Текст книги "В воздухе - 'яки'"

Автор книги: Николай Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

В двадцатых числах июля мне неожиданно повезло: командир полка разрешил сделать полет над родной деревней. К этому времени наши войска приближались к государственной границе СССР, и лететь в одиночку на боевом самолете за 100 с небольшим километров от своей базы особой опасности не представляло. К тому же мне в одиночку лететь было не впервой.

Я написал записку с просьбой, кому она попадет, сообщить о судьбе родителей, родственников, указал номер своей полевой почты. Вложил ее в гильзу от 20-миллиметрового снаряда, которую обвязал красной лентой.

Через. 15 минут полета я на своем Яке без особого труда отыскал знакомые с детства места. К моей радости, почти вся наша небольшая деревня Буденновка оказалась в целости. Нашел свой дом и, снизившись на предельно малую высоту и уменьшив скорость, сбросил "вымпел". Сделал круг, другой. Вижу из дома вышел человек с большой бородой. В нем я узнал отца.

На улице собралось много народу. Все глядели в небо. Набрав высоту, я выполнил над деревней несколько фигур сложного пилотажа. Глянул вниз и... никого не увидел. Улица будто вымерла. Видимо, односельчане испугались, приняли мой самолет за немецкий и, боясь обстрела с воздуха, разбежались.

Низко пролетев над отчим домом, сделал прощальный круг и взял курс на Борисов. Настроение у меня было приподнятое, я без конца повторял слова стихотворения: "Вот моя деревня, вот мой дом родной".

Прошло около недели после того памятного дня, когда меня вызвали в штаб.

– Ну что ж, Пинчук, прошлый раз ты с воздуха оглядел свою деревню, теперь осмотри ее с земли. Бери связной По-2 и слетай домой. Начальство разрешило. За сутки обернешься?

– Конечно! – чуть не подпрыгнул я от радости.

Тут же собрался, прихватил пару банок тушенки, буханку хлеба, немного сахара, мыло. Вылетел я с мотористом Антоном Суховаровым. Надо сказать, что он был хотя и молодым, но очень запасливым человеком. И на этот раз вместе с инструментом, чехлами моторист прихватил с собой канистру бензина.

Летели мы не спеша, на малых оборотах – хотелось вдоволь наглядеться на родные просторы. Я называл Антону попадавшиеся по пути деревни и речушки. Показывал луга и перелески, где в юношестве приходилось бывать на гулянье, косить сено, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды, пилить лес.

Посадил самолет в противоположном от родительского дома конце Буденновки. Погода стояла тихая, солнечная. Сразу же к деревне подступал цветистый луг, а за ним, извиваясь, петляла речка Волчанка, где мы с друзьями когда-то купались, ловили раков и пескарей. Здесь прошло мое детство, здесь я увидел впервые в жизни самолет, отсюда начался мой путь в небо.

– Ну и красота у вас тут! Позавидовать можно. А фашисты эту красоту изничтожить хотели. Вот гады, – спрыгивая с крыла на землю, сказал Антон Суховаров.

Нас сразу окружили подростки и малые дети, женщины и старики. Они стояли по сторонам, боясь вплотную подойти к самолету, А когда узнали меня, то радостно закричали:

– Николай прилетел... Пинчуков сын прилетел...

Женщины неторопливо подходили и осторожно трогали меня за рукава гимнастерки, за ордена, пытаясь окончательно убедиться, что это действительно я, а не привидение. Позже узнал, что по деревне слух прошел, будто меня сбили и я погиб. Кто-то из старших скомандовал ребятишкам:

– Бегите до Григория Миновича и Марии Тихоновны, скажите, что их сын Микола прилетел!

– Ах ты, боже ж мой, – запричитала старушка, которую я не узнал, радость-то какая... Ты живой, сынок?

– Живой, бабушка живой! – прерывающимся от волнения голосом ответила.

– Ну, храни тебя господь... А мой загинул. Чтоб проклятому Гитлеру на том свете икалось...

