Текст книги "Приключения крылатого колеса"
Автор книги: Николай Григорьев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Начальник модельного цеха вызвал к себе Чучина.
Вошел Чучин. Аккуратно, без стука, прикрыл за собой дверь и остановился на пороге. С виду Иван Миронович такой, каким обычно художники рисуют старого питерского рабочего: среднего роста, сухощав, подвижен. На бритом лице усы. Большие, увесистые руки.
Заметив горку свежих чертежей, Чучин насторожился. Глубоко посаженные глаза его, как два сверлышка, принялись прощупывать, буравить начальника.
– Ну вот, Мироныч, средневолжская к нам пожаловала! – сказал инженер храбрым голосом и через силу улыбнулся.
– Вижу, – кивнул Чучин. – Поздравляю.
Инженер покатал трубки чертежей по столу.
– От поздравлений пока воздержимся. – И усадил Чучина на стул. – Знаешь, зачем я тебя позвал?
– Знаю… – Чучин размышлял, пощипывая ус. Кончики пальцев и ногти у него темные, с желтизной: это от клея и лака. – А скоро ли потребуешь сдать работу? – И ворчливо добавил: – А то у нас завсегда как на пожаре…
Начальник цеха умоляюще переплел пальцы рук:
– Товарищ Чучин! С этим заказом будет еще жарче, чем на пожаре. Срок спрашиваешь? А никакого не могу дать тебе срока, срок сверхсрочный!
– Так-с… – Модельщик опять вцепился в усы. – Выходит, для работы нет срока, а сделать надо… Как говорится, дело чести!
Начальник цеха, просияв, схватил модельщика за руки.
– Вот именно, Мироныч, дело чести! И защищать честь мы всем цехом поручаем тебе!
Люди, причастные к технике, понимают язык чертежей, или, как говорится, читают чертеж. Сперва, учась, читают по складам, потом, как во всякой грамоте, появляется бойкость в чтении. Но для модельщика недостаточно читать чертеж. Он сквозь нагромождение линий на бумаге обязан увидеть будущую деталь или машину во всей ее трехмерной телесности. Ведь модельщик – первый, кто начерченное конструктором воплощает в материал.
У всякого бригадира-модельщика свои повадки в работе. Иной начинает так: разложит на верстаке чертежи и вглядывается в них день, другой, третий. Молчит и только карандашиком себя по лбу постукивает.
Наконец разгоревшееся воображение позволяет модельщику приступить к делу. Но три дня уже прошло, их не воротишь. Пока такой бригадир думает и считает, ребята из его бригады околачиваются в курилке около бочки с водой.
Чучин действует по-иному. Природа одарила его воображением такой силы и ясности, что ему, как он выражается, "не треба времени на подогрев мозгов". Чучин, взглянув на чертеж, тут же как бы отрывает линии от бумаги, бросает их мысленно в воздух и заставляет так расположиться в пространстве, что возникает машина. Никто еще ее не видит, кроме Чучина, но для самого модельщика видение настолько осязаемо, что он иной раз даже наклоняется, чтобы заглянуть в воображаемую машину снизу; или привстанет на цыпочки, чтобы обозреть ее сверху; или отступает в сторону, посматривая на пустое пространство сбоку… И тут уж не зевай, ребята, кто в бригаде Чучина; Иван Миронович раздает досочки с точной разметкой на каждой, как ее обработать: опилить, обстругать, сделать паз и так далее.
Весело у Чучина, любит его молодежь: и заработаешь всегда хорошо, и у бочки с водой не прокуришься!
Начальник цеха наведался в бригаду к Чучину. Спрашивает, не нуждается ли в чем-нибудь.
Старик брезгливо сморщил нос.
– Кислым запахло, начальник. Не те пироги мечешь из печи!
Начальник цеха огорченно развел руками. Как назло, из сушильной печи пошла партия не сосновых, как обычно, а еловых досок; кислый их запах и распространился по цеху.
Еловая доска – огорчение для модельщика. Дерево это прошито во всех направлениях как бы кривыми черными гвоздями. Это зачатки ветвей внутри ствола. В высушенной древесине они не только черные, но и твердые, как железо. Об эти природные гвозди выкрашивается и даже ломается инструмент. А разрезанные сучки вываливаются. Доска становится дырявой – ее надо латать вставными кусками-"пробками".
