Текст книги "Лесные дни"

Автор книги: Николай Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Ворон раньше всех начинает гнездиться, уступая лишь клесту. А за вороном начинают строить гнезда другие родственные ему птицы: серые вороны, сороки, галки, кукши, кедровки и сойки.

Вот наконец следы мне попались, широкие, похожие на коровьи, только значительно больше. Здесь прошли лоси. Вот и лосиная поедь. По пути звери кормились, обкусывая молодые ветки осин. Веточки будто перочинным ножиком наискось срезаны. Иду по следу и определяю, что делали лоси. Тут шли медленно, неторопливо, тут кормились, бродили по осиннику, подминая грудью тонкие осинки. Дальше снова шли стадом, а вот стояли, не то прислушиваясь, не то присматриваясь к чему-то, потом разом пошли в сторону машистой рысью.

Я свернул по сыпучему снегу и скоро нашел то, что напугало лосей. След волчьей стаи. Волки пробежали здесь перед рассветом, пробежали, как разбойники, гуськом, след в след. Еще хорошо, что нынешний март холоден, нет на снегу ледяной корки наста, по которой свободно пробегают волки и проваливаются, обдирая ноги до костей, косули и лоси.

Много их гибнет от волчьих зубов, когда появляется наст. В марте нет у лося и рогов: совсем безоружен огромный зверь, если б не спасительные ноги да не острые копыта. Потому так чутки лоси весной, даже след волков заставляет их менять направление.

Идти на лыжах по снежной целине становится жарко. Да и солнце уже пригревает, кончается утренний заморозок. Я выбираюсь на южный склон увала и сразу попадаю во владение Весны. Снег тут серый, рыхлый. На полянах он покрыт тонкими корочками – блинами. Стволы деревьев у опушки обтаяли до земли. Торчит у корней зеленый жесткий брусничник, блеклые соломинки, прошлогодние шишки. А если встать на колени и приглядеться, увидишь, как ползают по стволу комарики-хионеи, паучки и «снежные черви» – личинки жуков-мягкотелок, тех узеньких зеленоватых, красных или синеватых жуков с мягкими надкрыльями, которых летом найдешь в каждом огороде, в каждом затравенелом дворе.

Я всегда удивлялся способности насекомых жить среди снега. Ведь утром термометр показывал минус пятнадцать, а тут в полдень ползают букашки. А недели через две и бабочки залетают. Самой ранней бабочкой в лесу бывает весенница березовая. Она не велика, меньше обычной крапивницы, и летает быстро, как коричневый огонек. Однажды встретил я двух этих бабочек, гоняющихся друг за другом над заснеженной поляной. Был полдень, и было тепло. А к вечеру подул пронзительный ветер, я прятал руки за пазуху, тер нос, чтоб не обморозиться.

«А где же бабочки?» – почему-то вспомнил я, возвращаясь по дороге через ту же поляну. Вскоре я увидел их обеих. Весенницы сидели на дороге на комьях навоза. Они грелись.

Если на северном склоне увала птиц почти не было видно, то здесь, на солнечной опушке, они попадались все время.

По проталинкам возле стволов копошились хохлатые синицы-гренадерки. На вершине сосны колокольчиком звенела московка. Две пищухи лазали, шуршали по коре, непрерывно перекликаясь друг с другом. Серые, подслеповатые, странные птички! Они подпускают на полметра и улетают, лишь когда протянешь к ним руку.

По гнилой березе без вершины скачками поднимается пестрый дятел. Вот поднялся до скола, замер, откинулся. И вдруг резко и часто, так что едва можно было уловить взглядом, ударил по стволу. Кра-а, – застонало дерево. И звук этот, резкий и странный, совсем не похож на барабанный бой, о котором пишут часто и много.

А если б вы услышали, как стучит большой черный дятел – желна! Дерево стонет на многие километры. Сам черный дятел – обитатель глухих лесов, и встречается он только там, где есть высоченные башенные лиственницы. В них он гнездится. Кто бывал в этих лесах, тот, наверное, слышал дикий, пугающий крик желны, словно заунывный вопль лешего.

Зато самая милая, симпатичная птичка – дятел малый. Сам он не больше воробья, пестренький, подвижный, любопытный. Завидев человека, он никогда не улетает при его приближении. Только переберется на противоположную сторону дерева и выставит из-за ствола голову с озорным глазом. Наблюдает.

