Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК ХАЙНА

– Господи, как все это странно! – сказал генерал-полковник вслух. – И кто мог знать, что на пятьдесят третьем году жизни, и в этот самый день, я буду так далеко от семьи!

Вяло передвигая ногами, он подошел к обеденному столу в углу, на котором, кроме блюда с тощим пережаренным гусем и бутылки «Мартеля», ничего не было, налил рюмку коньяку, выпил, срезал перочинным ножом тонкий ломтик мяса с гусиной ножки и, медленно жуя, опять зашагал взад-вперед.

«Интересно бы знать, – все так же лениво плелись мысли, – будет ли сегодня дома праздничный гусь и где встретят Новый год жена, сын и дочь? Теперь я не скоро увижу их! Если увижу вообще…»

– Хайн! – Командующий больше не мог быть в одиночестве. – Слушай, Хайн! Да проснись же, увалень!

Молчание и храп за переборкой.

– Хайн! – Паулюс постучал в дверь.

Храп прекратился, и тотчас из клетушки выскочил парень лет двадцати, в солдатской униформе. Скрывая зевки ладонью, он остановился в почтительной позе около стола.

– Я слушаю вас, господин…

Генерал-полковник не дал ему договорить:

– Потише, Хайн. Мне нездоровится, и я не выношу громкого разговора. Извини, у меня разгулялись нервы.

Хайн наклоном головы дал понять, что он учел замечание.

– Хайн, где ты взял этого гуся?

– Я взял гуся, господин командующий…

Его снова прервали:

– Если можно, Хайн, обойдись сегодня без вранья. Закончим сорок второй год правдивым ответом, если это не слишком затруднит тебя. Подумай, прежде чем сказать. Итак?

Хайн несколько мгновений стоял молча. Это был туповатый малый, с зеленоватыми плутовскими глазами и румяной физиономией, довольно упитанный, неуклюжий, действительно похожий на медвежонка. Узкий лоб собрался в гармошку. Полные мальчишеские губы шевелились. Хайн в эту минуту был похож на человека, решающего сложную проблему.

– Я никогда не лгу вам, – с усилием проговорил он.

– Хайн, – услышал он торжественно произносимые слова. – Ты уже солгал, сказав, что никогда не лжешь мне.

Хайн переминался с ноги на ногу. Ему отчаянно хотелось зевнуть.

– Скажи, Хайн, почему все вы вбили себе в голову мысль, будто мне нельзя говорить правду? Почему все лгут мне, Хайн?

– Уж такая ваша должность, – выдавил Хайн. Он поднес руку к носу с очевидным намерением поковырять в нем, но вовремя опамятовался. – Что делать – должность! – Хайн пожал плечами.

– Хорошо, – помолчав, снова начал генерал-полковник. – Ты не сказал, где взял этого гуся. Пожалуйста, я тебя очень прошу, не лги.

Хайн переминался с ноги на ногу. Глаза его неотрывно были прикованы к блюду с гусем. Он судорожно проглотил слюну и сказал:

– У русских! Там! – и махнул рукой в пространство.

– У русских? – Седеющие брови вопросительно поднялись. – Значит, здесь еще есть русские? Мне сказали, что все они бежали, эти безумцы.

– Есть, есть… – Хайн поперхнулся. – Немного, – добавил он, поняв, что, если все врут этому человеку, зачем ему быть белой вороной.

– Мне сказали, что нет никого.

Молчание.

– Ну, хорошо. Значит, ты украл этого гуся у людей, которые могли бы съесть его сегодня и хотя бы этим отпраздновать Новый год?

– Разве они люди? – ответил Хайн вопросом на вопрос.

– А кто же они?

– Славяне, я слышал.

– Славяне – тоже люди.

– Неполноценные, смею заметить. Так нас учили.

– Мне не интересно знать, чему вас учили. Я хочу знать одно: ты помнишь, где украл гуся?

