Текст книги "Ковчег обреченных"

Автор книги: Николай Еремеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В азарте я начисто забыл об осторожности и, уже не скрываясь, маячил возле аппарата. На жёсткий диск ноутбука отправились и момент подписания бумаги, и раскрытый чемодан с деньгами, и финальное рукопожатие дельцов.

Уже потом, когда подписанные бумаги оказались в руках кавказца, а чемоданёик с деньгами перекочевал к помощнику седовласого, атмосфера в номере немного разрядилась. Кавказец закурил сигарету, выпустил густую струю дыма и откинулся, было, на спинку стула. Но, заметив что седовласый вдруг закашлялся, он встал из-за стола и прошёл к окну, выпуская дым наружу.

Это была отличная возможность сделать просто-таки портретный снимок и я не преминул ей воспользоваться. Однако, в тот самый момент, когда я в очередной раз нажал на кнопку затвора, взгляд кавказца вдруг переместился на окно моего номера. Это произошло так неожиданно, что я даже не успел пригнуться за подоконник. И хотя до моего окна было не менее тридцати метров, он прекрасно рассмотрел и меня и мощный телеобъектив моего “Олимпуса”.

Прятаться уже не имело смысла, да честно сказать, я об этом даже и не подумал. Скорее, в это время я ощущал себя, как застигнутый за мастурбацией подросток. Поэтому я по инерции сделал ещё пять или шесть снимков и лишь потом убрал палец с кнопки затвора. Теперь предстояло как можно быстрее убраться из номера. Потому что последние снимки запечатлели по порядку примерно следующее:

Сначала взгляд кавказца, направленный прямо в объектив. Следом снова его глаза, которые блеснули недобрым огнём. Мужчина бросил через плечо какую-то фразу, обращённую, видимо, к седовласому. Тот мгновенно поднялся из-за стола и, подойдя к окну, посмотрел в направлении руки кавказца, вытянутой в сторону моего окна. Заметив меня в окне напротив, седовласый отрицательно покачал головой и что-то сказал кавказцу.

Получив отрицательный ответ, кавказец кликнул к окну своего нукера и повелительно махнул рукой в мою сторону. Что уж он ему приказал, я могу только подозревать, но и нукер, и помощник седовласого вдруг сорвались с места и выбежали из номера. Ничего хорошего для меня это не предвещало.

По меньшей мере, мне грозила потеря аппаратуры и приличная трёпка. А значит, ещё и нагоняй в Москве за утраченное редакционное имущество. Теперь, надеюсь, вам понятна та спешка, с которой я побросал в кофр свои причиндалы и опрометью бросился вон из номера?

Выскочив в коридор, я побежал в сторону лестницы. Пока преследователи сообразят, в каком я номере, да на каком этаже, мне удастся оторваться хотя бы на немного. В запасе у меня были буквально секунды. Постучаться в чей-нибудь номер мне просто не пришло в голову. Да если б и пришло, вряд ли кто-то открыл дверь в ответ на мои воззвания о помощи. Поэтому рассчитывать приходилось исключительно на свои силы. Я вихрем пронёсся по ступенькам и выбежал в холл, сопровождаемый грохотом вазонов с цветами, опрокинутых раздутым кофром.

Не привыкший к подобным выходкам постояльцев портье лишь удивлённо приподнял брови, увидев меня, прыгающего сразу через четыре ступеньки. В холле я притормозил и сделал вид, будто просто куда-то опаздываю. Но, тем не менее, проскочил его широкой рысью. Уже подбегая к двери, я услышал торопливые шаги нескольких человек, сбегающих вниз по лестнице. Тяжёлая гостиничная дверь ещё не успела закрыться за мной, когда крик: “Стой, паскуда!”, разнёсся по всему вестибюлю.

Мало того, что попал в неприятную ситуацию, так, оказывается, ещё и с нашими бандюками. Вот уж поистине, рыбацкое счастье. Так “повезти” могло только мне: за тридевять земель от дома, в тихой, ничем не примечательной гостиничке стать свидетелем непонятной сделки опасных земляков. А в том, что они действительно крайне опасны, я уверился сразу же, как только первый из них выскочил вслед за мной на улицу:

– Стой, тварь, кому велено, застрелю! – закричал амбалистого вида парень, выскакивая из дверей гостиницы.

