Текст книги "Морская соль"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Николай Гаврилович ЖДАНОВ
МОРСКАЯ СОЛЬ

Сыну Алёше

НОВИЧОК

Дом стоит на берегу Невы и похож издали на корабль. Над крышей, будто корабельная рубка, высится башня, а над ней на мачте развевается морской флаг. В круглой нише над окнами второго этажа видна бронзовая фигура Петра I. У главного входа стоят две старинные пушки, тоже бронзовые, зеленовато-чёрные от времени. У дверей – дневальный, в полной морской форме, с плоским штыком на ремне.

Когда Дуся, тётя Лиза и бабушка подошли к дому, дневальный шагнул к ним навстречу и, козырнув, осведомился, что им нужно. Тётя Лиза объяснила, показывая на Дусю, что это её племянник – Парамонов Денис, что он уже принят в училище, но по разрешению начальника, капитана первого ранга Бахрушева, отбывал в Кронштадт к бабушке, а теперь прибыл в училище совсем.

Тётя Лиза делала особое ударение на словах «отбывал» и «прибыл», как бы желая подчеркнуть, что военные порядки этого дома ей достаточно хорошо известны.

– Придётся минуточку подождать, – сказал моряк.

Дуся стал было рассматривать пушки, но в это время появился вызванный дневальным матрос-рассыльный и повёл их в комнату дежурного офицера.

Оказалось, что воспитанники нового набора уехали за город в лагерь, где пробудут до начала учебного года.

Дуся простился с тётей Лизой и бабушкой и по указанию дежурного офицера сел на лавку у стены, с нетерпением ожидая, что будет дальше.

Дежурный офицер с повязкой на рукаве, стройный и ловкий, то и дело снимал трубки телефонов, стоящих на столе, отвечал на звонки, звонил сам.

Сбоку, почти над головой Дуси, висел плакат, и, чтобы разглядеть его, Дуся осторожно отодвинулся в сторону.

«Вникай во всё, не упускай ничего, учись и ещё раз учись», – прочёл он, и ему стало немножко страшно: сумеет ли он вести себя так, как здесь требуется?

В комнату вошёл моряк, полный, краснолицый, в поношенном кителе. Он стал у стола и, приложив руку к козырьку фуражки, сказал:

– Мичман Гаврюшин явился.

Дежурный тоже на мгновение приложил руку к козырьку.

– Капитан первого ранга приказал сопровождать в лагерь двух воспитанников, – сказал он. – Один из них здесь. – Дежурный указал на Дусю. – А второй, наверное, на камбузе. Бумаги на них готовы и находятся у начальника строевой части. Ехать нужно с грузовой машиной, которая повезёт провизию в лагерь. Отправление в пятнадцать ноль-ноль… Всё ясно? – спросил он, закончив объяснения.

– Так точно! – сказал мичман и, обращаясь к Дусе, спросил: – Вы обмундирование получили?

– Нет, – сказал Дуся, – я только явился.

– Тогда идёмте со мной! – приказал мичман.

По длинному коридору они прошли в душевую.

Дуся вымылся и взамен снятой одежды получил форменную. Но только не совсем такую, как он видел на снимках и на других, настоящих нахимовцах. (Дуся всё ещё не решался считать себя настоящим.)

– Это рабочая одежда, – сказал мичман, – а форма номер три будет выдана особо.

Синие полотняные брюки показались Дусе не очень морскими, но всё-таки это были уже настоящие брюки – не то что его штаны с манжетами и пуговицами у колен. Рубашка-фланелевка с откидным матросским воротником очень напоминала те, что он носил и прежде, но она тоже была настоящая. Ботинки оказались совсем новыми – они приятно поскрипывали и ничуть не жали.

– А это надо сложить поаккуратнее, – сказал мичман, показывая на снятую Дусей одежду, и куда-то исчез.

Но едва Дуся уложил в одну грудку свои лёгонькие штаны и курточку, перешитую для него из бабушкиного жакета, и потёртые на коленях длинные в резинку чулки, как мичман вновь появился. В одной руке он держал на весу безукоризненно чёрный, с якорями на пуговицах, настоящий морской бушлат, в другой – бескозырку, хоть и без ленточки, но тоже, несомненно, настоящую.

