Текст книги "Край, где кончается радуга"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

...Через час Вест устал. – И все-таки я действительно не понимаю,– проговорил он и посмотрел на Гату. Гата привалился к серому боку машины чуть в стороне от им же взборожденного пятачка земли, по которому он время от времени принимался бегать взад-вперед. Теперь Гата тоже устал и экспрессии у него поубавилось. А говорил Гата долго. Он говорил о несказанной удаче, выражавшейся, по-видимому, в самом факте появления Веста, Человека, в Городе вообще и во встрече его с ним, Гатой, в частности. Встрече, организованной с большим для него, Гаты, риском. Вас что же, преследуют? Стража? – спросил Вест. Стража тоже, сухо ответствовал Гата и продолжал говорить. Вест его пока не перебивал, но затем Гата начал говорить о великой миссии, выпавшей на Вестову долю, и о тысячах, взывающих к нему, и ясность, даже та немногая, что была, улетучилась. Погодите, погодите, начал Вест. Вы колеблетесь? вскричал Гата. Колеблетесь перед такой величественной, благородной, возвышенной... Он закатил глаза. Перед чем? – спросил Вест. Целью! – еще сильней вскричал Гата, забегав, – перед целью! Восстановлением порядка! Вы против порядка? Я-то за... Порядка попранного и втоптанного в грязь! Дискредитированного! Взгляните вокруг! – Гата сделал жест, и Вест, повинуясь, обозрел все те же стены, обрывы и оползни. Взгляните! Город лихорадит, Город на краю гибели. Я не говорю о Страже, она деморализована, она разложена бесконтрольностью власти, она замахивается уже на святая святых – Уложения; она кроит их под себя! Банды подонков наводняют Город, молодежь заражена вредными влияниями, а между тем обстановка меняется чрезвычайно быстро! И теперь когда вы с нами... (Господи, подумал Вест, да что ж они все заладили как заведенные? С кем это я постоянно оказываюсь "с нами"? Что это такое, почему я должен оказываться "с нами"?) Нет, вы колеблетесь! Народ теряет веру, народ теряет почву под ногами, а вы колеблетесь!.. Вест собирался с мыслями. Что-то во всем этом было не то. Он сказал: в принципе я не возражаю. Вам, конечно, виднее. Но почему именно я? И что – именно я?.. А как же! – опять вскричал Гата. Вы же Человек! У вас же силы! У вас же возможности! О вас, простите, такое рассказывают, не знаешь, верить ли. Обо мне? – изумился Вест. Ну, не о вас конкретно, о Людях вообще. Человек, знаете ли... человек – это звучит! Гата принял победоносный вид, будто говорил о себе. (Может, так и было?) Вест лихорадочно припоминал, что ему известно о Людях в Крае. Старик Крейн говорил, что Люди уже бывали в Городе, но, как это он выразился, "э-э... давно". Может, в том дело, что "э-э... давно"? Я что-то не очень хорошо понимаю, сказал он, какие такие силы и возможности? На что вы намекаете? Тогда Гата прекратил бегать, придвинулся совсем близко, потом вдруг отпрянул, отбежал, посмотрел, пригибаясь, из-за радиатора в сторону дымка и голосов, вернулся и, едва не бодая Веста черепом, жарко продышал ему куда-то в шею: ну вы же Че-ло-век, понимаете? Человек! Он вновь проделал свою суету с оглядками,– но ни с какой вы не с Той стороны! Вы Человек, но – но не оттуда. Вы не наш! И глазки его светились заговорщицкой радостью. Вест задохнулся. Так это... это вашими стараниями? И-и, если бы! – Гата отошел и скрестил ручки на животе. Если бы, если бы! Это Управление. Либо научники тайком. Такая техника либо там, либо там. А про Управление не спрашивайте, не спрашивайте, ничего не могу сказать. И никто не может. Чаща дремучая наше Управление... Вест не спрашивал. Он пережидал сухость во рту и сердцебиение, и дрожь в мускулах. Ему ведь и сны теперь снились только о Крае,– когда снились. А чаще всего это была чернота, которую он сам придумал для себя, которую он сам научил себя видеть во сне. Он ведь уже почти убедил себя, что ему нечего вспоминать, он почти забыл, что это такое – вспоминать... Он выдохнул и посмотрел на руки. Подождал, пока они успокоятся. Так. Я не спрашиваю вас об Управлении, сказал он. Я, как видите, даже не спрашиваю вас, откуда вы узнали, кто я, а если я дело рук Управления, то кое-что о нем вы все-таки должны знать. Во всяком случае настолько, чтобы быть осведомленными о моем появлении, не знаю уж, каким образом осуществленном. Об этом я вас тоже не спрашиваю. Но что вы предлагаете – это я хотел бы знать. Только конкретно, по пунктам. Если уж вы хотите что-то менять у себя и зовете Человека, не желая объяснять, что и как он может сделать для вас, то хоть объясните, чего хотите вы сами? Почему, например, Уложения для вас – святая святых? Насколько я о них слышал, они-то и есть причина ваших бед. Их надо менять. Или упразднять вовсе, я так думаю... Ах, вы совершенно не понимаете нашей ситуации! – горестно вскричал Гата и вновь начал говорить о порядке и миссии, об исстрадавшемся народе и почестях, которые ждут избавителей. Вест немного послушал и перестал.