Так и не увидел я Весну, сколько ни ходил по лесу, только следы ее встречал повсюду на опушках и полянах, на снегу и под снегом. Да, и под снегом тоже! Раскопал я снег на одной полянке, а там зеленые травинки, яркие, свежие. О Весне сказала мне и веточка вербы. Я принес ее домой, поставил в вазу, а наутро с удивлением увидел крохотные серебряные огоньки. Ветка ожила за одну ночь.

ЕРШ ЗАШЕЛ!

Под большими городами человек скоро опустошает природу. Разгоняется птица, уходит зверь, леса очищаются и скудеют, одни грибы долго спорят, упираются, каждое мочливое лето родятся в самых, казалось бы, истоптанных, исхоженных местах. Но, слышно, и они начали сдавать. Отступают грибы от городов. Раньше пешком за ними ходил полегоньку, теперь езжай на поезде, трясись на мотоцикле, и, как знать, не будет ли время, когда только с вертолетом разживешься настоящими сырыми ельничными груздями.

Но хуже всего приходится рыбакам. Число их год от году растет, а рыбы, как назло, уменьшается. Не действуют тут никакие мудренейшие блесны, прикормки и приманки. Мало рыбы, да не смущает это заядлых рыбаков.

Каждую осень в начале сентября бежит по городу бойкий слух:

«В Черную ерш зашел!»

И начинается тут нечто невообразимое. На вокзале не протолкнешься. За билетами очередь в километр. На перроне удочки, подсачки, соломенные шляпы. В вагоне только и слышно:

– Степан-то Иваныч вчера двести штук, говорят, достал.

– Ей-бо?!

– На́ вот…

– А этта я на самотряс…

Какой-то розовый старичок с голубыми мелкими глазками – ни дать ни взять Дедушка-Мороз – продает малинку спичечной коробкой.

Малинкой или мотылем называются красные, как кровь, червячки – личинки комара.

– Почем?

– По трисадчику!

– Что так дорого?!

– Зато в городе…

На станции Сагра высаживается целая рать.

По Черной (есть такая речка с темной торфяной водой, вся в елях, березах, в черемушнике) сплошь сидят рыбаки. Тянется речка далеко. Идешь по ней, идешь, и на каждом изгибе торчит соломенная шляпа, а то сразу две, костерок клубит синим дымом, удочки, снасти, котелки.

Плывет по воде яркий сентябрьский лист, и клева нет никакого.

А все-таки любители сидят, надеются, попивают чаек и водочку, благодушествуют. Тут же вспоминают, кто когда сколько рыбы «достал». Настоящий рыбак никогда не скажет «поймал» или «выудил» – «достал» его слово.

Вот на другом берегу у болезненного вида пенсионера что-то произошло. Приглядываюсь. В руках у него рыба. Живая. Все привстали, все смотрят, все молчат.

– Третий уж! – наконец говорит болезненный, и движение улыбки трогает его темные щеки.

– Ерш!

– Вон что?

– Вот как!

– Третий уж…

Расплывшийся одноглазый старик в канотье и в парусиновой куртке хочет узнать, на что клюнуло. Старик, должно быть, совсем не ведает рыбацких правил – на ловле о приманках не спрашивают.

– На дно поймал? – задает он прямой вопрос.

Молчание.

– На дно, говорю, поймали? – уже робче, почтительнее вопрошает старик.

Болезненный будто не слышит. Внимательно, сквозь очки изучает снятую с крючка рыбешку. Меж тем одноглазого разбирает любопытство.

– На что клюнуло, спрашиваю. А?

– Третий уж! – удовлетворенно отвечает пенсионер с того берега и, любовно огладив ершишку, опускает его в бадейку.

– Третий уж, – повторяют все, кто с восторгом, кто со вздохом.

И бежит, бежит рыбацкая молва по бережку, течет, как сама речка в широкое озеро.

– Слыхали? Сказывают, вчера на Черной один триста тридцать штук достал.

– Ерш все мерный, на четверть…

НЕОТКРЫТАЯ ЗЕМЛЯ

Иногда кажется, что человек уж слишком много хозяйничает на земле, изменяет ее, подчиняет себе. Он рубит трассы, кладет дороги, перегораживает реки, строит города – и все меньше остается на земле, электрической и атомной, нетронутых углов.