Хайн молчал. После только что полученных мрачных известий командующий настроился на идиллический тон. Общность судьбы, которую ему придется разделить с Хайном, со своими солдатами и всеми, кто еще остался в этом городе, пусть даже русскими, пробудила в нем сентиментальность, которой так подвержен немец, в какой бы семье он ни вырос, к какому бы кругу ни принадлежал. К тому же генерал-полковник вспомнил, что сегодня как-никак канун Нового года, а в этот день положено быть снисходительным к ближним своим. Нет, Паулюс не был добряком. Мать иногда говаривала, что ее Фридрих порой слишком суховат, суров и строг. «Но разве наш сын лишен прочих человеческих качеств? – возражал советник по земельным делам. – Нет, милочка, все человеческое не чуждо Фридриху!»

– Хайн, – проникновенно начал генерал-полковник, – пожалуйста, вспомни, где ты взял этого гуся. Вспомни, отнеси обратно и скажи тем людям, что германская нация и германский народ не имеют вражды к мирным русским жителям. – Здесь командующий возвел глаза вверх, как бы призывая в свидетели небеса, что – ей же право! – он не обижал и не намерен обижать добрых, мирных русских. – В подтверждение этого, – продолжал генерал-полковник, – я разделил с русскими новогоднюю трапезу, отрезав от гусиной ножки ломтик мяса.

Хайн был поражен. Он понятия не имел, почему так расчувствовался шеф, что такое на него вдруг накатило. Уж Хайн-то знал, как обошлись в этом городе – да и не толь ко в нем – «с добрыми, мирными русскими»…

– Яне знаю, где тот русский… живет. Это было ночью, – жалобно сказал Хайн.

– Ты должен вспомнить, – с мягкой настойчивостью убеждал его генерал-полковник.

– Виноват, но не могу. Было очень темно, стреляли. Я полз. Это почти у переднего края. Я едва не попал в плен. Какой-то старик с бородой и в валенках так вцепился в гуся и так кричал, что я чуть не помер со страху.

Командующий посмеялся.

– Но зачем тебе был нужен этот несчастный и, видно, весьма пожилой гусь? Разве у нас уже не осталось еды?

– Нет, господин генерал-полковник, для вас-то еда есть. Не так уж много, но есть. – Хайн поднял на шефа мальчишеские глаза. – Но мне очень захотелось сделать вам новогодний подарок. Гуся вам не могли достать. Вот я и решил… И чуть не угодил к русским. – В последних словах Хайна слышался упрек.

– Спасибо за внимание, Хайн. Если бы ты не был таким отчаянным вралем, я не имел бы к тебе никаких претензий. Ты славно ухаживаешь за мной. И как мне отучить тебя от вранья? – Генерал-полковник с улыбкой смотрел на Хайна. Левый глаз его дернулся.

– Я отучусь, – тихо сказал Хайн. – Честное слово, отучусь.

Снова молчание. Хайн переминался с ноги на ногу.

– Ладно. Допустим, ты сказал правду и действительно не знаешь, каким образом возвратить этого гуся. В таком случае ты отнесешь его раненым. И если посмеешь съесть хоть крылышко, я оторву тебе голову, слышишь? – Глаз опять дернулся, и снова от улыбки.

– Да, господин генерал-полковник, – уныло пробубнил Хайн.

– Ты отдашь гуся тяжелораненым. Не обязательно сообщать, кто дарит им новогоднее угощение. Это вовсе не обязательно. Ты понял меня?

– Так точно, господин генерал-полковник.

– Итак, возьми гуся.

Хайн взял блюдо. В горле у него запершило – от гуся шел раздражающе сладкий запах.

Выслушав распоряжение, Хайн решил про себя, что оно по меньшей мере неразумное. Съедят раненые гуся или нет – лучше им не станет. Все равно не сегодня завтра все они перемрут. Нет, он съест гуся сам. Сначала мясо, потом мелкие косточки, потом раздробит крупные и высосет из них мозг. Жаль, что человек не может есть крупные кости, в них тоже есть питательные вещества, и они очень бы пригодились! Никогда не стоит пренебрегать хотя бы унцией еды. Бог знает, что будет завтра! Кому-кому, а Хайну было известно, чем и как кормят солдат в котле! Они уже трижды подтягивали животы, трижды прокалывали дырки на поясах. От ста граммов хлеба и супа из самой чистейшей воды жира не нагуляешь! Ели конину – вся немецкая кавалерия давно прошла через желудки немецких солдат и офицеров. Потом взялись за кавалерию румынскую. Поначалу брали обозных лошадей, потом добрались до офицерских, а когда и этих извели, отняли верховых лошадей у румынских генералов.