Прошел час. Оба устали. – ...и ничего я не могу вам обещать,– добавил Вест. Гата выглядел не только усталым, но и раздраженным. Наверное, я кажусь ему бессмысленным упрямцем, подумал Вест. Или – что успел сговориться с кем-то. А ведь это опасно, вдруг подумал Вест, он же, чего доброго, стрелять вздумает, вон пистолет на пузе, что ему стоит. Нет, ну что на словах-то я с ним соглашаюсь, этого вопроса с самого начала не было, а вот на деле? И что же ты собой представляешь в действительности, а, Гата? Ну вот, я не знаю сам, сколько у меня в кошельке, а уже согласен торговать собой. Куда лезешь, Вест? – Я придерживаюсь глубоко пацифистских позиций,– сказал он. – Не понимаю,– сказал Гата. – Гуманистских. Человеческих. Христианских, если угодно. – Не понимаю,– повторил Гата.– Это игра словами. Какие еще могут быть позиции у Человека, как не Человеческие? – Я вкладываю совсем иной смысл,– сказал Вест. Из-за морды броневика показалась физиономия Серого. – Начальник,– сказал он,– пойдем давай заправимся. Упрело все. И Пека надоел. Я его кокну, а? Гата дернул круглой головой и немедленно налился краской: – Я тебе! Я тебе сколько раз! Про дисциплину предупреждал тебя сколько раз? Не видишь – занят! – Да ладно те, начальник,– Серый скрылся, крикнул оттуда: – Одну мы те оставим, но боле ничего!.. – Тоже освободитель? – кивнул Вест в ту сторону. – М-да,– сказал Гата.– Рядовой состав, к сожалению, часто незрел. Однако, – сказал он другим тоном,– может быть, и впрямь... м-да... поедим? – А как же риск? – напомнил Вест.– Ежеминутный который? – Н-ну, будем надеяться, будем надеяться... – Гата поспешил пройти к костерку за бронемашиной. Идя следом, Вест невзначай глянул по сторонам, наверх, где кромка выработки ломано отрезала небо от земли. Дотуда было далеко. Костер догорал между большими камнями, на которых лежала палка-вертел с тушкой кого-то. Тушка выглядела весьма подозрительно. Незнакомцев у костра был только один седенький Ткач, как ни странно – нормального желтого стариковского цвета. Остальные были те, кто привез Веста. – Я, как хотите, – говорил, ни к кому персонально не обращаясь, седенький Ткач,– я ихнего ничего в рот взять не могу. У меня от ихнего живот болит. Вот тут болит и вот тут. Давеча требушинки крюком подцепили – из главной галереи приплыла – так ведь червивая. С виду ничего, натуральная, скользкая, правда, малость, долго, видать, плавала, но эта, червяки в ней. Во какие. Я, как хотите, но я отказался. Верите, говорю, сами и сами, говорю, кушайте, будьте любезны... На лицах слушающих было написано явное нетерпение. Как только появились Вест и Гата, Серый бесцеремонно пхнул Ткача и рыкнул: "Все, завязывай трепаться. Давай". Старичок безропотно умолк и вынул из тряпичной сумки блестящий куб с кнопками, родного брата того, что Вест видел у Шеллочки, только размером вроде побольше. Ткач принялся с ним возиться, что-то щелкая и набирая, медленно, останавливаясь и шевеля жухлыми губами. Пятнадцать последняя, подсказал Серый. Ткач отмахнулся. Во! – Литейщик показал Ткачу кулак, только попробуй, сморкач старый. Ткач ткнул последний раз и поспешно отставил куб. А через секунду чудо-кубик выплюнул из воронки брикет светлой массы в прозрачной упаковке. – У-уй! – взвыл Серый. – Хе-хе, – задребезжал Ткач, проворно подхватывая брикет. – Стариков уважать надо,– наставительно сказал он.– Это у тебя зубки молодые, а мне трофеи ваши кушать нечем. – Вонючка старая,– приговаривал Серый, завладев в свою очередь кубом.