в виде морщин, поднятых бровей и мелких полуулыбок. И куда больше с виду походил на меланхоличного путешественника, чем на автора сатирических сценариев. Целеустремленность и глубина нередко принимались за надменность, инициатива и желание помочь – за попытки прыгнуть выше головы и чудачество, в университете его держали за выскочку.

Лука мерил шагами паркет, и, отложив папку с рукописью «Памяти» к своему печатному экземпляру, сделанному на заказ, а не для тиража, вновь обратился к рукописи на письменном столе. Новая работа пока не особенно складывалась, но писателя это не тревожило. Это будет что-то, что в очередной раз станет прорывом и для театра, и для литературы. Звучало нескромно, но Луке нравилось об этом думать.

– Главное не то, что черным по белому, а то, что под черным и белым.

Мальчишка, выложившийся наизнанку в «Пустотах в недоверии», пришел к замкнутому кругу в виде признания и собственного неудовлетворения, упирающегося в непринятие всего одного, пускай и самого важного произведения. Лука выдохнул с грустным смехом и сел за письменный стол, взъерошив смоляные волосы средней длины и надев толстые стильные вишневые очки.

***

Владелец «Дельфина» выглядел растерянным.

– Вы правда думаете, что вам это под силу?

Лука быстро сориентировался. С утра пораньше он не выглядел сонным, наоборот, в нем чувствовалась непоколебимая сила, которую его оппонент мысленно сравнивал с огнем, уже успевшим подавить его решимость.

– Если это не сделает он – не сделает никто. Слушайте, сколько лет вы пытаетесь стряхнуть пыль с этого места, а все, что вам удаётся – забить себе нос.

Алекс Сагаделло стоял у окна, потирая пухлые руки, и вытирая лоб белоснежным платком. Лука смотрел оценивающим взглядом на огромный кабинет с панорамным окном в крыше.

– Сколько вы потратили на то, чтобы вытащить «Дельфин» на тот уровень, который он держал в семидесятые – восьмидесятые? Пять лет? Нет, пять с половиной, но последние полгода вы даже тут не бываете.

Владелец был сбит с толку. Молодой писатель был невероятно аккуратен и подкован в переговорах. Наконец, Алекс, помявшись, присел за письменный стол, который даже не был массивным, как у настоящих, по мнению Луки, директоров. В бесконечный раз вытерев лоб, он бросил на карту мира, заменявшую ему скатерть, платок, ставший рыжевато-черным не то от пота, не то от кожи Сагаделло. Луку это позабавило, но ухмылка сменилась легким отвращением, которое от с усилием подавил. Впрочем, ненадолго.

– Вы хотите сказать, что это шоу вернет доходы «Дельфина» на ту планку, которую давал мой отец?

В глазах владельца читалась откровенная надежда в виде жажды наживы, уже не вязавшаяся с растерянностью последних минут и, тем более, с решимостью начала диалога. Лука перебросил ногу за ногу, и принялся цеплять крючок еще глубже.

– Вам интересны деньги, мне – эмоции.

Алекс вскинул брови.

– Но зачем? Вы на них будете кормиться?

Луку в этой комнате отчаянно держало лишь жгучее чувство творческой мечты и желание помочь брату.

– Каждый кормится тем, чем хочет. Вы всеяден, я – нет. Но вы вряд ли поймете метафору. Вам нужны доходы от шоу, но их можно получить лишь завоевав своего зрителя. У вас нет денег, нет продаж билетов, потому что нет своей труппы, нет своего репертуара, у вас есть, черт возьми, только пыль на сцене и затемнённые в прошлом веке окна. Таково ваше наследие? В каком состоянии вам передал «Дельфин» отец? В каком вы его передадите детям?

Алекс смутился. Ни с отцом, ни с дочкой не сложилось.

– Мы не общаемся с ними.

Странное и неуместное откровение немного смутило Луку.

– Признаюсь, в этом желании мы единодушны. Но у меня такой возможности нет.

Лука сжал в руке шейный платок, резко вынув его из нагрудного кармана.

– У вас, Алекс, нет чувства прекрасного. И вам поначалу было стыдно, поглядывали на портрет отца, а сейчас вы вовсю дышите только деньгами, а еще более осложняет болезнь то, что у вас их нет. Вы пускали в это место каждого бродягу с его фальшивыми песнями и отсутствием истории за душой, кроме дикого пьянства. Он приходил и пел, дико безобразно и бездарно, вокруг него не танцевали огни, не попеременно гас и зажигался свет в такт накалу и духу песни. У вас не было музыкантов в оркестре. У вас не было музыки и представлений.