Румыны зеленели от ярости, но их протестующие вопли растекались в холодном воздухе русской зимы, не доходя до штаба армии. Впрочем, быть может, в штабе и слышали ругань румын, но ведь это низшая раса, и черт с ними, пусть коптят небеса вздохами!… Правда, румынские некормленные и полуиздыхающие лошади – пища не ахти какая сладкая и жирная, но все-таки пища. И она должна принадлежать людям высшей расы – конину ели только немцы. Вышел приказ, и Хайн лично видел его – выдавать конину румынам запрещалось. Им устанавливался паек: пятьдесят граммов хлеба – и больше ничего. Пусть знает эта нация музыкантов, что одно дело – раса господствующая, другое – сателлиты.

Хайн одобрял этот приказ. Так им и надо, этим гнусным ублюдкам! То, что не попадало в их животы, попадет в живот Хайна… Да, да, запасаться едой впрок, любой пищей набивать желудок. Пусть он пухнет, это даже приятно. От разбухшего живота люди не помирают – уж это-то Хайн знал наверняка.

Такие мысли неслись в его голове, когда он брал блюдо с гусем.

– Мне можно идти, господин генерал полковник? – смиренно справился Хайн.

– Да. Хотя стой! – Командующий остановил Хайна у двери. – Я забыл сказать, ты отдашь гуся не офицерам, а солдатам, тяжело раненным солдатам, слышишь?

– Так точно!

– Потом позовешь ко мне генерала Шмидта.

– Слушаюсь.

Прикрыв блюдо полой кителя, Хайн поспешил к укромному уголку, где гуся можно было съесть с гарантией полной безопасности. Он выбрал комнату, некогда служившую уборной тем, кто до войны работал в подвальном помещении большого универсального магазина.

«Это ничего, что придется есть в таком месте, – размышлял Хайн. – К тому же там все смерзлось и запаха никакого. Но если бы и был запах, аромат гуся такой сильный, что он перебьет любые другие».

Хайн шагал по коридору громадного полуподвального помещения. В мирное время оно служило складом трехэтажного универсального магазина, занимавшего целый квартал в центре города. Верхние этажи магазина были разбиты бомбами и снарядами. Прочное железобетонное перекрытие подвала спасло его от разрушения. Глухая цементированная стена, выходившая, как это знал Хайн, на улицу, покрылась плесенью, в углах расползлась изморозь – подвал топили кое-как. С потолка капало; жидкая, вонючая грязь противно хлюпала под сапогами Хайна. Освещался коридор тремя тускло мигавшими электрическими лампочками. Не доверяя полевой электростанции, кто-то приклеил свечку к крышке вдребезги разбитого пианино, попавшего сюда неведомо как и стоявшего в середине коридора впритык к стене.

Противоположная сторона подвала была разделена на полтора десятка помещений разной величины – раньше в них размещались товары, а несколько комнат занимали люди, работавшие на складе. Теперь в этих комнатах расположились два штаба: армейский и пехотной дивизии генерала Роске. Штаб Роске обосновался здесь задолго до того, как штабу армии пришлось, перебираясь из одной деревни в другую, из лощины в балку, войти в город и занять подвал магазина, потеснив тех, кто успел его обжить.

В этот ранний час в коридоре не было ни души. Хайн прошел в самый конец, воровато оглянулся, потом быстро отогнул валявшимся рядом штыком гвоздь, которым была заколочена дверь уборной, поставил блюдо на пол, вышел и загнул гвоздь.

Слава богу, поблизости никого не оказалось. Адъютант командующего армией полковник Адам, которого Хайн особенно побаивался, уехал куда-то.

Дело в том, что Адам под страхом десятидневного заключения в карцере запретил пользоваться подвальной уборной. Ходи по нужде куда угодно – двор универсального магазина достаточно велик.

Адам лично наблюдал за ефрейтором Эбертом, когда тот забивал дверь добротным гвоздем. Однако оба они не заметили валявшегося рядом штыка. Штык служил Хайну орудием взлома запретной зоны, где время от времени он устраивал пиры, будучи хозяином и гостем одновременно.

