Текст книги "Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова"

Автор книги: Николай Хохлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Коваленко рассказывал с увлечением. На его круглом, немного детском лице было написано искреннее восхищение всем случившимся.

– Понимаете, Николай. Самым трудным было заставить отдел кадров признать вам стаж работы с 1941 года. Обычно агентурная работа трудовым стажем не считается. Но генерал добился. Видите, он сдержал свое обещание. Ровно месяц ведь прошел. Теперь вы кадровый сотрудник, и за будущее беспокоиться вам нечего. И с учебой все, конечно, по-прежнему. Ну – поздравляю!

Коваленко встал с дивана и торжественно протянул мне руку.

Я сидел неподвижно. В голове моей мелькали обрывки фраз: Судоплатова: «Дайте мне месяц, я помогу вам»; Яны: «Откуда ты знаешь, какую ловушку они тебе готовят… зачем тебе их деньги? Уходить надо сейчас и немедленно…»; мои собственные опасения: «Не может Судоплатов ставить мои человеческие интересы выше интересов государства?»

Краем глаза я увидел, как рука Коваленко опустилась, и почувствовал, что надо, наверное, сказать что-нибудь:

– Да… удар сильный… Ничего не скажешь. И, как говорится, в расцвете надежд…

Коваленко остолбенел:

– Удар? Вы это называете ударом? Послушайте, Николай Евгеньевич, вам не кажется, что вы… вы… теряете чувство реальности?

Он, наверное, чуть не сказал «начинаете забываться», но мне было все равно.

Приказ сорок четвертого года. Я подпадаю теперь под приказ сорок четвертого года, запрещающий офицерам госбезопасности покидать службу по собственному желанию. Теперь Судоплатов при первом моем слове протеста может просто послать старшего лейтенанта госбезопасности Н. Хохлова на гауптвахту. И никакой, конечно, легальной работы в других учреждениях. Я фактически посажен на цепь. Теперь вместо «дружеских» бесед пойдут приказы. Краткие и обязательные к исполнению.

Первый такой приказ был передан мне уже через несколько дней: старшему оперуполномоченному Хохлову предлагалось прекратить всякие литературные «опыты».

В октябре 1950 года я был зачислен на отделение журналистики Московского университета. У меня оставалась еще надежда, что, зная иностранные языки, сумею закончить университет за два-три года. Если мне удалось бы стать аспирантом филологических наук, можно было бы на основании существующих законов драться за демобилизацию из «органов». Я понимал, что надежда эта слабая. Для учреждения, подобного МГБ, законы не писаны.

Тяжело нам было в те дни. Особенно Яне. Она была уверена, что уступка с учебой окажется непродолжительной. Ей казалось, что мое начальство только выжидает удобный момент, чтобы снова послать меня на задание. Мне было легче. Я верил, что учиться мне дадут. Кроме того, я окунулся в студенческую жизнь. Первые же встречи с университетской молодежью показали, что все, случившееся со мной, было не только уделом нашего с Яной поколения. Своими собственными сложными, но неизбежными путями советские люди, во время войны бывшие еще детьми, не успевшие побывать ни в школе фронта, ни в «лаборатории» стран народной демократии, пробивались к правде. Проблески истины в их словах и мыслях были еще несовершенны. Понимание происходящего в стране – смутно. Но зато фанатизма или слепой пристрастности к советской власти оказалось еще меньше.

Мои однокурсники собрались у входа в аудиторию. Только что закончилась лекция по марксизму-ленинизму. Сквозь распахнутые двери «Коммунистической» виднелись между круто подымающихся вверх скамеек и парт отдельные запоздавшие студенты. Они торопливо собирали листки с записанной только что лекцией.

Аудиторные двери выходили на балюстраду, повисшую над залом первого этажа, как замкнутый в кольцо театральный балкон. Широкая мраморная лестница соединяла это подобие галереи с первым этажом, с раздевалкой и буфетом. По этим четырем балконным полоскам, обегающим аудиторию, по их серому цементному полу проходит главный проспект Московского университета. Мраморные перила испещрены инициалами и малопонятными надписями. Здесь – традиционное место свиданий. Одна из дверей, выходящих на «проспект», служит почтовым ящиком. Почти всегда она усеяна записочками, сложенными треугольником или квадратным «замком» и пришпиленными кнопками к дереву. Иногда эти конвертики держатся на уголке, засунутом под стеклянную таблицу «Читальня». На них таинственные надписи, вроде: «Натке Ш.» или «Тата». Никто, кроме «Натки Ш.» или «Таты» не снимет конверта. Все знают, что это – сугубо личная корреспонденция. Коллективная выглядит совсем иначе. К двери прикрепляется тетрадный листок в клетку с объявлением, вроде: «Сеня, Борис, – мы ждали и ушли. Свинство! Позвони Шурке. Ребята». Или по деловому вопросу: «Журналисты с немецкими хвостами по чтению, Жуковская принимает на чердаке у мехмата».