Ребятишки облепил самолет. Теперь, они считали, это можно. Как-никак, а из своей деревни человек прилетел. Вскоре прямо с огорода прибежала запыхавшаяся сестра Екатерина, затем отец с матерью, близкие и дальние родственники. В крепких объятиях я сжал их. В окружении односельчан дошел до нашей хаты. Она осталась такой же. "Здравствуй, отчий дом!" – прошептал я и переступил родной порог.

Мать заохала, засуетилась, все валилось у нее из рук. По морщинистым щекам текли слезы радости. Наконец, уверившись, что это не сон, она с помощью Екатерины выставила на стол все, что могла: картошку, кусок сала, молоко. Отец подмигнул мне и куда-то вышел. Минут через пять он вернулся и осторожно поставил на стол бутылку самогона.

– Сберег по такому случаю, – пояснил он. Все уселись за стол.

– Извини, сынок, хлеба у нас нет, – спохватилась мать. – Фашист проклятый обобрал до нитки. Что сумели припрятать, то осталось, – показала она глазами на стол.

– Хлеб у меня есть, мама, – и я вынул из парашютной сумки свои запасы, про которые за разговором совсем забыл.

– Вот он какой, хлебушко-то солдатский, силушка-то наша, – отец на руке подкинул буханку и бережно передал ее матери.

Мне, как когда-то в детстве, явственно почудился манящий запах хлеба, напитавший всю избу. Показалось, что я со своими товарищами-подростками свожу к колхозной молотилке золотистые снопы ржи, а она быстро проглатывает их, выпуская чистое, звенящее зерно.

С мальчишеских лет понятие о хлебе вошло в мою душу, как что-то большое, важное. И вместе с ним вошло чувство уважения к труду хлебороба, к людям земли.

Сейчас мы уже забыли горький вкус хлеба тех военных лет, когда в сказку верилось больше, чем в то, что где-то выпекают белые пышные караваи и их можно есть досыта. Все реже нам снятся опухшие от голода люди, просящие глаза беженцев, очереди у булочных, где иногда в лютый мороз замерзали люди, потому что очередь за хлебом занимали с ночи. А ведь так было!

Антон Суховаров, поручив охрану самолета двум парням, что были повзрослее, пришел в хату и тоже присел к столу. Расспросам, удивлению, новостям не было конца. Я не вытерпел и предложил родителям полетать на самолете. Ведь они этого еще не испытывали ни разу в своей жизни.

– Куда мне? Кости старые растрясти... – отказалась мать.

А отец согласился:

– Отчего же с такой радости у самого господа бога в гостях не побывать!

Все направились к самолету. Там уже стояла новая группа людей, пришедшая из соседних деревень посмотреть на живого военного летчика, сына колхозного бригадира Григория Миновича Пинчука, которого хорошо знали во всей округе. Антон попросил собравшихся отойти подальше от самолета. Я пристегнул отца привязными ремнями, показал, за что держаться, а сам сел в первую кабину. Моторист провернул винт, поставив его на компрессию. На его команду "Контакт" я ответил "Есть контакт", включил зажигание, сделал несколько оборотов рукояткой магнето. Мотор затарахтел. Полный газ, небольшой разбег – и самолет плавно оторвался от земли. Набрав высоту метров 400, я оглянулся назад и увидел улыбающегося отца.

– Узнаешь с такой высоты свою деревню?

– Да я ее с любой высоты узнаю, – смеется отец.

Сделав несколько кругов над Буденновкой и соседними деревнями, мы мягко приземлились. Подбежал Антон, взялся за плоскость, и самолет тихонько подрулил к прежнему месту стоянки.

День клонился к закату, и по-солдатски находчивый моторист выставил на ночь у самолета двух босоногих "часовых" с трофейными немецкими "шмайсерами". Но в эту ночь у самолета ночевала, кажется, вся ребятня деревни.

Вечером в нашу хату набилось полно народу. В основном это были старики и инвалиды. Все здоровые мужчины сражались или на фронте или в партизанских отрядах. Пришлось подробно рассказывать о том, как воевал. Ведь к тому времени я сделал более 200 боевых вылетов, провел около 50 воздушных боев, сбил 16 вражеских самолетов, один раз ходил на таран, дважды был ранен.

