Текст книги "Край, где кончается радуга"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Э-э... голубчик, передайте, не сочтите за труд... Председатель, весь сморщившись, протягивал руку за широкогорлым кувшином. Вест передал. – Проклятье, – сказал Председатель. Он шумно глотнул прохладного и наложил ладони на вздувшийся живот. Комнатка, куда они удалились после церемоний, была личными апартаментами Председателя. Апартаменты были низкие и узкие, как пенал. Стены бесстыдно обнажали точеные жучком доски и паклю в пазах. Всю середину занимал Председатель, так что Весту пришлось положить ноги в холодный и черный камин. – У Кудесника вчера пировали? – безразлично спросил Вест. – Ум-гум, – Председатель опять глотнул. – Купечество лихое, – сказал Вест. – Чем они там еще занимаются, кроме как жрут и пьют? Председатель выпучил на Веста глаза, хохотнул, булькая, но тут же скривился. Потом сказал – чем. – Это я и без вас знаю, – сказал Вест. – А знаете, так чего спрашиваете, – буркнул Председатель. Розовая рыба вчера была – о-о! Слушайте, а пойдемте завтра вместе. Мне все уши прожужжали, есть там одна... Вест переложил ноги из камина на стопу каких-то перекоробленных листов. – Завтра намечалось экстренное заседание, очнитесь, Председатель. – Заседание! Провалились бы эти заседания, одно заседание за другим. – Завтра обсуждение вашей записки, – так же безразлично сказал Вест. – А, да. Надо быть. Надо быть, надо быть. – Председатель еще приложился. Прохладительное питье составлялось им лично и вряд ли было особенно целебным, тем более при язве, но, судя по виду, Председателю полегчало. Слушайте, чего вы все время ворчите? – сказал Председатель. – Вы и сейчас ворчите. И завтра на заседание не явитесь. Ведь не явитесь же? То-то. А мы, между прочим, провели вас особым порядком, сразу в Комитет и в Триумвират. – Не вы меня провели, а Наум. – Ну... Наум. Так что же? Ну, Наум – это Наум, я ваших дел с ним не касаюсь, но у вас есть определенные... э-э... обязанности, которыми вы, откровенно говоря, последнее время манкируете. Вест взглянул на Председателя. Председатель любовно облапил кувшин и был исполнен отеческой укоризны. Настоящее Председателя тоже туманно, подумал Вест. – Что-то вы много мычите, Председатель, – сказал Вест. Он поднялся, и стопа пластин с шумом разъехалась и рассыпалась по полу. Вест узнал их, ноздреватые и размалеванные. Это был декор, составляющий видимость каменных стен. – Обустраиваемся, – сказал Вест. Председатель тупо поглядел на пластины. – А, да. Потихоньку. Вест покачивался с пятки на носок. – Председатель, это же дерьмо. Это вранье, Председатель. Так нельзя. – Ему было даже любопытно наблюдать Председателя. Кроме того, он получал большое удовольствие от собственных слов. – Ну, знаете ли, вы... напрасно вы. Что такого? Народ имеет какие-то представления, не обязательно, разумеется, верные, может быть, кажущиеся вам нелепыми, но... э-э... Надо делать скидку. Надо понимать... э-э... народ. Что? Нет, нет, вы зря, Отличная облицовка, огнеупорная, на днях только и получил. Что вы сказали? Получил, подумал Вест. Он сказал: – Ничего я не говорил, отдыхайте, Председатель, лечите язву, – и вышел, не оглянувшись. Он спустился по лестнице обратно в зал. Повестка дня на сегодня ограничивалась церемонией, и теперь полагалось покидать зал по одному через