– Это всё мне? – не смея поверить, спросил Дуся.

– А то кому же ещё? – улыбнулся мичман. – Примерь-ка, этот тебе должен быть впору, – добавил он, протягивая Дусе бушлат.

И как он только угадал! Бушлат пришёлся Дусе как раз впору, будто его шили специально для него. Дуся одну за другой застегнул все пуговицы; глубоко вздохнув, расправил грудь и стал примерять бескозырку. Он подумал, что если бы теперь тётя Лиза и бабушка увидели его, то, наверное, не узнали бы.

– Готовы? – услышал он голос мичмана. – Теперь пойдёмте на камбуз.

Они опять прошли по коридору и потом, миновав столовую, где производился ремонт и весь пол был закапан меловой краской, а столы сдвинуты в одну сторону, очутились прямо на кухне.

Здесь, у большой плиты, заставленной медными кастрюлями, на специальной лесенке стоял кок в белом халате и поварёшкой, похожей на весло, помешивал в кастрюле величиной с бочку. У окна сидел за столом мальчик в таком же, как у Дуси, бушлате и в синих полотняных штанах. Он, видимо, уже поел и вытирал губы рукой. Не больше Дуси ростом, но коренастый и широколобый, он казался очень важным.

Кок поставил перед Дусей миску, над которой поднимался аппетитный дымок:

– Ну-ка, моряк, отведай нашего флотского.

Когда Дуся съел весь борщ, показавшийся очень вкусным, сосед заглянул к нему в миску и сказал:

– И мне такого же давали – с мясом!

Дуся только посмотрел на него, но промолчал.

В это время мичман Гаврюшин, взяв с подоконника бескозырки мальчиков, повертел их в руках, заглянул внутрь и, положив обратно, спросил:

– Кто из вас Тропиночкин В. П.?

Дусин сосед быстро поднялся и, краснея, проговорил:

– Тропиночкин Валентин Павлович – это я.

– Очень хорошо, – одобрительно заметил мичман, – но писать об этом на бескозырке да ещё чернильным карандашом не положено. Садитесь. Ни фамилии, ни инициалы писать прямо на одежде не надо, – наставительно, но не сердито добавил мичман и почему-то посмотрел на Дусю. – Понятно?

– Понятно, – проговорил Дуся, хотя он и не знал, что такое «инициалы».

– А у меня голова большая, – вздохнув объяснил Тропиночкин. – Если спутает кто-нибудь, мне чужая фуражка нипочём не влезет.

– Путать не надо, – заметил мичман, – это у нас не положено.

Когда они все трое вышли во двор, там уже стоял грузовик с брезентовым тентом над кузовом.

Шофёр в матросской форме, высунувшись из кабины и в то же время всё-таки ворочая руль, заставлял грузовик пятиться всё дальше в угол двора. Мотор отфыркивался и рычал, как бы выражая недовольство. Но шофёр придвинул кузов машины к самому крыльцу и, выключив мотор, вылез наружу. Он оказался таким большим, что Дуся невольно удивился, как этот человек умещается в кабине.

Двое матросов в белых колпаках начали складывать в кузов душистые тёплые караваи хлеба. Затем они втащили туда мешков шесть с какой-то крупой и покрыли всё это брезентом.

Шофёр обошёл вокруг грузовика, сильно пнул сапогом сначала одно колесо, потом по очереди все остальные, заглянул в кузов, откинул брезент и спросил, обращаясь к Дусе и Тропиночкину:

– А ну, кто есть желающие?

Тропиночкин ловко подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся на руках и, закинув ногу, мгновенно очутился в кузове. Дуся тоже ухватился за борт, что есть силы подтянулся и попробовал забросить ногу, но, видимо, грузовик был слишком высок. Дуся едва не сорвался. Тропиночкин сверху подхватил его под мышки и помог перевалиться за борт.