– Николай, ты, может, стал большим начальником, раз на своем самолете прилетел? – вкрадчиво спросила моя тетка.

– Что вы? Всего-навсего старший лейтенант, заместитель командира эскадрильи.

– Скажи, а страшно?..

– Чего? – не понял я.

– Ну летать-то.

– Так не страшно, а в бою бывает и страшно. Ведь там – кто кого. Или ты его, или он тебя.

– Да-а, – протянул мужчина с культей вместо правой ноги. На старенькой гимнастерке у него сверкала боевая медаль. – Стало быть, не сладко. Нам в партизанах тоже пришлось похлебать болотной жижи. Даже сейчас еще отрыгивается. Но и мы давали ему прикурить. Однажды, в конце 1942 года, под самым носом у карателей, на станции Выдрея, пустили под откос немецкий эшелон с танками, бронемашинами и штабом дивизии вместе с ее командиром. Ох и шуму было, когда мы генерала на тот свет отправили. Комендант станции застрелился. Из Витебска вызвали новый отряд карателей, а мы и его под откос...

– Николай, а где тебе довелось перед приездом к нам с немцами драться? – спросил отец.

– Да вот в районе Крупок недавно было дело.

– Расскажи, расскажи, – наперебой загудели люди.

Пришлось поведать и эту небольшую историю, которая произошла 28 июня 1944 года. Войска 3-го Белорусского фронта стремительно продвигались вперед. На шоссейных и железных дорогах скапливалось большое количество техники и отступающих войск. Их то и дело бомбила советская авиация. Мне и Алексею Калюжному приказали разведать противника в местах его скопления, проследить за перемещением немцев и немедленно докладывать все данные в штаб. В районе станции Бобр нас атаковали 2 немецких истребителя. Мой ведомый вовремя заметил их и разгадал замысел врага.

– Сзади, слева пара "фоккеров", – передал он мне по радио.

На большой скорости выполнив левый боевой разворот, мы оказались в более выгодном положении, чем немцы, – выше и позади их. Фашистам ничего не оставалось, как встать в вираж. А на вираже, да еще на малой высоте в 600-800 метров Яку с "фоккером" справиться нетрудно. На втором вираже я зашел в хвост стервятнику и одной очередью прошил его. Он неуклюже перевернулся на спину и плюхнулся на землю неподалеку от станции. Второй "фоккер" на бреющем полете пустился к своим, за линию фронта.

Наша беседа явно затягивалась. Меня спрашивали и о положении на фронтах, и какая у нас техника, и чем нас кормят и сколько раз. Односельчан интересовало, где сейчас Гитлер со своими генералами и что он себе думает. Отвечал на вопросы как мог. Когда же рассказал о гибели своих товарищей, все умолкли, у многих появились слезы на глазах. Я затронул живую рану. Почти в каждом доме нашей небольшой деревни недосчитывались мужей, сыновей, братьев, сестер. В боях за Родину погиб и мой младший брат Александр. По счастливой случайности удалось избежать этой участи сестре Екатерине в партизанском отряде. Мы подняли рюмки за тех, кто сложил свои головы на поле брани, кто уже никогда не вернется домой, и лишь фотокарточки в самодельных рамках будут напоминать о них.

– Война идет не на жизнь, а на смерть, – задумчиво произнес отец. Жертвы еще будут, и большие. Это вроде как при облаве на волка. Чем ближе к нему подбираешься, тем свирепее он становится, сильнее клацает зубами. И тут уж к нему с голыми руками не подходи...

Выпив по чарке и закусив, люди вновь возвращались к расспросам. Особенно запомнился престарелый дед Борис из соседней деревни. Его любознательности не было границ.

– Микола, скажи, а если, не дай бог, – дед сплюнул на пол, – фашист подшибет, как головушку-то спасать тогда?

– А для этого, дедушка, у нас у каждого парашют есть. Он из прочной материи. Вот на нем и спускаемся тогда.

– И большой он? – Дед, видимо, не мог выговорить такое мудреное слово, но я его понял.

– Не так, чтобы очень, но хату всю накроет.

– Батюшки мои! Ты бы нам хоть один прислал.