Меньше моховых болот, меньше лосиных троп, много ли еще нехоженых пустошей? В самом, казалось бы, недоступном месте найдешь теперь то вырытый шурф, то водочную бутылку.

И все же одно такое место открылось мне лет пять назад.

Осенью, в неласковый день, я набрел на заросшее старое болото. Представлялось оно не очень широким, вполне проходимым и тянулось куда-то на северо-восток. Я прикинул по компасу и рассчитал, что где-то за болотом идет железная дорога. Надо было напрямик пересечь эту лесистую мшару.

Невысокий кочкарник, весь осыпанный палым листом, был сух и слегка шелестел, когда я шагал с кочки на кочку. Осинки роняли мне за ворот свои круглые пунцовые листья. Болотные травы кивали макушками, и запахи леса и болота, уже приглушенные поздней осенью, были здесь сильны и свежи.

Дальше лес стоял гуще, кочки неуступчивей, трава выше. Так прошел, а лучше сказать – пролез, я с полкилометра, взмок, устал и уже поругивал себя, думал, не повернуть ли назад…

Однако почва пошла суше, кочки поредели, первые елочки протянули мне лохматые руки, и я вышел – не на линию, как полагал, а на сухую плоскую островину.

Тотчас затрещало в стороне, кто-то серый мелькнул в кустах, захлопалась с листвени большая птица, белка спокойно спустилась по стволу.

И так сухо, свежо и чисто было здесь, что захотелось сесть, отдохнуть, пожевать хлебца, оглядеться. Сиденье нашлось тут же: долгая лиственница лежала вершиной в болото. Она уже иструхла внутри, потеряла кору.

Я удобно расположился на стволе, ел хлеб, запивал водой из фляжки, посматривал по сторонам. А жизнь на островине текла своим чередом.

Дятлы долбили по колоднику, лазали по сухарам, добывали шишки, ползая в хвое. То один, то другой, сорвав свежую нераскрытую шишку, летел к «станку» на сушине и там прилипал, упорно-быстро стукая клювом.

Маленький полосатый бурундук, задрав хвостишко, бегал взад и вперед по склоненной сосне и садился охорашиваться. Красный снегирь прилетел из болота на елку, сел на ее верхнюю мутовку и поскрипывал жалобно… Плыли над соснами первозданные облака, шумел и утихал ветер…

Я с удивлением понимал, что здесь всегда так, независимо от меня: и днем, и утром, и ночами. Где-то идет иная жизнь, есть города, проспекты, небоскребы, есть автомобили, коммунальные удобства, атомные бомбы, ракеты, нацеленные клювами в небо.

А здесь все, как было столетие назад, и два столетия, и, может быть, еще больше.

Здесь своя богатая жизнь: от почек, глухарей, косуль и хвоинок до этого рыжего паучишки, что полусонно тащится куда-то по стволу, озябший, одинокий лесной паучишко.

Здесь своя любовь, свое солнце, зима и весна.

Когда в апреле я сижу за работой и солнце светит мне сквозь пыльные зимние стекла, тут тает снег, сочатся ручьи, воркует лесной голубь-клинтух, возятся мыши, бегают рябчики, – и все это без меня, помимо меня.

Большой дрозд-деряба уселся на высокую березу, косил пугливым взглядом, похрапывал настороженно. Вот снялся по ветру, нырнул в островину.

«Там рябина, наверное», – подумал я и снова сидел, слушал шорох ветра да скрип снегирей.

Когда долго живешь в лесу, ходишь изо дня в день по его сеням, он меняется. Его начинаешь любить сыновней любовью как нечто родное, дорогое. И уже не устаешь от него так, как уставал сперва, опьяненный дыханием чащи и тяжелыми лесными верстами. Самая лесная тишина не давит, не гнетет душу… Да, впрочем, нет тишины для привычного уха. Здесь все живет, дышит, шевелится, улыбается или грустит.

Вот сейчас непривычный городской человек обмер бы тут от тоски и страха, бежал бы отсюда сломя голову, жуткой показалась бы ему нетоптаная елань, с буреломом, с подолбленными дятлом сухарами. А мне ничего. Я слышу лес. Мне не скучно. Тут разговаривают синички, бегает-суетится поползень, резко пищит полевка у корней выворотня, лепечет на ветру сосновая пленка-ветряночка, шуршат соломины высоких трав.