Мичман тоже залез в кузов и сел рядом с Дусей на мешок.

– Добро! – крикнул он шофёру.

Машина вздрогнула и выехала из ворот.

И тут Дуся увидел, что тётя Лиза и бабушка не уехали домой, а всё ещё стоят на набережной против входа в училище. Заметив грузовик, они поспешили к нему, но шофёр, ничего не подозревая, прибавил ходу, и Дуся только услышал голос тёти Лизы:

– Счастливо, Дусенька!

Бабушка же молча стояла, махая рукой. Она, должно быть, не узнала Дусю, но лицо её было ласковым, добрым и светлым.

ДОРОГА

В сумрачные предосенние дни, когда свинцовое небо низко висит над водой, Балтийское море, прекрасное в другую погоду, кажется суровым и нелюдимым. Бурые белогривые волны, вырываясь из мглы, с злобным буйством мчатся к берегу и, оскалясь, набрасываются на валуны; ветер гнёт к земле ветви прибрежных сосен.

Вдоль берега почти повсюду тянулась ломаная линия проволочных заграждений, надолб и противодесантных препятствий, сохранившихся здесь после войны. Это ещё более усиливало суровость картины.

Одинокие чайки с тоскливым криком носились над водой.

Едва выехали за город, как начался дождь и поднялся сильный ветер. Брезент намок, обвис, и вот прямо за воротник Дусе упала холодная капля, просочившаяся сквозь тент.

– Давайте-ка поглубже, – сказал мичман.

Дуся и Тропиночкин забрались на мешки и прижались спинами к ещё тёплому хлебу.

– Знаешь, на какой машине едем? – тихо спросил Тропиночкин.

– На какой?

– «ГАЗ» это, горьковчаночка. Я сразу узнал. У нас на фронте такими пушки перетаскивали.

Дуся с удивлением посмотрел на своего спутника.

– Ты на фронте был? – спросил он недоверчиво и с невольной завистью.

– Ещё бы нет!.. Вот, смотри!

Тропиночкин неторопливо распахнул бушлат, и Дуся увидел прицепленную на фланелевке круглую белую медаль.

– За отвагу! – внушительно сказал Тропиночкин, не спеша застегнул бушлат и стал смотреть на дорогу с видом человека, считающего излишним говорить о том, что само собой ясно.

Дождь наконец перестал. Сквозь щель в навесе виден был мокрый булыжник. Вдоль дороги простиралась низина: вода шевелилась в траве, и кусты плавали в воде, как утки. За кустами справа виднелось большое, должно быть недавно вспаханное, рыжее, глинистое поле и над ним бледно-фиолетовые тучи. Но вдруг на глинистом взрытом пространстве мелькнули белые гребни. Дусе показалось, что всё поле ворочается, как бы дышит.

– Море! – воскликнул он невольно.

И оба мальчика стали жадно вглядываться в низкие берега. Они были почти на одном уровне с морем, и казалось, что, если бы вода поднялась хоть на полметра, она затопила бы и мелкие кочки по сторонам, и дорогу, и всё, всё до самого горизонта.

Потом машина долго шла редким сосновым лесом. За стволами деревьев виднелась железная дорога – она то исчезала, то показывалась снова, – мелькали дощатые постройки, заборы, столбы. Но вот машина свернула влево и остановилась. Хлопнула дверца кабины, и шофёр, опять показавшийся Дусе огромным, как великан, подошёл и заглянул к ним под брезентовый полог.

– Не холодно им тут? – осведомился он у мичмана. – А то в кабину можно, там у меня теплее.

– Не замёрзли, ребята? – спросил Гаврюшин.

Дуся не чувствовал холода, но ехать в кабине казалось ему очень заманчивым, и он молчал.

– Давайте по очереди. Вот хоть ты первый, – сказал шофёр, трогая Дусю за рукав.

Дуся проворно соскочил на землю и вслед за шофёром взобрался в кабину и сел на потёртое кожаное сиденье.