Елку терпят на второстепенных поделках. И Чучин, став моделировать лопасть средневолжской турбины, естественно, потребовал настоящего материала. А его нет.
Нескладно начиналось большое дело. Праздничное настроение, царившее в чучинской бригаде, заметно упало.
– А знаешь, Иван Миронович, – заговорил начальник, краснея, – в конце концов елка – тоже дерево! На земном шаре знаешь сколько ее процентов? Еще побольше, чем сосны! И зря мы это дерево поносим, ей-богу, зря!
Чучин отложил на верстак инструмент и с сожалением посмотрел на инженера.
– Понимаю твое начальническое положение, – сказал старик. – Всем подай, всюду поспей, за все отвечай… Но только я совестью своей не поступлюсь. Почетный заказ – его и выполнить должны с полным уважением… А нет материала – пиши мою бригаду в простое.
Начальник пошел по цеху, от верстака к верстаку, приказывая все сосновые доски,, которые еще уцелели и не пущены в дело, передать Чучину.
Подсчитали добычу: мало.
– Остается одно, – сказал начальник цеха. – Одолжить сухих сосновых. Подскажи, Мироныч, на какой завод толкнуться!
Старик запротестовал:
– Срамиться перед соседями? Скажут: вот так строители турбины мирового значения, с чего дело начинают… побираться, христарадничать пошли! Нет, не согласен я на такую добычу.
– Ну, брат, на тебя никак не угодишь. – Начальник цеха рассердился и ушел, досадуя на себя, что связался с норовистым стариком. "Пусть-ка теперь сам придет да попросит помощи".
Но Чучин за помощью не пришел. Он сел на верстак и долго щипал усы, сосредоточенно уставившись в чертеж. Потом еще раз пересчитал собранные доски.
– Это все? – спросил он своих пригорюнившихся ребят. – Больше не найдется?
– Все, Иван Миронович. И половины не наскребли против того, что требуется…
– Ладно! – вдруг как отрубил Чучин и сразу повеселел. – Принимайся, ребята, за дело! Тульский Левша, читали небось, в старинные времена блоху подковал… Ну, и нам завещал перед делом не робеть!
Лопасть турбины своей формой напоминает крыло птицы. Крыло покрыто перьями, которые расположены наподобие рыбьей чешуи. Модельщик, склеивая лопасть, тоже набирает ее как бы из чешуек. Здесь чешуйкам соответствуют "косяки" – дугообразные деревянные плахи. И косяки по размеру тем больше, чем крупнее турбина. Все равно как у птиц; ведь воробьиными перышками не оперишь крыло орла или чайки.
Косяки для средневолжской намечались невиданные… И вот тут-то, разглядывая чертеж, Чучин и нашел свое решение!
Чтобы изготовить дугу-косяк, одной доски недостаточно: узка. Приходится делать надставку – значит, режь вторую доску. Но надставка забирает чуть побольше половины доски, а остальной материал пропадает. Горы обрезков.
Чучин пошел на уловку. Не стал резать доски порознь, а склеил их в щиты. И уже на щитах раскроил косяки. Материал ушел в дело почти без обрезков.
К общему изумлению, чучинская бригада, обойдясь половиной досок, изготовила всю модель полностью. Быстро ли? А вдвое быстрее, чем ожидал начальник цеха, потому что в этой работе не только Чучин, но и его молодежь превзошли себя: всякий день кто-нибудь блистал смекалкой. А смекалка при работе все равно что заряд в ракете: чем больше наращиваешь, тем стремительнее движение.
Качество рекордного чучинского изделия проверили не только контролеры из ОТК. У гигантской деревянной лопасти, достигавшей в поперечнике семи метров, побывали все рабочие цеха. И когда начальник цеха объединил высказанные мнения, даже сдержанный и не падкий на похвалы Чучин просиял.
– Спасибо на добром слове, товарищи, – сказал он, кланяясь народу в цехе, совсем по-старинному потянулся пальцами правой руки к полу.
Поверхность лопасти прошкурили стеклянной бумагой, после чего чешуйчатое ее строение стало особенно наглядным. Появилось сходство с рыбой, которое усилилось после того, как лопасть покрасили в серый цвет и покрыли нитролаком. Поверхность ее стала не только гладкой, но и скользкой.
Модель имела внутри обширную полость: это сделали для облегчения веса будущего стального крыла. Кто-то из рабочих остроумно сравнил ее с варежкой для богатыря: "Небось Илье Муромцу пришлась бы как раз впору!"