длинные промежутки времени. В общем, собрание еще не рассосалось. Самыми последними уйдут Ткачи, уйдут за полночь, и добираться им еще часа два до Квартала. А вот первыми – как раз сиреневые, которым спешить совсем некуда. Спасибо хоть нормально уйдут, пешком, без этих своих штучек с переброской. Борьба с тиранией, еще раз подумал Вест. Отбросим кастовую спесь. Ну-ну. Он уже нацелился на выход и мысленно проложил маршрут, чтобы проскочить без помех, но в который раз не учел всеобщего кругового движения и угодил в самую середину. К Весту подскочил Бублик, отделившись от приблизившейся группки. Бублик был румян и посверкивал лысиной. – Очень удачно, очень, – заворковал он, ухватывая Веста за рукав. – Д-да. Здравствуйте, Б... кгхм... Борн. Бублик потянул Веста по кругу. В зале, имевшем форму ромба, прохаживаться таким манером было затруднительно, но это был обычай. .Тоже – традиция, подумал Вест, "колесо"... – Ну, как там? – жадно спросил Бублик, и Вест сморщился: он обещал, но совсем забыл. – Простите, Борн. Совершенно из головы вылетело. Румяное личико вытянулось, но сейчас же обрело прежний вид. – Ну и ладно, ну и ладно, я же понимаю... – Нет, простите, я вернусь, – Вест сделал движение. – Ни-ни-ни, – Бублик вцепился в рукав еще сильней, – не надо, не надо. Я ведь и сам спрашивал, потому что хотел забрать свою записку. Кое-что подправить, дополнить. Новые соображения, скруглить углы... Бублик был горячим сторонником реформистских преобразований. Кроме того, он ревностно следил за активностью фракции Литейщиков и на каждую их петицию выдвигал две собственных, вываливая на Триумвират тонны своей макулатуры. Председатель делал оттуда выписки. – А вы приходите завтра, – предложил Вест. – Обсуждение сходной темы. – Да-да, наш уважаемый Председатель... Памятуя о беседах с Крейном, Вест очень обрадовался возможности поближе сойтись с научниками. Край, конечно, есть Край, и научники – те же вокеры, хотя и с иными функциями и специализацией, но – Вест не забыл "неподчиненность самому Управлению" кое-чего стоит. И он знакомился с ними здесь, на "Колесе", и отправлял в их поселок, и говорил, и смотрел, и разузнавал. И все снова оказалось фикцией. Немногие ведущиеся разработки и исследования относились в основном к биологии в смысле прикладной евгеники и носили характер лабораторной работы школьников "О некоторых особенностях вырожденного вокера". (Тема, учрежденная во времена Инцидента, к настоящему моменту усохшая до систематики результатов тогдашних, часто инквизиторских опытов с лесовиками.) "Эмпирика в исследовании термической стойкости Литейщика и его последующей способности к продолжению рода". (Паразитическая мазня уже не о самих, не будем говорить каких экспериментах с живыми Литейщиками, но попытка "осмыслить" и покритиковать, де, малый разброс точек, методику, примененную давным-давно, и, кажется, уж забывши кем.) Что касается оборудования и приборов – они пылились. Те, что были производства Края – о южных областях за экватором имелись сведения, что Города там отданы точному машиностроению и электронике,– никуда не годились, а на присланных с Той стороны никто работать не умел. Да и сама пресловутая "неподчиненность" была фактически мертвой буквой. Тематика согласовывалась с Управлением в хотя и неписаном, но обязательном порядке. Новые темы приходили оттуда же и