Странно, в номере, где проходила сделка, я его не заметил. Не иначе, они имели охрану ещё и снаружи. Значит, действительно серьёзные, и уж наверняка крайне опасные люди. Потому что просто опасным оружие ни к чему. А у этих оно было. Я убедился в этом уже через секунду, когда вслед за негромким “пок-пок” далеко за спиной, вдруг раздалось “вжик” над ухом и “дзиннь” немного впереди. Витринное стекло булочной, мимо которой я как раз пробегал в этот момент, разлетелось вдребезги, обрызгав осколками аж брусчатку мостовой.

Семирядный

Солнце уже вовсю подбиралось к зениту и его беспощадно палящие лучи всё активнее захватывали последние тенистые уголки на берегу пруда. Жара наваливалась с неотвратимостью курьерского поезда. Пропали ласточки, с самого утра охотившиеся за мошками в небе над прудом. Даже стрекозы, ещё полчаса назад стремительно рассекавшие воздух у самой поверхности воды, куда-то попрятались.

Всё живое стремилось укрыться от наступающего зноя. Глубокая тишина повисла над гладью пруда. Лишь изредка, со стороны камышовых зарослей доносилось протяжное ква-а-а-а сомлевшей от жары лягушки.

Однако, на двоих рыболовов, лениво развалившихся с удочками на травке у самой воды, подступающее пекло не производило, казалось, никакого впечатления. Они не стремились укрыться от жары в доме, громада которого угадывались за рощицей. Время от времени рука то одного, то другого из них ныряла в небольшой короб, заполненный колотым льдом, среди которого потели влажными боками бутылки с холодным пивом.

Со стороны дома горячий ветер доносил лишь звонкий детский гомон, да тянуло запахом шашлыка и пряной салатной зелени. Внезапно благостную тишину нарушила трель мобильника, нёсшаяся откуда-то из травы. Один из рыболовов, мужчина далеко за пятьдесят, обстоятельно приладил в траве опорожненную примерно на треть пивную бутылку и потянулся за телефоном.

– Семирядный слушает, – по-совковому именуя себя в третьем лице, пробурчал он в трубку и надолго замолчал. По мере поступления новостей, лицо мужчины оставалось совершенно бесстрастным. Только редкие реплики, произносимые вполголоса, позволяли угадывать примерное направление разговора.

– Так…, хорошо…, уже хорошо. А вот это хуже некуда… Ну, не мне тебя учить, к кому обратиться. Мы и без того большие деньги платим за прикрытие. Вот, пусть они и побеспокоятся… Хорошо, когда всё выяснишь, перезвони.

И только дав отбой, мужчина дал волю своим чувствам:

– Б…ь, ну, ничего нельзя поручить! Казалось, уже лучше спецов не найти, ан, нет! Это же умудриться нужно! Уже всё им разжевал и по полочкам разложил, уже все ходы на десять шагов вперёд просчитал, и так обосраться!

– Успокойся, Семён, – попробовал охладить пыл приятеля второй мужчина. Во время разговора по телефону он изо всех сил старался сохранять индифферентное лицо, делая вид, что это его совершенно не интересует. Однако, это был только вид. На самом деле, информация, полученная Семирядным, должна была расставить многие точки над “i”. – Расскажи спокойно, что случилось? Почему такой шум?

– Как можно быть спокойным, когда одни мудаки кругом? – продолжал горячиться Семирядный. Но, поняв, что собеседник не слышал всего разговора и потому не “догоняет”, пояснил уже спокойнее: – Представляешь, этот недоделанный борец против еврейского засилья, Калеб, засветился на передаче денег.

– Как!? – настал черёд встревожиться собеседнику. – Ты же уверял, что всё продумал и организовал с соблюдением всех норм секретности.

– Я и организовал. С моей стороны любые утечки исключены. Калебу светиться на этом этапе тоже ни к чему. Он, пока товар не получит, вообще невидимкой старается быть. Потом, когда силу в руки получит – его дело, нас это не касается. А сейчас – тишина полнейшая.