С деревянной модели сделали чугунные копии (конечно, разъемные, иначе их бы и не отлить), по кускам уложили в вагоны и отправили на заводы юга металлургам. С обратными вагонами металлурги должны будут прислать уже настоящие, стальные лопасти – по шести штук для каждой турбины. А турбин двадцать… С юга ожидалась крылатая стая, каких не знал еще в природе ни один перелет…
А что же чучинская деревянная модель? Крыло осталось в Ленинграде, и у него появилась своя самостоятельная жизнь. В день Первого мая к воротам модельного цеха подъехала автомашина. Кран подцепил крыло (хоть из сухого дерева, а тонна весу!) и перенес его за порог, подав на автомобиль. Автомобиль задрапировали полотнами под пенистую волну и включили в колонну демонстрантов. Лопасть, размахнувшись на половину улицы, накрывая своей косой тенью десятки людей, среди шелестящих знамен двинулась на Невский, а оттуда вышла на озаренную весенним солнцем ликующую площадь перед Зимним дворцом, где под аплодисменты зрителей с достоинством проследовала перед трибунами.
И еще несколько лет после этого в майские и октябрьские праздники это крыло величаво простиралось над колонной рабочих Завода водяных колес…
Чучина уже нет на заводе, ушел на пенсию. Но в цехе помнят и едва ли когда-нибудь забудут, как начиналась работа над знаменитым заказом для Средней Волги. Вслед за лопастью постепенно была смоделирована и вся турбина. Но, как всегда, особенно запомнился почин. От чучинской бригады остались молодые модельщики. Они охотно рассказывают о прошлом и при этом, сами того не замечая, приосаниваются, как ветераны.
Надписи на крыльяхПетр Петрович Пчелкин работал в механическом цехе начальником одного из участков. До сих пор он поддерживал честь завода преимущественно на спортивном поле как мастер спорта среди городошников. Турбина для Средней Волги потребовала от мастера спорта иного мастерства.
– Слыхали?… – заговорил Пчелкин, стремглав входя поутру в цех и крутя над головой шапкой, чтобы привлечь к себе внимание. – Слыхали, что по радио?
– А что? А что? – заинтересовались вокруг.
Рабочие теснились у шкафчиков, облачаясь в комбинезоны. Пчелкин скинул пальто.
– Украинцы-то как поспевают, а?… – продолжал он, в свою очередь начав переодеваться и прыгая на одной ноге. – По радио всему свету объявлено: у мартеновских печей в Краматорске сразу рекорд: отлили нам первые две лопасти по двадцать пять тонн! Каково, а? Теперь на соревнование вызывают!
Токари, слесари, фрезеровщики ответили одобрительным гулом:
– Принять соревнование!
Почти каждый из них побывал на курсах или иным способом повысил свою квалификацию. Это укрепило у людей уверенность в своих силах перед взятием "волжского Измаила", как теперь нередко выражались на заводе.
Знаний, умения прибавилось. Но это не переросло во вредную самонадеянность. Наоборот, у людей завода лишь обострилось благородное чувство ответственности за свой труд, так свойственное советскому человеку.
И поэтому известие, принесенное Пчелкиным, всех взволновало. В сосредоточенном молчании рабочие расходились по местам; замасленные и пропитанные металлической пылью, их комбинезоны поблескивали, как боевые латы…
В течение нескольких дней на железнодорожной ветке, змеившейся во дворе между корпусами завода, трудились рабочие-путейцы. Кое-где были подбиты под рельсы даже новые шпалы – с янтарной слезой на свежих затесах бревна. Все это имело целью усилить путь и сделать его пригодным для принятия специальных вагонов-тяжеловозов с деталями для средневолжской турбины.
По отремонтированным путям в контрольную поездку вышел паровозик по прозвищу "два усача". Это был заводской старожил. Когда у паровозика перед началом работы продували цилиндры под пузатым котлом, было похоже, что из-за обвисших щек он распускает пышные седые усы. Усатым был и машинист, состарившийся вместе с паровозиком. При этом усы пара, стлавшегося по земле, и седые усы машиниста были удивительно похожи и бравым своим видом, и длиною. Отсюда и прозвище: "два усача".