очень редко. По аккуратным улочкам поселка паучников так же ходили патрули, неизмеримо более корректные, правда, и благожелательные, так что и впрямь складывалось впечатление об охране "порядка, имущества и самой жизни граждан" – такова была официальная формулировка задач Управления. Вообще, все это враки, что научной мысли нужен простор. Что нужна свобода. Нужно указание. Об этом думать не моги, а об этом изволь и плодотворно. Сделать столько-то шагов по пути познания вон в ту сторону. Но ведь действительно есть! Абсолютно фантастическая техника и грязный вокер, ковыряющийся в паху и сморкающийся в два пальца. Может, в том дело, что не их? Не ими придумано и создано, и обрушено в болото Края. Но как, как произошло, что Край стал тем, что он есть? Или же такова сама суть этого мира, невозможного для понимания, но тогда чем успокоится здесь Человек? Если он не хочет отстраниться, если даже в минуту слабости он не может этого, если не дают ему?.. Если он – безвыходно в этом мире? Вот и давай, иди в Стражу, произноси слова, бей и жги, если придется, и неси в себе свою цель, и находи в ней свое оправдание и очищение. Нет желания? Нет. У меня нет такого желания. Мне все почему-то приписывают его здесь, но у меня нет такого желания, клянусь, и никогда не было, хоть я и тычусь во все стороны. Я хочу просто правды. А зачем тебе эта правда? Что ты с ней сделаешь? Или она нужна тебе только как факт? Как утешение комплекса неполноценности? Ты разве укроешь ею свою совесть? Свою Человеческую совесть? Или укроешь? Не знаю, зачем мне эта правда. Жить она мне во всяком случае не помогает. Более того. Я почти уверен, что она убийственна, эта правда, как убийственна любая правда любого мира, но быть может, именно это Человеческое? Искать правду любой ценой? Это? А совесть? Тоже не знаю. Но видно, она-то и толкает меня на мои поиски. Так что же нужно тебе, Человек? И этого я не знаю. Единственное, чего я по-настоящему хочу здесь, – это взять Свена и увести его в лес, и жить там, заботясь о нем и радуясь его радости, и в этом видеть смысл и оправданность своего существования. Это слабость. Она простительна тебе, и она пройдет. К тому же здесь нет лесов. Да, здесь нет лесов, и Рита выдумывает свои истории, потому что любит брата, а.весь мир ненавидит, а себя презирает... Мотобратство могло бы быть реалией, и я мог бы на него опереться, если бы оно вообще существовало. Я видел потом. Десяток – полтора подростков сидят, не разговаривая даже, на мотоциклах и сплевывают зеленую шелуху семечек бегунка. И враждуют улица на улицу, только не бегом и с кулаками, а на мотоциклах и разрывными пулями. Редкие попытки объединиться на деле срываются Стражей. Ездят-то они по кругу с факелами тоже, между прочим, подражая... А в Стражу мне нельзя, потому что я не тот, за кого меня принимают, и не принесу того, что от меня ждут. Ничего мне нельзя. Мне даже просто поселиться в Городе нельзя – так и так Стража переселит в Квартал. Есть у них какое-то Уложение, мол, каждый прибывший в Край Человек обязан три или больше лет пробыть в личине Ткача. Проверка или что уж, будто сюда попадают по собственной воле. Это ведь только Крейн, наивная душа, полагает, что – "свежая кровь в жилы"... И ты бежишь? Да, я бегу. Я действительно ничего не могу один, а опереться мне на кого. Совсем. И все-таки ты бежишь...