– Так, может быть, Мазенко хвоста привёл?

– Я же говорю: исключено, – упорствовал Семирядный. – Он вполне официально по рекомендации врачей выехал в Карловы Вары на лечение. К нему никаких вопросов быть не должно. Не советское, всё же время. Я бы ещё понял, если бы он светанулся, имея деньги при себе. Так нет, именно передача аванса была зафиксирована.

– Может быть, Калеб страхуется? На случай, если аванс не отработаем?

– Нет, не похоже… Видишь там как получилось: он сам фотографа засёк и первым тревогу поднял. Поэтому Калеб, как возмутитель спокойствия отпадает.

– Мужчины! – донёсся от дома женский голос. – Заканчивайте посиделки, обедать пора.

– Ты бы знал, как она меня достаёт! Только что серьёзное нужно обсудить, как сразу Клава со своим обедом, – недовольно проговорил Семирядный, аккуратно укладывая на траву опустевшую бутылку. – Ладно, пойдём, Борис Моисеевич, к дому. Иначе все печёнки проест. А потом уж подумаем спокойно, что предпринять.

После обеда мужчины уединились в садовой беседке, стоящей у самой опушки берёзовой рощицы. Молодые деревья не давали густой тени, однако, лёгкий ветерок, то и дело шелестевший по опушке, создавал хотя бы некое подобие прохлады.

Ведёрко со льдом, несколько бутылок с пивом, пара высоких стаканов, да пепельница, вот и всё, что поместилось на небольшом столике, окружённом тремя плетёными садовыми креслами.

Тучное тело Семёна Михайловича с трудом вместилось в кресло, жалобно скрипнувшее под тяжким грузом. Потянувшись к столу, он влез своими коротенькими, толстыми, как сардельки пальцами в ведёрко и бросил в стакан несколько кубиков льда. Потом, подвинув ведёрко гостю, сделал приглашающий жест.

“Слава Богу, что не люблю бросать лёд в пиво. Он, небось, и руки-то толком не вымыл”, – подумал про себя Борис Моисеевич, однако вслух, протянув руку за бутылкой, произнёс: – Спасибо, Семён, у меня и безо льда что-то в горле першит. Я, уж, лучше так.

– Ну, смотри сам, – проговорил Семирядный и, отпив из стакана, надолго задумался.

Новости, которых он ждал с таким нетерпением с самого утра, вместо удовлетворения принесли одно расстройство. План, который он так долго выстраивал, словно гроссмейстер шахматную партию, грозил рассыпаться в прах из-за прокола каких-то пешек. А ведь какой был план. Конфетка, а не план! Изящный в своей гениальности и настолько простой, что даже странно, почему никто не воспользовался этой идеей до него.

С момента развала Советского Союза для всех, кто, так или иначе, был близок к власть предержащим, открылись просто золотые россыпи. И совершенно неважно, отдавали ли те россыпи запахом нефти или газа, рассыпались ли зерном, подпирали ли небо шпилями высотных зданий, или блестели корпусами кораблей и самолётов, главное, что всё это было народным. А значит, ничьим.

И не пользовался этим обстоятельством в то время или полный дебил, или законченный лентяй. Но таковых, среди власть предержащих нет по определению. Вот и тащили каждый в свою сторону всё, что могли. А кто тащить не мог, придумывал новые схемы обогащения и за отдельную долю продавал тем, кто был у руля.

Семён Михайлович в ту пору служил в Министерстве среднего и специального машиностроения. Том самом, которое на российскую оборонку пашет. Не министром, и даже не замом. Но всё же и не самым последним человеком. С персональным кабинетом и даже секретаршей. И даже кое-какая власть была в то время у господина Семирядного.

Однако, когда всё стало рушиться, когда началась приватизация всего и вся, оказалось, что иметь власть, это ещё не всё. Ведь нельзя же было, даже имея кабинет и секретаршу, приватизировать завод по производству, к примеру, бэтэеров. Или систем залпового огня. Не было в то, даже такое отчаянное время, политической воли для подобной приватизации.