Здесь и в прилегающих к балюстраде коридорах фактически формируется общественное мнение студентов Московского университета. В группках, примостившихся у перил или сдвинувших в коридор пару стульев, утащенных из аудитории, обсуждаются самые насущные вопросы и разгораются самые жаркие споры.

Пять-шесть студентов, пристроившихся к белому пачкающемуся мелом пьедесталу статуи Сталина перед входом в «шестьдесят шестую», что-то горячо обсуждали. Лица их показались мне знакомыми. Наверное, однокурсники. Я подошел поближе. Тема спора оказалась очень острой. Имел ли право комитет комсомола вынести общественное порицание студенту Мейтлину за то, что он слушал передачи «Голоса Америки». Спорили долго и смело. Постепенно выяснились два основных мнения. Одни утверждали, что порицание правильное, потому что относилось оно не столько к самому факту слушания передач, сколько к тенденциозным комментариям их Мейтлиным в разговоре с однокурсниками. Другие считали, что запрещать даже комментарии смешно и, пожалуй, вредно. Логика их, правда, была своеобразной: передачи, дескать, в основном настолько неумны, что убедительных комментариев все равно не подберешь. В доказательство спорщики приводили отдельные факты и даже фразы из конкретных передач. Я подумал, что студенты неплохо осведомлены о существе дела.

С Мейтлиным я встретился немного позже. Меня познакомили.

– Ну, как ваш конфликт с комитетом комсомола? – полушутя спросил я.

– А что комитет? – ответил он, явно позируя. – Я не комсомолец и бояться мне его нечего.

– В таких случаях боятся обычно не комитета, а некоторых других организаций… – резонно заметил хрипловатый бас сзади меня. Я обернулся и увидел рябоватое лицо с очень простыми чертами, а на отвороте коричневого, до лоска заношенного пиджака – полоску орденских планочек.

– Заочник? – спросил я.

– Заочник, – усмехнулся он. – А ты?

Так я познакомился с Борисом, бывшим летчиком и фронтовиком, членом партии с 1943 года, моим однокурсником и почти однолеткой. У нас оказалось много общего в биографии. Борис побывал в партизанах. Попал он туда не совсем добровольно. Его сбили над немецкой территорией. Побывал он в Румынии, в авиаполку под Бухарестом. Пытались и его удержать «на службе государству», но в 1949 году он все же демобилизовался. Однако между нами была одна существенная разница – выводы из всего увиденного и понятого он сделал гораздо раньше меня и гораздо смелее. Он познакомил меня со своими друзьями, среди которых было много таких же «переростков», пришедших в институт из армии. После нескольких встреч и откровенных разговоров я понял, что разница между ними и мной была не случайной.

Я провел войну в составе разведывательной службы, отделенный от своего народа спецификой работы. Борис и его друзья прошли школу фронта и послевоенных лет в обстановке, новой для советских людей, – в обстановке настоящей и глубокой дружбы с товарищами по судьбе. Такая дружба заставляла когда-то под вражеским огнем бросаться вместе в воронку, что не сразу и разберешься, кто кого закрыл своим телом от пули. Эта дружба посылала людей сквозь горящую, мертвую, ничью землю за убитым товарищем, чтобы, привязав его ремнем к ремню, дотащить до своего окопа и похоронить по-человечески. Она же разрешала показать горькие строчки в письме из родной деревни и потом предельно честно обсудить, что же это такое делается. Эта дружба расколола основу советской власти – недоверие человека к человеку – так же, как смерзшиеся капли воды раскалывают камень.

В университете, встретившись с людьми, подобными Борису, с его друзьями, с молодежью, жадно прислушивавшейся к их голосу, я понял, что советский народ за время войны перерос советскую власть. Я увидел людей, победивших не только фашистскую армию, но и идеологические путы коммунизма. Воспитать поколение фанатиков и слепцов советской власти не удалось.

