Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Вор Вагнер смущенно кашлянул. Ефрейтор дружески похлопал его по спине.

– Я далек от намеков, – любовно заметил он. – Ты, Вагнер, не вор. Ты добрый немец. Ты справедливый немец. Ты хотел, чтобы еда доставалась не только тем, кто устроился в теплых блиндажах. Правда, и еда им не впрок. У всех поносы от страха.

– Ха-ха! – разразился вор Вагнер.

– Ха-ха! – мрачно вторили пораженец и дезертир.

– Вранье, – вызывающе заговорил Хайн. – Мой шеф…

– Помолчал бы ты о своем шефе! Хоть я и очень уважаю нашего командующего, но ему-то что? Он не знает солдатских забот.

Все могильщики – кроме Хайна, конечно, – энергично замотали головами.

– И дома у него все в порядке. Семья живет припеваючи на генеральских харчах. А здесь у нас каждая сигарета на вес золота. – Ефрейтор выкурил сигарету до половины и передал ее своему любимцу. Вор Вагнер, сделав две-три затяжки, счел долгом передать окурок пораженцу, а тот, тоже затянувшись несколько раз, отдал остатки дезертиру. Хайну ничего не досталось.

– Я вообще ничего не понимаю, – вдруг заговорил заика Кирш, быть может, вдохновленный тремя затяжками табака. – Когда поразмыслишь об этой войне, скажешь себе, что она ведется кровью бедняков для наживы богачей. Не знаю, что принесет эта война лично мне, если я спасусь и уйду отсюда со шкурой без дырок…

– Ты бы получил жирный кусок земли. Жирную русскую землю, – нравоучительно заметил ефрейтор. – Кроме того, пожалуйста, заткни свое хайло и не пропагандируй пораженчество.

Вор Вагнер сладострастно зацокал языком.

– Да, было бы неплохо получить здесь гектаров сто земли. Когда мы копаем могилы, когда я вижу этот толстый слой чернозема, так и хочется взять плуг и пройтись по нему.

– Ты найдешь здесь для себя добрый кусок земли, – процедил долговязый Вейстерберг. – Все найдем!

Грохот артиллерии заставил их замолчать. Они прыгнули в свежую, еще не заполненную яму, долго лежали там, прижавшись к комьям глины. Снаряды рвались, вздымая облака мерзлой пыли. Наконец русским надоело стрелять, и все замолкло.

– Черт! – отплевывая землю, прохрипел ефрейтор. – От огня русских можно сойти с ума.

Они выбрались наверх, стряхнули землю с одежды, снова сели в кружок. Вечер был теплый, чуть веяло ветерком.

– Хайн, – отдышавшись, сказал ефрейтор. – Правда ли, будто вышел приказ расстреливать всех русских пленных?

– А что с ними делать? Кормить-то их нечем.

Помолчали. Вздохнув, ефрейтор сказал:

– Они какие-то странные, эти русские. Однажды я присутствовал на допросе пленного русского сержанта. Его уговаривали назвать номер своей части. Подозревали, что он из свежей дивизии, только что прибывшей на позиции. Он молчал. Его очень здорово лупили, а он молчал. Признаться, я рассердился и утопил его. Поблизости было болото. Я держал его в воде до тех пор, пока он не испустил дух. Очень упрямый народ. Впрочем, я вытащил его на сушу и похоронил. Все-таки человек.

– Да, конечно, – лениво отозвался вор Вагнер. – У них такие же руки и ноги, как у нас. Но они дикари.

И пусть меня черт заберет, если я понимаю, как это ты, Вейстерберг, решился перебежать к ним.

Мрачный Вейстерберг сказал, что он дошел до отчаяния. Дошел до отчаяния от голода, холода и беспросветности, только и всего.

– Да, иногда мысли у нас путаются, это верно, – свысока заметил, ефрейтор. – Вот, например, я. У меня тоже свои сложности. Моя невеста Лизолотта – католичка. Она не признает некоторых идей национал-социализма. Мы спорили с ней иной раз чуть не до разрыва. Споры продолжались до начала войны. Я так и не успел на ней жениться. Уж и не знаю, что я буду делать, вернувшись домой: женюсь на ней или нет. Иметь в доме врага фюрера? Хм!

– Да, трудное у вас положение, господин ефрейтор, – заискивающе сказал вор Вагнер.