– Что ж ты делаешь-то, а? Что ж творишь-то... – Ну, смотри,– свирепо сказал другой вокер, у которого был драный комбинезон,– ну-ка, гляди! Старичок только посмеивался. Обстоятельно исследовав брикет со всех сторон, вздохнул -сокрушенно: эх, красоту портить! – и содрал до половины обертку. Он стал отщипывать обнажившуюся массу и есть. При этом он блаженно жмурился. – Видали? – сказал Серый, взбалтывая бутыль без этикетки. Бутыль была литра на полтора, но плескалась в ней едва половина.– У, зараза! – сказал он старичку. Бутыль пошла по кругу. Гата дал Весту нож, и Вест, как все, отрезал кусочки мяса, прожевывал их, жилистые и несоленые и даже глотнул спирта из бутыли, чтобы быть как все. Некоторое время он еще поглядывал вокруг, где какой большой камень и как поставлено оружие – у вокера в драном комбинезоне оно было ну совсем под рукой, но это ничего – бросок, кувырок и... и там посмотрим, потом до него донеслось слово "сонник", и он стал прислушиваться к жалобам Серого. Ведь глазам не поверил, жаловался Серый, прям обомлел: заряд, понимаешь, хоть мизерный, но есть, а сонник валяется... у-у, рыло сидит, жмурится еще! Так-так, сказал Вест, вот он, значит, Он? – он не сонник, он сморкач старый. Нет, я говорю, штука это сонник. А, да, сонник, рухлядь одноразовая... на еще глотни. А как он, интересно, устроен? Как! как! тебя надо спросить как, я что ли в них во все ножи вставляю. Что за ножи? Ну, железяка такая круглая, острая внутри – начнешь панель отдирать, она там поворачивается, и кранты всей конструкции-хренакции... эй, Человек, ты чего ж сонника-то не знаешь, вы чего на Той стороне, только нам их и шлете? Вест заметил, что Гата сделал страшные глаза, и чтобы замять, выпил с Серым еще и согласился, что Пеку пора придушить за стукачество и общее неуважение. Правильно, давно пора, приговаривал Серый, правильно-правильно, в Квартале давно б уже сдох, а тут всё трясет головенкой своей поганой, хочешь, я его счас?! Не надо, Гата не велит. Кто Гата, где?.. а-а, да, правильно, не велит, значит, нельзя... У Гаты, слышь-ка, сынок в историю вляпался, пришил пару девок, а одна была дочка какой-то шишки в Страже, понял? И что? Еле Гата откупился, вот что. Чем он мог откупиться, у вас же нет денежной системы обращения. Чего-чего?., дур-рак ты, Человек, он кто? – Гата, понимать надо. Что понимать? А то и понимать, думаешь, почему к Фарфору приходили на Тридцатые. Слушай, Серый, чего это я такой пьяный? А ты закуси. Да ну к черту кошатину эту. Сам ты кошатина. А я говорю, кошатина, все вы кошки драные, все, я от вас ушел, знаешь, как мне тут плохо, не набивался я к вам... А сюда никто не набивался, ты давай-ка со мной сиди, где сидишь, по сторонам не шарь, слушай, я тебе про Пеку расскажу... жил-был Пека, мелкий такой стукачок, мурзя. помыл он как-то у ребят в Квартале сонник полупустой... Как помыл? зачем помыл?.. Ну, стибрил то есть... ну, натурально, ребята ему, мол, что ж ты у своих-то? – а он нырь – и из Квартала уплыл, так и плыл мили две с сонником в зубах, да, Пека?.. теперь ты у нас король подземелья... жмурится еще, паскудник... Пришел в себя Вест у обломка плиты, стоящей торчком. Камень приятно остужал затылок. Еще мутило, но голова была ясной. Вест присыпал землей все, чем его вывернуло, и отодвинулся. В зажмуренных веках красное перемешивалось с черным, огненные пятна вдруг конденсировались в лица, лица... Литейщики, Ткачи, женщина Мария и Свен; в окне напротив дома Крейна – красивая девушка с по локоть ороговевшими руками, Весту сказали, что у нее начинается костянка, сама