Покончив с операцией, Хайн не спеша направился обратно.

За дверями штабных комнат слышались громкие разговоры офицеров, монотонное бормотание радистов, вызывавших полки и дивизии, стрекотание пишущих машинок, смех и брань.

Хайн мурлыкал под нос песенку. Черт побери, здорово он сообразил с гусем! Вечерком, когда все уснут, он нажрется до отвала, как сам фюрер там, в Берлине. Никто не дознается, отдал Хайн гуся раненым или нет. Командующему не до того, чтобы проверять чепуховые приказания. Кроме того, как-никак он доверял своему ординарцу. И не только доверял, но й по-своему любил – это Хайн знал. Впрочем, и было за что: больше года Хайн добросовестно служил генерал-полковнику и уважал его, пожалуй, гораздо больше, чем фельдмаршала фон Рейхенау, к которому Хайна определили ординарцем в самом начале его военной службы.

ИСТОРИЯ НЕ СОВСЕМ ПРИМЕРНОГО МАЛЬЧИКА

То-то славные денечки были, когда шестая армия – ею тогда командовал Вальтер фон Рейхенау – шла по равнинам Бельгии.

Хайну хорошо запомнилась ночь на десятое мая сорокового года. Пьянчужка Рейхенау и его начальник штаба так и не легли спать в ту ночь. Они беседовали о чем-то с глазу на глаз. И нервничали – это было слишком ясно даже для туповатого Хайна. Все чего-то ждали… Хайн вздремнул тогда. Да, он помнит, как сладко ему спалось в ту звездную и теплую ночь; штаб армии помещался в старинном замке почти на границе Бельгии. Золотая пора! До того памятного дня война была какая-то странная, никто, казалось, не принимал ее всерьез. И Хайн тоже. Где-то постреливали, где-то лениво летали самолеты и столь же лениво сбрасывали две-три бомбы, патрули нарушали молчание ночей позвякиванием прикладов… А какая была жратва! А какие девочки!…

Хайна разбудили на рассвете пинком, ласковым, но все-таки пинком. Уж такой был заведен у Рейхенау обычай будить Хайна. Тот не обиделся и поднялся зевая. «Что им надо? – думал Хайн с досадой. – Четвертый час, и меня будят!»

Он привел себя в порядок. «Может, хотят кофе?» За окнами розовая мгла. Тепло, туманно… В кабинете шефа роем гудели голоса. Мимо Хайна стремглав пронесся офицер с какой-то бумагой. В кабинете на минуту все смолкло. Потом Хайн услышал, как за стенкой много раз повторялось-слово «Данциг»… «Почему Данциг? – размышлял Хайн. – Ведь это так далеко, это где-то там, на море!» Он не знал, что это пароль к вторжению.

Рейхенау позвонил. Хайн вытянулся перед ним на пороге кабинета. Он увидел суровые, сосредоточенные лица. Нет, не насчет кофе вызвали Хайна. Ему приказали оповестить всех штабных, чтобы они немедленно явились к командующему армией.

«Что-то вроде начинается, – лениво подумалось Хайну. – Вот еще!»

Он обошел кабинеты штаба и выяснил, что здесь тоже никто не думал спать – все были на ногах, все суровы и молчаливы. Стоя в дверях кабинета шефа, Хайн слышал, как тот читал приказ фюрера: «Вот наконец случилось то, чего мы ожидали много месяцев назад и всегда считали угрозой. Англия и Франция пытаются путем гигантского отвлекающего удара в Юго-Восточной Европе продвинуться через Голландию и Бельгию в Рурскую область… Я приказываю немецкой Западной армии перейти в наступление через немецкую западную границу на широком фронте…»

Командующему армией пришлось повысить голос, потому что из предрассветной мглы донесся кошмарный грохот – на большой высоте шли волнами бомбардировщики, с визгом проносились истребители, мимо штаба мчались колонны грузовиков с мотопехотой, танки, броневики, и шли, и шли батальон за батальоном немецкие гренадеры, шли прямо к границе Бельгии, ломая ее, опрокидывая бельгийские части, врываясь с ходу в пограничные села и города, сея смерть и разрушения.