Вест еще шел под ручку с Бубликом. Народу поубавилось, но не очень. Бублик развивал свои взгляды и разглагольствовал вообще. Вест слушать не хотел и стал придумывать, как бы отвязаться, но одно привлекло его внимание. – Погодите, погодите, – сказал он, – значит, вы утверждаете, что с Разделением, помимо всего прочего, ушли в прошлое такие вещи, как наследственные заболевания и всякого вида уродства? – Конечно же! – восхитился тем, что его слушают, Бублик. – Монография Льерра, другие классики... Работы коллеги Умбана... Стандарт! Все ненужное убрать, все необходимое добавить. Мы не болеем, понимаете, Вест? У вас там (для всех на "Колесе" Вест был "с Той стороны", исключением являлся один Председатель, но тому было наплевать; он отреагировал, как ему предписывалось, а потом ему было наплевать) не изжиты еще такие страшные вещи, как полиомиелит, генные пандемии... – Вы знаете, что такое красная костянка? – перебил Вест. – А-а! – воскликнул Бублик, – так еще и это не изжито! Это был бич нашего народа, – состроив подобающее лицо, заявил он. – Но не здесь, но не в Крае! Так-так-так. Значит, вы на Той стороне еще страдаете... А это, знаете ли, известие! Вы разрешаете давние научные споры, Вест. Правда, коллега Пин высказывал... – Впервые я услышал об этом в Крае, – ничуть не покривив душой, сказал Вест. – Как? – Бублик остановился. Сзади послышались недовольные голоса и пришлось вновь включаться в ритм. – Я видел безномерного старика с невероятной скоростью реакций, – тоном отвлеченного рассуждения продолжал Вест. – С какой невероятной? – Что-то около в восемьдесят раз большей. – Неужели, – заволновался Бублик, – не Расчетчик ли? – Кажется. – Так нам такой... Мы ж без него пропадем. Кто, где? – Он называл себя городским сумасшедшим. Крейн. – Ах, Крейн,– протянул Бублик, берясь за губу. – Крейн, знаете ли... Не допустят. К нашей теме нет, не допустят. Шеф у нас – ой-ой. Формалист еще тот. Мэд Пэкор, не слыхали? – Бублик выглядел огорченным. – Не допустят, повторил он. Вест почувствовал подкатывающий истерический смех. Он все же сказал: – Я видел мальчика калеку. Он не может ходить от рождения, у него нет ступней. Бублик смотрел на него. – Ну-ну, – неуверенно сказал он. – Это вас ввели в заблуждение. Не может быть, это отошло... нет. это артефакт. – А еще этот мальчик, – начал Вест, но расхотел продолжать. Это было бы бессмысленно. Все было бессмысленно. Он решил – хватит. Уже дважды он замечал безмятежно подпиравшего стену у двери костлявого верзилу. Тот был его личным телохранителем по назначению Председателя. Вест полагал, что не Председателя одного. Отличаясь болтливостью, верзила умудрялся очень многое выспрашивать, ничего не сообщая сам. Вест даже не знал, как его зовут. Бублик еще побормотал растерянно, потом что-то спросил. На Восемнадцатой, сказал Вест. Так то на Десятых, протянул Бублик уже шепотом и затих, и более заговаривать не пытался. Вест сразу забыл про него. Он пролавировал сквозь всех к верзиле и кивнул тому. Верзила осклабился. Он был не из сиреневых, просто длинный и костлявый. – Надоел? – понимающе кивнул верзила, и не ожидая ответа сказал: – Надоел, Вы его гоните, шеф, а то прилипнет – не отделаешься. Я его гоню, – заявил он. – Куда двинем, шеф, домой? Вест вновь жил в заброшенном особняке, уже в другом, Ткач советовал менять места не реже раза в десять дней, благо была возможность. Сейчас Вест колебался, с сомнением прикидывая. Наконец он проговорил, не глядя на телохранителя: – Если ветер с востока – будет дождь. Тот отчетливо икнул, но ответил, как надо: – Если с юга. – Помолчал, переваривая, и добавил, восхищенно: – Ну, шеф, так значит, это вы? А я все гадаю, кто и кто, все, понимаешь, прикидываю, – он ругнулся от полноты чувств. – Зови меня Вест, – сказал он, – что ты все "шеф" да "шеф". – Извиняюсь, шеф, привычка. Для связи слов. А я – Мятлик. Они прошли наверх. Наверху была уже ночь, холодная и промозглая, и висел туман, из-за которого ничего не было видно. Пахло мокрым камнем, ватно протарахтел мотоцикл – не поймешь откуда и куда. Вест отметил чисто машинально. – Вы не в обиде, шеф, что с вами этак – в темную? – сказал Мятлик. Все-таки сами посудите, группа наша особая, в Комитете об ней ни-ни, а вас мне этот старый бурдюк рекомендует... – Председатель? – Ага. Он ведь что, шеф, он ведь давно проданный. Видали, шеф, сколь ему, а ведь поскрипит еще, будьте уверены. Он и когда в Председатели выбивался, был проданный, задание ихнее выполнял. – Я уже догадался, – сказал Вест. – Ну, значища, тогда ко мне, – деловито сказал Мятлик. Он сразу подтянулся как-то. – Ежели вы – это вы, шеф, то у меня имеются четкие указания. Теперь все, – сказал он, когда они прошли немного, – теперь вы с нами, и значит, шеф, все шито-крыто. (Вот так, подумал Вест, все-таки "с нами".) Гату вот только убрать... – Гату? – Его, подлого, обязательно. Да и заварушка нужна, под шумок-то способнее будет утечь-то. Мы его подманим. Да вам Наум сейчас лучше расскажет сам.