По стеклу кабины ещё стекали редкие капли влаги. Шофёр, положив большие руки на рулевое колесо, внимательно глядел на дорогу. Дусе очень хотелось заговорить с ним, но он боялся помешать вести машину. Наконец он всё-таки решился.

– Это «ГАЗ», да? – спросил он робко.

– Машина-то? Нет, это будет «ЗИС». Они, верно, похожи, но только у этой тяга сильней.

– Она пушки возит?

– Всё возит… и пушки возит. А ты разве видел? – спросил шофёр и внимательно посмотрел на Дусю.

– Я-то нет, – сказал Дуся с сожалением, – а мальчик, который со мной едет, он видел. Он на фронте был. У него даже медаль есть, настоящая.

– Вон что! – удивился шофёр. – А у тебя, значит, нет?

– А у меня нет, – ответил Дуся и подумал, что шофёру, вероятно, было бы интереснее ехать с Тропиночкиным. – Хотите, я его позову? – предложил он. – Только вы остановите машину.

– Погоди, чего торопиться, – сказал шофёр. – Тебе разве тут, у меня, надоело?

– Нет, что вы! Мне тут очень хорошо.

– Ты что же, новичок? – спросил шофёр.

– Новичок.

– Отец на флоте служит?

– Он на Баренцевом море служил.

– На Баренцевом? – переспросил шофёр. – Как фамилия?

– Парамонов.

– Подводной лодкой командовал?

– Командовал, – подтвердил Дуся. – Только он погиб там.

– Слыхал, – сказал шофёр и опять внимательно посмотрел на Дусю.

– Вы его знали? – спросил мальчик. – Видели? Какой он?

– Ты что же, разве не знаешь? – Шофёр даже убавил ход машины.

– Я был ещё маленький. Меня тётя Лиза в эвакуацию увезла. Бабушка даже скучала.

– Ишь ты! Тебе что ж, теперь лет девять-десять?

– Десять,[1]1
  В первые годы после войны в нахимовском училище, кроме обычных, были подготовительные группы для детей, родители которых погибли в боях.


[Закрыть] – подтвердил Дуся.

– Ну да, – продолжал размышлять шофёр, – с тех пор уж пятый год пошёл, где тут помнить… А отец твой был моряк настоящий. Он четыре немецких транспорта потопил и ещё крейсер, кажется, или миноносец.

– Это мне бабушка говорила.

– Вот то-то, брат… А матери у тебя, что же, нету?

– Матери у меня нету. Я когда родился, она сразу же умерла.

– Сирота, значит, – сказал шофёр и добавил: – Да, брат, такие-то дела…

Они оба долго молчали.

– Отца твоего там, на Севере, очень моряки уважают. Помнят о нём, – сказал шофёр, и лицо его стало серьёзным и строгим.

Дорога свернула влево, к самому морю. Сквозь шум движения Дуся услышал свист ветра. Грязная пена тянулась неровной полосой вдоль воды, и мутные брызги поднимались над камнями, о которые билось море. От всего этого веяло какой-то угрюмой силой. Дуся ощущал её и жадно вглядывался вперёд. Но дорога опять свернула вправо, мелькнуло несколько крашеных дощатых домиков, потом снова начались перелески.

– А вы тоже на фронте были? – спросил Дуся.

– Не без этого, как же не быть. Там вот, на Севере, и был, где отец твой. Только я на суше, в морской пехоте вернее сказать. «Катюши» такие есть… Слышал небось?

– Из «катюши» стреляли? – воскликнул Дуся.

– Ну, сам-то я, правду сказать, не стрелял. Я так шофёром и был. Её, «катюшу»-то, на машине возят, на грузовике. Вот я при ней шофёром и был. Часть наша – гвардейская миномётная. А «катюша» была кочующая. Подъедем куда поближе к нему, ударим как следует – и в другое место. Он нас только засечёт, начнёт из своих пушек лупить, а нас уж и след простыл. Мы в другом месте, а он по этому лупит!

– Не ранили вас?

– Всё было. Мне, правду сказать, ни пули, ни осколка снарядного не досталось. А я на мине подорвался с машиной вместе. Вот так же ехали, и дорога широкая, обкатанная. Свернул я немного в сторонку: разъехаться надо было со встречной, да задним колесом её и задел, мину-то!