Зато, используя своё положение и обширнейшие связи, можно было, не уходя с должности, заняться собственным бизнесом. И чтобы хоть как-то легализоваться, Семён Михайлович учредил “Благотворительный фонд помощи беженцам из горячих точек”. Взял себе помощником Горного Бориса Моисеевича. Пройдоху из пройдох, известного почти всем российским теневикам. И начал потихоньку очень прибыльный бизнес.

Для начала Фонд выбил из московских банкиров немного денег и отправил гуманитарную помощь воюющему Карабаху. Однако, вместо одеял и сгущёнки, люди Семирядного выгрузили из трёх транспортных самолётов, прилетевших в Баку, вооружение для целого пехотного полка. Велико было бы изумление всё тех же банкиров, если бы они узнали, в какую сумму оценил Семён Михайлович эту партию “гуманитарки”.

Но целиком и полностью вставать на сторону иноверцев “гуманитарий” Семирядный готов не был. Интернациональная солидарность, которая незримо присутствует в крови всех советских людей старой закалки, прямо-таки заставила его послать ещё одну партию гуманитарки для Карабаха. Однако, на этот раз самолёты приземлились уже в Армении и с грузом, предназначенным для полного укомплектования артбатареи.

Потом была поставка “калашей” для пуштунов, полевого обмундирования для красных кхмеров, да и много чего ещё. Венцом деятельности Фонда стала отгрузка на Ближний Восток трёх экспериментальных танков Т-95. Во время той сделки и познакомился Семён Михайлович с Калебом.

Однако, новый телефонный звонок вывел Семирядного из раздумий. Ожидавший новых известий хозяин торопливо поднёс трубку к уху. И снова, как и в прошлый раз, его гостю не удалось определить, о чём конкретно шёл разговор. Только дав отбой, Семён Михайлович отпил пива и задумчиво произнёс:

– Всё это по меньшей мере странно… Либо мы, Борис Моисеевич, имеем дело с некой структурой, о которой не знали прежде, либо… – и тут он снова надолго замолчал.

– Может, конкуренты? – подал голос, не выдержавший паузы Горный.

– Что, хохлов имеешь в виду? Да нет, вряд ли. У них с Калебом контактов никаких. Они сейчас больше с моджахедами торгуют. Нет, это кто-то нам пока неизвестный.

– Что значит пока? – не унимался гость. – И как долго это самое “пока” продлится?

– А то и значит, – зло ответил Семирядный. – Пока не удалось установить, что это за папарацци такой шустрый. Отщёлкал, что нужно, и слинял бесследно. Да так лихо, что мы одного из наших бойцов лишились. А это говорит о многом. Как минимум – о его высоком профессионализме.

– А не Папиных ли людей это происки? – осторожно начал собеседник. – Я имею в виду, может он нас уже давно под колпаком держит, а в нужное время…

– Как знать, как знать… – задумался Семирядный. – Может, и Папиных. Ну, это уже у вечеру выяснится. Если на ковёр вызовут, значит, точно Папиных.

Значит так: мне сейчас одному побыть нужно, подумать. Ты езжай к себе и вызови Кирилла. Пусть будет в полной готовности. Ждите моего звонка день и ночь. Как что-то выяснится, начнём действовать.

Русаков

С непривычки умирать было страшновато. То есть, страха как такового, естественного, животного страха смерти, не было: я знал, что Господь всемогущий позаботится обо мне с той самой секунды, как прервётся мой земной путь. Но принимать смерть от этого громилы-моджахеда, я не хотел.

Моджахед не был похож на какого-то фанатика-фундаменталиста с поясом шахида вокруг туловища. Которого ничто, кроме слепой ненависти ко всем без исключения неверным не беспокоит. Те точно знают, на что идут и потому никогда не испытывают сомнений в правильности своих действий. Нет, в его глазах плескалась ненависть именно ко мне. Как будто я был тем единственным, который принёс его народу столько горя.

Не буду скрывать, духов я тут положил немало. Правда, особой чести мне это не делает. Но на то она и война, чтобы одни убивали других. Я просто выполнял свою работу. Как делал бы и всякую другую. Потому как солдат – существо подневольное. Единственное, что могло бы пойти мне в оправдание – я никогда не воевал с безоружными.