Я почувствовал вдруг, как мир вокруг меня и Яны населился миллионами моих сотоварищей, так же, как и мы, стосковавшихся по Свободе. Так же, как и мы, они не знали еще пути к ней. Но чувство одиночества, заставившее меня колебаться после возвращения из Румынии, больше никогда не могло повториться. Ощущение «локтя товарища» вернулось ко мне.

Теперь я готов был бороться, в случае необходимости, во имя уверенности, принадлежавшей Яне, Борису, нашим друзьям, большинству нашего народа. Уверенности, что советский король – гол.

Это было очень важно, потому что необходимость борьбы пришла гораздо раньше, чем я ожидал.

Февраль 1951 года выдался холодным. Встретив меня, как всегда, на пороге, Яна прижала мои заледеневшие пальцы к своим щекам. В ее глазах, придвинувшихся совсем близко, я увидел тревогу и страх.

– Ну? Что-нибудь плохое?

Я молча кивнул.

– Задание? За границу? А ты? Согласился?

Она прошла вслед за мной в комнату и присела рядом на диван.

– Ты согласился? Говори уж сразу…

– У меня не было выбора. Подожди… Ты ничего еще не знаешь. Да, я согласился поехать за границу. Но я ни в чем не собираюсь отступать. Наоборот – я еду для того, чтобы покончить с заданиями раз и навсегда.

Она стала недоверчиво вглядываться в меня:

– Коля, что ты придумал? Рассказывай все…

– Все рассказать не могу, потому что сам еще не знаю. А принцип такой: они хотят, чтобы я поехал в Европу на пару месяцев с разведывательным заданием второстепенного характера. Так, во всяком случае, они стараются представить дело. Задание якобы простое. Но я хочу, чтобы оно было последним. Надо что-то предпринять, Яна. Так больше нельзя. Уже ясно, что ждать аспирантуры – все равно, что ждать у моря погоды. Надо поставить точку. Да, я поеду в Европу, чтобы инсценировать какой-нибудь инцидент и скомпрометировать себя как разведчика. Больше они меня посылать не смогут.

– Ну, и убьют они тебя сами где-нибудь из-за угла.

– Зачем? Я сделаю все чисто. Небольшой провал и какие-нибудь сведения обо мне, проникающие в западную печать. Такие вещи случаются часто. Это наша единственная возможность, Яна.

– А если западная полиция посадит тебя?

– Я организую что-нибудь в советской зоне, в Австрии, например. Советская же разведка и вытащит меня из тюрьмы.

– Или пошлет кого-нибудь закрыть тебе рот…

– Не думаю… Но все равно. Нужно рискнуть. Поверь мне, Яна, нужно!

– Я боюсь. Сорвется что-нибудь и – конец.

– Не сорвется. Задание на редкость подходящее для такой попытки. Понимаешь, если даже и отбрыкаться как-нибудь от этой поездки, завтра могут приказать такую гадость, из которой вообще никакого выхода не будет. Нет, нет, совсем не так опасно, как тебе кажется. Поверь мне, Яна, секрет будет только в том, чтобы выбрать правильное место и правильный момент для срыва задания… Да – именно в этом: правильное место и правильный момент…

Глава 6

После конца войны в течение нескольких лет «Бюро номер один» МГБ СССР особо важных заданий от правительства не получало.

Разведывательная работа мирного времени требует хорошего знания западных стран, требует людей, привыкших к действиям в закордонной обстановке. Большинство сотрудников Бюро номер один имели лишь опыт партизанской борьбы на территории, оккупированной немцами. Генерал Судоплатов старался воспитать необходимых ему разведчиков в «лаборатории» стран народной демократии. Но тем временем серьезные государственные задания поручались Главному Разведывательному Управлению МГБ СССР, собравшему у себя большинство бывалых и натренированных специалистов по Европе.