– На вашем месте я послал бы ее ко всем чертям, – выкрикнул Кирш: ему так хотелось снять с себя клеймо пораженца!

– Не знаю, не знаю, – глубокомысленно проговорил ефрейтор, качая головой.

Поговорив, они продолжали работать, молча и сосредоточенно таская в ямы мертвецов, копая новые ямы, прячась от огня русских, проклиная все на свете, страдая от зверского ветра, от несварения желудка, потому что ели, что подвернется под руку, немытые, обовшивевшие, с серыми, истомленными лицами, похожими на лица тех, кого они валили и валили на дно ямы…

ПЕРЕД КОНЦОМ

– Перестаньте морочить мне голову, Шмидт! – с презрительной гримасой бросил генерал от артиллерии, командир пятьдесят первого корпуса Вальтер Зейдлиц, пожалуй, единственный офицер, сохранивший здравый смысл, давно потерянный офицерами армии. – Мне надоели ваши моральные наставления. Я не мальчик в коротких штанишках, черт побери, и не мне слушать ваши прописные истины. В нашем положении возможно только два решения: или Брежно, когда войска генерала Лицмана, окруженные под Лодзью – это было, если не ошибаюсь, в феврале тысяча девятьсот пятнадцатого года, – вырвались из котла, подобного нашему… или же нам предстоят Канны. Ничего другого быть не может.

– Да, да, я читал преступную докладную записку, составленную вашим начальником штаба полковником Клазиусом, от двадцать четвертого ноября, когда вы, конечно, рукой Клазиуса писали, что необходимо, вопреки приказу фюрера, подчиняясь только чувству ответственности перед немецким народом, вырваться из котла. Этот протест, к счастью, не был поддержан остальными корпусными командирами, господин генерал. К счастью, ваши мысли оказались противными тем, кто предан фюреру. – Эти слова в бешенстве, заикаясь и делая прыжки по комнате, не выговаривал, а скорее, выплевывал Шмидт.

– К счастью? – взорвался Зейдлиц. – Вы слышали, Адам, что он сказал?

– Пожалуйста, потише, – остановил его Адам. – Командующий спит. Он плохо себя чувствует.

– Какая заботливая нянька вышла бы из вас, полковник Адам! – зло заметил Шмидт.

Разговор шел в приемной. Зейдлиц сидел верхом на парте. Шмидт бегал в раздражении по комнате, где было темно и пахло плесенью, а Адам стоял, вжавшись в угол.

– За ту докладную записку, – продолжал рычать Шмидт, – командующий приказал снять Клазиуса и назначил его командиром полка. Пусть он кровью искупит свою и вашу вину перед фюрером. Да, да, кровью!

– Мою вину… – Зейдлиц вздохнул.

– Между тем вся ваша вина, господин генерал, только в том, что вы здраво рассуждаете, – лениво вымолвил Адам. И добавил: – Если бы мы отказались от слепой веры в одного человека, если бы не следовали так упрямо догме, все бы могло быть иначе. Слушайте, – оживился он, – армия получила новогоднюю телеграмму фюрера, в которой он сказал, что мы всецело можем положиться на него. Прошло восемь дней… Что изменилось в нашем положении? Только то, что оно стало еще более невыносимым. Для каждого трезво думающего солдата не осталось и тени сомнения в том, сколько может выдержать армия. Фюрер сказан «Держаться еще несколько месяцев!» Шутит он или это серьезно?

Все молчали. Даже Шмидт не нашел ответа.

– А как выглядит, – продолжал Адам, – так называемая борьба до последнего патрона, на которой настаивает фюрер? Очень просто, сидя в теплом кабинете в двух тысячах километров отсюда, рассуждать о последнем патроне. Но судить об этом может только тот, кто переживает, как правильно сказал в своем протесте генерал Зейдлиц, «Березину в квадрате».

– Что ж, по-вашему, надо делать? – вызывающе начал Шмидт.

– Очень просто. Начать переговоры с русскими о сдаче. Уверяю вас, с точки зрения солдатской чести это наилучший выход. Вид наших солдат, превратившихся в беспомощные, жалкие тени, не ослабил бы у русских чувства уважения к ним. Напротив, они бы увидели в этом проявление здравого смысла, и только.

Зейдлиц энергично кивнул.