Но ни о каких оправданиях в эти стремительно несущиеся секунды не могло быть и речи. Кому нужны мои оправдания? Этому громиле? У него всё и без того написано на лице. Ненависть. Это было то единственное, что направляло в этот момент его руку. Сейчас всего одно движение указательного пальца моджахеда отделяет меня от встречи с Господом. И я понимал, что стоит мне лишь пошевелиться, как прогремит выстрел.

Пистолет, зажатый в его огромной лапе с заскорузлыми пальцами, выглядел игрушечным. Но, в то же время – диким. Такой маленький, ручной зверёныш со смертельным взглядом. Ведь стоит только ему совсем легко шевельнуть пальцем, потянув за извилистую лапку, зверёныш рассердится, сверкнёт своим глазом и метнёт в мою сторону маленькую, горячую молнию. И – всё! Всё? Нет, ну этого просто не может быть!

Если бы я мог, то отгрыз бы у этого афганца всю его руку вместе с заскорузлыми пальцами, только бы избежать смерти. Но времени на это Всемогущий мне уже не отпустил. Указательный палец моджахеда с чёрной каймой под неостриженным ногтем, начал своё движение. Вот сейчас зверёныш вздрогнет, сейчас он плюнет в меня своим огнём! Я, лежал перед ним на полу, как завороженный, уставившись в дуло пистолета, и просто ждал, когда в последний раз ударит моё сердце.

Однако, выстрел, который оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве глиняной хижины, не причинил мне вреда. Чья-то пуля влетела в правую теменную кость афганца, пробуравила его мозг и, вывалив наружу левый глаз и целую кучу кровавых ошмётков, вонзилась в небеленную стену хижины. Эта пуля уже не оставила ему никаких шансов. Одного взгляда на выходное отверстие раны было достаточно, чтобы понять: в последний раз сердце стукнуло не у меня, а у возвышавшегося надо мной моджахеда.

Я, не двигаясь, наблюдал, как он начал оседать. Медленно, словно огромный, зловонный айсберг. У меня не оставалось никаких сил, чтобы хотя бы отползти в сторону. Казалось, мёртвое тело сейчас раздавит меня своим весом. Однако, чьи-то руки, вцепившись мне в плечо, стали оттаскивать меня в сторону и знакомый голос прозвучал над ухом, словно райская музыка:

– Андрей, что такое? Очнись, что с тобой?

Я с трудом приоткрываю глаза и, увидев перед собой встревоженное лицо Вовки, облегчённо улыбаюсь:

– Всё в порядке. Блин, приснится же такое…

– Что, за Речкой ночью был?

– Да, думал – кранты мне. А тут, хорошо, ты оказался. Чёрт, как голова болит!

– Слушай, Русаков, – строго выговаривает мне Гаевский, – пятнадцать лет прошло уже, а ты всё об одном и том же сны видишь. Может, таблетки какие попринимал бы. Или женился, а?

– Хватит проповеди читать, психоаналитик хренов, – бурчу я, откидывая простыню и вставая. – Скажи лучше, чего припёрся в такую рань?

– Скажи, ну, не свинья ли ты последняя? – недоумённо смотрит на меня друг. – Мы ведь договаривались, что в одиннадцать ты уже будешь готов.

Мне казалось, что сейчас не больше восьми. Чтобы сообразить, к чему я должен быть готов в одиннадцать, мне определённо нужно время. Так как я тотально не помню ни о каких уговорах. А заставить голову соображать быстрее с утра, я просто не в состоянии. Поэтому, мельком глянув на будильник и убедившись, что Гаевский не врёт, беру короткий тайм-аут:

– Погоди, погоди. Не ори, как в жопу раненая рысь, – говорю я, направляясь в ванную. – Сейчас умоюсь, кофейку треснем, и буду готов.

– Сам ты рысь, соня, – доносится сквозь шум льющейся воды Вовкин голос. – И даже хуже: сурок ты. И свинья. Последняя. Я с семи утра на ногах, договариваюсь со всеми, звоню нужным людям, а он, видите ли, дрыхнет. Нет, ты, определённо – свинья.