– И вы были похожи на точно таких, а сейчас вы напоминаете мне агента-пройдоху, который пытается продать мне дешевый товар.

Алекс был невероятно доволен своим выпадом, и сидел, откинувшись всем своим потным телом на спинку кресла на колесиках, отчего он резко отъехал назад, а из карманов выпало несколько предметов, среди которых была сигара, пара монет и зубная нить. Лука вдруг нащупал точку невозврата.

– Алекс, мы можем дать вам то, что вы ищете, разрешая уличным бродягам ронять «Дельфин» на пол, пробивая дыры в его репутации. И дело никак не в контрактах, не в бумажках, Алекс, и это скорее наше преимущество, нежели ваше. Мы хотим дать свое шоу в «Дельфине», и вам повезло, но мы же можем собраться и уйти, если вы продолжите испытывать нас в дальнейшем.

Он давил всей мощью, на какую был способен, сочиняя целые города на лету. Писатель себя совершенно не сдерживал:

– Мы способны, выйдя на сцену, раздавать людям волшебные эмоции, а зритель откликнется на порыв, и не важно какой будет человек – если он пришел, он ответит на него раз, потом – другой, третий. Мы вернем этому театру забытые минуты, и это требует времени, подготовки, это требует вложенной души, перемешанной в блендере с потом и слезами. Мы дадим этому месту новую жизнь. А если мы сможем – вы утверждаете нас как основную и единственную творческую группу «Дельфина».

– А если нет?

Лука не сомневался.

– Отдавайте ваш театр бродягам. Но если сможем – «Дельфин» наш. И мы даем такие программы, какие посчитаем необходимыми. Вы не ограничиваете наш креатив и фантазию, а мы поднимаем «Дельфин» в ранге лучших театров нашего города. Вы вмешиваетесь – мы уходим. А вы теряете все, и остаетесь с разбитыми лампами да пьющими артистами третьего разряда. Как вас не было тут в последние полгода, так и не должно быть. Вы даете деньги, затем получаете свою прибыль, но не вмешиваетесь с замечания по поводу фальшивых нот.

Лука поднялся со стула, и с высоты своего роста смотрел на директора «Дельфина». Сагаделло почему-то уставился невидящим взглядом на вишневый жилет Луки и на белоснежную рубашку под ней. Алекс молчал, а затем медленно стал набирать номер на телефоне мокрыми руками.

– Анжела, дорогая, думаю, у нас есть группа артистов.

Лука удовлетворенно улыбнулся, и в его глазах промелькнула искра.

– Алекс, как вы умудрились переклепать отменную студию звукозаписи в свой собственный кабинет в угоду комплексам и чувству неполноценности?

– Что, простите?

Глава 5. Чудинка.

Лука упал на кожаное сиденье своего Шевроле и некоторое время смотрел в пространство в зеркале заднего вида, положив руки на руль. Скинув шляпу, он взглянул на дорогие часы, тонувшие в обилии браслетов на руке. Писатель открыл бардачок, проверил стопку листов в файле, и, положив их обратно, выдохнул. Утро было сложное, но успешное, не потраченное, а использованное.

– Хорошо-хорошо, эти рассказы я опубликую сборником. Хочу, чтобы ты знал, что я ценю тебя.

– Ты так говоришь, Марк, как будто я сотрудничаю еще с кем-то. Ты не хуже меня знаешь, что мне не нужен другой издатель, и это греет тебя изнутри.

Марк расхаживал по своему кабинету и активно жестикулировал.

– Что греха таить, я построил свое издательство во многом на твоих работах, мы сложили репутацию агентства, способного и желающего сотрудничать с молодыми авторами.

Лука сидел в глубоком и не очень удобном кресле, постоянно съезжая вниз. Предыдущую, еще недавно здесь стоявшую, мебель Марк, очевидно, заменил в вечной погоне за презентабельностью внешнего вида кабинета.

– Бери все, что хочешь брать, только ты знаешь условия. Никаких пошлостей на обложках, ее мне пришлешь на почту. Мой текст не менять, посвящение не менять. Сохранить редакцию, потому что…

– Потому что в тот раз мы передали не те эмоции, которые ты заложил.

Лука щелкнул пальцами, а нога покачивалась в такт музыке, доносившейся из соседнего кабинета.

– Именно.

Схватив шляпу и хлопнув Марка по плечу, он направился к выходу. Издатель посмотрел ему вслед.

Лука обернулся в дверном проёме и уловил взгляд, глухо и неощущаемо хлопавший его по спине.

– Гонорар? Тот же самый, что и всегда. Диане привет передай.