– И скажу еще, – продолжал Адам, не желая замечать брезгливой мины на лице Шмидта. – При более или менее организованной сдаче русские, несомненно, имели бы возможность наладить регулярное снабжение массы пленных. Кстати, это было бы только к выгоде нашей родины: в живых остались бы десятки тысяч мужчин зрелого возраста. Но смогут ли русские сделать то же самое, когда все окончится здесь, окончится в полном хаосе и при почти полном разложении армии? Смогут ли они вернуть к жизни окончательно истощенных и обескровленных солдат, голодающих больше двух месяцев? Не знаю! Нет, нельзя преступно допускать гибель армии, сражавшейся столько дней в этом аду.

– Вы правы, Адам, вы так правы! – сумрачно заговорил Зейдлиц. – Нет, господин генерал, снимете вы моего начальника штаба или нет, положение от этого не изменится. Нельзя было с самого начала идти наобум, не имея солидных резервов и обеспеченных флангов. Русские разгромили румын, итальянцев… Мы вот-вот потеряем последний аэродром и лишимся даже того мизерного рациона, которым располагаем сейчас. Чего нам ждать?

– Смерти, – мрачно обронил Адам. – Операция Манштейна провалилась. Наши отходят с Кавказа… Может, вы видите выход, генерал? – Это было обращено к Шмидту.

– Да, я его вижу.

– Так поделитесь с нами, – с холодным смешком сказал Зейдлиц.

– Выполнять приказ фюрера: драться до последнего патрона.

– То есть обречь себя на верную гибель ради престижа одного человека? – усмехнулся Адам.

– Я не желаю слушать подобные речи, – прорычал Шмидт. – Вы недалеки от измены, господин полковник.

– Ш-ш! – Адам поднял палец.

– Последний патрон, последний патрон! – Зейдлиц гневно отбросил окурок. – Очень красиво говорить о нем за толстыми стенами. Но мы там, на фронте, гораздо ближе к смерти, господин генерал. Называйте слова Адама и мои, как вам вздумается, но я стою на своем: наше главное командование делает одну чудовищную ошибку за другой. Я уже сидел в валдайском котле зимой сорок второго года. Мае освободили через шесть недель после тяжелых, кровопролитных боев. Я сам командовал ударной группой. Это было, как сейчас помню, двадцать первого марта. При диком морозе я пошел в атаку южнее Старой Руссы. На своей шкуре я убедился, каково было вытащить из когла шесть дивизий. Я понимаю, как рассуждали в штабе Верховного главнокомандующего: повезло с шестью дивизиями на Валдае, почему не повезет с двадцатью девятью, окруженными здесь?

– Верно, верно! – с жаром ввязался в разговор Адам. – Выведи фюрер нас из котла, опять бы шум на весь мир о его полководческом гении, о чуде, совершенном им!

– Что ж, – с напускным хладнокровием пробормотал Шмидт, – уж теперь у меня нет никаких сомнений в том, что оба вы изменники. И вы ответите за эти слова перед фюрером.

– Вряд ли мы его увидим, – с невеселым смешком сказал Адам.

– Фюрер, фюрер! – в бешенстве заговорил Зейдлиц. – Я уверен, черт побери, что недалеки те времена, когда миллион преступников, окружающих фюрера, чтобы обелить себя, все свалят на него.

– Вам остается только одно – сдаться русским.

– Да, это был бы самый разумный шаг в моей жизни, Шмидт, – сумрачно согласился Зейдлиц. – Но во мне еще сидит вовсе не нужное теперь чувство долга. Не перед фюрером, я отрекаюсь от него, слышите, Шмидт. Я солдат и, увы, привык к подчинению. Но если бы командующий сказал мне: «Вы свободны в своих действиях, Зейдлиц», – я бы стянул с себя панталоны, ибо другой материи для белого флага у меня нет, и, прицепив их к палке, вышел бы к передовым позициям русских.

Адам, как ни тяжел был разговор, рассмеялся, представив генерала с развевающимися на палке подштанниками. Шмидт тоже фыркнул.

Зейдлиц слез с парты, размял плечи, прошелся по комнате.

– Долго будет спать командующий, Адам?

– Кто знает.

– А морозы все сильнее, – заметил Зейдлиц.

– Господи! Страшно представить, что только терпят солдаты там, – заметил, сурово нахмурившись, Адам.