Я делаю напор посильнее, чтобы хоть на время избавить себя от Вовкиных причитаний. Тугие, горячие струи с силой бьют в лицо, прогоняя остатки ночного кошмара. Переключаю душ на холодную воду, и только простояв пару минут, сбавляю напор. Способность реагировать на окружающую действительность частично возвращается, и я различаю последние слова из гневного монолога друга:

– … в конце концов, ты сам согласился, никто тебя не заставлял. И если тебе вдруг стало неинтересно, я могу отказаться от дальнейших шагов. Хотя, думаю, что поздно уже отказываться.

Я делаю очередную попытку понять, о чём он толкует, и это мне почти удаётся. Но только почти. Всё-таки минздрав не зря предупреждает, что чрезмерное употребление алкоголя вредит организму. А вчера с самого вечера и почти до сегодняшнего утра мы с Филей влили в свои многострадальные организмы столько спиртного, что удивительно ещё, как я остался жив. Не знаю, что чувствует сейчас Филя. Хотя, судя по раскалывающей темя и виски боли, жить мне и ему осталось недолго.

– Володь, дай мне хотя бы кофейку чашечку проглотить. Я без этого – мёртвый.

Уж не знаю, что он услышал в моём голосе, но только вдруг сменил гнев на милость:

– Ладно, алкоголик несчастный, иди на кухню. Я уже всё приготовил.

Кое-как вытершись махровым полотенцем и обмотав им свои чресла, я, шлёпая босыми ногами по полу, выхожу из ванной комнаты. Нужно признать, что душ помог совсем чуть-чуть. Радикальней душа могли помочь только две таблетки “алка-зельтцер”, разведённые в холодной воде. Лучше средства, чтобы прочистить мозги человечество ещё не придумало. Не считая, конечно, клина, который, как известно, тем же самым клином и вышибают.

Искомый клин обнаруживается на кухне в виде наполовину опустошённой бутылки водки, стоящей посреди стола в окружении пустых жестянок из-под рыбных консервов. Да, видно сильно мы дали вечером и ночью, если я даже позабыл навинтить пробку. С чего это мы с ним? Однако, решив, что остальное смогу вспомнить, только избавившись от головной боли, я протягиваю руку к бутылке. Но Вовкин голос заставляет меня остановиться:

– Как есть, свинья, – произносит друг, входя следом за мной в кухню. – Ещё крошки в рот не бросил, а уже к бутылке тянется. Нет, брат, сейчас только кофе и ничего больше. На серьёзное дело пойдём.

– Да скажи ты мне, ради Христа, что за дело? – почти взмолился я, так и не соображая, о чём говорит Гаевский. – Опять со стрельбой?

– Да-а…, – протянул Вовка. – И с чердаком у тебя непорядок. Совсем плохой стал. При чём здесь стрельба? В круиз наниматься поедем!

Алина

Я очнулась в полной темноте и даже не сразу смогла для себя решить: то ли я мертва и нахожусь в привратницкой рая (про ад, в который тоже можно запросто попасть, я как-то даже и не подумала), то ли где ещё. Однако боль, раскалённым прутом пронизавшая мой затылок и шею сразу же, как только я попыталась пошевелиться, заставила меня думать, что я всё-таки больше жива, чем мертва. И про привратницкую рая можно на время забыть.

А спёртый воздух, наполненный смешанным запахом парфюма, каких-то отдушек и средства от моли, позволил мне предположить, что я нахожусь в подсобке какого-нибудь галантерейного магазинчика. Может быть даже, того самого бутика, из которого только что вышла с покупкой. Или на каком-то галантерейном складе.

Руки мои чем-то стянуты за спиной, и я никак не могла поначалу сообразить, почему же они не двигаются. Однако, пошевелив пальцами, я смогла дотянуться до этого "чего-то". Похоже на обычный скотч, которым пользуются нынче все, кому не лень. И кому надо что-то паковать. Вот меня и запаковали. Да так плотно, что и не вырваться.