Молодой человек поднял шляпу и исчез в дверях. Марк покачал головой и попытался запомнить о просьбе передать привет жене.

***

Лука добрался домой, и, открыв дверь квартиры, первым делом сбросил с себя все напряжение утра и дня, приняв душ. Переодевшись, он сел, скрестив ноги, у основания дивана, и понял, что времени до начала представления не так много, а еще нужно было очень многое сделать, а команда решительно не успевала. Вообще, команда – это громкое слово. Несколько гримёров в штате «Дельфина», имевшие радость работать с пьяницами-шарлатанами, желавшими подзаработать на имени заведения да полдюжины музыкантов оркестра, ребята, бесспорно, талантливые, но их было недостаточно для толковой работы. Что можно сыграть вшестером, с учетом того, что трое из них – гитаристы, а Август сам играл лучше каждого из них при всем их старании и одарённости. Да и имя театра уже стало синонимом разрухи и упадка, встреч бездомных, поющих о своей нелёгкой доле на пособии.

На бумаге, Август был таким же дешевым артистом, как и десятки тех, которые истоптали старой и грязной обувью сцену «Дельфина». Но у Августа в рукаве была программа и был беспокойный и не обделенный Богом способностями к прекрасному брат, а также талант, с которым сравниться могли лишь только единицы. Шоу могло провалиться только в случае форс-мажора, и форс-мажор слегка поддавливал на шляпы братьев сверху, постукивая неаккуратными руками Алекса Сагаделло. Сейчас от Луки требовалось в очередной раз открыть в себе новый талант, и от того, как скоро он нащупает с ним нить связи, по которой новая способность будет транслироваться в мир вокруг, зависит успех одного из самых главных начинаний в жизни его собственной, брата, нескольких десятков еще не набранных артистов и персонала, а также всего ветхого, но все еще внушительного «Дельфина».

Лука расстегнул две верхние пуговицы на рубашке, закатил брюки на два отворота и, перебрасывая браслет с запястья в ладонь движениями пальцев, стал водить пальцем другой руки по телефонной книге, разбирая параллельно фотоальбомы в своей голове в попытках вспомнить необходимых помощников. Каждый раз наталкиваясь на необходимое имя и сверяя его со своей памятью, Лука довольно изображал улыбку правой либо левой частью рта, а затем выписывал телефон и адрес на обрывок бумаги, оказавшийся рядом.

Эрика Сонга за его нрав и манеру одеваться прозвали Попугаем. Было что-то необыкновенное и странное в манере этого человека одеваться и вести себя на публике, причем не это являлось напускным актом самовыражения. Эрик жил именно так: эксцентрично, остро, ярко и мало думал о последствиях. Это в какой-то мере роднило их с Августом, с которым они были знакомы уже добрую дюжину лет, с тех пор, как последний узнал через Луку о Попугае как о действительно талантливом композиторе.

Эрик по самом деле обладал выдающимся музыкальным талантом, подкреплённом его нестандартным вкусом и взглядом на жизнь, но насколько он был гениальным композитором, настолько же он был бездарен как вокалист. На заре его карьеры, это вгоняло его в депрессии и ярость, но со временем Попугай стал подходить своим плюсам и минусам мудрее, выключая оценку своего эго. Напротив, Эрик стал вдвойне работать по своему профилю и добился того, что несколько его песен возглавляли все формальные и неформальные чарты города. Закончилось это, впрочем, тем, что он разругался со студией, для которой писал, и остался без работы. Последние несколько лет Попугай кормился тем, что писал песни на заказ от различных небезызвестных музыкантов, оказавшихся в творческом тупике. Именно в таком положении Лука подобрал своего давнего знакомого для помощи в постановке первого шоу «Дельфина».

Из задворок музыкального мира Лука вытащил группу The Juice, в которой когда-то начинал петь Август. Некоторые из ребят учились в университете вместе с Лукой, причем на его же специальности, но по его окончании решили сделать карьеру в музыке. Поначалу шестёрка не снискала особых лавров не то что в городе, даже в ночных барах, через несколько месяцев, поменяв репертуар, они ворвались в рок-жизнь с рядом незабываемых доселе хитов, однако, отказавшись сотрудничать с продюсерами из-за паранойи солиста Томаса, они быстро пропали с радаров широкой публики, а те несколько фанатов, приходящих к ним в «Secret», позволяли существовать, хотя The Juice, конечно, вновь хотели большего.