Однако генерал Судоплатов не отчаивался. Он знал, что его небольшой коллектив обладает одним особым качеством. Люди Судоплатова прошли большую школу боевой диверсионной работы в условиях игры со смертью. Это означало не только то, что они готовы были пойти на территорию противника для задания любой опасности. На это были способны и разведчики из Главного Управления. Но боевики бывшей партизанской службы знали уязвимые места военных заводов и артиллерийских складов, умели подобрать в любой аптеке материалы для взрывчатых веществ, были знакомы с теми элементами в психологии масс, ударив по которым, можно вызвать дезорганизацию государственной военной машины. Они умели работать с самодельной радиостанцией, были способны стрелять безошибочно в темноте и драться, как волки, – насмерть. Короче – они могли не только запланировать диверсию, но и провести ее сами. Кроме того, люди Судоплатова научились за годы партизанской войны выбирать из массы мирных граждан тех немногих, кто способен на выполнение «боевого задания». Боевым заданием на языке советской разведки называется особенно рискованное поручение, связанное с саботажем, диверсией, а иногда даже и с убийством. Такие поручения обычно выходят за пределы международной законности. От людей, организующих такие операции, требуется особая надежность и умение молчать при любых обстоятельствах. Коллектив Судоплатова состоял именно из таких людей. Во всяком случае, так, наверное, думал генерал, и вряд ли кто-нибудь стал бы с ним спорить.

Судоплатов терпеливо ждал, когда придет его время.

Первые три года после окончания войны советское правительство в заданиях, связанных с диверсиями, особенно не нуждалось. Оно свободно хозяйничало в большинстве стран Европы и пользовалось неограниченным доверием западных «союзников». Даже для того, чтобы заполучить обратно советских граждан, доверивших свою жизнь Западу, Сталину стоило только попросить об этом «западных друзей». Сотни тысяч русских людей были вытолкнуты английскими и американскими прикладами навстречу расстрелу и смерти в концлагерях. В советской печати появились сообщения о казни «изменников Родины, захваченных советскими войсками на территории Германии».

Но постепенно часть общественных деятелей западных стран начала понимать, какую опасность готовят свободному миру коммунистические правители.

Началась война, наивно называемая «холодной».

Советской разведке снова понадобились люди, способные организовать «боевую работу». На этот раз уже не против фашистской армии, а против американских укреплений в Европе. Безработица в Бюро номер один прекратилась.

Правительственное задание генералу Судоплатову было кратким: «Развернуть боевую деятельность по ослаблению сети военно-опорных пунктов американского командования в Европе…»

В переводе на практический язык это означало: уничтожение баз, складов, поджоги судов, перевозящих военное снаряжение, акты саботажа на заводах оружия и амуниции, короче – борьба любыми средствами.

Было только одно главное и непременное условие. В любом случае, при успехе или провале операции, в руки противнику не должны попадать доказательства причастности советской разведки ко всему случившемуся.

В начале 1949 года офицерский состав Бюро номер один приступил к разработке оперативного плана.

Помня о главном условии задания, офицеры спецслужбы начали не с планирования диверсий и саботажа, а с разрешения проблемы: как обеспечить главных «боевых» резидентов, посылаемых в страны Европы, настоящими документами? Боевые группы могли быть «гастролерами» – приезжать на задание и потом исчезать. Легенде же резидентов предстояло выдержать любую проверку властей.

«Легендой» на языке разведки называется вымышленная биография. Она дается агенту, которому необходимо играть другое лицо.

Но всякая легенда, в сущности, рассчитана на счастье или мастерство агента и на невнимание полицейских властей. Тщательная проверка всегда, в конце концов, докажет, что легенда – вымысел.

Это не имело права случиться с резидентами Бюро номер один.

Этим разведчикам нужно было дать не вымышленную биографию, а настоящую вторую жизнь. И – подлинные, поддающиеся любой проверке документы.

Из таких людей предполагалось создать сеть опорных точек вокруг американских укреплений в Европе.

Около года сотрудники Бюро номер один пытались использовать поток беженцев из стран «народной демократии» в Австрию. Почти все агенты Судоплатова, поселенные в этих странах, получили местное гражданство. Предполагалось устроить им побег и затем выждать, пока западные власти произведут проверку. Довольно скоро выяснились невыгодные стороны такого варианта. Все беженцы попадали в лагерь и проводили там месяцы, а затем, даже будучи выпущенными на относительную свободу, не пользовались правом выезда за границу. Поэтому министр госбезопасности разрешил Бюро номер один в конце 1950 года послать в Австрию специальную оперативную группу. Ей поручалось выяснить – нельзя ли получить агентурными путями настоящие, «закрепленные» австрийские документы. «Закрепленные» означало – выданные совершенно легально и зарегистрированные во всех официальных учреждениях, ведающих полицейским учетом. В начале 1951 года группа добилась больших успехов. Удалось найти коммуниста, работающего начальником паспортного стола в секторе Медлинг города Вены. Он был завербован и помог найти дальнейшие связи. Вскоре у Бюро номер один были образцы нужных документов и, что самое главное, свои люди в полицейском аппарате города Сант-Пельтена, недалеко от Вены. Можно было приступить к созданию фиктивного австрийского гражданина.