– Зачем он вам, дедуля? – удивился я.

– Как зачем? Да мы из него всем ребятишкам пошили бы портки да рубахи. А то видал, в чем ходят?..

– Все фашисты проклятые побрали, – наперебой заговорили женщины. – Даше онучи теплые и те похватали...

Большинство женщин было босиком, в стареньких, латаных-перелатанных платьях или потертых широких юбках. Некоторые мужчины носили трофейные ботинки с металлическими клепками на подошве, кое-кто – кирзовые сапоги, а рубахи у всех были выгоревшие, старые.

На другом конце деревни взвизгнула гармонь, и до нас донесся девичий голос:

Ох, война, война, война,

Что же ты наделала...

Гармонь вдруг смолкла, вслед оборвался и голос. Где-то безответно пропел петух.

– Что же это у вас на всю деревню один певень? Как же он со всеми курами управится? – улыбнулся Антон.

– А ему и управляться не с кем, всех кур немцы поели. Вот только каким-то чудом и остался один петух у старухи Иванихи, – пояснил отец.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Антон, – наделали фашисты делов, теперь и за три пятилетки не расхлебаешь.

– Ты, сынок, не горюй. Мы привычные, быстро расхлебаем. Дай срок – и куры будут, и все другое. Вот только фашиста окаянного быстрей добейте, как-то просительно проговорила мать. – Куры – это ничто. Люди гибнут... Вон и Сашок наш головушку сложил..

Мама заплакала.

– Ну хватит, хватит, не такой сегодня день, чтобы рыдать, для этого будет время, – оборвал ее отец.

Мать затихла, посмотрела на ходики. Они показывали далеко за полночь.

– Батюшки-светы, время-то уж сколько! – удивилась она и извиняющимся тоном обратилась к собравшимся: – Спасибо вам всем, что пришли, а гостям отдыхать надо. Ведь им завтра улетать.

Через три-четыре часа уже светило солнце. Мы поднялись, по пояс умылись холодной водой и позавтракали. К дому на подводе подъехал Григорий, самый младший из моих братьев.

– Надо бы вам побывать в соседних деревнях, – сказал он. – Пусть люди посмотрят на живых летчиков, послушают правду о войне.

Мы навестили ближайшие деревни. Люди задавали много вопросов, принимали нас, как своих родных, предлагали все, чем были богаты. К полудню возвратились домой. Пообедали, осмотрели и проверили наш "кукурузник". Залили в бак канистру бензина, прихваченную мотористом на всякий случай.

Наступили минуты прощания. Страшно не люблю их. К самому горлу подступает какой-то комок, и становится трудно говорить. Все почему-то тебя жалеют, а ты не можешь никого утешить.

Мать плакала, повиснув на моей шее. Глядя на нее, заголосили и другие женщины. Я не выдержал и прикрикнул:

Да перестаньте! Что вы меня заживо хороните?

Женщины приутихли.

– Береги себя, сынок! – сквозь слезы просила мать.

– Постараюсь, мама, – как можно бодрее ответил я.

А сам подумал: "Пуля не разбирает, чей ты сын – Марьин или Дарьин, ей все равно – солдат ты или генерал, молодой или старый. Тюкнет, и поминай как звали".

Я тепло попрощался со всеми и забрался в кабину. Мы осторожно вырулили на взлет. Поднявшись в голубую высь, сделали прощальный круг, качнули крыльями, помахали руками и легли на обратный курс.

Приземлились на аэродроме в указанное время. На посадочной полосе нас окружили товарищи – летчики, техники, механики, мотористы.

– Николай, ну как там? Рассказывай! – наперебой требовали они.

Ничего нельзя было поделать, пришлось тут же, у самолета, рассказать обо всем, до мельчайших подробностей.

За ужином я видел возбужденные, радостные лица друзей. Они чувствовали себя так, будто вместе со мной побывали дома.

– А знаешь, Коля, – шепнул Калюжный, – после твоей побывки у всех словно силы прибавились.

– Спасибо, Леха, очень рад, – я крепко пожал ему руку.

Когда выходили из столовой, Калюжный громко запел:

Что день грядущий нам готовит...