Треск и шелест впереди. Берусь за ружье. Большой высокий зверь ходко идет из болота. Словно бы лошадь. Лось. Он выскочил на островину и встал, уставил вперед стеблистые уши, потянул мордой, скосил белый глаз.

Постоял, дохнул шумно и вдруг сунулся в осинник, исчез в две секунды. Ничто не хрустнуло, не звякнуло под его копытами.

Зверь приходил сюда на отстой.

Я пошел по островине. Шуршала, никла некошеная трава, перестойные желтые цветы редко выглядывали из нее. Октябрьские, сиротские цветы. А вот грузди, засыпанные листом, стоят рядами в черном липняке. Их можно бы набрать здесь хоть телегу.

Птичьи гнезда, покинутые жильцами, висели в кустах там и сям, глухариный помет встречался кучками.

Здесь не было пней, и потому опята гнездились у сухостойника, взбирались на колодник дружными ватажками. И какой-то последний отчаянный мухомор еще не сник от холодов, алел леопардовой шапочкой…

…С тех пор не раз заходил я в это обширное болото, ходил и напрямик и по обочинам, а ту островину не мог разыскать, потерялась где-то в его дебрях, но все живет в моем сердце маленькая первобытная земля.

ЗВЕЗДНЫЙ ПУТЬ

Со станции Таватуй до села того же названия километров пятнадцать лесными дорогами.

Я сошел с поезда на узенький перрон, когда уж начало темнеть. К селу из станционного поселка начиналось несколько дорог. Все где-то сходились, и я выбрал правую – ту, что казалась короче других. Километра три или четыре я прошел в сумерках, а потом наступила настоящая ночь. Известно, что лесная темь самая темная. В полях и равнинах слабый звездный свет позволяет видеть очертания предметов, небо над горизонтом всегда светлее, а здесь стены леса стоят отвесно-высоко, лишь звезды заглядывают сюда. Так идешь по звездной дороге, все прибавляя шагу, стремясь скорее вырваться из лесного ущелья, где туман и сырая глина с разъезженной тракторами лежневки.

Вот начали попадаться незнакомые просеки, вырубки. Дорога двоилась, троилась, сбегалась в одну, и я отчетливо стал понимать, что заблудиться во множестве дорог еще легче, чем в нетронутом лесном массиве.

Теперь я шел, примерно выбирая направление, тракторная колея куда-то исчезла, но проселок был торный: несомненно, вел к жилью.

«Выйду куда-нибудь», – думал я, покуривая и чувствуя, как на лопатках уже липнет рубашка.

Вдруг слабым сиянием заголубели вершины елей. Месяц засветился над ними, и лес внезапно кончился. Открылась вырубка – так показалось мне сперва в темноте. Но скоро я разобрался, что за вырубку принял старую гарь. Она была велика, конец ее терялся во мраке.

Идти дальше не захотелось. Дождусь утра, тогда разберусь в путанице дорог, а то ведь уйдешь незнамо куда – ночные версты короче дневных.

Я сошел с дороги на гарь и сразу попал в нагромождение свалившихся сухих стволов, ломких сучьев и колючих елочек.

Глаза, привыкшие к тьме леса, видели здесь хорошо и, наверное, светились, как у волка. Угрюма, тиха, черна была гарь. Месяц над ней светил так зелено, волшебно, что показалась мне она полем древней битвы, как на картинах Васнецова. Лежали, зарастали здесь побежденные богатыри-деревья – кипела когда-то неравная схватка. Стволы лежали часто и беспорядочно, иные еще стояли накренясь, иные скрестились, поддерживая друг друга.

Точно леший, бродил я во тьме, пока не нашел свободный от пальника клочок, и набрал, наломал на ощупь полное беремя сухих веток и бересты.

Костер разгорелся быстро, отемнил ночь, отгородил меня стенами света, и я сидел возле маленькой елочки, жмурился от дыма, то и дело натыкался щекой на ее колкую вершинку.

Хотелось чая, да не было воды. Я пек на огне куски хлеба, ел их с луком и солью, горячие, хрустящие, пропахшие еловым дымом.