По плану Судоплатова, советский офицер-разведчик должен был тайно приехать в Австрию, поселиться под видом австрийца в Вене и получить совершенно легальным путем настоящий австрийский заграничный паспорт. Затем эта «первая ласточка» должна была проехать по странам западной Европы, собрать возможно большее количество виз и точно узнать, на каких условиях эти страны впускают к себе австрийцев. Выяснить полицейский режим и проверки, которым там подвергаются австрийцы. Узнать, есть ли для них возможность устроиться на работу или поместить деньги в банк. Другими словами, этому человеку предстояло проверить на собственном опыте, можно ли строить планы агентурной сети в Европе на австрийских заграничных паспортах.

От его успеха или неуспеха могла зависеть судьба судоплатовской службы.

По иронии судьбы генерал выбрал для этой роли меня. Мне не был, конечно, объяснен весь объем задуманной работы. Я знал только, что обязан вылететь в Вену, стать австрийцем, получить заграничный паспорт и поехать с этим документом на руках по странам западной Европы.

В феврале 1951 года на конспиративной квартире в Москве собралось за небольшим столом три человека.

Одним из них была Тамара Николаевна Иванова, капитан госбезопасности и замначальника австрийского отделения Бюро номер один.

Рядом с ней сидел майор госбезопасности Сергей Львович Окунь, замначальника оперативной группы в Австрии.

Третьим был я, новоиспеченный старший лейтенант госбезопасности Хохлов.

С Ивановой мы были старыми знакомыми.

Впервые я встретился с ней в 1942 году, когда начальство решило превратить меня в офицера немецкой армии.

Тамара Николаевна служила тогда переводчицей в Партизанском Управлении. Попала она туда по партийному набору сразу после окончания Института иностранных языков.

Немецкий она знала превосходно. У нее определенно был талант к иностранным языкам. За годы войны, параллельно с напряженной работой в разведке, она изучила французский язык и взялась за английский. Позже овладела и венгерским. Как большинство некрасивых женщин, Тамара Николаевна была умна и обладала тонким чутьем на людей. Судоплатов сумел оценить ее способности и понять ее амбиции. Сразу после войны он провел ее в штат, и переводчица Иванова сделалась офицером Ивановой.

Своей внешностью она поразительно напоминала немку.

Невысокого роста, худая, с длинным непропорциональным лицом и немного впалыми щеками, со светлыми, просто причесанными волосами над бледным лбом в ранних морщинах, она запоминалась цепким взглядом своих голубоватых глаз и упрямым выражением тонкого рта.

Я так и не знаю, почему она не была послана во время войны в тыл к немцам. Семейные причины ее удерживать не могли. Замужем она никогда не была. Из отдельных обрывочных сведений до меня дошло, что детство ее было очень тяжелым, и часть его она провела в детском доме. Немногочисленные ее родственники проживали за городом на станции Лосиноостровская, и она иногда навещала их по воскресеньям. Кто именно у нее жил там, мы почти не знали. Она их всех вместе называла просто: «Лосинка».

Думаю, что Судоплатов понимал, что с нервами у Тамары Николаевны дела обстоят плохо. После войны он попробовал поселить Тамару Николаевну в Венгрии. Иванова была послана туда как немка-беженка и года два прожила довольно благополучно. Она начала даже изучать маникюрное дело, готовясь к выезду дальше на Запад. Но в один прекрасный день мелкая неприятность с местной полицией вызвала вдруг кризис. С Тамарой Николаевной случилась настоящая истерика. Она разрыдалась на конспиративной квартире и заявила категорически, что «больше так жить не может».

Ее вернули в Москву и сделали сотрудником Центрального аппарата.

В 1951 году она была капитаном и заместителем начальника отделения.

Ей было уже лет тридцать восемь, но в ее личной жизни никаких особенных изменений не произошло, за исключением того, что морщинки на лице стали глубже, а внутренняя тайная тоска о маленьком женском счастье, наверное, еще острее.

Майор Окунь был полным мужчиной лет тридцати, с круглым, холеным лицом и крупным, резко очерченным ртом.