Вест

Он сидит в углу, скрючившийся и несчастный, вцепился обеими руками в винтовку. Комбинезон у него прожжен в нескольких местах и разодран. Винтовку надо отобрать. Мне совсем ни к чему, чтобы у него была винтовка. – ведь я часто поворачиваюсь спиной. – Вест, ну скажи, ну неправда же... Он так и не поверил. Я бы на его месте, наверное, тоже. В конце концов, он только из-за меня пустился во все тяжкие, а выигрывает заведение. – Не сердись на меня, Вест, я же хотел... уйти хотел... А что бы я делал на Той стороне? Любопытно, я ни разу не задавался этим вопросом. Синдром – хуже нигде не будет. Мы ищем рай. Мы всегда ищем рай. Нам плохо в одном мире, и мы выдумываем себе другой. Мы попадаем в этот другой, и нам тоже плохо, и мы выдумываем следующий и следующий, без конца. Вернее, останавливаемся всегда не по своей воле. Как все оказалось просто. У меня, видите ли, сердце справа, из чего автоматически следует, что я из тех, кто может и возжигать взглядом, и умертвлять словом, из той расы. Сердце справа. Весь Наумов "верный признак". Но это не норма, это аномальность – мое правостороннее сердце. Один из миллиона. И один из ста миллионов – что без сопутствующих заболеваний, пороков и прочего. Я думать, забыл о моем зеркального положения сердце, что бы ни перестраивало и ни пробуждало во мне Усвоение. Я не тот. Ошибка. – Вест, Вест, ну чего ты молчишь, скажи что-нибудь... А ведь Наум, пожалуй, уйдет. Он жизнь положил, чтобы уйти, и он уйдет. Сорвалось со мной – вывернется, выползет, и сделает ему попытку. Нет, серьезно,, вот я, абсолютно чуждый этому миру, я – чужак, в общем-то хотел видеть – раз уж так случилось, и здесь мне стало назначено жить и умереть, – я хотел только соблюдения этим миром его же собственных законов, которые навязывались им мне. И отчаяние мое потому только, что я не увидел, не нашел этого, как ни искал. И в том, наверное, я виноват сам. Не увидел, не нашел, не понял, не пригляделся, не смог, не хватило сил. Не хватило сил. Не хватило. Не успел ничего. Ни в главном не успел, ни в частном. Ни им не успел, ни себе. Не успел даже сделать Свену кораблик и рассказать о море. Не успел поглядеть как следует, разобраться, в потемках и скульптурках, что так искусно, оказывается, вырезали из особой породы дерева лесовики. Еще одни, кому не дали быть теми, кто они есть. А ведь их зарождающаяся культура обещала быть на редкость яркой и самобытной. Коричневые вогнутые лица с глазами из самоцветов – почему-то всегда тремя, хотя глаз у лесовиков было, как обычно, два. И одинаковое восторженно-удивленное выражение деревянных лиц... Не успел. А Наум уйдет от этих законов. Живший по этим законам, содействовавший этим законам, в какой-то степени вершивший эти законы, служивший им,– он уйдет. А я нет. Я останусь здесь. Вот под тем домом или под этим же. Или в Управлении, в известном Экипаже, куда мне после следственного прямая дорога. То-то