Время от времени я отходил от огня, присматривался, прислушивался. Приглушенная мысль: «А где я?» – не давала покоя. Знал, что не заблудился совсем, что дорога поблизости, что и село где-то тут, может быть, в километре пути, и все-таки… Окажитесь не дома в осеннюю лесную ночь, и вы поймете мое беспокойство. Хоть бы собака со мной была… С собакой куда как добро: и спокойно, и поговорить можно.

Черное небо было ясно. Свет месяца не мог заглушить сияние небесных огней. В который раз уже я видел лесные звезды и все не переставал удивляться их яркости, красоте, бесчисленности. Незабываемо светили они над этой безымянной гарью. Трехзвездный Орион – волшебное светило осеннего неба – горел невысоко на востоке, темнел под ним зубчатый лес. И сказкой, лесной печалью веяло оттуда.

Вдруг я увидел белую звездочку, которая жила, двигалась меж прочих. Спутник, ракета или новый космонавт летел там в черной глубине, и уже привычным взглядом следил я, как пересекает небосвод творение человеческой руки.

От крохотной звездочки мне стало весело, неодиноко. Я снова сел на траву, подбрасывал ветки в огонь, а костришко грыз их, пощелкивая, и шевелился, осыпая каленые желтые сучки.

Сперва ночная гарь слышалась безмолвной. Но скоро стали различаться негромкие звуки. Они летели сверху, со звездной высоты.

«Цык… цык».

«Улю-тви. Улю-тви…»

«Фить-вить… фить-вить…»

«Цык…»

Там был неведомый путь пролетных птиц, и они летели сейчас стая за стаей. Может быть, кого-нибудь удивит ночной пролет, но ведь ночью прилетают и улетают от нас многие-многие птицы: певчие дрозды и соловьи, кулики и козодои, зорянки и дубровники.

Я слушал простые, понятные голоса, казалось, различал на миг скольжение теней меж звезд.

Вот летят дрозды-белобровики, вот кулички-черныши, песочники, снова белобровики… Летят, летят, летят…

Я раздумался о птицах, и самому мне хотелось лететь, как они, над бессонными огоньками земли, над спящими лесами и равнинами по знакам созвездий все вдаль, все вдаль, – лететь, ощущая упругость воздуха, свободную темь впереди и чистые запахи земли.

Меж тем перевалило за полночь. Большая Медведица нагнулась к земле. В кустах завозился разбуженный ветер. Он быстро усилился, окреп и уверенно потянул на юг. Выплыли белые облачка. Месяц качнулся в них, как лодочка, и тронулись вдруг, полетели над землей доселе неподвижные звезды.

Ветер дул холодный, полярный. Временами чудился мне запах багульниковой тундры, а костришко лишь яростнее трепался на ветру, засеивал искрами темноту.

В конце концов надоело караулить ночь, хотелось спать.

Я сдвинул костер подальше, размел горячую золу до земли и, едва угасли все искорки, натаскал на кострище сучки и лапник, выбирая самый сырой и свежий. Сушняк нельзя класть на подстилку. Уснешь на нем, а он и вспыхнет, и проснешься тогда в положении средневекового еретика.

Постель была устроена. Я лег, укрылся телогрейкой и брезентовой курткой, а голову положил на свою котомку. Жарким печным теплом сразу обдало, охватило тело, запахло нагретой хвоей и смолкой, бросило в истомную дрожь.

«Эх, добро…» – думал я, лежа в тепле, поглядывая на костер, на бегущие тучи, на одинокий кораблик месяца. И скоро непонятно как заснул.

Снилось мне детство. Кухня. Лежанка на горячих кирпичах. Бабушка возится у чела, сажает ухватом чугунки. Желтым светом огня освещено ее лицо. Теплые блики играют на посуде, на стеклах, на иконах в углу. Вот ушла с кухни, растворила дверь в сени – и понесло холодом.

«Бабушка! Двери-то! Двери-то!» – кричу ей. А она не слышит.

Ух, как несет стужей! Ежусь, жмусь к теплым кирпичам, и – странное дело! – они тоже холодеют. И все несет, несет ветром из растворенной двери. Да что же это?..