Его большие черные глаза, длинные, почти мохнатые ресницы, оттопыренные уши и нос, чуть солиднее, чем полагалось бы по греческим нормам, выдавали его еврейское происхождение. Слово «выдавали» подходит потому, что майор Окунь представлялся новым знакомым как Сергей Львович, хотя все интимные друзья знали, что он – Саул.

Окунь как бы чувствовал, что его еврейское происхождение может принести ему неприятности в государстве, где все национальности равны. Его предчувствия оправдались, хотя и немного позже описываемых событий.

С Окунем я встречался до февраля 1951 года несколько раз в Румынии, куда он приезжал, чтобы познакомить меня с маршрутом, по которому мне предстояло «бежать» в Австрию, и чтобы наметить план моего прохождения через проверочные чистилища западных властей.

Меня поразило тогда его сходство с Судоплатовым. Я подумал даже, что Окунь – его родственник. Только позже я понял, что внешнего сходства не было никакого, а путала манера Окуня говорить и держать себя точно так же, как это делал Судоплатов. Мне трудно было поверить, что серьезный человек, офицер разведки может сознательно копировать своего начальника, но я быстро убедился, что происходило это у Окуня совершенно непроизвольно, так сказать, от слишком большого почтения к начальству.

И в этот раз Сергей Львович опять растягивал слова на гласных ударных и постукивал по-судоплатовски пальцами по столу:

– Вот, здесь выписано несколько типичных австрийских имен. Выбирайте, какое вам больше по вкусу.

Я выбрал Иосифа Хофбауера.

Тем временем Окунь разложил на скатерти несколько бланков разной формы и расцветки.

По этим карточкам должна была подтверждаться биография Хофбауера в государственных архивах Австрии.

Материал, лежавший перед нами на столе, был большим. Часть его составляли образцы карточек и формуляров на других лиц. Они были изъяты советской агентурой из австрийских архивов и переправлены в Москву для копирования подписей чиновников, состава чернил, формы печатей и прочих деталей. С ними полагалось обращаться особенно осторожно. Их нужно было отправить обратно и заложить на прежнее место.

Кроме того, имелись чистые бланки. Часть из них была сделана в лаборатории МГБ после анализа бумаги. Часть была доставлена из Австрии. Нам предстояло заполнить в них моим почерком те места, которые когда-то «заполнялись» Хофбауером. От нас бланк должен был пойти в лабораторию, получить нужные надписи, значки и печати, «состариться» в термостате и вернуться в Австрию. Там агенты советской разведки заложат готовые документы в соответствующие картотеки полицейских и гражданских архивов.

Таким путем в полиции, в магистрате Сант-Пельтена, статистическом бюро, Центральной Полицейской картотеке и других учреждениях создавались доказательства подлинности Хофбауера.

Сложнее обстояло дело с датой рождения. Австрийцы при рождении записываются в книгу местной церкви. Страница этой книги по истечении дня прочеркивается и подписывается священником. Заменить страницу такой книги советская разведка не могла. Но выход все же нашелся. Агент в Сант-Пельтене посетил церковь и заинтересовался записями о рождении. После его ухода у книги 1925 года исчезла последняя страница, от 31 декабря. Теперь, если и нельзя было доказать, что на этой странице была запись рождения Хофбауера, то нельзя было также доказать, что ее не было.

Зато в местном магистрате имелась отметка в книге, что родителям Хофбауера было выдано свидетельство о его рождении 31-го декабря 1925 года.

После нескольких дней коллективного творчества жизнь Иосифа Хофбауера начала приобретать более или менее ясный облик.

Для пущей безопасности мы послали его на много лет в Румынию. Проверка румынских архивов западным властям недоступна. Поэтому Хофбауеру пришлось удовлетвориться родителями разных национальностей. Отец его был чехом по рождению, но австрийцем по гражданству. Мать родилась в Трансильвании, в то время тоже входившей в состав Австрийской империи.

По семейным соображениям Хофбауеры переехали в 1928 году из Сант-Пельтена в Бухарест.

Молодой Хофбауер – Иосиф – окончил в Румынии среднюю школу и работал некоторое время радиотехником.

В 1946 году народно-демократическая власть ему надоела. Он списался с магистратом Сант-Пельтена и восстановил свое австрийское гражданство. Но румынские власти визы на выезд Хофбауеру не давали. Летом 1947 года он бежал через венгерскую границу в Вену.