Незадолго до обеденного перерыва "два усача", звонко прогудев в знак торжественности минуты, принял на крюк вагон-транспортер, груженный стальными глыбами – заготовками лопастей. Вагон прибыл с юга. Он был очень низкий, как бы приплюснутый для устойчивости к земле, с множеством колес; лопасти – две штуки – были укреплены на нем стойками. Издали казалось, что это не вагон, а бабочка: прижалась тельцем к земле и часто-часто перебирает многочисленными лапками. А крылышки ее по высоте таковы, что даже летучий дым паровоза не в силах перевалить через них: дым просачивается сквозняком между крыльями.
Поезд направился к цеху крупных турбин, но не успел убраться со двора: сигнал на обед – и двор наполнился рабочими. Толпа любопытных окружила вагон. Почин, первые отливки для Средней Волги – да как же на них не поглазеть!
К толпе не спеша присоединился человек в пиджачке поверх русской косоворотки. Чернявый, с обкусанными усами. На голове – кепка-блин.
Это был модельный мастер Чучин. Перед ним расступились, одни из уважения к заслугам старика, другие с озорной мыслью: "А ну-ка, любопытно, что скажет Мироныч про заготовки, небось ворчун живо найдет изъянец!"
Чучин выступил вперед и принялся обозревать лопасти. Голова при этом все больше запрокидывалась назад, а кепочку соответственно он надвигал на лоб; наконец из-под нее остался торчать только кончик востренького носа.
Внезапно он повернулся и пошел прочь. Но тут же несколько рук задержали его.
– Стой, Мироныч, стой, ты сперва свое заключение объяви народу, а потом уж сматывайся!
Чучин сдвинул кепку на затылок, открывая лицо. Глаза его выражали полное удовлетворение.
– Ничего, подходяще сработано! Смелые, видать, мартенщики отливали: самым малым припуском обошлись… У трусоватых разве получилось бы так? Ни в коем разе. Пугливый пуще смерти боится недолива – ну и бухает металлу через край. А тут сработано по-хозяйственному. Спасибо, культурные ребята, хорошо постарались.
Остановился у транспортера и грузный телом, но крепко сбитый Василий Евтихиевич Махов. На его лице и в октябрьское ненастье держался здоровый медно-красный загар садовода. Посмеиваясь и воркуя баском, он тут же сочинил каламбур:
– Мотылек прилетел, а где яблоко, на которое мотыльку садиться? Где, спрашиваю, турбинная втулка? Подай мне на сборку сперва втулку, а потом уже лопасти – иначе где же я их буду крепить?
Ворчал Махов добродушно, отлично понимая, что обработка лопастей особенно сложна, оттого и поступили они сюда раньше втулки. А придет время собирать турбину, диспетчер подаст ему на стенд детали в нужном порядке.
Орешникова примчалась к транспортеру в числе самых прытких. Взглянула, подняв голову, на стальные лопасти и даже съежилась – такие они страшные, большие. Голова закружилась…
… Подумать только, ведь сама, своими руками, как младенца, выхаживала эту лопасть в корыте… А она вон какая вымахала – дневной свет заслоняет перед людьми!
И девушка, бродя вокруг вагона, то опасливо пятилась от его борта, то вдруг смахивала слезу, набегавшую от умиления.
Как она пожалела, что поблизости нет Ивана Петровича Белова1 Вот бы порадовались вместе. Но главный конструктор в командировке на Волге: что-то согласовывает и что-то уточняет со строителями станции.
Размышления девушки были прерваны задорными выкриками. Они относились к парню, взобравшемуся на транспортер. Он лазал там по отливкам, как альпинист по скалам.
Галя узнала знакомого комсомольца. Это был слесарь-сборщик Петя Кружалов.
Кружалов разглядывал что-то на поверхности лопастей; он то приседал, то наклонялся вправо или влево, то привставал на цыпочки. Орешникова впервые заметила, что лопасти испещрены надписями, разбросанными вкривь и вкось.
– "Привет… – прочитал Кружалов, бросая слова в толпу, – ленинградцам – строителям величайших в мире турбин! Железнодорожники станции Ново-Краматорск".
Парень выпятил грудь и, гордясь то ли за краматорцев, то ли за ленинградцев, переждал аплодисменты. Затем огласил новую надпись:
– "Слава строителям турбины для Волги! Паровозные бригады депо станции…"-Названия Петр не разобрал, но был награжден аплодисментами.
– "Строим электростанции – строим коммунизм! Кондукторский резерв станции Курск".