Бублик удивится. А может, и не удивится. Скорее всего. Отчего же я так спокоен сейчас? – Вест, а Вест! Я про "вагончики-то" не наврал. Про броневик наврал, а про "вагончики-то" нет, ждут нас "вагончики-то"... Признаться, я жалею, что выложу Науму все. Разве месть несет нам облегчение? Истинное облегчение? Мне она облегчения не принесла, а Наум, привелось бы, умер, не разочаровавшись в иллюзии, а всего лишь персонально во мне. Смерть однозначна, там нет ничего, но вместе с нами умирают и наши иллюзии, и этого уже довольно. А при жизни, без крайней на то нужды, развеивать их жестоко. Развеиванием моих собственных иллюзий этот мир занимался с пристрастием и энергией, достойными большего. И последней развеялась надежда на то, что я хотя смогу вспомнить, что у меня здесь был друг. Пэл отбил меня тогда у банды Головешки. Пэл вытащил меня с минного поля на Пустоши. Не настоящее минное поле, конечно, так, всеми брошенные ящики с изъеденными ржой снарядами и совсем уж проржавевшие гранаты россыпью – когда я в одиночку полез к Поясу захватывать точку и застрял на прощупывавшихся под травяным слоем рифленых кругляшках. Пэл, смеющийся и шагающий в рост, когда затравленно отбивался зажатый нами в тупике Ежик. Пэл... Крот. Хозяин Управления, или начальник какого-то там секретного отделения. Стоящий за спинкой кресла. – Бежать надо, бежать, давай, Вест, еще можно, еще успеваем, в горы двинем, как-нибудь там. Или... Может, ты, а, Вест? Может, еще... а?...

Крот.

Не могу сказать, что это было мое самое главное и самое сильное разочарование, но оно было сильным. И еще оно было последней каплей в моем долготерпении к Науму. Остается еще куча вопросов. И зачем же таким я нужен Кроту, что он и легенду свою лучшую – а как берег эту маску! – Пэла на меня истратил, и ломает сейчас танками Город. Он ведь тоже не Бог, Крот, как бы высоко ни был. Никто не мог, любая необозримая власть имеет предел и зависимость, и властитель сам это лучше всех знает. Так что же, нужен я ему? Тогда почему не взял голыми руками, когда мог? Да сейчас может! Но сидит в четвертом танке на площади, командует, думает, небось, что страшно рискует, боится... Меня боится? Или ждет чего-то? Приказа в свою очередь? – Вест! Ве-еест! Слышишь? Вот они, вот! Все! Все-о! Риторические вопросы. Столь же риторические, как вопрос, с чего вообще взято, что "правосторонние" могут все вышеупомянутое, а "левосторонние" нет. Откуда? Кто-то в Крае наблюдает иные миры? Или наблюдал? "Выдергивать" оттуда к себе они умеют, вот он я, здесь. Резонно предположить, коль скоро легенды не возникают на пустом месте, что были и так сказать, нормальные "правосторонние", которые могли, и Усвоение для них – это лишь толчок, инициатор и катализатор. Под их руку мог быть делан неудобный мне затор у винтовки... Я пришел к тому, с чего начинал. К куче вопросов, на которые мне никто не ответит. Так что же теперь? Что?