– Во дает! – засмеялся кто-то из механиков.

– Помолчи, гаечная душа, – беззлобно огрызнулся Калюжный.

В эту летнюю ночь впервые за много дней я спал как убитый. Утром нас снова ждала привычная работа – боевые вылеты, воздушные бои.

На одном крыле

В июле 1944 года 18-й авиаполк получил новейшие по тому времени истребители Як-3. Этот самолет, созданный известным авиаконструктором А. С. Яковлевым, пришелся всем нам по душе. По боевым характеристикам он значительно отличался от своего предшественника Як-9. По весу это был самый легкий истребитель в мире, а двигатель на нем имел мощность 1600 лошадиных сил. Вооружение самолета состояло из 20-миллиметровой пушки и двух пулеметов калибра 12,7 миллиметра. Высокие аэродинамические качества позволили этой машине превзойти все немецкие истребители по скорости, скороподъемности и маневренности. В воздушном бою с "фокке-вульфами" и "мессершмиттами" Як-3 имел бесспорное преимущество.

В эскадрилью прибыло пополнение. Места погибших летчиков заняли старший лейтенант Федор Агуреев, лейтенант Николай Агалаков и младший лейтенант Викентий Машкин. В первые же дни "для удобства" ребята их окрестили по-своему. Агуреев – неразговорчивый, замкнутый – получил кличку "Тихоня", Агалаков стал "Глэком", а Машкин – "Гобсом".

Сейчас, много лет спустя, это кажется несерьезным, даже несолидным. Но тогда, в 22-23 года, мы смотрели на все по-другому. В наших характерах остались юношеские черты. Хотя люди на войне рано взрослеют, порою хотелось позабавиться. Нам ничего не стоило во время отдыха на земле поддеть друг друга, "купить" на чем-нибудь. Но в воздухе все эти юношеские забавы исчезали, и мы становились не по годам серьезными и озабоченными. В эти моменты все чувствовали огромную ответственность, возложенную на наши плечи матерью-Родиной.

Без веселой шутки, задорной прибаутки, беззлобной подковырки нам было бы труднее воевать и переносить все тяготы фронтовой жизни.

Бывало, в свободные часы соберутся в круг балагуры Николай Корниенко, Алексей Калюжный, Николай Лукьянченко, Мириан Абрамишвили и начинается "представление". Плотный здоровяк Калюжный с самым серьезным видом густым басом затянет:

Я сижу на берегу,

Не могу поднять ногУ...

А высокий, жилистый Корниенко с неизменной улыбкой на устах поправит:

Не ногУ, а нОгу...

Калюжный внимательно посмотрит на него и как ни в чем не бывало продолжит:

Все равно не мОгу!..

Смех несется со всех сторон.

Но, как говорится, потехе – время, работе – час. За 4 дня мы полностью выполнили программу переучивания на Як-3 и сделали большой перелет из Поволжья по маршруту Аткарск – Тамбов – Тула – Смоленск – Борисов (аэродром Лошница).

Короткая передышка подходила к концу. 27 августа мы покинули Лошницкий аэродром. Я вновь попрощался с родной Белоруссией. Новое место дислокации полка находилось в районе литовской деревни Меркине. Севернее, на аэродроме Алитус, обосновались французские летчики "Нормандии".

Всем не терпелось проверить новые самолеты в воздушном бою. Но авиация врага на этом участке фронта пассивничала. Мы в основном занимались полетами на свободный поиск и "охоту" в районе Сувалки, Августов, Элк.

16 сентября я и Алексей Калюжный вылетели в район Сувалок. На проселочной дороге Рачки – Тройбы обнаружили штабной автобус. С пикирования обстреляли его. Машина загорелась и свалилась в кювет. Через несколько километров увидели еще 2 машины. Снова атака, и этих как не бывало. На пикировании Як-3 очень быстро набирал скорость. Выхожу из атаки боевым разворотом. По расчетам, ведомый в это время также должен выходить из атаки, однако я его не вижу. Запрашиваю по радио:

– "Двадцать второй", где находишься? В ответ слышу:

– Высота двести метров, машину сильно кренит влево, разворачиваюсь на свою территорию.