Опять аплодисменты.
– "Да здравствует мир!"
– Да здравствует! – поддержали все.
Кружалов совсем скрючился, разбирая что-то малопонятное. Наконец объявил:
– "И от меня привет! Илюшова, списчица вагонов станции Ховрино".
Турбинщики долго и взволнованно били в ладоши…
У разметчикаЦех крупных турбин представлял собой огромное, квартала в два-три длиною, здание из железобетона и стекла.
Паровоз втащил транспортер с лопастями в цех. Сразу же вверху что-то взвыло и металлически загрохотало. Это пришли в движение мостовые краны: такие же решетчатые, как мосты, только, видать, не пожелавшие быть мостами; не всякому же мосту охота, упершись в берега, век стоять на месте да глядеть, как все движется вокруг. Веселее самому двигаться!
Пока ближний кран изготовлялся, паровозик отцепился от вагона и, погромыхивая налегке, отправился восвояси. На транспортер вскочили ловкие и цепкие люди в плотно сидящих, как бы зализанных (чтобы не прищемило на работе) комбинезонах. Это вышли стропали – мастера и искусники по передвижению тяжестей. Детали машин очень разнообразны по форме и весу, но стропаль знает, как опоясать куб, как – пирамиду, цилиндр, кольцо, балку. Притом ведь важно, чтобы груз.не выскользнул из тросов, не оборвался и не натворил бед. Расчет и тут не обманет стропаля. Когда стропаль работает с канатами и тросами, он напоминает и жонглера, и укротителя змей одновременно.
Но вот стропали намертво захлестнули стальным канатом одну из лопастей. Помахали под потолком крановщице, что разъезжает в стеклянной будке:
– Майна!…
В ответ загудел мотор, и из-под могучих решетчатых ребер крана стал спускаться двурогий крюк, от постоянного употребления блестевший, как лемех плуга на пахоте.
Лопасть поддели на крюк.
– Вира!…
И стальное крыло, весом в двадцать пять тонн, легко оторвалось от транспортера и повисло в воздухе. Кран тронулся с места. Лопасть, подвешенная на пучке тросов, медленно качнулась и величаво вслед за катившимся под потолком краном поплыла в воздухе. Но вот парение кончилось, лопасть спущена на землю и водворена на плите перед разметчиком.
За дело принялся неторопливый, сосредоточенный человек в брезентовом пиджачке.
Главное для разметчика – уменье, глядя на заготовку, внешне грубую и неуклюжую, увидеть под корой избыточного металла будущую точную деталь. И не только видеть самому, а показать строгальщику, фрезеровщику, токарю, сколько проходов резцом надо сделать и каких, чтобы эту деталь обработать.
В распоряжении разметчика линейки, циркуль, треугольники, разного фасона выкройки-шаблоны, а также молоток и особым способом закаленное твердое шило – кернер.
Поглядывая на чертеж, разметчик высчитывает, где и что в заготовке лишнее. Когда высчитал да примерился по выкройке, берется, как говорят, "кернить" заготовку. С помощью молотка и кернера он выбивает на металлической поверхности ряды точек-зазубрин – условные знаки, понятные строгалю, токарю, фрезеровщику.
Разметчика можно назвать закройщиком будущих деталей. Но материал, с которым он имеет дело – стальные отливки, ценится в десятки и сотни тысяч рублей. Можно себе представить, какой вдумчивой, какой точной должна быть его работа, чтобы, как говорят, не "зарезать" деталь.
Разметку лопастей для Волги поручили Тимофею Павловичу Славкову. Он приобрел на это право: на соревновании лучших разметчиков Ленинграда Славков получил первый приз. И сейчас на поверхности лопасти он не только точки накерновал, но для полной ясности сам кое-где выбрал из металла лишнее.
На каруселиИнженер Пчелкин принимал с мостового крана лопасть для Средней Волги. Заготовка уже побывала у разметчика, который накерновал на ее массивном теле свои пунктиры и теперь воздушным путем переправил ее на карусельный станок.
Как ясно из названия, станок представляет собой карусель. Но карусель особенную. На низком, вровень с полом, фундаменте вращается площадка. Она выстлана толстыми досками, только не деревянными, а стальными. Сталь блестит, а площадка так обширна, что так бы и запустил с одного ее края на другой хоккейную шайбу.