Проснулся. Вздрогнул. Сел оторопело… Светало. Иней лежал на куртке. В слоистых тучах краснело, желтело, голубело. Уже обозначился лес, и дальние увалы, и желтый купол Березовой горы, что на задах Таватуя.

«Вон куда забежал!» – удивился я, с радостью признавая место.

А утро над гарью занималось добротное, осеннее, студеное. Все краски зелени и желтизны проступили отчетливо, ясно, с той необыкновенной свежестью, какая бывает только на заре, только в лесу. С изумлением человека, вдруг постигнувшего смысл земной красоты, я смотрел на девственную черную гриву елочек, на метелки трав, на полураздетые осинки, сухой пальник и брусничник.

Стая тетеревов пролетела в березняки, часто дробя крыльями, замирая в недолгом скользящем парении.

Бело-серый заяц ковылял неспешно, то скрываясь, то показываясь в прогалинах кустов, да звучно, холодно насвистывали, перекликались снегири.

И снова я пронзительно-остро понял, как люблю эту зарастающую гарь, все елочки, все муравейники, все листья брусники и одинокие сухарки, подолбленные дятлами.

Я думаю, что вечно чувство любви, рожденное природой. Вечно и непреходяще.

ДУБОНОСКИ

Такие теплые, чудесные дни бывают в конце апреля! Стаял снег, обнажилась мокрая земля. Из нее пробиваются нежные травинки, и чистый запах весны – запах талой воды и зелени – поднимается ввысь, к спокойному небу.

Я работал в саду. Сгребал прошлогодние листья, вскапывал землю вокруг малинника, белил стволы яблонь. Когда уставали руки, присаживался на охапку срезанных сучков, отдыхал и слушал, как звенит над садом жаворонок.

За изгородью, на макушке тополя, какая-то крупная птичка с толстым носом тоже устроилась на отдых и время от времени принималась громко свистеть и чирикать.

Трудно разобрать, что за птица: она сидела против солнца, и был виден один ее силуэт с необычайно широким клювом. Вскоре она улетела, а я принялся за работу.

В мае опять встретились мне толстоклювые незнакомцы. Их было уже двое. Они носили на тополь сухие веточки, солому и пух – строили гнездо. Я радовался такому соседству. Выведут птенцов – помощниками будут. Сколько садовых врагов: гусениц, листоедов и тлей – поможет собрать дружная птичья семья!

Все шло хорошо, пока не поспела вишня. Тут стал я замечать, что ягоды исчезают с кустов. Уж не клюют ли их воробьи? Сделал пугало из палок и тряпок, установил его в вишняке и успокоился.

А через неделю, захватив с собой большое ведро, отправился собирать урожай.

Подходя к вишням, я увидел на них целое семейство толстоклювых птиц. Они подпустили близко. Да это же дубоносы! Самые злейшие враги плодовых садов. Дубонос питается разными семенами и особенно любит вишневые косточки, которые легко раскусывает мощным клювом. Попробуйте-ка взять пойманного дубоноса в руки! Он прокусит вам кожу или наставит синяков.

Раньше дубоносов не было в наших краях. Жили они южнее. Но вот стали на Урале разводить сады. Вишни и яблони пошли к северу. И вместе с ними явились дубоносы.

Красивые они на кусте. Коренастые такие, плотные птички. Крылышки у них синевой отливают. Шапочки коричневые. Клювы голубые. Под клювом галстучек черный. А как быстро обирают они самую лучшую вишню!

Надо вас согнать.

«Ци-ци-и», – протяжно засвистели вспугнутые дубоноски и быстро скрылись из виду.

Вот так друзья! Почти все кусты были очищены от ягод. На земле валялись кожура и расколотые косточки. Так и вернулся я с пустым ведром.

БОЛОТНЫЙ КУЗНЕЧИК

Однажды, в самом начале июня, я бродил по некошеному лугу между кустами черемухи. Ходил и прислушивался: не запоет ли где-нибудь соловей. Любит он такие сырые места у речек. Но соловьи, как нарочно, молчали, одни кузнечики заливались в траве на все лады.

Откуда взялись они на лугу? Ведь всякий знает, что эти букашки живут в сухих местах и трещать начинают много позднее, в июле, когда жжет полуденное солнце и все замирает, спасаясь от тяжкого зноя.