– Ну и что же? – спросил Дуся.

– Ну, тут что же… взрыв, конечно. Вылетел – не помню как. Лежу, тошно мне, силы нету. Потом снегу поел, полегчало.

– А куда вас ранило?

– Ты лучше спроси, куда не ранило. Весь я, брат, раненный был. И грудь зашибло, и голову, и ноги обе. А хуже то, что контузией меня встряхнуло очень. Еле я отошёл.

Дуся с почтительным удивлением смотрел на большую, плотную фигуру шофёра.

– Что смотришь? – усмехнулся тот. – Теперь-то я опять в свою силу вошёл. А в госпитале был тебя слабее… Зовут-то тебя как?

– Дуся меня зовут.

– Это что же, по-настоящему выходит Денис, что ли, или Данила?

– Денис, по-настоящему я Денис, а это меня тётя Лиза так зовёт и бабушка… ну и другие.

– Вон что… Денис, значит, – шофёр тяжело вздохнул и продолжал: – У меня тоже братеник был Денис, да вот убили его. Тоже там, на Севере, у Баренцева моря…

Машина вдруг замедлила ход и стала. Шофёр вышел наружу, и Дуся слышал, как он опять колотил каблуками по скатам.

– Так я и знал, – сказал он, возвратившись. – Левое заднее ослабло. Подайся-ка, я домкрат возьму.

Дуся проворно выбрался из кабины. Оказалось, что кожаное сиденье поднимается, как крышка сундука, а под ним в углублении хранится множество разных инструментов. Шофёр достал большой насос с резиновой трубкой и тяжёлый стальной брус, немного похожий на сапог. Это, должно быть, и был домкрат. Шофёр подставил его под ось грузовика и железным прутиком начал вращать маленькую шестерёнку. От этого домкрат становился всё выше и, упираясь в ось, с удивительной лёгкостью поднимал всю тяжёлую машину. Придавленное грузом колесо теперь свободно повисло над землёй. Шофёр приладил к нему трубку насоса и стал накачивать. Скоро шина вновь сделалась упругой и плотной. Шофёр опять попробовал её ударом каблука, затем убрал домкрат и насос под сиденье и достал портсигар.

– Много ещё осталось пути? – спросил мичман Гаврюшин, чиркая свою зажигалку и поднося шофёру язычок огня. Сам он уже успел покурить.

– Засветло, пожалуй, не доедем: груз большой, с ним на хорошую скорость нельзя, – сказал шофёр.

Перед тем как ехать дальше, в кабину перебрался Тропиночкин, а Дуся вместе с мичманом Гаврюшиным снова забрался в кузов. В тёмном углу кузова было тепло, и Дусю начало клонить ко сну. Глаза как-то сами собой смыкались, и, когда Дуся открыл их, он почувствовал, что машина уже не движется, и увидел перед собой мокрую от дождя дощатую стену дома, электрический фонарь на проволоке и мокрые ветви каких-то деревьев, скрытых в густой темноте.

– Ну вот и приехали, – услышал он голос шофёра. – Станция Березай, кому надо – вылезай.

В ЛАГЕРЕ

Проснувшись утром в маленьком домике, куда его, полусонного, привели ночью по приезде в лагерь, Дуся встал, оделся и тихонько, чтобы не разбудить спавшего рядом на койке Тропиночкина, вышел на крыльцо.

Было ещё совсем рано. Солнце, по-видимому, уже взошло – потому что воздух был прозрачен и лучист, – но ещё не поднялось над вершинами высокого соснового леса, окружающего лагерь.

С крыльца Дуся сразу увидел то, чего в темноте не заметил ночью. Совсем недалеко от домика, на ровной и широкой лужайке, обсаженной маленькими стройными ёлочками и огороженной невысоким забором, были раскинуты в два ряда большие брезентовые палатки. Шатровые их покровы, туго оттянутые тонкими и, должно быть, очень прочными расчалками, чем-то напоминали паруса.