Карусельный станок – разновидность токарного. В обоих есть планшайба, иначе сказать – место для закрепления обрабатываемой детали. Но если в обычном токарном станке планшайба с человеческую ладонь, то здесь, в карусельном, она разрослась вот в какую площадку.
Карусельный станок внешним видом и своей огромностью напоминает что-то корабельное. Снизу на второй этаж, к резцу, ведет отвесная железная лесенка – трап. Там поручни, как на капитанском мостике.
– Майна!… – нараспев покрикивал стропаль крановщице. – Майна!… Еще малость!… Майна!…
Крыло требовалось не положить плашмя, как клали его перед разметчиком, а поставить на ребро. И не просто на ребро, а вверх корешком, потому что обтачивать предстояло как раз корешок. Но для крыла это самое неустойчивое положение.
На планшайбу вступил инженер Пчелкин в сопровождении такелажников. Их дело – установить и закрепить деталь, отпустив стропалей с их цепями и тросами.
Появился крепежный материал. Это чугунные кубики, каждый размером с табуретку. Рабочие называют их "кубарями". Чтобы передвинуть кубарь, нужен лом.
С помощью кубарей и следовало укреплять лопасть на планшайбе.
Но одними кубарями не обойдешься. Разъедутся под тяжестью детали. Поэтому у такелажников припасены "сухари". Сухарь, который не укусишь, он стальной. А с виду будто вертушка, какие устраивают у дачных калиток. Каждый сухарь служит наконечником для прочной стальной струны. На поверхности планшайбы есть особые отверстия. Сунуть туда сухарь, повернуть, как вертушку, – и струна закреплена. Струны позволяют крепко поставить чугунные стены из кубарей; они как винты у корабельной мачты.
У всякого крыла есть корень. Если крыло живое, – это косточка, сустав. Корень у лопасти (на техническом языке «фланец») плоский, как пятак. Этим фланцем, когда начнут собирать турбину, лопасть прикрепится к втулке рабочего колеса. Лопасть за лопастью – на втулку сядут шесть лопастей. Сядут не намертво: корешки у них для того и делаются в виде пятаков, чтобы лопасти могли поворачиваться в своих гнездах. В этом особенность средне волжской турбины.
Угол, на который будут поворачиваться лопасти в своих гнездах, сравнительно небольшой: тут достаточна подвижность плавников у рыбы, чтобы турбина работала на высоком КПД.
Лопасть подали на карусель, чтобы обточить фланец. Класс точности – три сотых миллиметра, толщина человеческого волоса… Следовательно, надо было добиться такой жесткости в креплении лопасти на планшайбе, какая только возможна… и даже не возможна!
Включили карусель, пошла планшайба. Вращение ее мягко и бесшумно. Только пчелиный гуд расположенных в станке моторов нарушал тишину. Из-под резца упал первый завиток стружки, радужной от накала. Вслед за этим стружка посыпалась каскадом, перепрыгивая с кубаря на кубарь и напоминая опадающие струи фонтана.
Пчелкин, повеселевший, стремительно взобрался по лестнице трапу на верхний этаж станка, где распоряжался один из карусельщиков. Встал рядом и принялся глядеть на работу резца, сидевшего на кронштейне, который своей массивностью и длиной напоминал протянутый хобот слона.
Фланец вращался. Ну и пятачище!… Полтора метра в диаметре. Это размер круглого обеденного стола!
Резец уже не первой бороздой прошел по фланцу. Грубая литая поверхность заготовки все больше просветлялась, приобретая точные грани. Ни волнистости под резцом – это сказало бы о дрожании детали; ни тусклых полос, которые изобличают плохую подготовку самого резца. Перед глазами инженера было зеркало, и ему очень хотелось в свежепроточенной поверхности фланца увидеть свое отражение.
– С почином, Петр Петрович! – Рабочий широко улыбнулся. – На своей карусели до новой эпохи дошли. С Америкой – кто кого, а?
Пчелкин отозвался постным голосом:
– Да, в новую вступаем эпоху, это вы правильно. Только, к сожалению, со старыми дружками-кубарями…
Допекли Петра Петровича кубари: пять дней убухал на оснастку лопастей! А лопастей таких в турбине будет шесть. Пятью шесть – тридцать; списывай месяц на возню. А всех турбин двадцать, получается двадцать пропащих месяцев… Двадцать пропащих; а в распоряжении завода их всего-то шестьдесят на все работы, на полное изготовление турбин для Средней Волги!
