Текст книги "Зачистка"

Автор книги: Николай Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском «на холод»… Кто и какие бумаги мне теперь подпишет? Сегодня надо решить и вопрос с вывозом тела Кости Орешко. Как же не повезло парню – стать последним погибшим солдатом на этой войне. Только последним ли?

– Эй, это я, – вновь послышался голос посыльного.

Сержант открывал калитку спиной, так как нес в руках сразу три полные тарелки – с семечками, квашеной капустой и дымящейся картошкой. Он не спрашивал, где лейтенанты, и мы сами для этого дали повод: слишком часто, уходя группой, возвращались с Бауди вдвоем.

Сержант оставил тарелки на столике у спортгородка, посмотрел на нас издали, но по выражению лиц понял, что лучше не подходить и не заводить никаких разговоров. Кивнул, указал на накрытый стол и попятился обратно. Остановил лишь взгляд на домике лейтенантов, пытаясь предугадать, кого привезли в госпиталь. А кого – нет…

– Я схожу к Наде? – попросил разрешения у друга. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.

– Привет от меня.

Бауди достал из-под кадки с дождевой водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали. Тоже – итог победы!

Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. Как она восприняла перемирие? У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется – в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в «Фламинго» и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…

Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права – тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но – не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй! Я условно стучу тебе морзянкой в дверь сигнал «SOS».

Но дверь открыла незнакомая девушка – полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было даже усомниться – не пацан ли это? Соседка? Которую так ни разу и не увидел?

– Вы… – начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? – Вы… Иван Петров?

Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах – присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:

– Что?

– Надя…

– Что Надя?

– Она тогда поехала в Моздок. На рынок.

– И что?

– Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.

Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее, и теперь призналась в самом страшном:

– Я… боюсь ночевать здесь одна.

– Но как все случилось. Почему? – я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.

– Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…

– Какой майор?

– Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, уезжай, и документы все принес, что она уже не числится…

Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!

– А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.

Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:

– Это ваше. От нее.

И с надеждой – про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:

– А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла – и погибла?

…Мы сидим с Бауди во «Фламинго», пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.

Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна. А у меня в голове вертится триптих из их имен: надежда умерла, вера еще несмышленая. Где любовь и к чему должна быть любовь?

Единственной отрадой стал приезд некой Лены, о которой бредил в горячке Урманов. Кажется, я дольше набирал ее номер телефона, чем она домчалась до нас. Она и в палату Олега ворвалась впереди нас, хотя мы не отходили от дверей реанимации. Морпех лежал с закрытыми глазами, никак не среагировав на наше появление. И лишь когда мы уступили место у койки маленькой светловолосой скуластенькой женщине и она, с состраданием глянув на Олега, вдруг топнула ножкой, он вздрогнул, насторожился, резко распахнул глаза. Повернул голову на звук.

– Ты сам говорил: когда соскучишься – топни ножкой, – вместо приветствия произнесла Лена какую-то известную только им двоим фразу.

Глаза Урманова наполнились слезами, и он перевел взгляд на свои ноги. Там, где должна была быть правая, простынь мягко легла на матрац. Надо отдать должное мужеству Лены – она если и вскрикнула, то про себя, внутри. Поспешила успокоить:

– Я буду за тебя топать двумя.

И ведь потопала, показала. А увидев на тумбочке колокольчик, схватила, впилась в него поцелуем, легонько позвонила. Взяла там же кольцо с усиками от «лимонки», примерила, словно обручальное. Показала Олегу.

– Это… от гранаты, – наконец, услышали мы его первые после операции слова.

– Самое красивое обручальное кольцо на свете, – поцеловала и его Лена.

– Ты, я надеюсь… не одна приехала? – построил еще более длинную фразу Олег, продолжая ни замечать, ни чувствовать нас. Вот и вся разведка, вот и вся война: пуля, даже доставшаяся ему разрывная – все равно дура. А молодец – женщина. Похоже, даже если бы мы нависли над морпехом вместо капельницы, он бы все равно не заметил ничего.

– А с кем должна быть? – засмущалась, о чем-то догадываясь, посетительница. Оглянулась на нас, и так пятящихся к двери.

– Конкуренток… не забыла? Я с ними хочу… поздороваться.

Закрывая дверь, я еще расслышал сладостный голосок:

– Какая же ты неисправимая зараза. Обожаю, мучитель мой.

Мы оставили шифровальщиков вдвоем, заплатили дежурной медсестре, чтобы к дверям палаты и близко никто не подходил, а сами, забрав соседку Нади, пошли в «Фламинго».

Народ стекался в полуподвал сумрачный, и даже завсегдатаи кафе – чванливые и денежные московские телевизионщики, сидели притихшие. Или кто-то набил им морды, или стало доходить, что они натворили вместе с Лебедем. Танцев не было, хотя магнитофон и шипел что-то из-за горы открытых бутылок на стойке.