– Да, да, холод ужасный, и я решил не бриться, – сказал Шмидт. – С бородой как-то теплее, вы не находите?

– Очередная оригинальность, – сквозь зубы процедил Адам. – Вам холодно! А каково тем, кто в блиндажах и траншеях?

– Они начинают потихоньку вылезать из своих нор и сдаваться, – заметил Зейдлиц. – Кстати, Адам, спросите командующего, что делать с русскими пленными. Мне нечем кормить их. Конина на исходе.

– Хорошо.

– Я принес подарок командующему. – Зейдлиц вынул из кармана продолговатую пачку.

– Что это? – спросил Шмидт.

– Печенье.

– Позвольте, позвольте! – заторопился Шмидт. Он вынул очки и принялся рассматривать пачку печенья. – Чье это изделие? Не французское ли?

– Нет. – Адам прочитал надпись на пачке. – Это русское. Как оно попало к вам?

– Адъютант нашел в блиндаже, покинутом русскими солдатами.

Шмидт вскрыл пачку, попробовал печенье.

– Прелесть, черт побери. Что-то с кофе или с какао. Однако они мастера, эти русские!

– У русских вообще превосходная еда, – авторитетно заметил Адам. – Я как-то обедал у русского военного атташе в Берлине. Какие там были блюда, какая рыба!… А водка!…

Шмидт зацокал языком. Русскую водку он пил не раз и находил, что лучше ее ничего из спиртного во всем мире нет.

Вошел офицер и что-то шепнул Шмидту на ухо. Тот вскочил, судорожно рванул дверь и выбежал в коридор.

– Что такое? – насторожился Адам.

– Может быть, какой-нибудь радиоперехват. – Зейдлиц прикурил от сигареты Адама. – Скажу по секрету, Адам, в армии началось повальное разложение. Только такие негодяи, как Шмидт, озабоченные спасением своей шкуры, не хотят замечать чудовищного упадка дисциплины в армии. Вчера вы слышали? Генерал Даниэльс сдал свою дивизию русским.

– Полно вам!

– Да, да, с дивизионным оркестром вышел на передний край, выкинул белый флаг и первым отдал русским оружие. Неужели это скрыли от командующего? Да, слушайте, мне рассказали историю с комендантом города… Жаль, что командующий не пристрелил его. Чем все это кончилось?

– Назначен новый комендант. На днях он получил приказ Гиммлера сжечь все трупы, а кости раздробить. Прислана специальная костедробильная машина. Это они посылают нам вместо еды.

– Все ямы не вскроешь, Адам, и все трупы не сожжешь. Тяжел будет ответ народа за все это. Мы восстановили против себя почти весь мир.

Шмидт бурей ворвался в приемную.

– Немедленно будите командующего, Адам! Русские предлагают нам почетную капитуляцию. – Руки Шмидта тряслись, тряслась листовка, которую он держал. – Вот это они сбрасывают с самолетов.

Адам торопливо вошел в комнату командующего.

– Хо-хо! – весело сказал Зейдлиц. – Пока мы думали-гадали о выходе из положения, его придумали за нас русские.

– Отстаньте! – окрысился Шмидт. – Впрочем, теперь у нас есть шанс…

– Спасти шкуры?

– …Жизни тысяч солдат, с вашего разрешения.

– Полно притворяться, Шмидт! Много вы думаете о солдатах, покуривая сигары, попивая бразильский кофе и французский коньяк!

– Генералу надлежит быть там, где его часть, – с намеком прошипел Шмидт.

– Ничего, я еще успею попасть в свою часть к моменту капитуляции.

– Господи, – вдруг вырвалось у Шмидта, – хоть бы кто-нибудь из разумных людей посоветовал фюреру принять капитуляцию!

– Ага! – рассмеялся Зейдлиц. – И вас проняло?

– Прошу, – сказал Адам, появляясь в дверях.

Шмидт первым вбежал в кабинет командующего. Неторопливо прошел за ним Зейдлиц. Адам прикрыл дверь.

– Вот… Вот бумага! – глотая слова, прокричал Шмидт. – От командования русского фронта, от Рокоссовского!

Паулюс поморщился.

– Ну, это еще не предлог, чтобы кричать на весь подвал, Шмидт. – Он обернулся к Зейдлицу, протянул ему руку. – Спасибо за новогоднее шампанское.