она уже не разговаривала, только плакала, тихонько воя; еще лица, что видел на улицах – почти человеческие детские, на которых еще светится индивидуальность, и взрослые, вокерские,черствые, измятые, одинаково складчатые, у Литейщиков словно безгубые, безбровые, безресничные маски с глазами-щелочками, Литейщики – как квинтэссенция вокерства... Что же это за мир, кто его выдумал, у кого язык повернулся разуметь под человеком всего лишь еще один биологический вид. Вернее, не вид, а подвид. Есть вокер, есть Человек. У вокеров много разновидностей, у Человека их нет, так давайте сделаем из Человека вокера, они же так изумительно приспособлены, замечательно специализированы, великолепно монофункциональны! И Человек, Ткач, Расчетчик, и прочие, и те, кого не знаю и не узнаю никогда,– все-все в один ряд... И что же я могу, а я определенно что-то могу, эта возня неспроста, но что же? Вест открыл глаза. По языку осыпавшейся породы, прямо напротив, спускались похожие друг на друга, перечеркнутые автоматами пополам, плечистые фигуры. До них было метров двести, и они быстро расходились, увеличивая расстояния между собой. Уже застрочили – почему-то сзади и очень далеко, будто с той стороны Карьера,– от костра донеслись истошные вопли, задвигалась, визжа и скрипя, башенка, и едва Вест решил, что пытаться улизнуть под эту кашу опаснее, чем отбиваться – все-таки пулемет миллиметров двадцать,– как ему на плечи упала сопящая туша Серого, и он ткнулся всем лицом в землю. Последующее он воспринимал только на слух. Выстрелов больше не было ни с той ни с другой сторон. Серый держал Веста намертво, и раз дернувшись, Вест прекратил. Там заревел мегафонный голос, слышно было плохо, но за камнем, у броневика начали ссориться и ссорились минуты две. Мегафон опять проревел короткое. Кто-то, кажется, вокер в драном комбинезоне, зычно ответил. Мегафон еще рявкнул и смолк. – Быстрее вы! – заорал Серый. Принеслась длинная очередь, и легла рядом. Тогда Веста поставили на ноги, и он немедленно начал плеваться и тереть глаза. – Ты к нам сам,– быстро и невнятно заговорил перед ним голос Гаты, ты к нам сам пришел, понял? Набрел, понял? – Сыночки, братики-и,– еле выговаривал Пека, отираясь у Гаты за спиной. Вест уже начал кое-что видеть. Серый оттеснил Гату, буркнул: пошел, пошел,– и начал подталкивать Веста к осыпи, где залегли нападавшие. – Ты что!? – крикнул Вест. Последняя очередь была как раз оттуда. – Пош-шел! – прошипел Серый, оттягивая затвор,– душу выну! Вест, моргая, оглядел их. Гата с трясущимися губами, звероподобный Серый, Пека, бледно-зеленький от страха. Потом он посмотрел на осыпь. Из-за камня высунулась фигурка, замахала рукой. Так, подумал Вест. – Значит, так и скажи им, понял? Не резон им, понял не резон! – взвизгивая на окончаниях, сказал Гата. Серый махнул дулом. Оно у него ходило ходуном, и Вест, пока шел, видел перед собой только один качающийся пламегаситель, будто им размахивали перед самым его носом. Он шел черный от земли и сажи, которая, оказывается, покрывала здесь всю почву, и камни и комья выворачивались из-под ног, и дважды он падал. А навстречу, к несказанному его удивлению, выбежал не кто-нибудь, а Наум, приобнял, и то ли прикрывая, то ли сам прячась, быстро, быстро потащил выше, за кромку Карьера. Они бежали, потом пошли, а потом, когда в Карьере снова раздались очереди, Вест, бормочущий и дрожащий, вдруг вырвался, побежал обратно, но Ткач успел подставить ногу и навалился, и держал, как Серый, пока Вест бился и рвал пальцами сухую землю.