Мы пьем только за Костю и Надю. Бауди принялся пьяно твердить «Это из-за меня, из-за меня», но я треснул кулаком по столу, и звон падающих на пол стаканов отрезвил разведчика, заставил замолчать. Солдаты на войне гибнут не из-за кого-то, а за что-то. Разница!

Грешным делом, повторяя ситуацию с Урмановым и Леной, я хотел поднять на ноги Генштаб и отыскать в рязанских лесах некую девушку Ларису. Но потом раздумал. Она наверняка не приедет на похороны, она вообще вряд ли вспомнит эпизод с белым танцем на поселковой танцплощадке, из-за которого Костя Орешко оказался в Чечне. А значит, предаст его память и его чувства. Чечня же в очередной раз доказала, что итогом войны является не количество взятых высот, а количество невест, не дождавшихся своих мужчин. Война – это поражение или триумф любви…

Вдруг мы с Бауди одновременно вздрогнули: в кафе зазвучало до боли знакомое:

 
У синей реченьки, под красным солнышком
С тобой мы прятали от всех любовь…
 

Как она танцевала!

– Не плач, Тигрыч.

Не плачу. Но даже если бы не был Тигрычем, у меня еще остается в запасе Львович. И я еще вцеплюсь в горло всем, кто убил Надю. Не потому, что пьян, а потому что я русский офицер и никому не отдам ни своих погон, ни России, ни веры, ни любви.

Вот только нет рядом Кости Орешко.

И не танцует в кафе Надя.

А «Ястреб» остался кружить в нашем небе…

– …«Ноль-четвертый», я – «Синица».

– «Синица», я «ноль-пятый». «Ноль-четвертый» убыл к новому месту службы.

– Когда? Почему я не знаю?

– Он… он уволился, товарищ полковник. Написал рапорт, снял погоны и… уехал.

– Куда? Что за мальчишество?

– Сказали… говорят, бить кому-то… извините, морду. В Москве. Так говорят.

– Говорят, говорят… Слушай, держи там Петрова. Зубами, ногтями, на коленях – но если и он уйдет, вот тут нам расквасят морды всем. И все, кому не лень.

– Постараюсь.

– Постарайся, «ноль четвертый».

– Я – «Ноль-пятый»…

– Конечно, да – «Ноль-пятый». Конец связи».

Помяни, Господи

Священник крестил красные звёзды.

Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебристые пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей, тоже были для всех одни и те же: «Неизвестный солдат».

Хоронили погибших.

Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941–45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатики-мальчишки, но уже рождения конца ХХ века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имен и фамилий. Безымянными. А потому – вроде как бы ничьими…

А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь – останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше – медальон с биографическими данными. На худой конец – жетон с личным номером.

Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке набросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь – одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, всё равно ничего не выгадали бы солдатики.

И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем, чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали – мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.

Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицерам и контрактникам. Потому, как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.

Так и гибли – массой…

А ещё научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Всё бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней, кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и её достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…

И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось – до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своём тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны – но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.

Так и хоронили. За счёт государства – но подешевле. Геройски погибших – но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным – Богородское…

– Храни вас Господь, – крестил звезды, людей, небо с кружащим в вышине аистом, свежие могилы местный священник.

Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мертвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А «пропавшие без вести» – они могут быть и среди любого «Неизвестного солдата». Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…

Отцы ещё держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры – политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история, хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо – но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…

И только матери, небесные русские женщины, бросались от ямы к яме. Где её? Которая? Где упасть? Где замереть-остаться? Какой холмик становится родным – вместо сына? Успеть, успеть оказаться рядом в самый последний его миг на земле. Фуражечки новые прибиты к красным крышкам, а на последних снимочках они в шапках стояли. Зима была… Здесь? А вдруг здесь? Среди всех неизвестных – какой её? Ну подскажите же кто-нибудь!!!

Падали, обессиленные, там, где подгибались ноги. А может, как раз у своего? Или всё же там, через одного? Через два? Они доползут, только скажите…

– Скажите! – вставали щупленькие, крохотные на краю могил женщины и вдруг находили в себе силы поднять за грудки офицеров салютного парадного полка – сплошь подобранных под два метра гренадёров.

Но плакали те вместе с матерями, проклиная свою миссию. Обмирали рядом и сельские старушки, подошедшие из соседних деревень и своих мужей, женихов из Великой Отечественной, тоже лежащих где-то под такой же табличкой, ненароком вспомнившие…

– Помяни, Господи, здесь лежащих, – продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились – воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. – Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имён. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.

Гремел салют – в память.

Шла молитва – за упокой.

И кружил в небе аист. Высоко – там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души. Которым не нужны уже были

ни бирки,

ни метки,

ни нацарапанные ножом имена…

– Аминь!