– Я не мог прийти к вам, как обещал. Был болен, господин генерал-полковник.

– Бумагу, Шмидт.

Вооружившись очками, командующий сел за стол и начал читать листовку. Остальные стояли за его спиной в полном молчании.

Листовка читалась долго. Потом Паулюс, аккуратно сложив ее, отдал Шмидту.

– Они требуют безоговорочной капитуляции, гарантируют солдатам и офицерам сохранение жизни и сразу после окончания войны – возвращение в Германию. – Генерал-полковник помолчал. – Завтра, девятого января, в десять ноль-ноль мы должны дать ответ. Если он будет отрицательным или если мы не пошлем парламентеров… Господа генералы, вы сами понимаете, что за этим последует.

– Стало быть, их разведке известно, в каком мы положении, – задумчиво сказал Зейдлиц.

– Нет, нет, вздор! Им просто очень важен этот узел железных дорог, – поспешно возразил Шмидт.

– Какая разница! – отмахнулся Адам.

– Большая, очень большая.

– Перестаньте! – остановил их командующий. Он сидел, устремив взгляд во двор. Долго он молчал, потом повернулся к Зейдлицу. – Вы верите их словам о том, что они озабочены обоюдным прекращением кровопролития?

– Почему бы и нет? Разве им не дорога жизнь каждого солдата, как и нам с вами, господин командующий?

– Это не в лесть вам, – начал генерал-полковник, – но я считаю вас, Зейдлиц, самым порядочным и самым благоразумным человеком из моих генералов. Как бы вы поступили на моем месте?

– Я бы употребил все красноречие, – с жаром отвечал Зейдлиц, – чтобы убедить фюрера в бесполезности сопротивления. Господин командующий, армия разлагается, люди сдаются в плен без всяких приказов, генерал. Даниэльс сложил оружие и оголил фронт…

– Я не был осведомлен об этом. – Паулюс перевел суровый взгляд на Шмидта. – Почему мне не сообщили об этом?

– Даниэльс сдался с дивизией утром. Вы еще спали. Я не успел вам сказать… – Шмидт порозовел, ибо лгал.

– Скажу больше, – спрятав усмешку, продолжал Зейдлиц. – Если начнется наступление, оно будет жестоким: русские поставят целью как можно быстрее разделаться с нами, высвободить свои армии и усилить натиск на фронте, который и так уже трещит.

– Мы могли бы пробиться к своим, – задумчиво сказал генерал-полковник.

– Возможно. С громадными потерями и не без риска провала. Скажу еще: в первый же день наступления русские заберут последний аэродром, которым мы располагаем для получения продовольствия, хотя половину тех крох, которые мы получаем по воздуху, забирают русские. Они каждый день подбивают наши самолеты, они едят наш шоколад, пьют наш кофе и стреляют по нам из наших орудий и пулеметов. Господин командующий, голод налицо. Я хочу спросить: чем мне кормить военнопленных? У меня кончается конина.

– Сократите пленным рацион наполовину, – сказал Шмидт.

– То есть уморить их голодом?

– Пусть помирают русские, но не наши, так я думаю.

– Еще одно преступление, не так ли, Шмидт? – усмехнулся Зейдлиц. – Впрочем, их столько, что одним больше, одним меньше – какая разница! И прошу подумать о раненых, господин командующий. Медикаментов нет, врачи, не выдерживая ада, который они наблюдают в госпиталях, кончают самоубийством.

– Что, возможно, предстоит и нам, – глухо сказал Паулюс.

– Полно! – Шмидт задрожал от мысли, что в таком случае и ему придется пустить пулю в лоб. – Они не посмеют посягнуть на вашу жизнь, господин генерал-полковник.

– Вы уверены, что они не посягнут на жизнь и генерал-лейтенантов? – улыбнулся Адам.

– Итак, господа?

– Немедленная радиограмма фюреру, господин командующий.

– Да, Зейдлиц, только так.

– Я сейчас же… – Никогда еще не видели Шмидта таким прытким. – Пишите донесение фюреру, я вызову по радио ставку. – Он стремглав выскочил из комнаты.

– Он, оказывается, умеет бегать, – проворчал Адам.