Интересно, долго ли мне здесь предстоит лежать? Может, стоит позвать на помощь? Хотя нет, кричать и вообще шуметь, пожалуй, не нужно: а вдруг те, кто это со мной сделал, вернутся и убьют? Страшно даже подумать. Однако, торчать в кромешной тьме, в полном одиночестве, не представляя себе своей дальнейшей участи, пожалуй, ещё страшнее.

Поэтому, здраво рассудив, что хуже нынешнего положения уже не будет, я попробовала тихонько крикнуть. Однако из этой попытки ничего путного не вышло. Так как рот мой тоже оказался залеплен скотчем. И наружу через нос вылетело только едва слышное мычание. Последнее открытие меня несколько озадачило. Это, сколько же времени я здесь нахожусь, что кожа лица успела адаптироваться к мерзкой липучке? Уж никак не меньше часа. За что же это они так со мной? Вроде, ничего плохого никому не делала. Перед глазами снова встала гнусная рожа того, из “жигуля” и его мерзкий голос, обозвавший меня “сучкой”.

Самый ужасный поступок, совершённый мною за последние полгода – уход от мужа. Но ведь за это же не убивают! Да и не похищают тоже. Тем более, что он сам виноват. Ведь, не окажись он тогда в постели со своей лупоглазой секретуткой, ничего бы и не случилось. Так и жили бы вместе. Нет, конечно, я и раньше подозревала, что он позволяет себе какие-то шашни на стороне. Потому что, с чего бы это мужику, прожившему со мной почти четыре года, ни с того, ни с сего делать мне время от времени столь дорогостоящие подарки? То колечко подарит, то часики с брюликами на руку. Нет, определённо – гулял. Однако, это были только подозрения. Никаких реальных доказательств его измен у меня не имелось.

И если бы в тот день, когда я застала его с этой лупоглазой кикиморой, я вернулась домой попозже, то определённо получила бы вскоре ещё одно колечко на палец. Да только шейпинг, как на грех, отменили и мы с Люськой, поев мороженого в кафешке неподалёку, отправились по домам. Люське в тот вечер повезло больше моего. Она как раз переживала очередное междумужье и потому ни на кого в своей постели не наткнулась. Не то, что я.

Ещё с порога я услыхала такие завывания, которые абсолютно не оставляли никиких сомнений в источнике их происхождения. Решив поначалу, что мой муженёк малость сбрендил и крутит плёнку с какой-нибудь грязной порнухой, я, бросив сумку в прихожей, подалась в гостиную. Однако, телевизор был выключен, а звуки всё неслись и неслись. И раздавались они не откуда-нибудь, а из-за дверей нашей с ним супружеской спальни.

Ну, скажите теперь, что бы вы сделали на моём месте? Правильно: и я тоже распахнула дверь. Картина, открывшаяся моему взору, была настолько непрезентабельна, что даже не стоит отдельного описания. Скажу только, что ляжки у этой лахудры уж больно худосочные, а ступни здоровущие, как у хорошего мужика. Вот никогда не думала, что у моего идиота такой плебейский вкус.

Ну, как же тут было не уйти, хлопнув на прощание дверью? Что я и сделала с большим шумом. По пути залезла в ящик бюро, в котором хранились мои документы, прихватила в прихожей сумочку и – бывайте здоровы! Не поминайте лихом. Единственное, о чём я жалела потом – что не прихватила заодно и свои цацки, которые покоились в том же бюро, но в соседнем ящичке. К слову сказать, было их там не очень много. Так, несколько колечек, оставшихся от мамы, да те побрякушки, которые дарил мне этот Казанова после своих очередных кобелиных похождений.

Единственное, о чём я потом сожалела, так это о фамильном колечке, перешедшем ко мне от мамы, и доставшемся ей ещё от бабушки. Неизвестный ювелир укрепил достаточно большой, размером с хорошую виноградину камень в оправу, украшенную растительным орнаментом.

Огранённый кабашоном изумруд и впрямь походил на виноградину, спрятавшуюся среди миниатюрных, вылепленных с особой тщательностью виноградных листочков. Размер камня и его чистота предполагали немалую ценность вещицы. Но для меня это кольцо было ценно уже хотя бы тем, что это была единственная память, оставшаяся у меня от покойной мамы.