Кузнечику жара нипочем. Сидит он тогда на высокой травинке и быстро-быстро водит задними ножками по своим жестким крыльям. «Цы-цы-цы-цы, зерр-зерр-зерр», – разносится вокруг скрипучая, звонкая трель.

«Не новый ли это вид кузнечика? Болотный или водяной какой-нибудь», – подумал я, и мне захотелось взглянуть на него во что бы то ни стало.

Я начал осторожно подходить к тому месту, откуда неслось задорное стрекотание. Шел, шел, а оно все дальше и дальше. Я иду, и кузнечик невидимый от меня уходит. Наконец и вовсе смолк. Странно! Стал к другому подкрадываться – все повторилось сначала. К третьему очень близко подошел, нагнулся к траве, чтобы рассмотреть, где он скрывается, а мне чуть ли не в лицо выпорхнула какая-то темная пташка, отлетела немного и опять пугливо нырнула в траву. Кузнечик уже замолчал, и сколько ни разбирал я травинки руками, сколько ни вглядывался в них, так никого и не увидел.

В кустах черемухи защелкал соловей. Сначала негромко, робко, а потом, успокоенный утренней тишиной, он перешел на раскат и запел в полную силу. Я забыл про кузнечиков и присел на мягкую кочку, слушая соловьиную дробь.

И вдруг перед самым моим носом на камышинку выскочила крошечная пичуга. Тонкая, вертлявая, быстрая. Такую я недавно из травы спугнул. Спинка у нее бурая, грудь светлая, голова в полосках. Вытянулась птичка, глядит на меня бойким глазком. Повертелась на тростинке, приоткрыла клюв, и я услышал долгую, знакомую трель: «Цы-цы-цы, зерр-зерр-зерр».

Вот он какой, болотный кузнечик! Я приподнялся, и забавная птаха юркнула в траву.

Позднее я узнал, что птичку называют камышевка-сверчок, что живет она летом на болотах, и песня ее похожа на треск кузнечика.

СОКОЛЕНОК

Поздней весной, в сырой ветреный день, я заблудился в осиннике. Он густо поднялся на огромной вырубке у края нетронутого леса. Уже более часа искал я дорогу, но всюду натыкался лишь на сероватые тонкие стволы молодых осинок. Когда налетал ветер, целый дождь холодных капель обрушивался на мою одежду. Нет ничего хуже, как в пасмурный день заблудиться в мелком лесу. Даже на дерево не влезешь, чтобы осмотреться.

Наконец неподалеку мелькнул просвет, и вместе с порывом ветра донеслось непонятное слабое взвизгивание. Я прислушался и тихо пошел вперед.

Кто идет наблюдать лесную жизнь, тому не надо торопиться: чуткий зверь и пугливая птица всегда раньше разглядят человека и скроются незаметно.

Я давно понял это простое правило и потому никогда не спешу, ступаю бесшумно, отдыхаю неподвижно. Если на пути будет полянка, сначала выгляну из-за дерева или куста и уж тогда выхожу. Горка встретится – и тут надо с гребня осмотреться: нет ли кого на другом склоне: так можно повидать самых скрытых обитателей леса.

За просветом была поляна, вся в мокрой траве. В дальнем углу, где начинался высокий сосняк, суетилась лисица. Она что-то нашла в траве и то отскакивала назад, то забегала сбоку, то вдруг, поднявшись на дыбки, с визгом кидалась в траву и вновь, как ужаленная, отпрыгивала в сторону. Точно так ведет себя собака, когда повстречается с ежом.

Рыжая настолько увлеклась своим делом, что забыла всякую осторожность. Пометавшись еще немного, лиса села на задние лапы и, склоняя умную морду то в одну, то в другую сторону, раздумывала, что делать дальше.

Я выбрался на поляну. Лисица испуганно обернулась, хрипло тявкнула и мгновенно скрылась в кустах.

В траве оказался не еж, а молоденький сокол-кобчик. Он попытался бежать короткими прыжками, да, видно, понял, что ему не скрыться, быстро повалился на спину и выставил вперед острые когтишки. Готовясь к отчаянной защите, соколенок следил темными глазами за каждым моим движением.

В позе маленького хищника было столько решимости и храбрости, смешанной с каким-то детским страхом, что я отступил. Стало жаль беспомощного птенца. Минуту назад вот так же боролся он с лисой, и можно было заранее угадать исход этой схватки: в конце концов от соколенка осталась бы кучка измятых перьев.