В октябре того же года он был официально восстановлен в гражданских правах и поселился в Сант-Пельтене.

Здесь наша московская работа по созданию Хофбауера кончилась.

Адрес, по которому он был прописан в Сант-Пельтене, был адресом одного из наших агентов. Домик стоял на отлете, и соседи не смогли бы опровергнуть слов хозяина, что у него на квартире четыре года проживал некий молодой человек по имени Иосиф Хофбауер.

Мне предстояло взять судьбу Хофбауера в свои руки, переселиться из Сант-Пельтена в Вену, получить заграничный паспорт и выехать в турне по западноевропейским странам.

В ночь перед отлетом в Австрию спать мне было некогда. Оговаривались последние мелочи, проводились встречи с начальством, принимались последние указания.

В самолете, сразу, как только захлопнули люк и запустили моторы, я набрал несколько меховых пилотских курточек, разложил их на волнистой скамейке, закрылся почтовым брезентом и крепко заснул.

Спать никто не мешал до самой Австрии. Самолет был военным, почтовым. Пассажиров, кроме меня, никого, и летчики были, наверное, только рады, что никто не болтается у них под ногами.

Я проснулся за мгновение до того, как штурман положил мне руку на плечо и прокричал в ухо: «Эй, друг! Садимся. Австрия! Приехали!»

В самолете было холодновато. Не вылезая из-под уютного брезента, я придвинулся к слюдяному окну.

Внизу, у подошвы длинной цепи синих дымных гор виднелись белые и красные полоски. Они качнулись и вместе с горами поплыли вдруг мимо самолета вверх, вытесняя небо. Мы поворачивали на посадку.

– А где же Вена?

– Вену проспали – прокричал штурман в ответ. – Это наш аэродром, километров на пятьдесят южнее.

Пока самолет подпрыгивал на аэродромных кочках, я торопливо приводил себя в порядок.

Мой темно-зеленый костюм совсем не измялся. Не мудрено. Я только четыре дня тому назад получил его из специального склада МГБ СССР, и кладовщик, показывая мне пеструю этикетку над внутренним карманом, гордо разъяснял: «Видите? Американский. Чистая шерсть высшего качества». Костюм и впрямь был неплохим, хотя коротковатые брюки, суживающиеся книзу, все еще приводили меня в некоторое смущение.

Стальную дверь отвинтили, и она упруго отскочила, открыв полосу светлой зелени.

Было только самое начало апреля, и всего семь часов тому назад в Москве я дрожал на морозном ветру, поджидая выруливающий самолет.

А здесь – уже греющее солнце, порыв свежего воздуха с запахом теплой земли, молодой травы и еще какой-то гаммы необъяснимых мотивов, присущих только весне.

На пустынном поле аэродрома несколько низких цементных зданий, развороченных бомбами. Они ощетинились железными балками и обрывками стальной решетки. Из-за одного из них выскочила коричневая машина «Мерседес».

В ней Окунь и с ним еще один незнакомый мне молодой человек с вьющимися волосами и чуть горбатым носом. На нем кожаная шоферская куртка с бесчисленным количеством молний.

– С приездом, Николай. Укачало? – тон Окуня приветлив и сердечен. Он чувствует себя хозяином, принимающим гостя.

– Валентин, – протягивает руку молодой человек.

– Голос его звучит хмуро, но похоже, что это просто в его характере.

Мы уезжаем с аэродрома и попадаем в соседний городок. Первый австрийский городок в моей жизни. Шоссе проходит по главной улице. По краям его – аккуратные, как игрушечные, дома с острыми, почти отвесно спадающими крышами.

В нижних этажах – витрины, яркие и разноцветные. Над витринами – витые готические буквы.

Мы проносимся через небольшую круглую площадь с фонтаном посредине и высокой позолоченной колонной.

Прохожие в пальто и костюмах специфического европейского покроя. Мелькают уже весенние яркие цвета. На перекрестке перед нашей машиной улицу пересекает мужчина в зеленой куртке с пуговицами из темной кости, широких серых штанах с лампасами и с фетровой зеленой шляпой на голове. На остроконечной шляпе без ленты – пестрое перо.

– Тирольский костюм. Здесь его многие носят, – поясняет Окунь.

Дома так же внезапно обрываются, как появились, и мы оказываемся снова на пустынном шоссе. Валентин останавливает машину.

Мы с Окунем уходим вперед, вдоль деревьев, тщательно посаженных по краям дороги.