Люська была очень удивлена моим визитом. А уж когда я рассказала ей все подробности, расплакалась и разрешила пожить у неё. И не только разрешила, но в приказном порядке велела оставаться в её доме, пока всё не утрясётся. Так и прожила я у неё почти полгода. До сегодняшнего дня. Ну, скажите, разве это достаточная причина для похищения, или, тем более для убийства? Говорю, как на духу: так и было. Ибо не знаю, будет ли у меня время и возможность покаяться перед смертью.

А в том, что смерть гуляет рядом, я перестала сомневаться, потому что где-то неподалёку раздались звуки открываемой двери, шарканье шагов по полу и (ну, это надо же!) голос самого распоследнего на свете подонка, моего муженька, который, как бы продолжая разговор, произнёс:

– Нет, об этом не может быть и речи. Вы сделали работу только наполовину. Значит и получите только половину обговоренной суммы.

– Гнилой базар гонишь, фраер. – Голос говорившего был мне знаком. Это был тот самый: из машины. Который с пистолетом. – Ты Валету девку заказывал сделать, гнал, что голимый счёт к ней имеешь. Получил свою девку? Гони лавэ!

– Я договаривался с ним, что вы её ещё и того, ну, в смысле, это… ага. Что же мне теперь с ней делать с живой?

– А нам, фраер, это до фени. За те бабки, что ты Валету засветил, мы подписались только запаковать твою деваху. Нам мазы нет, девку твою при всём честном народе заваливать, а потом баланду за три косаря хлебать. Если лавэ больше не было, надо было молдаван нанять. Или малолеток. Они б её и за полштуки баксов на части разорвали. А мы люди серьёзные. Был базар про три косаря – гони бабки. Или на нож поставим.

– А если вы её того, ну, вы поняли чего, тогда сколько?

Бог мой! И это говорит моё убоище. И не про кого-нибудь говорит, а про меня! Ну и что же, что мы больше не живём вместе? За это убивать? Но должна же быть и какая-то иная причина, кроме моего ухода. Он хоть и гадина последний, но чтобы своими руками собственную жену? Хорошо хоть, что в силу своей природной скаредности он не отвалил этим громилам сразу тыщ десять. Тогда бы не видать мне больше белого света определённо.

– Если хочешь, чтобы девку замочили, ещё пять косых и все дела, – подумав, отвечает тот, что с пистолетом.

– Но у меня нет дома таких денег, – заблеял мой подонок-муженёк. – Давайте договоримся так: вы её сейчас забираете и где-нибудь того. Ну, в смысле, где вам удобнее. – Он явно не хотел произносить ни слова об убийстве, пуританин хренов. – А я завтра к Валету подъеду и деньги привезу.

– Ну нет, фраер, так не катит. Запаковать девку, это одно. На крайняк, мы её назад отвезём и распаковать можем. А вот мочить, это уже только в одну сторону. Тут бабки вперёд надо, иначе базара не выйдет. Как один штемп базлал: – "Утром деньги – вечером стулья" – только не помню кто, – захохотал громила, крайне довольный своей шуткой.

– Но вы же не оставите её вот так, здесь? – снова ноющим тоном заблеяло моё ничтожество.

– Быстрее сядешь, быстрее выйдешь, в смысле – быстрее нам бабки засветишь, быстрее твою овцу заберём, – не поддавался не его уговоры собеседник. – Так что, давай, фраер, готовь бабки. Провожать не надо, мы сами дверь найдем.

Вот это да! Так вот оказывается, где я лежу: в бельевой комнате собственного дома. Которая находится как раз на выходе из гостиной в прихожую. Ну, ничего себе заморочки, да? Потому и темно вокруг, что окон здесь нет. Теперь я сообразила, откуда идёт такой запах. Ведь я же сама раскладывала среди белья подушечки саше, наполненные лавандой, полынью и ещё какой-то травкой. Всё время забываю её название. Впрочем, название и не важно. Гораздо важнее, как найти способ выбраться отсюда до возвращения громил? И, по возможности, живой.