Я оторвал от себя цепляющегося, воющего Ткача, отметив машинально, что у того и синь поблекла и псевдий поубавилось – вне Квартала они отпадали сами собой, – и глянул в зарешеченное оконце. Сначала вообще только досадливо удивился, как же они нас – меня выслеживают и отыскивают, по запаху что ли, но когда серый лоб танка выдвинулся на фоне краснокирпичной стены и завяз орудием в стене противоположной, и дал назад, там развернул башню, и попер, лязгая, не умещаясь тушей, обваливая стены себе на спину и позади, и видно было, как он периодически оседает и выворачивается, проваливая подвалы, которые здесь, на Десятых, с их убогими постройками находились под каждым вторым домом, и под всеми улицами шли коммуникации, грязные, смрадные (вот так, поглотители бездымно-бесшумные-безотходные наличествуют, а под Городом плывут потоки нечистот, речка раньше была, говорят, минеральная, целебная лечиться под землю лазали), лабиринт, полный темной боязливой жизни, клоака; а танк двигался неровно, неотвратимо, и во рту стало, будто держал за щекой пенс. И тут я узнал красный дом, узнал серый дом, узнал колено улицы, трубу, и за стеной, до которой танку ползти четверть минуты, были расставлены ящики, где сиживали бабки – ив беретике, и с усами и бакенбардами; в подвале перебирал свои раритеты Крейн, а Свен выпускал гулять своих друзей из коробочек... Все стало меняться очень быстро. Картинки. Ткач вдруг оказался у стены и замер там, обхватив голову. Я наверху. Винтовка оттягивает руку. Бросаюсь от стены к стене, и это было бы очень мужественно, если бы в меня стреляли. Но пулемет танка молчит – а вообще он есть? – и я чувствую себя глупо, и у меня очень болят обе ноги, не помню почему, но они должны болеть, пусть их. Ниша удобная, с приступочкой, я еще из оконца приглядел на всякий случай. Винтовка незнакомого типа, но ничего, кажется, мощная, как все тут оружие, трак перебить хватит. Вот тебе дело, Человек, вот... И вдруг камни, камни, камни, лавина камней мне в лицо, я еще успеваю понять, что это брусчатка мостовой, и удивиться.

Ткач

И только он, значит, упал, так и "бизон" застопорил. Теперь стоит, урча. Совещаются, кому идти труп забирать. Для доказательства, значит. В последний момент он перевернулся, и лежит на спине, и я отсюда вижу его профиль. Волосы слиплись, торчат, на щеке зачернелые старые ссадины и полоска свежей крови, борода задрана к небу, оброс он тут. Хотя какая борода-то, тьфу, клоками, не пойму каким цветом – то ли рыжая, то ли пегая. Грудь выгнута, видать, больно ему было. Тут я заметил, что еще держу в руке свой "лорри", и из короткого толстого ствола выползают остатки дыма. Спасибо, старикан, сослужил в который уж случай, да только патронов мне для тебя боле не добыть, все. Так что прощай, старикан, прощай. Я швырнул "лорри" где кирпичи, он там звякнул и провалился. Потрогал лоб – приложил он меня напоследок капитально, шишка пухнет прямо под пальцами, и ломит затылок. Это уж я сам – об стену. Чего там на улице делается, меня волнует меньше всего. Я занимаюсь своими делами. Например, поправляю повязку на руке, где давеча зацепило. А башка трещит... И только я хотел, значит, разозлиться на этого гада, на падаль эту, из-за которого теперь все, все, все придется начинать сызнова, только хотел кулаками в стену и зубы выкрошить, как вспомнил, что ничего похожего мне делать не надо. Сейчас не надо и вообще не надо. Я должен быть спокоен. Поэтому давай-ка, Наум, встань на приступочку (во, оказывается, дылда был, не тянулся ведь даже, а окошко-то высоко) да на природку, на небушко невзначай так погляди. Стоят еще? Стоят. А окошко-то, зарешечено окошко, сколько прутьев-то, раз, два, три... девять. Стоят? Стоят. А ну-ка тогда еще разок – раз, два... десять, как ни считай. Чего ж, в таком