Вода в воронке доходила до середины груди, и раз поскользнувшись, Вест со всплесками нырнул с макушкой. Хорошо еще, двигатель транспортера, стоящего наверху над их головами, чихал вхолостую и заглушал все. Поэтому они могли тихонько разговаривать. – Сейчас уберутся,– сказал Ткач, когда Вест вынырнул и прижался обратно к стенке в тени,– не поезд же они пригнали. Ткач закряхтел чуть слышно, спасибо скажи, что не нарвались морда к морде, вот было бы... – И откуда ты, – сказал Вест раздраженно,– и откуда ты умный такой взялся. – Не орал бы ты, – попросил Ткач. – Для этих дел у Фарфора народ подобран мрачный, шлепнут сперва, потом подумают. Не Лакки Проказник, которого он за тобой в Квартал засылал... Они замолчали. Ткачу стоять было удобнее, а Вест, чтобы над водой оставалось только лицо, подгибал колени и все время скользил ногами по топкому дну. Один ботинок он уже потерял. От Карьера они шли через какие-то заросли, завалы, заборы, кусты, буреломы и свалки, а вдалеке не переставали стучать выстрелы и очереди. Вест был угрюмый и все больше помалкивал. Ткач тоже помалкивал, но это у него получалось веселее. Наконец Вест спросил, почему же все-таки добивают Гату, ведь тот его, Веста, выдал, как было приказано. Ткач хихикнул и сказал: да какого Гату, это он Пузыря подставил, он всю дорогу по нескольку штук подставленных держит. Гату, может, и вообще бы не потревожили, надо же кем-то народ пугать. А Пузырь свой шанс ловил, да не выгорело. Приспичило, видно, сиреневым, добавил Ткач. Они миновали одинокую обгорелую стену с двумя оконными проемами. У вас тут что, война была? – сказал Вест. Навроде того. Вот они забыть и не могут. Развлекаются. Ткач выругался. Все развлекаемся одинаково – мы, они. Все у нас, милок, похожее. Та сторона, эта, все! – весело-злой, он хлопнул Веста по плечу. Вест ничего не понял. Стали попадаться высокие пни, стволы, будто смахнутые одним движением. Вест спросил, куда они направляются. Ткач не ответил, но с виду поскучнел. Уже смеркалось. Идущий впереди Ткач как-то слишком резко остановился. С ним произошла поразительная перемена, он сгорбился, скрючился, голова свернулась чуть набок, он засеменил, засеменил,– и Вест сейчас же вспомнил, что точно таким был Ткач в Квартале, когда сидел на нарах и жрал из миски. Неподалеку, на том склоне овражка, показались Стражи. Они двигались гуськом, голова в голову, один повернулся к другому, и оба захохотали. Они направились сюда, где застыл обреченно Вест, и Ткач уже сделал им шаг навстречу, но в этот момент – Весту показалось, что он что-то пропустил, однако прямо из воздуха, из голубой вспышки, появились двое, по облику тоже сиреневые, и – забило, заметалось пламя из огромных черных ружей, у которых – Вест разглядел – вместо ремней были цепи с крупными звеньями... Шеренга первых Стражей сгорела в миг – шарахнувшегося в сторону дожгли одиночным импульсом и тотчас же оба убийцы задрожали, крутанулись вокруг оси, опять пыхнуло голубым, и осел взметнувшийся песок. Вест захлопнул рот. Он перевел взгляд на Ткача – тот привалился к спекшейся куче незнамо кем и когда вываленного здесь бетона. Чуть-чуть мы с тобой, проговорил Ткач, чуть-чуть они раньше времени... Сволочь, сказал он непонятно,– с обещаниями своими. Видал? Своих не пожалел, а дюжина добрая была, я тебе говорю. Ладно. Теперь-то я знаю, теперь-то мы пойдем...

...В свете фар . транспортера появились двое с охапками автоматов и еще один с двумя коробками. Конец! – нервно озираясь, крикнули они через яму тем, что находились в транспортере. Оружие догрузили, транспортер надсадно взревел, земля над головами Веста и Ткача дрогнула, комки осыпались, и через десять минут, выждав для верности, мокрый Человек и мокрый Ткач выкарабкались наверх. Было тихо-тихо. Ветер легонько шевелил сухие длинные стебли островка травы, высокой, смахивающей на тростник. Стебли постукивали друг об друга,– и все. День совсем погас. – Х-холодно,– передергиваясь в сыром, сказал Вест. Он шел за Ткачом. От нас остались одни голоса, подумал он. – Недалече уж,– отозвался Ткач и сказал, помолчав: – Плохо это. – Что плохо, что недалече? – Что склад у Фарфора тут был, плохо. Что склад плохо и что здесь – плохо. Наползают, гниды, забыли, как их тут жарили. Ты давай теперь за мной след в след, подорваться раз плюнуть. – Да мне уже приходилось,– пробормотал Вест,– приходилось взрываться. – Это где это? – тут же спросил Ткач. – Это давно. Очень давно. Так, кажется, что и не было, вот как давно. Сам смотри не подорвись, заговорщик... Ты чего в Квартале-то молчал? – Нельзя было в Квартале, я ж тебе объяснил потом. Да и ты что за птица... – Что? – Я говорю, я тогда думал так: что за птицы? – Это про меня? – Про тебя... на проволоку не наступи. – Вижу. Черт, стемнело быстро как. Дальше куда? – Видишь домик? Ну, сарайчик такой, вон чернеет – к нему. В десяти шагах остановимся, ближе лезть не моги ни в коем разе. – Ясно. А что, теперь ты понял, что я за птица? – Я еще тогда понял. Почти сразу. – Ну-ну. Я вот до сих пор нет. Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой. Полдень. (Продолжение) Посреди зала зияла огромная дыра в полу, а над ней, в проломе купола, голубело небо, и ползла тучка. – Где они? – спросил Вест. В глубине закашлялись и заругались в два голоса, потом Ларик – он был жив – от окна сказал: – Я вижу один. Из-за угла хобот торчит. Вест отошел от края провала, побрел, спотыкаясь и припадая на обе ноги сразу, сквозь неосевшую пыльную мглу к орудию. На станине сидел Дьюги, горестно оглаживая отстегнутый протез. Ему его расщепило и раздробило низ. Тоже по ногам, подумал Вест. – Во,– показал Дьюги протез. – Пять выстрелов имеем,– доложил угрюмый Литейщик, пнув оставленные ящики – один нераспечатанный, и другой с двумя снарядными жирно поблескивающими телами. Остальные ящики валялись на полу вперемешку с гильзами, и все было щедро присыпано крошевом. – Что ж вы так,– сказал Вест. Он вспомнил, что, оказывается, не слышал ответных выстрелов. – Экономить надо было. Так нам до вечера не продержаться. – Он заметил, что Дьюги с Литейщиком переглянулись. – И два другие тоже там, – сообщил, подходя, Ларик. Он не был даже ранен. – Стоят себе. – Командуй, командир,– сказал Дьюги. – -Что ж командовать. Надо ждать,– сказал Вест.– И Наума найти. В какую сторону он направлялся, к площади? – – К площади, к площади,– сказал Дьюги. Нехорошо как-то сказал. – Ну вот. Я попробую сходить... – Он сходит.– Дьюги кивнул на Литейщика. Тот поднялся и сразу ушел. Вест почувствовал, что надо что-то сказать. – Странно они себя ведут, нет? – сказал он. – Лишь бы не убили,– отозвался Дьюги, не отводя тяжелого взгляда, Дьюги пристегнул ногу и постучал ею.– Ежели Наум не отыщется, ты их, – мотнул в сторону выбитого окна,– сделаешь. И отговариваться не пробуй, мы тебе не твой дружок Пятьдесят четвертый. Он, я так думаю, давно уж дернул подальше. Ты, это, значит, покудова во-он там сядь, не приведи случится что-нибудь с тобой... Ларик, там же побудь... Веет сел в нишу. Надо же, до чего несуразно, подумал он. Как будет несуразно, если все так... Ларик шумно завозился рядом. – Да чего ты,– сказал он, по обыкновению ухмыляясь, – чего тебе три танка? И уйдем. И без Наума уйдем, обойдемся, он уж давно у нас на подозрении. – Чьи танки, а? – разлепляя губы, спросил Вест. – Гатовы, надо думать, а там, конечно, кто знает... Инсургенты, думал Вест, защитники баррикад. Нет, война – это когда народ воюет, а так – это пауки в банке. Впрочем, народ можно вывести на баррикады и там же, на баррикадах, для собственной надобности и положить, и тогда, что Гату убрали, это благо, хотя кто мне сказал, что это Гата был ближе всего к осуществлению не знаю уж чего – переворота, очередного выступления, бучи, заварушки, провокации... Собственно, сказал мне Наум, а я и самого Гату в лицо не знаю. – Скажи, Ларик,– повернулся Вест,– а зачем тебе на Ту сторону? – На Ту сторону? – хмыкнул Ларик.– Нужен я там больно. Мне из Города бы только, я бы там сам... Это была новость. Вест очень удивился и спросил: – А ты знаешь, что там, за хребтом? Ты бывал? – Зачем бывал? – сказал Ларик.– Говорят. – Ах, говорят... Но Ларик завелся с полоборота и принялся рассказывать и расписывать чудеса и прелести, которые скрыты за южными горами и южной степью, теплынь и завались настоящей жратвы, и это снова были сказки про луну из швейцарского сыра и землю из земляничного торта, каких Вест уже наслушался от таких же вот безномерных и неприкаянных, откопавших, трясясь от бессознательного ужаса, на Пустоши ржавый автомат и вообразивших себе, что теперь они – что хочу, то и ворочу. На деле всего-то они могли легко перебарывать или совсем не ощущали заложенный в вокерах вообще понуждающий импульс к работе, и к работе именно коллективной, а никак не индивидуальной, и посему записаны были в безномерные, как диктовалось то Уложениями, ни малейших отклонений не признающими. Но все равно оставались они вокерами в сути своей, сами не подозревая, отчего Пустошь внушает им такой страх. А между тем причина состояла в физиологической невозможности существования отделенной от других особи. Вест долго вспоминал и наконец вспомнил слово – экстравертность. Насаждаемая экстравертность, экстравертность обязательная, как воздух, как сама жизнь, подмена социологии физиологией, физиология как общественная наука... У Веста язык чесался назвать все это муравейником, но это значило бы погрешить против истины. Нет, все-таки общество. Нет, все-таки