Задача шестой армии Рейхенау – выйти как можно скорее на линию Намюр—Лувен. Танковая дивизия и армейский корпус форсируют Маас, почти не встречая сопротивления англо-французских войск. Ни одного вражеского самолета над колоннами армии Вальтера фон Рейхенау!

Через два дня важнейшие рубежи и районы в руках немцев; бельгийцы покидают канал Альберта и взывают к союзникам о помощи. Французы и англичане, полагая, что немцы повторяют тот же маневр, что и в прошлой войне, бросают свои силы к Антверпену и попадают в западню. Голландцы капитулируют через несколько дней после того, как окончилась «странная война». Немцы переходят границу Люксембурга, войска группы Клейста – в Арденнах.

К половине мая с Бельгией покончено. Франция трепещет в предчувствии чудовищной расправы. Надлом военный сопровождается надломом моральным. Немцы кажутся непобедимыми. Слава вермахта разносится по всему миру.

Шестая армия увенчана лаврами. Путь к новым победам открыт. Вальтер фон Рейхенау получает очередное повышение в чине и ордена. Ничего не получает Хайн. Но зато уж и поблаженствовал этот парень там, в Бельгии! Да за всю жизнь Хайн не перепробовал столько сортов отличнейших вин, колбас, фруктов!…

Неплохо ему было и во Франции. Там повторилась та же картина, которую Хайн наблюдал в Бельгии и Голландии. К двадцатому мая Гот со своими танками ворвался в Камбре, Клейст захватил Амьен. Фюрер разразился приветственными телеграммами, где превозносил своих военачальников до небес. Именно в тот же день он, как бы подслушав заветную мечту советника по земельным делам, заявил, что отныне его политика приобретает мировой характер, что. покончив с Францией, он отберет у нее области, отторгнутые у Германии, поставит французов на колени именно в Компьенском лесу, где двадцать два года назад на колени была поставлена кайзеровская империя. А затем… затем на очереди Советская Россия.

Конечно, Хайну не довелось присутствовать при разговорах своего шефа с начальником штаба; разумеется, они не сообщили ему, что именно в тот самый день, когда Гитлер сказал, что Франция – труп, он задумал свой поход на русских. Заключить мир с англичанами и, развязав тем самым себе руки, всей громадой германской военной машины наброситься на Советы, дабы, как он объявил фельдмаршалу Рунштедту, «полностью рассчитаться с большевизмом…».

В августе в армию прислали нового начальника штаба. Тогда Хайн и думать не думал, что через какое-то время он станет ординарцем сухопарого, молчаливого генерала Паулюса, внешностью похожего на учителя.

Впрочем, в армии он пробыл всего несколько недель – его взяли в Берлин. Как слышал Хайн, он сразу вознесся на самые верхи, став обер-квартирмейстером Генерального штаба сухопутных войск. Это было в сентябре. Тогда-то и кончились золотые денечки Хайна – армию перебросили в Восточную Пруссию. И уж так ее там муштровали! Хайн недоумевал: неужто опять война? Да ну ее!… В Пруссии ему тоже жилось преотлично, тем более там и девочки свои, немки, не такие капризные и изменчивые, как француженки. Полгода этот во всех отношениях не слишком примерный парень бражничал и гулял.

И тут грянуло! Черт побери, война все-таки началась… Пришлось бросить девушек, гулянки. «Побездельничал – хватит!» – сказал ему Рейхенау. Впрочем, Хайну не долго пришлось служить ему.

«И надо же было так не вовремя помереть ему!…» – с досадой размышлял Хайн, вспоминая теперь, как все здорово начиналось в России. Тогда ему казалось, что с нею расправятся так же легко, как с Польшей, Бельгией, Голландией, Люксембургом, Францией, как разделался фюрер в Дюнкерке с англичанами. На украинских жирных харчах Хайн полнел день ото дня. Он надеялся, что так будет и дальше. И вдруг шеф дал дуба!

– А все от скверной привычки напиваться до бесчувствия! – бормотал под нос Хайн.

Рейхенау как-то поехал на охоту, вернулся в Полтаву, зашел в казино, наклюкался, потом попросил крепкого кофе.

Хайн заупрямился:

– Господин генерал-фельдмаршал, вам нельзя кофе, у вас больное сердце!