Дуся заметил, что у каждой палатки стояли на карауле юные моряки в бушлатах, застёгнутых на все пуговицы, в белых бескозырках, с плоскими штыками на ремне и блестящими изогнутыми трубками на груди. Почти все они были значительно больше Дуси ростом, и только у последней палатки стоял совсем маленький нахимовец.

В это время у ворот, где под грибковым навесом висел колокол, раздались три коротких двойных удара. «Склянки отбивают», – догадался Дуся. И тут он увидел, как из аккуратного крашеного домика по ту сторону забора, где, как он потом узнал, помещался офицерский пост, вышел горнист с блестящей фанфарой в руках и, запрокинув голову к небу, заиграл подъём.

Торжественные, призывные и повелительные звуки прозвучали в холодной тишине начинающегося дня. Едва смолкли эти звуки, как из палаток донеслись прерывистые сигналы боцманских дудок, и через минуту весь лагерь ожил и сдержанно зашумел. Послышались голоса пробудившихся от сна ребят. Кое-кто из них уже появился на ровной дорожке перед палатками.

За спиной Дуси скрипнула дверь, и на крыльцо вышел мальчик, меньше, чем Дуся, ростом, в такой же, как и он, матроске, наголо остриженный, с шишковатой головой и тёмными живыми глазами.

– Это не нам подъём, – сказал он. – Мы шестая рота, нам ещё в палатках спать не разрешают.

Дуся молча рассматривал своего нового знакомца.

– Вы вчера приехали? Правда? – продолжал тот. – Темно было, а я не спал. Я потому не спал, что меня вице-старшиной назначили.

– Кем? – спросил Дуся.

– Вице-старшиной, – повторил мальчик. – Ты разве не понимаешь?

– «Старшина» – понимаю, а вот «вице» – нет.

– Как же так? – удивился мальчик. – Вот вице-адмиралы есть, это ты слышал?

– Слышал.

Так вот они тоже вице, как я, только я вице-старшина – значит, помощник, заместитель. Нам капитан-лейтенант Стрижников объяснял, только вот тебя не было.

– Я к бабушке в Кронштадт ездил, – сказал Дуся.

– Ты из Кронштадта? – обрадовался вице-старшина. – Там кораблей много, да? У нас здесь сейчас недалеко на взморье тоже настоящие крейсеры стоят. Вот честное нахимовское! Сами увидите… Вас как зовут-то? – спохватившись, спросил он.

– Дуся.

– Дуся? – недоверчиво улыбнулся вице-старшина. – Ты что же, разве девочка, что тебя так зовут?

– Почему же, вовсе не девочка, странно даже так говорить. Дуся – это значит Денис. У меня и дедушка был Денис – настоящий моряк, он по всему свету странствовал и всегда на кораблях.

Вице-старшина нахмурился.

– Ну ладно, – сказал он. – А меня Колкин зовут. Это фамилия, а по имени Владимир. Раньше Вовкой звали. А здесь всех зовут по самому настоящему имени. И потом, не говорят «ты», а говорят «вы». Понял?

– Понял, – ответил Дуся, – как старшим.

– Именно, – подтвердил Колкин. – Всё-таки вот что, – продолжал он очень серьёзно, – я вам так посоветую: вы не говорите ребятам, что вас Дусей зовут. Очень это по-девчоночьему получается. Смеяться начнут. Скажите лучше – Денис, а то – Дима. Ведь это неприятно, когда смеются.

– Ладно, – согласился Дуся, – я так и скажу.

– Теперь пойдёмте на корабль, – предложил Колкин. – Это мы так домик свой зовём. Мы теперь корабли изучаем и решили – пусть у нас тут всё по-корабельному называется. Вот это, например, по-твоему, что такое?

– Где?

– Ну вот где мы стоим. Это как называется?

– Лестница.

– Эх, ты, а ещё из Кронштадта! Вовсе это не лестница, а трапчик… трап, понял?

– Понял.

– А это что? – Колкин постучал кулаком по стенке дома.