Бэк-вокал и остальные единичные элементы оркестра нельзя набирать без консультации с остальной труппой, которая пока еще не была оформлена в единый монолит. Конечно, дело было не в количестве – нынешний творческий коллектив «Дельфина» уже тянул на мощное оружие, каждый элемент которого оторвали бы с руками в любой театр или шоу, но лет так пять-семь назад. Сейчас все это было похоже на «чудаки наносят ответный удар», что неожиданно рассмешило Луку. Конечно, несмотря на некоторые достижения, авторитет, связи и талант, практически все люди, задействованные в постановке, обладали чудинкой, игнорировать которую в друг друге при взаимодействии не получится ни при каких обстоятельствах. Универсальное боевое подразделение сейчас состояло из ядерной смеси, использовать которую требовалось только при соблюдении мер предосторожности, и Лука надеялся, что таковой являлся сам «Дельфин».

Само название театра и его статус должны были сыграть роль ограничителей, если вдруг Лука не справится сам. Нельзя сказать, что внутри него нарастало или уже начинало копиться волнение, однако ответственность за шоу отринуть невозможно, а еще писатель совершенно не знал, как ему будет работаться с Августом. Весь жизненный опыт Луки состоял из написания книг, а также заботы о родителях, где было подсмотрено бесчисленное количество историй для сразу нескольких романов, как, например, для «Пустот в недоверии», однако сосуществовать на работе с братом – опыт несколько иной.

Теперь же на писателе завязано слишком многое, и, если узел, из которого он состоит, развяжется, «Дельфин» всплывет очень быстро. Лука совершенно не рассчитывал, что Август сможет быть адекватным коллегой, Эрик очень давно сделал себе соответствующую репутацию, а The Juice с Томасом могли оказаться солидной занозой, если захотят выдвигать себя на передовую, раз уж согласились стать театральными музыкантами. Характер у Октавии не подарок, а сам Лука бывал не в настроении ни для чего, кроме написания текстов, в чем отдавал себе отчет. Вся эта гремучая смесь должна была как-то оставаться не вспыхнувшей после химической реакции, поскольку, кроме Луки, ответственность за произошедшее никто на себя брать не станет. Народ просто разбредется по удобным им углам, чтобы вновь считать копейки или выигрывать их, как Август, в казино, а руины в себе и здании разгребать ему. Лука вздохнул и вспомнил очень, казалось, актуальное изречение для нынешнего момента: «Не делай добра – не получишь зла». Думать о таком решительно не хотелось, тем более, что загодя спрогнозировать дождь, даже при наличии туч, невозможно.

Октябрь.

Глава 6. Сон в тяжёлой болезни.

«Дельфин» не высился над другими зданиями в округе с высоты своей канувшей в лету популярности и гордости. Скромно выглядывая между двух небоскрёбов, расположившись в их тени, но не прилепляясь к бетонным стенам, театр укрывал часть тротуара своим навесом с некогда светящимися вывесками, под которыми стыдливо прятались заколоченные двери. Окна были пылью изнутри настолько, что можно взору и логике поддавались догадки о том, что изнутри всё еще хуже, чем снаружи. «Дельфин» болел, и врача у него сейчас не было. Оторвав от входа одну из досок, Лука вставил ключ в скважину.

Август докуривал рядом и смотрел на пробегающие мимо машины.

– Они каждый раз приколачивают эту доску? Это вроде дополнительного замка?

Лука открыл дверь и выдернул еще две доски, закрывавшие проход крест-накрест.

– Новые способы уберечься от грабителей. Которых здесь не бывает.

Отряхнув стружку с куртки и шарфа, писатель шагнул внутрь. Вторые двери, ведущие непосредственно в холл театра, были открыты настежь, и Лука последовал их приглашению оказаться в следующем помещении. По обе стороны просторного и высокого помещения находились две крупных симметричных комнаты с не то с прилавками, не то окошками.

– Там – гардероб. Тут – не знаю, что. Буфет, скорее всего.

Август оказался между нескольких толстых колонн, подпиравших одновременно с потолком и нещадно утекающее величие театра, и указывал поочередно на два окошка рукой с дотлевающей сигаретой. Лука провел носком туфли по паркету и снял солидный слой пыли, тем не менее, обнаружив приличное качество пола под ним. Братья молча разбрелись по разным углам холла и оглядывали нового друга.