Господин генерал-фельдмаршал гнусно обругал Хайна, и тот подал ему крепчайшего кофе. «На, жри!»

Рейхенау выпил две чашки, потребовал третью, и тут-то его и хватануло. Хайн погрузил фельдмаршала в самолет, чтобы отправиться с ним в генеральский госпиталь в Лейпциг.

«Хо-хо! В Лейпциг, на родину!»

Как ни хорошо жилось Хайну гз штабе шефа, но все-таки фронт – это фронт. И вовсе не такой, как на Западе, ох, далеко не такой! Русские не бегут, а при любой возможности колотят прославленные армии; да, они отходят все дальше в глубь России, но, уходя, дерутся, как львы, срывая планы командования, огрызаясь, вырывая из дивизий фюрера тысячи солдат. Весь марш по России – черт знает что! Трупы, трупы, подбитые танки, сожженные села, склады продовольствия, выжженные поля…

И вдобавок ко всему кругом бродят партизаны, подстреливая солдат и офицеров, словно куропаток, а настоящими куропатками, как там, в Бельгии, и не пахнет!

Так раздумывал Хайн, летя в самолете. Болезнь шефа затяжная; полгода ему непременно болтаться в госпитале, и он, Хайн, сумеет смотаться домой… Он вез восемь чемоданов разного добра. Украинское сало, мед и теплые вещи, «позаимствованные» им у добрых, мирных украинцев, пригодятся в доме отца. В Германии начались суровые времена, теперь уж не до прошлого раздолья!

Мечтам Хайна не суждено было сбыться – не долетев до Львова, Рейхенау испустил дух. Уж так-то грустил этот малый, уж так-то он привык к пьянчужке шефу! Тот тоже относился благосклонно к ординарцу и даже подарил ему на память перочинный ножик.

Хайну было невдомек, что смерть шефа опечалила не только его, но и самого фюрера. Мог ли знать глупый Хайн, что Вальтер Рейхенау был сыном крупнейшего туза, что он и его сынок вкупе с другими тузами и генералами «сделали» фюрера.

Разумеется, Хайн ничего в высшей политике не понимал, а его печаль о столь преждевременно давшем дуба шефе носила характер в большей степени своекорыстный. Тотчас после похорон Рейхенау Хайна снова отправили в армию и назначили ординарцем к тому самому сухопарому генералу, который когда-то был начальником штаба у Рейхенау и как бы по наследству принял от него шестую армию… Но теперь он уже генерал-полковник…

Да если бы Хайн знал, как обернется победоносный марш армии к этому проклятому городу и к этой проклятой реке, черта с два он согласился бы обменять одного неудачника на другого… Уж как нибудь он бы напросился в ординарцы к какому-нибудь генералу в тылу, мало ли их околачивается там!

«Вот не везет, вот не везет! – горестно раздумывал Хайн. – Конечно, этот подвал куда безопаснее окопа, но чем это все кончится – вот вопрос. Выручит фюрер армию – слава богу, не выручит – подыхать нам либо в этой вонючей яме, либо в большевистской тюрьме. Охо-хо, выпало на мою долю этакое! Один хозяин на том свете, другой, того гляди, уберется туда же, если не попадет в лапы комиссаров. Впрочем, что думать о будущем? Как-никак я сыт, все подлизываются ко мне, все стараются угостить – ведь в штабе отлично знают, что генерал-полковник любит и балует меня. И если он однажды отправил меня в карцер, это было сделано не со зла – не стоило мне путаться с той девчонкой из госпиталя высшего командного состава».

Девчонке из Ганновера не нравилось ухаживание пятидесятилетнего начальника штаба армии, генерал-лейтенанта Шмидта. Она была влюблена в Хайна. После объятий старика, каким для нее был Шмидт, ласки Хайна казались такими милыми…

«И все-таки зря я перебежал дорогу начальнику штаба армии, напрасно, черт побери».

Придравшись к какой-то вздорной провинности Хайна, Шмидт пожаловался на него генерал-полковнику. Тот послал Хайна в карцер. Девчонка больше не отказывала Шмидту в ласках – он умел уламывать самых упрямых… Глупейшая была затея, что и говорить. Ненависть Шмидта – вот чем она окончилась, не считая карцера…

Так раздумывал Хайн, медленно, чтобы затянуть время, шагая по коридору. Из комнаты штаба Роске вышел ефрейтор Эберт.