не особи, а индивидуумы. Может быть, именно они, безномерные, которые здесь становятся бандитами, которым уготовано быть бандитами, потому что, изуродовав в них Человеческое, их не сделали даже полноценными вокерами,– они-то и несут еще в себе какие-то крохи, еще что-то способное повернуть вспять, к Человеку. Но почему-то совсем не воодушевляет, что, оказалось, человеческое в человеке не истребить даже таким страшным способом. Потому, наверное, что им это уже не надо, они уже забыли, забыли, не создав своего, и значит, нет здесь народа, и никто не пойдет на баррикады... И значит, Гату Наум ликвидировал зря? – подумал Вест и невесело засмеялся. Нет, Наум ничего не делает зря... Город. Заброшенный особняк Еще через один поворот впереди завиднелся свет, и Вест почувствовал, как Пэл придержал его руку. Ловкие пальцы надели на запястье электрический браслет, голос бестелесно прошептал в ухо: таймер, Вест покивал. Как договорились, шепнул голос, будь осторожнее, мало ли что. А вообще-то не беспокойся, здесь вряд ли чего есть. Вест опять покивал, пошел один, нащупывая ногой дорогу. Значит, не думать о белой обезьяне? Не думать о белой обезьяне, не думать о белой, о белой... о, это мысль, начнем думать именно о белой обезьяне. Вот она вся шерстяная, белоснежная, с красными альбиносьими глазами... гиббон. Н-да, господа мои Стража! Нет, не пресловутое чтение мыслей, это все легенды, не бывает, но что одна из разновидностей психоволновой слежки, это точно. Названьице-то какое – "гадюка", а и впрямь на змейку смахивает, не разглядел я тогда у Наума... Быть может, и управление психикой? Быть может, быть может, продолжительностью жизни же управляете, хотя я и не понимаю, как это вообще возможно, да и никто не понимает, и не должен, по идее,– тайна тайн. Просто – живут. Кто поплоше и не задумываются, кто поухватистей готовы из собственной кожи вылезти, лишь бы накинули пару добавочных годков, чего, кстати, сравнительно несложно добиться. Или какие опасные работы, или сунуть кому надо, а то – в агенты Управления. Он остановился за стенкой с амбразурой, из которой и проникал в коридор узкий, как лезвие, и плоский пучок беловатого света. В ладонь с этой стороны, в соседнем помещении амбразура расширялась, и видно было много. Видно было, что это зал, вернее, бункер, бетонный, как коридор, по которому его провел Пэл, длинный и довольно узкий, равномерно освещенный. Вест видел его весь, находясь на середине длинной стороны. На что-то это похоже. Справа, у торцевой глухой стены – Вест приглядывался, приглядывался,– стоял пулемет на треноге. Ну правильно! – подумал Вест, и в эту минуту на другом конце стукнула дверь. Вошедшие сгрудились тесной кучкой, и некоторое время он ничего не мог различить. Потом там закричали, и он вздрогнул. Кричали без слов, но надрывно, не жалея связок. Вмиг кучка распалась, все куда-то делись, кроме одного, огромного, широкого, сразу видно – из Стражи, и Вест услыхал, как справа лязгнуло – кто-то тронул пулемет, подумал он, – и Страж побежал... Пулемет работал без остановки, уши заложило от грохота, а Страж – Вест теперь увидел – с огромным мясницким тесаком в руке бежал и бежал навстречу пулям, которые все до единой шли в цель, и точечки на широкой груди в сиреневом, множась, плеснули красным, и сиреневое почернело, а он все бежал, летел, как пущенный из пращи, по прямой, и натыкался на хлещущий прут из пуль, гильзы сыплют дождем, и проскочил, оскаленный, спина его, разлетающаяся в клочья, уже одна огромная дыра, из которой летят лохмотья и брызги, а он все бежит, и господи, до чего же это страшно, этот жуткий тир, а по бункеру визжат, сталкиваясь, пули, визжат, сталкиваясь, бетонные осколки, как же он не падает, ему и бежать-то уж некуда, и руку отрезало, ужас какой... Вест отпрянул. И грохот смолк. Из амбразуры в коридор потянулась ленточка сизой гари. Да что же это, подумал Вест, да что же. Он заглянул. Из-за пулемета вылезал и никак не мог вылезти Страж в плаще. Плащ был белый с изнанки. Ему удалось отойти, шатаясь, только предварительно повалив треногу, глухо громыхнувшую о пол. Куча дымящегося тряпья лежала там же, совсем рядом с треногой, за расстоянием было видно плохо. Вновь стукнула дверь, и в бункер ввалилась целая куча маленьких и лысеньких, ярко напомнивших вдруг покойного Пузыря. Они принялись размахивать руками, двое сразу потянули от того конца к куче тряпья узкую матерчатую ленту. Лента была вся перекручена, первый часто останавливался и поправлял. Веста кольнуло в запястье и он, не досмотрев, попятился назад, пока не наткнулся на твердое плечо Пэла. И снова были коридоры, где Пэл находил дорогу в полной, чернильной тьме, и вышли они совсем не там, где входили, и уже начинался день.