– Садитесь, Адам, я буду диктовать. Зейдлиц, вы поможете мне. Боже, пошли мне слова, которые тронули бы сердце фюрера!

СЕРДЦЕ ФЮРЕРА

– Нет, нет и нет!

– Мой фюрер, примите во внимание…

– Мною все принято во внимание!

– Вы понимаете, мой фюрер, теперь, когда не может быть речи о деблокировании шестой армии, будет очень трудно объяснить народу причину ее гибели.

– Я не оставлю этого города на Волге!

– В таком случае, мы оставим там лишь громадное, чудовищно громадное кладбище.

– И что же? Когда воюешь с русскими, не может быть речи о сдаче в плен.

– Но плен – это жизнь двухсот тридцати тысяч немцев. Двухсот тридцати, мой фюрер, потому что шестая армия за месяц потеряла около ста тысяч солдат и офицеров. Убитыми, ранеными, обмороженными, самоубийцами, сдавшимися в плен.

– Сохранение чести важнее смерти.

– Но подумайте, мой фюрер, что за жизнь в котле.

– Я сам сидел в траншеях Первой мировой войны и знаю, что это такое.

– Вы не были в окруженной армии. Мы обещали деблокировать ее – и не выполнили обещания. Обещали снабжать по воздуху – и не выполнили обещания.

– Виноват климат.

– Мы только в декабре потеряли семьсот транспортных самолетов, подбитых русскими. Они пригодились бы нам в Тунисе. В январе мы потеряли еще триста самолетов.

Молчание.

Фюрер в униформе СС бегал по комнате, словно зверь в клетке, пиная ногами стулья. Начальник штаба Верховного главнокомандования Цейтцлер мрачно следил за нелепыми прыжками Гитлера. Может быть, ему действительно было тяжело думать о муках, которые переживали солдаты в котле, а может быть, он поставил целью спасти окруженную армию, чтобы потом стать героем нации. Возможно, им владели оба чувства. Как бы там ни было, он предпринял еще одну попытку воздействовать на Верховного главнокомандующего.

– Мой фюрер, осталось ровно двенадцать часов для ответа русским. Я посоветовал бы вам поспать и со свежей головой принять решение.

– Свежая голова! – Фюрер фыркнул. – Поспать! Только я знаю, что думаю в бессонные ночи. Они полны кошмаров, но я гоню их, ибо судьба поставила меня в такое положение, когда разум должен диктовать сердцу, а не наоборот.

– Правильно, мой фюрер, – подхватил Цейтцлер. – Сказано гениально. Обратитесь за советом к своему разуму, если вы не хотите слушать мои советы, советы фельдмаршала фон Манштейна и других генералов. Мы предупреждаем вас, мой фюрер: отклонение требований русского командования может оказать самое печальное и, я бы сказал, решающее влияние на дальнейший ход войны.

– Перестаньте! – рявкнул фюрер. – Это лишь частная операция, не имеющая никакого отношения к победоносному завершению войны. Ага! Я знаю планы русских. Им не терпится освободить город, этот важный узел коммуникаций. Мое предвидение гласит: русские запугивают нас. У них мало войск, им нужны, позарез нужны те, которые окружают шестую армию…

– Какая разница, мой фюрер, когда они высвободят свои армии. Теперь ясно: волжский узел коммуникаций будет в их руках – это вопрос недель, если не дней.

– Нет!

– Хорошо, мой фюрер, я начинаю проникаться величием вашей несокрушимой твердости.

– Пора бы. Давно бы пора!

– Вы правы, отклоним капитуляцию…

– Дальше, дальше!

– …и предоставим командующему окруженной армии свободу действий.

Фюрер, как на пружине, повернулся к начальнику штаба.

– Вы хотите позолотить пилюлю? Свободу действий этому преступному генералу? Вы в своем уме, Цейтцлер?

– Мой фюрер…

– Я воспользуюсь вашим советом и пойду спать. Быть может, на этот раз мне удастся справиться с мучительной бессонницей. Кстати, вы знаете, бессонницей страдали Фридрих Великий и Наполеон… Странное совпадение, не правда ли? До свидания.

– Мой фюрер, я желаю, чтобы во сне ваше великое и любвеобильное сердце прониклось состраданием к окруженным солдатам, а разум подсказал вам мудрое решение.

…Фюрер спал или притворялся спящим десять часов.