– Ну, стена, – простодушно ответил Дуся.

– Сам ты стена! Запомни: на корабле стен нет, а есть борта и ещё переборки. Ясно?

– Да, – пробормотал Дуся.

– И не «да» надо говорить, а «так точно». Моряки «да» не говорят.

– Уж будто и не говорят, – недоверчиво процедил Дуся.

– Не «уж будто», а так и есть, – авторитетно заметил вице-старшина. – Вы уж меня лучше слушайте. А то пошлют вас на клотик за кипятком, вы небось и пойдёте?

– Не знаю, – замялся Дуся. – Пошлют – так пойду.

– За кипятком?

– А как же?

– А вот так же! Знаешь ты, что такое клотик?

– Не знаю.

– А куда же ты пойдёшь? Мачту ты видел на корабле? Или хоть на пароходике каком-нибудь?

– Ну, видел.

– Наверху там макушка такая есть, на ней ещё электрическую лампочку укрепляют. Вот это и есть клотик. Ясно? А ты хотел на него за кипятком идти!.. Тут держи ухо востро, а то враз попадёшься!

– А ты уж на корабле был?

– Был, ясно. А то как же! Только я для тебя не «ты», а «вы». Ясно?

– А я для тебя кто? – спросил Дуся. – Тоже «вы»?

– И ты тоже «вы», – согласился Колкин. – Это я ещё не совсем привык. Я ведь тоже недавно нахимовцем сделался – мы только пятый день служим.

Они вместе вошли в домик.

Тут, в большой комнате, заставленной койками, был беспорядок, обычно сопутствующий вставанью. Оказывается, Тропиночкин уже ушёл умываться.

Колкин дал Дусе полотенце и сообщил, что умываться надо на озере, у пирса.

Дуся выскочил на крыльцо, рассчитывая догнать своего друга, но около дома его не было видно. Между тем остальные ребята с полотенцами в руках бежали в лесок и скрывались там под уклоном.

Дуся тоже поспешил за ними. Неширокая тропинка вела вниз. И скоро за деревьями открылось озеро. Лёгкая дымка утреннего тумана поднималась над водой. На противоположном далёком берегу виден был синевато-зелёный хвойный лес. Слева, почти на середине, Дуся заметил небольшой остров. На жёлтой плоской отмели сидело несколько чаек.

Вдруг откуда-то сбоку послышался топот ног, и двое старшеклассников вынеслись на тропу перед Дусей.

– До подъёма флага долго ещё, не знаешь? – спросил один из них, внезапно останавливаясь и с трудом переводя дух.

Дуся молчал. Он не имел понятия, что такое подъём флага.

– Ну, чего ты там, Раутский? – нетерпеливо торопил приятель. – Это же новичок, они ещё не знают, откуда и солнце всходит. Мы успеем выкупаться, вот увидишь.

И они оба устремились вниз к озеру, на ходу снимая бушлаты. Дуся ещё постоял немного в нерешительности и пошёл вслед за ними.

То, что все называли пирсом, оказалось большими плавучими мостками, с пришвартованными по бокам шлюпками. По обе стороны от него тянулись дощатые панельки, и с них, зачерпывая пригоршнями воду, прямо из озера умывались будущие моряки. Тропиночкина среди них не было видно.

Дуся умылся тоже и, заметив, что пирс быстро пустеет, поспешил обратно.

Кем-то оброненная записная книжечка валялась на тропе, поблескивая коленкоровой обложкой. Дуся поднял её и, выбежав из лесочка, сразу увидел перед собой знакомый домик. Все мальчики уже строились у крыльца в две длинные шеренги.

– Становитесь по росту! – крикнул ему вице-старшина Колкин, руководивший построением.

Дуся заметил Тропиночкина, знаками приглашавшего его к себе, и поскорее занял место в строю рядом с ним. В это время послышались сдвоенные удары склянок – один, второй, третий, четвёртый. С площадки, где стоял у мачты дневальный, разнеслись звуки горна и зазвенели над вершинами сосен.

– На флаг, смирно! – прогремела команда.