– Пэ-эл! – заорал Вест. Он лег на спину и уставился в потолок. Потолок когда-то был замечательный – лепной бордюр из полуузнаваемых-полуирреальных цветов и фантастических звериных морд когда-то не был посбит, и глазуровка когда-то отсвечивала новым блеском, и не виднелась в дырах чернота, не висели крупные ломти штукатурки. Вест ждал несколько времени, потом закинул руки назад и, нащупав здоровенную, неясного назначения – для вазона что ли? – деревянную тумбу, со страшным громом повалил ее. Пэл затмил собою косяк через четверть минуты. Он швырнул к подножию дивана сковородку, которую принес, и также без единого слова затопал обратно вниз. Сковородка брякнула. Там была обширная яичница вперемежку со штукатуркой. Вест еще какое-то время полежал на продавленных пружинах, изо всех сил зажмурив глаза, но понял, что это бесполезно, и отправился вслед за Пэлом. Внизу они оборудовали еще одну комнатку, там даже было некое подобие примуса. Сковородку Вест взял с собой. Пэл сидел на расшатанном табурете и невозмутимо откусывал от коричневого брикета. Коричневый – значит, синтет-бифштекс. Серый – чуть кислящая хлебная мякоть, желтовато-белый – наподобие печеной мерлузы, оранжевый неизвестный фрукт, сочный, с запахом корицы. И так далее. Все просто. И шифры простые, запоминающиеся. Вест набрал три-двадцать один, уселся напротив. Пэл подвигал своим носом вместе с очками и сказал, уставившись в потолок: – Значит, иду это я, иду, горя себе не знаю, рядом, значит, плетется хнычущее создание, которому все, значит, надоело, ничего оно, создание, не понимает и хочется ему, созданию, например, хотя бы скушать разок нечто, чтобы с души не воротило... – Ладно тебе,– сказал Вест. – Затем,– продолжал Пэл, не отрываясь от какой-то точки на потолке,– я же, вообразив,, что у создания и вправду трудности с Усвоением, и привыкает оно, создание, медленно и плохо и, значит, тоскливо ему, шлепаю на Тридцатую, в самую собачью свадьбу, бью морду Ежику, бью морду Сопатому а Сопатый, между прочим, Фарфора правая рука, а морды я им бью, потому что сменять-то мне не на что, и занять не подо что,– и чуть было не набив морду и Фарфору за компанию, вымажживаю из личного Фарфорова ресурса три четверти дюжины яичек, а ресурс ему расходовать на жратву ой, не хочется, сонник-то у Фарфора с одиннадцатым каналом, редкость превеликая, всего два у него было таких, да один, сломанный, правда, Проказник за тебя в Квартал снес... во-от, а ты, создание то есть, ведешь себя совершенно... – Ну извини, ну не знал, ну честное слово! – Да ты выбрасывай, выбрасывай,– ласково сказал Пэл, опуская нос с очками. – Выбрасывай, чего уж теперь-то. Вест с сожалением и досадой посмотрел в яичницу. Он отчего-то решил сперва, что мусора там гораздо меньше. – Да,– сказал он убитым голосом,– пожалуй, что так. Ты извини, старина, повторил он. Он поискал глазами поглотитель (с самого особняка Кудесника он недоумевал, встречая повсеместно эти дверцы и лючки с черно-красным кругом посредине), но вспомнив, что его здесь быть не может, просто свалил остатки яичницы в приспособленную под это дело квадратную банку... Да, старые особняки оборудованы не были, но Кудесник на то и Кудесник, чтобы иметь то, чего ни у кого нет. Вест все-таки глянул на потолок. Как раз над примусом штукатурка обрушилась вся, на полу тоже белели раскрошенные кусочки. Вест вздохнул. – Не соображаю уже ничего,– сказал он. – Поспи, – коротко предложил Пэл и замолчал. – Не, – Вест помотал головой.– Устал слишком,– знаешь, бывает? Пэл ничего не сказал. Вест зажмурился, как наверху, сильно-сильно, но ощущение песка под веками не пропало. Собственно, он не спал третьи сутки подряд. Ничего, попытался утешиться он, третьи не четвертые, четвертые не десятые. – Впечатлений,– сказал он,– много. Пэл и на это промолчал.