раскладе можно и присесть под окошком-то. Опять бы мне подумать, и опять нельзя. Никак не дают подумать, сволочи. Сиди чурбан чурбаном и жди, пока придут. Или не придут, тут уж половина на половину. А может, и не придут, а? Ох, если бы, если бы не пришли, ох, если бы, только бы. Нет, ну чего ему не хватало-то, чего, а?! Ах он... Ша! Все, Наум, не колготись, на после оставь. Будет оно, после-то? Кто у меня здесь... м-м... Лопух? Лопух, верно. На Девятой. Уж три года не узнавал про него, что он, как. Вот и свидимся авось. Стоят еще? Стоят. "Наум, скажи, откуда я. Наум, зачем я..." Зачем. Хотя бы, чтоб Крот Гату убрал. И моих заодно. Он догадывался, черт, я уж видел. Нет, глупости, конечно, если уж кого ему надо было убирать, так это доктора Мэда, Железного Доктора, больно много тот силы поимел, копал, наверное. На моих Крот размениваться не станет, да и на Гату тоже, не тот полет. Или это Доктор – Крота? Вот смеху-то будет, если действительно паучников затея, а что, могут вполне. "Ах, Наум, что же теперь, как же теперь..." Делом надо заниматься! Я – занимаюсь делом. Не рассчитывайте не замараться, если хотите заниматься делом! Не рассчитывайте!.. Во-во, погоди, Наум, сейчас придут, они тобой займутся вплотную. Нет, не придут, уже не придут. Если сразу не пришли, то уж тут одно из двух – или не заметили, или приказа насчет меня не имеют. Подумал я про приказ, и опять как расплавленным металлом глотку охватило. Не имеют – спросят, дело недолгое. Нет уж, сиди, Наум, сиди на кирпичиках, гляди та паутину на стене, внизу, вон, гриб бледный, синеватый, прям, как ты, Ткачишко несчастный. Сиди, не дергайся, как тебе написано, так и будет... И тут, мать честная, завели там! Хрюкнул движок, стрельнул, в рык перешло, и – не поверил, не осмелился поверить – удаляться стало. Не поглядел даже, чувствовал, ноги держать не будут, так и просидел, покуда не стихло. На карачках по лестнице этой щербатой выполз, никого уж нет, улицы, считай, и самой нет, ямы, камни порушенные, копошится в них кто-то, стонут в нескольких местах. Знакомые дела, на Пустоши и хужей бывало. Вот, глядишь, вторая Пустошь у нас объявится, со старой сольется, по прямой-то им не так и далеко. Что-то, а пустоши – это мы умеем... На то место, где этот лежал, и не обернулся. Все. Вычеркнул я его. Отпустить нельзя было, я и не отпустил, а теперь – все. Обойдемся. Безо всяких Людей обойдемся, уж извиняйте, мы по-нашему. Куда мне на Девятую-то? Ага, туда, кажется. Ишь, распахали. И вот бреду я, по улице шлепаю, а голова болит невыносимо, и ребра, где там у меня что поотпадало, зудят и думаю, как двинем с Лопухом к Пещере, там уж чисто, сколько лет прошло, если и было чего, так погнило все: у Пещеры воздух особенный, газы, морду надо тряпкой завязывать, а то глаза выест, оно там и металл жрет почем зря. Внутри-то безопасно, да внутрь не знаешь как – не войдешь, я да Дрок делали, а Дрок покойник. Это хорошо, я люблю, покойники – они меньше всего вреда приносят, хотя как посмотреть, знавал я покойников, от которых как раз один вред. Нет, уходить в нелегалы так уходить, я уж давно сорваться хотел, все случай никакой с места не сгонял... надо же, вроде и не огорчаюсь особенно, это я молодец, это ты молодец, Наум, тебе сейчас распускаться нельзя, у тебя дел впереди много... а с Восточной Трассой можно погодить, ладно, чего уж, можно и тут устроиться, Гаты нетути, поглядим, как и что, еще к тому же Кроту подкатимся, а нет так нет, свет не сошелся... и иду я иду, дымом и гарью воняет, и еще всяким разным, и гляжу я под ноги, чтоб не зацепиться, а на небеса-чудеса ни дунуть мне, ни, честно вам скажу, плюнуть, я занят, я переулки считаю, берлогу Лопуха мне бы не пропустить, а улица, она длинная, дли-иинная, дли-ииииинная, длииии-иии...

1982, 1983 годы