Откуда же он взялся?

Я стал осматривать вершины сосен. На одной из них, у самого ствола, чернело гнездо, а высоко над лесом кружились два взрослых кобчика.

Теперь ясно, как кобчик очутился на земле. Ветер качнул сосну, и неловкий птенец выпал из гнезда.

Соколенок по-прежнему лежал на траве, раскинув крылья. Я накрыл его своей курткой и отнес к ближнему дереву. Там с трудом усадил на сучок и отправился на поиски дороги.

– Зачем было нужно спасать соколенка? – спросит тот, кто не знает птиц. – Ведь это хищник…

Хищник хищнику рознь. Попадись мне длиннохвостый ястреб-тетеревятник, который губит в лесу все живое, такого не жаль и застрелить. А сокол-кобчик ловит мышей, и польза людям от него большая.

СОРОКОПУТ

На сухую корявую березу, что одиноко торчит среди голых кустов боярышника, опустилась длиннохвостая птица. Воровато поворачивая голову, зорко осмотрелась вокруг, почистила клюв и вдруг запела. Странная эта песня: будто щелкает соловей, дрозд свистит нежной флейтой, щебечет чиж, кричат кулики, а поет все она, и никаких других птиц нет поблизости.

Светлая грудь, белые полосы на черных крыльях, красивая песня – все это показывает, что птица мирная, певчая. А поглядишь на загнутый клюв, на хищные глаза да крепкие лапы, и начинает казаться, что маленький ястребок сидит на березе.

Много мне случалось видеть птиц, но такую встретил впервые. Что за чудо? Ястреб не ястреб, сорока не сорока и на певчих птичек тоже смахивает.

Стоя за деревом, я разглядывал диковинку и перебирал в памяти всех известных птиц. Думал, думал и наконец вспомнил.

Давно еще рассказывал мне знакомый старик птицелов про птицу сорокопута. «Есть такая в наших лесах. Сорокопутом зовется, потому что сорок песен других птиц путает, – говорил он. – То соловьем свистит, то иволгой, то пеночкой звенит. Летят глупые пташки на его песню, тут и конец им».

Высоко над поляной проносилась стайка чижей.

«Пи-пи, тю-тю», – по-чижиному пискнул сорокопут. Птички разом нырнули книзу. Тогда хищник насторожился, подобрал крылья и, рванувшись с сучка, ударил в середину стаи. Чижата жалко чирикнули и кинулись в разные стороны, а разбойник уже вернулся на прежнее место, держа в клюве серое тельце чижонка. Несколько перьев, выбитых у мертвой птички, тихо кружились в воздухе.

Я поднял ружье, прицелился, но медлил нажать на спуск. Почему-то всегда жаль убивать красивую птицу или зверя, пусть даже хищника.

Сорокопут не ждал выстрела. Он перескочил на куст боярышника и старательно нацепил свою добычу на шип. У боярышника все ветви усеяны гладкими твердыми шипами, и разбойник насадил мертвого чижонка, как на булавку. Напоследок еще клювом подергал: крепко ли?

Я опустил ружье. Зачем сорокопут птичку на шипы накалывает? Может быть, он коллекцию собирать решил? Вышел я из-за укрытия, и хищник сразу меня заметил. Снялся с куста и неторопливо полетел прочь над самой землей.

На боярышнике действительно оказалась целая коллекция: полевые мыши, кузнечики, крупные жуки. Все аккуратно на шипы насажены.

Пока я все это разглядывал, сорокопут назад вернулся. Сел неподалеку, в клюве мышь держит. Догадался я, что ловкая птица на зиму запас делает. Мышей у него всего больше собрано, а птичку поймал одну. Теперь сами судите, надо ли было стрелять сорокопута.

ГОВОРЯЩИЙ СКВОРЕЦ

Федор Федорыч Головин держал только редких, как сам говорил, «уникальных» птиц. Самое главное, лишь бы ни у кого из городских любителей не было таких же. И Федор Федорыч заводил полевых воробьев только потому, что они из семейства ткачиков, сильно распространенного в Западной Африке, держал соек, кедровок, земляных дроздов, лапландских подорожников, невзрачных тростниковых овсянок.