Все невольно замерли в строю, и белое полотнище морского флага как бы само собой взвилось к вершине мачты и распласталось на лёгком ветру.

Прошло не более минуты, звук горна замер в тишине, и чей-то звонкий голос певуче скомандовал:

– Вольно-о!

Все вокруг, словно очнувшись, опять задвигались, заговорили между собой, возвращаясь к прерванным занятиям.

С крыльца сошёл широкоплечий худощавый офицер в полной морской форме и остановился в нескольких шагах от строя.

– Смирно! – скомандовал вице-старшина Колкин и, бросив стремительный взгляд на шеренгу, шагнул к офицеру, вытянулся и звонко отрапортовал: – Товарищ капитан-лейтенант, первый взвод в количестве двадцати восьми человек выстроился по вашему приказанию. – Тут он сделал шаг вправо и, опуская руку, добавил: – Вице-старшина Колкин.

Стоя рядом с офицером, он едва достигал ему до пояса. Но офицер внимательно выслушал рапорт, спокойно приложил руку к козырьку, сказал: «Хорошо» – и, подойдя, ещё на шаг к строю, поздоровался.

Ребята дружно ответили ему. Затем Колкин крикнул:

– Вольно!

Приняв рапорт от старшины второго взвода, офицер прошёлся вдоль рядов.

– Почему двое в бескозырках? – спросил он.

Колкин растерялся.

– Это новенькие, – ответил он наконец.

– Понятно, – сказал офицер и, заметив, что Дуся и Тропиночкин торопливо сняли бескозырки, молча улыбнулся.

– Товарищ капитан-лейтенант, можно к вам обратиться? – спросил вице-старшина.

– Обращайтесь, – разрешил офицер.

– Вот когда мы по утрам стоим «На флаг, смирно!», то ведь в это время моряки на всех кораблях тоже встают «На флаг, смирно!». Верно это?

– Это совершенно верно, – сказал офицер. – Подъём военно-морского флага – одна из старых морских традиций. Когда я служил на корабле, мы все точно так же, как вы, каждое утро приветствовали подъём флага. И так делают повсюду на кораблях, где бы они ни находились: и на Балтийском море, и на Чёрном, и на Севере, и на Тихом океане. Так что, когда вы слышите команду: «На флаг, смирно!» – помните: вы не одни. С вами вместе отдают честь родному флоту все моряки страны. Понятно?

– Понятно, – с готовностью отозвался Колкин.

– Тогда ведите роту на завтрак!

Под большим навесом из новых брёвен и досок рядами стояли белые, свежеструганые столы и скамейки. Почти все столы были уже заняты старшими воспитанниками, и только два крайних оставались ещё свободны. По команде Колкина все разместились за этими столами. Дежурный раздал ложки, поставил тарелки с хлебом и миску с топлёным маслом – для каши, которую тоже скоро принесли. Она была рассыпчатая, горячая. Дуся с удовольствием ел кашу, потом пил сладкий чай с молоком и булкой.

– Встать! – раздалась команда.

Старшие уже вышли из-за стола и строились в две шеренги.

Дуся жадно следил за их правильным, чётким строем.

– Напра-во! – послышалась команда.

И тут Дуся заметил, что позади всех, отступая на два шага от общего строя стоит высокий нахимовец, странно хмурится и глядит всё время в сторону.

– Кто это? – шёпотом спросил Дуся у Тропиночкина.

– Тише! – зашипел на них Колкин. – Это двоечник по дисциплине. Видите, у него даже погоны сняты. Он и ходит сзади всех, пока не исправится.

В это время двоечник повернулся в их сторону. Лицо у него было насупленное, а тёмные глаза смотрели на Дусю внимательно и печально.

– Разобраться по четыре! – крикнул Колкин.

Новички стали быстро строиться.

А старшая рота уже двигалась впереди них по дороге. Дуся, сразу посерьёзнев, смотрел вслед шедшему позади всех двоечнику. «Наверное, ему тяжело теперь», – думал Дуся, стараясь шагать в ногу со своими новыми товарищами.