Я вошел в вираж и обнаружил самолет Калюжного, который летел к линии фронта с небольшим набором высоты. Когда подошел ближе, увидел, что на левой плоскости машины у фюзеляжа сорван большущий кусок верхней обшивки. До аэродрома оставалось еще более 40 километров. Алексей кое-как сумел набрать высоту в 2000 метров, и мы, обходя крупные ориентиры во избежание зенитного обстрела, подошли к своему аэродрому. Калюжный доложил по радио:

– Командир, самолет сильно кренит, еле удерживаю ручку управления двумя руками и коленом левой ноги.

Я приказал уменьшить скорость.

– Усилия на ручку уменьшились, удерживаю самолет в горизонтальном полете уже одной рукой, – доложил Алексей через некоторое время.

Но этого еще мало. Надо проверить, как поведет себя машина с выпущенными шасси. Обшивка сорвана как раз над куполом левой стойки. При выпуске шасси самолет может перевернуть.

– Выпусти "ноги"! Если будет сильно кренить, сразу убери их, – даю команду.

Только Калюжный поставил кран шасси на выпуск, как самолет рывком бросило влево. Он повернул в обратную сторону кран и выровнял самолет. За какие-то секунды истребитель снизился на 500 метров. Я обо всем доложил руководителю полетов, хотя он весь наш разговор по радио хорошо слышал. С земли поступила команда садиться с невыпущенными шасси на поле, левее взлетно-посадочной полосы.

Сесть, как говорят летчики, на "брюхо" не просто. Малейшая неточность и можно угробить и машину, и себя. Калюжный все сделал расчетливо. Его самолет, поднимая тучи пыли, пробороздил фюзеляжем несколько десятков метров и замер у края поля, где его ждали наготове пожарники и врачи. Но, к счастью, ни те ни другие не понадобились. Вслед за товарищем сел и я.

В чем же дело? Почему слетела обшивка с крыла? Зенитки нас не обстреливали, пулевых пробоин в самолете не было. Теперь выяснилось: мой ведомый так увлекся атакой вражеских автомашин, что не заметил, как стрелка указателя скорости перепрыгнула за критическую цифру – 700 километров. Отрицательно сказался и резкий выход из пикирования. Все это чуть было не привело к трагическим последствиям.

Служил у нас летчик Матвей Барахтаев. Этот широкоплечий, двухметрового роста детина еле помещался в кабине истребителя. Ребята шутили:

– Ты, Матвей, напиши Яковлеву, пусть он для тебя специально самолет сконструирует с более просторной кабиной. И как ты там помещаешься? Жалко смотреть на тебя...

– А я сижу калачиком. И это ничуть не мешает вести наблюдение и пилотировать машину, – отшучивался Барахтаев.

В одном из боев он создал такую перегрузку своему самолету, что деформировались плоскости. Все удивлялись, неужели Барахтаев не чувствовал. Ведь глаза могли на лоб вылезти и голова треснуть от прилива крови.

– Да вроде ничего такого не было, – спокойно отвечал на вопросы наш богатырь.

Случаи с Калюжным и Барахтаевым стали достоянием всех. Инженеры и техники провели занятия с летным составом, начертили графики предельно допустимых скоростей полета и перегрузок. На Як-3 строго-настрого запрещалось переходить рубеж скорости за 700 километров.

Калюжному острословы долго не давали покоя. При каждом удобном случае его донимали:

– Расскажи, как ты летел на честном слове и на одном крыле.

Он отмахивался и уходил.

Часто на свободную "охоту" вылетали Агуреев и Агалаков, Захаров и Лукьянченко, Корниенко и Васильев, Баландин и Машкин. Мы любили такие полеты. Здесь ты сам себе хозяин. Маршрут выбирай по своему усмотрению, делай любой маневр, только бы результаты были. И после каждого вылета увеличивался наш счет уничтоженных машин, тягачей, железнодорожных составов и другой вражеской техники.