– Здорово, Карл, старина! – Хайн ткнул кулаком в живот Эберта. – Какие новости?

– Сигарету за каждую, – басом сказал Эберт.

– Я продам тебе за три сигареты самую секретную новость, – возразил Хайн.

– Ну, ври больше!

– А вот и не вру. Убей меня бог, если мы продержимся в этом вонючем котле больше месяца.

– Откуда тебе знать?

– Это бормотал сегодня во сне командующий, а я слышал. Он долго ворочался на кровати, потом заснул и начал бредить. Давай три сигареты!

– Мне не надо спать, не надо видеть кошмаров и не надо быть командующим армией, чтобы знать это.

– Нас наверняка всех перебьют, – сказал Хайн.

– Кто знает! Дай закурить. – Толстяк Эберт затянулся и продолжал: – Я перехватил разговор двух русских командующих. Они рассуждали о наших пленных, куда, мол, их девать. Не похоже, чтобы их решили прикончить всех до одного.

– Может, в самом деле они не людоеды, эти большевики, Эберт, а? – с надеждой спросил Хайн.

– Ты дурень! – с видом знатока сказал Эберт. – Воюешь с русскими полтора года и не знаешь их, вот что я скажу тебе. Они такие же люди, как мы с тобой.

– Нам говорили другое. – Хайн вздохнул.

– Мало ли какую чепуху вбивали в наши пустые головы. Разница между нами и русскими, я говорю об этой войне, лишь в том, что сначала мы колотили их, теперь они принялись колотить нас. И, видно, всерьез.

– Ну, не расколотят же они всю германскую армию, – неуверенно возразил Хайн.

– Все армии для того и существуют, чтобы уничтожать или быть уничтоженными, – философски заключил Эберт. – Боюсь, как бы этого не случилось с нашей армией. Больно уж крепко русские взялись за нас. Ты знаешь, – шепотом добавил он, – по-моему, наши здорово просчитались там, на верхах. Не приняли в расчет того, что из себя представляет русский солдат, хотя, черт побери, они могли бы вспомнить, как они дрались с нами в прошлую войну.

– Солдат как солдат, – вяло отозвался Хайн.

– Конечно, – с высокомерным презрением начал Эберт, – кое-кому из генеральских холуев не довелось видеть русского солдата лицом к лицу…

– Ну-ну, ты не очень-то! – вспылил Хайн.

– …А вот мне, – презрев замечание Хайна, продолжал Эберт, – пришлось хлебнуть с ними горюшка. Нет, Хайн, это, брат, такой солдат, такой солдат!… В отличие от тебя, щенок, мне пришлось побывать на передовой. Никогда не забуду зиму прошлого года под Москвой. Нам пришлось отбивать атаку русских; это было в голой степи, в голой оледеневшей степи, а мороз был такой, что язык примерзал к нёбу, кишки к ребрам и мозги к черепной коробке. Вот какой был мороз в те дни, да еще с ураганным ветром, который пробивал тебя насквозь! Русские шли на нас, а мы косили их пулеметами, они падали, как подрубленные деревья. Их атака захлебнулась. Она дорого стоила нам, но и русским обошлась не дешево. Ну, наши офицеры думали, что это, слава богу, конец, что русские перебиты, а кто не убит, наверняка промерзнет до дна желудка. А через несколько часов, ты слышишь, эти люди, которых мы считали трупами, поднялись с промерзшей земли и опять навалились на нас. И гнали нас по степи, и мы драпали от них, словно ветер, который и в тот день не собирался щадить нас. Вот они какие!

– Н-да! – пробормотал Хайн.