«Дельфин» словно бы спал, впав в тяжелую болезнь, он, казалось, копил силы для нового рывка в борьбе с собственным недугом, а когда это время приходило, выяснялось, что его сил не было достаточно. Тогда театр вновь в беспомощности впадал в спячку, устав ждать доктора. Сейчас уже не казавшийся приветливым, «Дельфин» отказывался салютовать новым хозяевам из-за своей немощи, но не посмевший не улыбнуться им в знак приветствия. Пройдя по встретившему его тоннелю в главный зал, Лука хрустел опавшими кусочками краски и шпаклёвки, словно осенними листьями, проводя рукой по потрескавшейся стены прохода. Перед входом в главное помещение, Лука остановился, увидев вынырнувшего из симметричного прохода Августа, стоящего с улыбкой напротив него через весь зал. Мысленно поймав это впечатление за хвост и уложив в свой фотоальбом, писатель сделал шаг в помещение.

Перевёрнутые столики, мусор вперемешку с белыми скатертями, витающая в воздухе пыль, словно бы наполнявшая задушенные альвеолы театра, нахлобученные кое как алые занавеси – всё это давило неизбежностью своего главного посыла – это место было памятником взлёту и падению человеческой славы и гордости. Август цокнул и толкнул ногой лежащую в море мусора бутылку шампанского:

– Это дорогое, одно из самых крутых.

Старший брат перешагивал через деревянные остатки то ли столиков, то ли какой-то утвари из гримёрки, и подошёл ближе к сцене.

– Я знаю, такое подают на приёмах. Они не жалели денег даже тогда, когда тут пели самые обычные алкоголики, пытались спасти репутацию вот такими путями.

– И из этого ничего не вышло. И не получилось бы никогда.

Лука хлопнул ладонью по сцене и всмотрелся в её глубину. Разглядев что-то в её глубине, скрытой сейчас темнотой из-за сломанного освещения, писатель вновь развернулся к брату.

– В чём смысл тогда таких трат, если их плод ты найдешь смешанным со всем остальным на полу?

Август пожал плечами и, проходя мимо брата к сцене, хлопнул его по плечу.

– Мы же не повторим их ошибок. Вот в чем смысл.

Сбросив куртку и положив её у основания сцены, Август влетел наверх и прошёлся по краю.

– Знаешь, я не против взять старт или уже, наконец, финишировать здесь. В одном я уверен на сто процентов…

Несинхронно раскачивая руками в такт его собственной музыке, изолированной в голове, музыкант продолжал:

– Это место мы сможем сделать нашим вне зависимости от результата.

Август улыбнулся ходу мыслей и взъерошил волосы. Старший брат поднял одну из стоявших вдоль стены картин и, положив на единственный стоявший ровно столик, принялся рассматривать её.

– Нам предстоит много трудиться.

Он говорил слегка рассеянно, перемещаясь взглядом от картины и её деталей к интерьеру «Дельфина», когда, вдруг остановил взгляд на своих собственных руках.

– Над театром, над душой этого места, над его сердцем и его будущим репертуаром.

Лука неожиданно прервался и ненадолго замолчал.

– Нам предстоит работать над собой и над тем, что есть у нас самих. Это место может как стать катализатором успеха, так и серебряной пулей во лбу наших надежд, похоронив всё – от сбережений, которые мы сюда вложим, до перспектив и духовного удовлетворения. До способности жить в гармонии с самим собой и друг с другом. Если ты готов, то становись в очередь за мной.

Проникновенные и слегка пафосные слова говорившего с огнём Луки тронули Августа, и тот на некоторое время замер, словно прикладывая речь брата с своим собственным размышлениям. Лука улыбнулся и весело хлопнул в ладоши.

– Давай посмотрим, что еще от нас скрывает «Дельфин».

С этими словами старший брат нырнул в мрачноватый проход, прятавший за собой закулисье и немедленно издал грохот то ли от падения, то ли от обрушения горы театрального реквизита поверх своего падения. Август встряхнул головой и, откашлявшись, вдруг неожиданно для себя в испуге провёл по губам. Удостоверившись, что те остались сухими, он, с несвойственной ему неловкостью, сполз со сцены.

Два ярких луча фонарика терялись среди кромешной темноты закулисных помещений «Дельфина», разрезая мрак только на несколько метров вперед. Небольшой по размерам, но усеянный ответвлениями и комнатами, задний отсек театра представлял собой лабиринт в квадрате из-за отсутствия обзора. Пощекотав стены острыми лучами, братья добрались через горы коробок и стульев к окнам, занавешенных тремя покрывалами.

– Не то чтобы я приходил сюда купаться в пыли, но…

– Тебе еще не раз придётся это делать.

Лука сбросил с плеча Августа крупный кусок скатавшейся шерсти, и впустил в помещение лучи солнечного света. Не только театр открыл свой вид окну, но и окно предоставило взгляду братьев собственное сокровище. Лука выдохнул и открыл окно полностью, теперь давая проход кислороду и прохладному ветру, сразу закрутившему столбы пыли позади братьев.