5 октября 1944 года после мощной артиллерийской и авиационной подготовки войска 1-го Прибалтийского фронта начали наступление на клайпедском направлении, а на следующий день в дело вступил 3-й Белорусский фронт, перешедший в наступление на Тильзит. Наш полк базировался на аэродроме Буды, севернее Каунаса. В его задачу входило прикрытие с воздуха наступающих войск.

9 октября восьмерка истребителей во главе с майором Запаскиным вылетела в район Тильзит, Таураге для перехвата самолетов врага. Была неважная видимость, обстановку усложняли многочисленные пожары на земле и высоко поднимавшиеся от них етолбы дыма. С командного пункта передали: "Будьте внимательны, в воздухе истребители противника!"

На высоте 2500 метров встретили 12 "фокке-вульфов", летевших прямо на нас. Запаскин приказал: "Атакуем первой четверкой, второй четверке обеспечить атаку!"

Сделав боевой разворот, наш командир оказался сзади и выше немцев. Те решили разделиться на две группы. Началась огневая метелица. Один "фоккер" от метких очередей Запаскина и Абрамишвили запылал. В азарте боя я и мой ведомый просмотрели, как пара фашистских самолетов открыла огонь. Нас спасло то, что мы находились в развороте. Очередь трассирующих снарядов промелькнула в нескольких метрах от моего Яка. Используя скоростные и маневренные данные наших машин, мы с Калюжным устремились ввысь и увернулись от удара, а затем резко перешли в пикирование и догнали гитлеровцев. Алексей Калюжный с короткой дистанции сбил фашистский самолет. Сделав небольшой доворот вправо и добавив обороты мотору, я приблизился к следующей вражеской машине и длинной очередью из всех стволов покончил с ней. Четвертый "фоккер" поджег Александр Захаров.

Остальные гитлеровские летчики спикировали на малую высоту и покинули поле боя. Стрелка бензиномера напомнила о возвращении на базу. В это время в воздухе появилась новая группа Яков. Товарищи пришли к нам на помощь и смену. А мы отправились на свой аэродром.

Теперь все окончательно убедились в полном превосходстве истребителя Як-3 над хвалеными "мессерами", "фоккерами" и другими фашистскими самолетами.

Над вражьим логовом

Подошла еще одна осень со слякотью, пронизывающими ветрами и низкими свинцовыми облаками. Аэродром Стрельчишки в Литве, куда перебазировался полк, встретил нас такой неласковой погодой. Заметно сказывалась близость Балтики. Отсюда до границы с Восточной Пруссией было два десятка километров. Для пехоты это, может быть, и многовато, а для нас – 2 минуты лету. Следовательно, думал каждый, теперь будем летать уже над вражьим логовом.

С высоты полета мы с большим интересом и любопытством всматривались в чужую землю, к границам которой упорно шли 3 года. Все здесь было непохоже на наше, белорусское: островерхие кирхи, аккуратные домики с красными черепичными крышами, разбросанные повсюду хуторки с кирпичными постройками, ухоженными садами, водоемами. До горизонта пестрели разноцветные лоскуты полей, тянулись леса, узкие булыжные дороги, обсаженные раскидистыми ветлами. Во всем был виден немецкий хозяйский расчет, придирчивый порядок. Французские летчики говорили, что местный ландшафт с его хуторами и фермами чем-то напоминает им родную Нормандию. Я там не был, не знаю, как во Франции. Но отличие от моих родных мест бросалось в глаза.

Все фронтовики, от маршала до солдата, с нетерпением ждали того часа, когда сумеют бить врага на его земле, в его зверином логове. И вот этот час наступил. Перед нами была Восточная Пруссия – осиное гнездо германского милитаризма. Здесь издавна вынашивались и осуществлялись разбойничьи, захватнические планы порабощения других народов, готовились преданные Гитлеру офицерские кадры. Пруссия являлась главной продовольственной базой фашистской Германии, родовой вотчиной ближайшего сподвижника фюрера Геринга. Тут в глубоком подземелье с 1941 по 1944 годы находилась пресловутая "волчья яма" – ставка Гитлера, размещалась резиденция кровавого палача славянских народов Эрика Коха, отсюда прибыл гитлеровский наместник в Белоруссии, бесславно погибший от руки минских подпольщиков Вильгельм Кубе. Теперь эта зловещая земля была перед нами.