– Но был случай почище этого, – заговорил Эберт после мрачного молчания, словно он видел перед собой русских солдат в обледеневших шинелях, вставших, будто привидения, с земли и бросившихся в атаку. – Я видел, как на Дону наш миномет буквально изрешетил одного русского солдата, сержанта или ефрейтора. Я был в пятнадцати шагах от этого человека, когда, истекая кровью, он собрал последние силы, прикладом автомата раскроил череп одному из наших, потом крикнул своим что-то похожее на «Вперед!» и тут же свалился замертво. Мне пришлось наблюдать и еще одну картину, от которой у меня до сих пор леденеет в жилах кровь. Один русский танк, подожженный нами, пылавший, как костер, ворвался в наше расположение, давил гусеницами пушки, людей, наводя ужас на всех. Мы бежали от этих горевших в танке сломя голову, а за ним двигалась колонна других русских танков, и в тот день они отогнали нас на пятнадцать километров!

– Это какие-то безумцы, – прошептал, бледнея, Хайн.

– Нет, – задумчиво молвил Эберт, – они не безумцы, Хайн. Я читал в ихних газетах клятву, которую они дали своей власти, обещая нам страшное возмездие. И они не бросали слов на ветер, Хайн. Мне рассказывали солдаты из северной группировки, как один из русских солдат подбил из своего орудия три наших танка. На него лезли другие танки. Солдат израсходовал снаряды. Тогда он выхватил гранату, прижал ее к груди и ринулся под гусеницы. Он погиб, погиб, подбив четыре танка… Да, Хайн, невеселое дело – сражаться с русскими. Вот теперь пришло то возмездие, о котором они писали в своей клятве. Мы без воды, без света, мы жрем конину, мы, словно дикари, обросли шерстью, а в русских газетах ихние солдаты ведут счет тем, кого они убили из своих снайперских винтовок. У иных на счету до тысячи наших людей, и они продолжают бить и бить нас. У них сейчас один лозунг, Хайн: убей немца – скорее кончишь войну! Нет, это народ, с которым зря мы ввязались в драку, уверяю тебя…

Они долго и молча курили. Невесело было Хайну думать, что и он может украсить еще одной зарубкой винтовку русского снайпера.

– Так-то, Хайн! – заговорил Эберт. – Но что делать? Наше с тобой дело маленькое – выжить.

– Это самое главное, – авторитетно подтвердил Хайн и вдруг сорвался с места. – Командующий приказал вызвать Шмидта, а я болтаю тут с тобой, толстяк! – Он снова ткнул Эберта в живот и замаршировал по коридору.

– Стой! – окликнул его Эберт. – Ты не слышал, не дадут ли нам что-нибудь добавочное из жратвы ради Нового года?

– Да, есть приказ: двадцать граммов конской колбасы и две сигареты каждому солдату.

– Чтоб вы пропали! – выругался Эберт.

«Уж я-то не пропаду! – Хайн подмигнул самому себе. – Уж мне-то сегодня перепадет кое-что добавочное. Дома этот день отметят картофельной шелухой, жаренной на прогорклом маргарине, а у меня гусь, хе-хе, целый огромный гусь! Вот бы позавидовали Эльза и Анна, узнав, каким сокровищем я обладаю!»

Облизываясь, Хайн открыл ту самую дверь, из которой вышел минут пятнадцать назад – время, достаточное для того, чтобы сбегать в соседний подвал, где прямо на полу, на полусгнившей соломе и на окровавленных рогожах лежали раненые – сотни три, если не больше. Хайн был там на днях с генерал-полковником – тот раздавал раненым ордена. Хайна чуть не стошнило при виде крови и гноя. Нет уж, больше он туда не покажет носа! Отдать этим подыхающим гуся? Как бы не так!

Хайн вошел в комнату, называемую приемной, с таким же квадратным окном, забранным решеткой, с теми же голыми стенами, подтеками и изморозью в углах, что и в комнате командующего армией. Только вместо стола у окна стояла ученическая парта, обыкновенная парта, с сиденьем, до блеска натертым штанами тех, кто занимался за ней.

Как-то от безделья Хайн попытался разобрать слова, вырезанные перочинным ножом на поверхности парты. Особенно его заинтересовала таинственная формула «Катя + Ваня = любовь». Хайн так и не понял, что это такое. Не понял и других загадочных знаков и изречений. Русский язык чертовски трудный, понять его невозможно. Да, непонятные, загадочные и сложные эти русские.

Налево – комната командующего армией, направо – начальника армейского штаба Шмидта. Хайн осторожно постучал в правую дверь.