"Мы дошли!" – эти слова передавались из уст в уста, мелькали на страницах литовок, воззваний, фронтовых газет.

Хотя наша дорога была чрезвычайно трудна и обильно полита кровью, мы пришли! И не только пришли, но и перешли границу фашистской Германии. О том, что тогда для всех нас значили эти слова, впоследствии очень хорошо сказал один из прославленных военачальников генерал А. В. Горбатов. 20 февраля 1974 года в "Литературной газете" он писал:

"Легко сказать перешли. Я. вспоминал тяжелые бои последних дней. И еще я вспоминал бои под Москвой той тяжелой осенью, осенью 1941 года, и кровавую битву на Волге, и битву за Орел, отмеченную первым орудийным салютом. Сколько потом было салютов! И каждый приказ, благодарящий победителей, призывал помнить героев, павших за свободу своей Родины, своего народа. Я вспоминал лица боевых товарищей, вторых знал. Многих, очень многих уже нет с нами. Вот что значат слова – "Перешли границу Пруссии".

Войска 3-го Белорусского фронта наступали на гумбинненском направлении. Генерал Г. Н. Захаров говорил нам, что Восточная Пруссия очень сильно укреплена, Например, от Гумбиннена до Кенигсберга имелось 9 мощных линий оборонительных укреплений. Каждый замок, каждый дом, сарай или другое строение немцы приспособили для стрельбы как по наземным, так и по воздушным целям. Саперы рассказывали, что за все время войны еще не видели такой разветвленной и глубокой обороны. Одна воинская часть 15 километров преодолевала целых пять дней. На ее пути было более 30 траншей и других инженерных сооружений.

Впоследствии я и сам видел, как основательно была укреплена приграничная зона Восточной Пруссии. Стены кирпичных и каменных строений в имениях были неимоверной толщины, в подвалах имелись узкие окошки-амбразуры, обращенные на восток. Окна домов и чердачные оконца-бойницы смотрели во все стороны – для удобства кругового обстрела. Постройки стояли так, чтобы огнем прикрывать друг друга. Усадьбы возводились с таким расчетом, чтобы при необходимости могли легко превращаться в небольшие крепости обороны. Под стогом сена, скирдой соломы, кучей хвороста или земляным курганом зачастую оказывались замаскированные долговременные огневые точки. Все это строилось годами, с учетом требований военных властей.

Утром 16 октября наш полк построился со своей святыней – алым гвардейским знаменем с изображением бессмертного Ленина. Оно вдохновляло на ратные подвиги. Личному составу зачитали обращение Военного совета фронта. В нем говорилось, что войскам нашего фронта первым выпала честь вплотную подойти к границам фашистской Германии и сражаться с противником на его территории. Теперь, как никогда, от каждого воина, будь он на земле или в воздухе, требуются беззаветная отвага, храбрость, смелость, находчивость в бою. Противник обречен, и мы должны приложить все усилия, чтобы добить его в собственной берлоге. Обращение заканчивалось словами: "Вперед, на врага!"

Потом состоялся митинг. Выступившие летчики, техники, механики, коммунисты и беспартийные от имени всего личного состава заверили командование, что будут сражаться не жалея сил.

С первыми лучами осеннего солнца грозная симфония моторов огласила окрестности. С командного пункта взлетела зеленая ракета. Группа за группой истребители стремительно взмыли в холодное небо. Нам предстояло осуществить операцию по блокировке и штурмовке немецких аэродромов. Сильные громовые раскаты потрясли и землю, и небо. Тысячи артиллерийских залпов возвестили о начале наступления войск 3-го Белорусского фронта. Земля вздыбилась и запылала. Горизонт затянуло огромным багровым заревом.

Впереди показался немецкий город Шталлупенен. Он был охвачен огнем. Высоко поднимались столбы черного дыма. Командир полка по радио приказал группе гвардии майора Запаскина штурмовать аэродром Будупенен, а гвардии капитана Серегина – Йукштейн. Через несколько минут Запаскин доложил: