Текст книги "Тринадцатая рота (Часть 1)"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:

– А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?

– Я возил районных судей, прокуроров, лекторов... А с кем поведешься, от того и наберешься.

Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:

– Ни вправо, ни влево... Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!

– Что завел, это я вижу и сам, – сказал Гуляйбабка. – Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?

– Гм-м. Да видишь ли... Я подумал... Но так вышло... – Трущобин, замявшись, умолк.

– Говори, говори. Чего же?

– Сперли. Из-под носа унес.

– Кто унес? Да говори же!

– Да этот Калина... Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".

Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:

– Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!

Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:

– Да... Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.

– Понятно что, – отозвался Гуляйбабка. – Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.

27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ

Предвидение Гуляйбабки насчет "назревания весьма трогательной драмы" сбылось. Еще спали в болоте лягушки, еще сонно потягивалось обнаженное после грозы небо, еще солдаты БЕИПСА вовсю задавали храпака и видели сладкие сны о благополучном выходе из болота, куда их завел дед Калина, а в хвосте колонны уже загрохотали выстрелы, взрывы гранат и послышалось нарастающее "ура" идущих в атаку.

В карете проснулся Прохор. Учуяв неладное, отчаянно застучал кулаками в стенку, где под козырьком тихо похрапывал Гуляйбабка:

– Сударь! Сударь! Да проснитесь же! Очнитесь. Похоже, на нас напали.

– Не только похоже, а так и есть. На нас идут в атаку сразу с трех сторон, с чем вас и поздравляю.

– Ах, господи! Какое может быть поздравленье! Дайте мне лучше винтовку. Из окна кареты чертовски удобно стрелять.

– Горошиной дуб не сшибешь. Лучше послушайте, как здорово они атакуют, какая гармония крика. Я давно уже не слыхал такого дружного "ура".

– Оставьте, сударь, эту гармонию себе, а мне дайте на худой конец хоть гранату. Я все же не теряю надежды вернуться к Матрене.

– Гранат нет. Есть вот лимон, – протянул в оконце пахнущий комок Гуляйбабка. – Пососите. Бывает, что действует лучше спелой гранаты.

– О боже! Какая невозмутимая мамаша вас родила? – воскликнул Прохор. – Да отдайте же хоть какую-либо команду.

– Излишние команды в бою приносят только путаницу. Каждый из нас давно уже знает, что делать в подобной ситуации, и я уверен, что победа будет за нами.

– Какая победа? Окреститесь. Нас горстка, а их!.. Разве не слышите, со всех сторон уже окружили.

– Вы ошибаетесь, Прохор Силыч. Пока не совсем. Они оставили нам для спасения ту сторону, где поглубже болото. Видать, командир у них ушлый.

Кучер, погремев ящиками, банками, чуть слышно забормотал:

– Мне, гражданскому человеку, впервой попавшему в такую катавасию, ничего не остается делать, как приложиться к фляжке, которую я тут случайно нащупал. Правда, в ней не наберется и доброй кружки, но на безмясье и сова – индейка.

Атакующие подступали все ближе. Теперь уже стало слышно, как трещит под их ногами валежник, кляцают затворы винтовок и как подаются команды то по цепи, то в разных местах.

Подбежал Волович:

– Иван Алексеич! Я отвечаю за вас годовой...

– Спокойствие! Без паники... В панике оставить голову легче, чем в гостях перчатки. Садитесь рядком и послушаем вместе, как шустро командуют младшие командиры.

Волович послушно влез на передок, заслонив, однако, собой Гуляйбабку. Над каретой взвизгнули пули. Сидящие на передке дважды им поклонились. В третий раз один из них ухватился за локоть, другой – за щеку.

– Что с вами? – вскрикнул Волович, ежась и зажимая локоть.

– Чепуха. Щеку царапнуло. А вы что? Что с вами?

– Ранен. В локоть, черт возьми.

И тут Гуляйбабка, вскочив на сиденье, загнул такую завихрастую, многоступенчатую ругань, не забыв в ней упомянуть Христа-спасителя, ангелов и всех пресвятых богородиц, что кричавшие "ура" враз замолкли. Так бывает, когда человек проглотит что-то очень горькое, невпродых. Из болота, затянутого туманом, доносился только робкий треск сучьев, шорох, приглушенные голоса.

– Разрази меня гром, браты, так це никто инший, як наш старшина, – говорил один, нервно покашливая. – Наш Иван Бабкин – и только.

– Какой старшина? Откуда он свалился? Почудилось тебе.

– Ему вечно чудится. То голос Яди, то Нади, то теперь старшины. Пошли! Громи их, ребята!

– Ах, вот кто там! Вот кто, елкин сын, вздумал громить старшину! – крикнул Гуляйбабка. – Видать мало, ох, как мало я вам, рядовой Суконцев, нарядов подсыпал! И вас щадил, Степкин, и тебя, Крапива, лишь изредка в каптерку вызывал. А зря, видать. Зря сучьих детей щадил. Построже б надо, чтоб помнили своего командира. А ты, Семочкин. Тот самый Вася Семочкин, которому я лично добавки каши приносил. Как же ты мог не узнать меня? Да мало того, стрельбу открыл? А по кому? Да по своему же родному командиру. Чуть не выбили глаз. Это кто там проявил такие незаурядные способности в меткой стрельбе? Федя Щечкин, Балюра? Воробьев? Артюхов?

Болото молчало. Болото опешило. Люди, только что кричавшие на нем, будто провалились.

– Молчите? Нечем крыть? – шумел Гуляйбабка. – А ну-ка идите сюда. Подойдите, я на вас посмотрю, какими героями вы стали, Да всучу вам, милые мой, по два горяченьких внеочередных, чтоб помнили пункт третий дисциплинарного и пункт сто тридцать пятый внутреннего уставов, где это сказано. А ну, кто из вас знает?

– Пункт третий и сто тридцать пятый названных уставов гласят, – раздалось из болота: – оказывать уважение начальникам и старшим, строго соблюдать правила воинской вежливости и отдания чести; знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно!

– Молодец, Щечкин! От лица службы объявляю вам благодарность!

Болото всколыхнулось. Рабочие строительного батальона с криком: "Ура! Качать старшину!" – кинулись на тропку к карете, враз подхватили Бабкина и пошли качать его, подбрасывать на руках, и столько тут было гвалту, радости, что даже проснулись журавли и тоже подняли невообразимый крик.

К растроганным до слез рабочим быстрой походкой подошел с наганом наголо незнакомый Гуляйбабке молоденький младший лейтенант. Глаза его зло блеснули:

– Вы что? Кого качать? Изменника! Предателя! Обыскать! Арестовать! Расступись!

Рабочие расступились. Недоумение, досада, испуг застыли на их возбужденных от радости лицах. Младший лейтенант шагнул к Гуляйбабке, ловко шмыгнул сверху вниз по его карманам и показал на одной ладони "Вальтер", на другой – Железный крест.

– Видали? Видали, что за птица? А? Толпа только и могла сказать:

– А-а!

В круг протиснулся рабочий в тельняшке и бескозырке, сползшей на правое ухо, обвешанный по традиции пулеметными лентами.

– А вот сю полундру видали? – развернул он флаг с портретом Гитлера и эмблемой БЕИПСА. – С кареты снял его благородия, так называемого личного представителя президента.

Тут уж и вздох не вырвался. Рабочие угрюмо, виновато, подавленно смотрели себе под ноги, не смея казать глаз командиру. А молодой лейтенант меж тем вырвал из рук матроса палку с прикрепленным к ней куском черного драпа и, потрясая ею, закричал:

– А вы качать, лобызаться! Дружка нашли. Старшину. Отца родного. Полесский волк ему родич!

Спокойно улыбаясь, Гуляйбабка отыскал глазами чернобрового парня в брезентовой куртке – сапера рабочего батальона, кивнул ему:

– Щечкин! Скажите товарищу младшему лейтенанту, что гласит статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава.

– Статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава гласит, – вытянулся по команде "смирно" Щечкин, еще не разобравшийся, кто прав, кто виноват и оставшийся в безупречном повиновении старшине: – "При наложении дисциплинарного взыскания или напоминании обязанностей подчиненному начальник не должен допускать поспешности в определении вида и меры взыскания, унижать личное достоинство подчиненного и допускать грубость".

– Рядовой Щечкин! – крикнул младший лейтенант. – За ответ без разрешения объявляю вам три внеочередных наряда!

– Есть три внеочередных! – козырнул Щечкин, растерянно моргая.

– А вам... А вас... – угрожая пистолетом, закричал на Гуляйбабку младший лейтенант, – я расстреляю! Сам лично. Вот этой рукой.

– С вашего разрешения, товарищ младший лейтенант, – отвечал невозмутимо Гуляйбабка, – смею вам напомнить статью седьмую того же устава, где, между прочим, сказано: "Применение оружия является крайней мерой и допускается, если все другие меры, принятые начальником, оказались безуспешными".

– Взять! К сосне предателя! Я покажу те крайнюю меру, устав дисциплинарной службы.

В карете кто-то громыхнул кусками жести и громко, на весь лес, запел:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает...

Младший лейтенант бросился к карете, ухватился за ручку дверцы, чтобы рвануть ее, но Гуляйбабка, опередив его, крикнул:

– Стой! Взорветесь! В карете генерал особой повстанческой армии всея Украины. Он в целях безопасности заминирован. Рывок двери, и его превосходительство вместе с секретными документами взлетит на воздух.

Младший лейтенант растерянно потоптался возле дверцы, став на ось колеса, заглянул в карету, окликнул:

– Эй, вы! Кто там? Откройте.

– Подите прочь. Прочь, сударь! Не мешайте отдыхать, танцевать кадрили. Эх, сто дивизий вправо, сто дивизий влево, а потом и прямо, прямо в Могилеве. Эх, Пронюшка, Проскуня, милая Проске.., – и через некоторое время из кареты донесся размеренный храп, напоминавший урчание кота, у которого собрались отнять кусок сала.

Храп вызвал среди рабочих, окруживших карету, хохот, недоумение, колкие насмешки. Никто не понимал, с чего бы это генерал бормочет про сто дивизий, кадрили, какую-то Проскеву. Только один Гуляйбабка сердцем чувствовал в эти минуты, куда увел сон самого мирного на земле генерала. И потому он очень любезно попросил младшего лейтенанта:

– Не будите его. Ради всего святого. Пусть отдохнет. Он так устал, командуя войсками! А тут еще кружка шнапса...

– Хорошо! – сказал младший лейтенант. – Проявим гуманность. Но только чур, чтоб лично сняли все мины с кареты, не то смотри у меня! Держись! Спуску не будет. Ни вам, ни вашему разнеженному генералу. Вы поняли меня, кавалер железных побрякушек?

– Как пятью пять – двадцать пять.

– То-то же, – сказал младший лейтенант и, повернувшись, бросил взгляд на карету:

– Вот это да! Вот это корпорация! А ну-ка, хлопцы, у кого голосок погромче. Прочтите вслух, что написано на карете.

К карете ближе всех подошел рабочий в тельняшке. Заломив бескозырку и держась за нее, под общий свист и хохот прочел:

– "Надежно, выгодно, удобно: ловить партизан, выискивать комиссаров, хоронить старост и полицейских, солдат и офицеров фюрера с помощью услуг БЕИПСА. Сотрудники БЕИПСА с готовностью помогут вам обвенчаться, вырыть могилы, возложить венки, составить планы крупных и мелких операций, написать письма калекам и тому подобное. Таксу смотри по ту сторону кареты".

Толпа, напирая, тесня, оттирая друг друга, стала обтекать карету, где матрос уже громко, нараспев читал:

– "Разработка планов окружения партизанских дивизий – пять тысяч марок! Планов поимки крупных комиссаров – тысяча марок. Одиночных партизан – сто марок..."

– Да что ж так дешево? Ах, ешь их душу!!

– А ты смотри. Смотри ниже, Фома. Это ж со скидкой. На льготных началах.

– Глянь! Тут и немцам шкала.

– А за них? За них сколько там?

– Дешевка, братцы! По-свойски берут.

– Да ты точнее! Поточней.

– Три марки за могилу. Неограниченный прием.

– Го-о! Здорово! Вот дают!

– Гляньте, гляньте! Они даже старост и полицейских венчают.

– Ну, что? Что скажете теперь, "товарищ старшина"? – спросил младший лейтенант, когда были прочтены все надписи на карете.

– То же, что и говорил. Доставьте меня срочно в штаб батальона.

– И это все?

– Пока все.

– Нет, не все. Отвечайте, кто вы? Кем засланы? С какой целью?

– Что ж, – вздохнул Гуляйбабка. – Ваша взяла. Откроюсь. Я личный представитель президента!

– Какого президента? Что за президент?

– "Благотворительного единения искренней помощи сражающемуся Адольфу".

– Благодарю вас, – просиял младший лейтенант и, обернувшись, крикнул: Марыся, рацию! Связь с ноль первым. Да живенько. Живо!!! Эх, и повезло же! Такую щучищу заманули в сети!

Он еще раз крякнул "эх" и нырнул под ветки ольховой рогатины. Вслед за ним жуликовато, как-то боком, шмыгнул удивительно знакомый старикашка с топором за поясом. Гуляйбабка вознамерился окликнуть его, но добрым намерениям всегда что-нибудь мешает. Подошел тот самый морячок, который сорвал флаг с кареты и читал рекламу.

– Прошу извинить, господин личный представитель президента, если малость заденем кормой, – сказал он, вскинув руку к бескозырке. – Ничего не попишешь. Время крутой волны. Позвольте вам кляпик.

– Благодарю за столь мягкое обхождение. Когда вы попадете ко мне в роту, я выдам вам самые мягкие портянки, а теперь лишь один вопрос. Скажите: кто та девушка, которую младший лейтенант назвал Марысей?

– Могу сказать, что это весьма милое создание, но, к сожалению, вы безнадежно опоздали. Она два месяца как помолвлена.

Гуляйбабка широко раскрыл рот:

– Кляп! Скорее кляп, иначе закричу на все Полесье.

Было уже совсем светло, когда радистке рабочего отряда удалось наконец-то связаться со штабом. Расправив под собой сшитую из плащ-палатки юбку, размяв замлевшие ноги, она уселась поудобнее на поваленной ели, весело тряхнула снопом пшеничных волос, придавленных каской:

– Готово! Можно передавать. Диктуйте, товарищ комвзвода.

– Диктую, Марысенька. Передавай! – приподнято произнес младший лейтенант, сняв каску и садясь на колени у ящика рации. – Эх, и сводочка, я те скажу! Закачаешься. Это тебе не то, что восемь полицейских укокошили. Тут целое войско во главе с генера...

Радистка застучала ключом. Комвзвода схватил ее за руку:

– Ты что? Это ж я просто свои чувства высказал тебе, восторг в связи с успехом, а ты! Уже застукала, как дятел.

– Нет, я только два слова успела: "Эх и сводочка!.." А вы говорите яснее, без этих восклицаний.

– Ну ладно, ладно. Уже и губки надула. Сегодня грех. Сегодня на нашей улице праздник! Генерал вон в карете сидит. Личного представителя президента зафаловали. Эх!

– Вы опять за восклицания?

– Извиняюсь. Диктую текст. Передавайте: "Ноль первому от ноль седьмого. Маневр "Блудная овца" удался. Обоз "икс" втянут в болото квадрат тридцать четыре и наголову разгромлен".

Отстукав номер квадрата, радистка сняла руку с ключа;

– "Наголову разгромлен" не надо бы, товарищ младший лейтенант. Они же сами руки подняли. По нас даже никто не стрельнул ни разу.

– Рядовой Марыся! – крикнул младший лейтенант. – Выполнять приказ. Передавать, что сказано.

– Слушаюсь!

– Вот так-то. А то ишь ты. Учить меня вздумала, славного командира славной Рабочей-Крестьянской Красной Армии.

– Одно слово лишнее, товарищ младший лейтенант.

– Какое?

– Дважды упомянули "славу". В первом случае не надо бы.

– Рядовой Марыся! Ваше дело молчать, ключом стучать да слушать, что я говорю. А говорю я вам, Марысенька, сущую правду. Быть бы мне, младшему лейтенанту Балабонцеву, Чапаевым, Щорсом, Котовским, на худой конец адъютантом командарма, да два дня не хватило.

– Всего два денечка?

– Да, Марысенька. Только два денечка. Войско кадровое я не успел получить. Война в дороге застала. Куда податься? И вот к вам. А у вас разве войско? Приписники, не принимавшие присяги.

По рации застучала морзянка. Радистка спохватилась:

– Ой! Нас спрашивают: почему замолчали? Что случилось? Скорей диктуйте.

– Передаю, Марысенька. Диктую: "Наголову разгромлен". Передали?

– Нет еще. Может, измените?

– Никогда! Передавайте: "Наголову разгромлен и принужден к капитуляции. Нами захвачено семьдесят пять лошадей, восемь повозок с грузами, центнер сала, пять живых свиней, двадцать живых гусей, сто кур, тридцать уток и четыре индюка". Передали – четыре индюка?

– Передала.

– Хорошо! Едем дальше. "Весь гарнизон обоза в количестве ста человек пленен вместе с оружием". Передали – с оружием?

– Да, да.

– Блестяще! Двинулись дальше. "В числе захваченных в плен генерал повстанческой армии всея Украины и личный представитель какого-то президента вместе со свитой. Жду ваших приказаний. Точка". Все!

Балабонцев не успел закурить папиросу, как застучала ответная морзянка.

Радистка поспешила доложить ее.

– Ноль первый передает, – сказала она: – "Очень занят важной работой, но ради такого случая немедленно откладываю все и выезжаю. Всем участникам "Блудной овцы" личная благодарность".

– Ну-с, Марысенька, – потер руки Балабонцев, – теперь можно и покурить. Дорога к Чапаеву началась.

– Вы хотя б генерала и этого представителя президента мне показали, выключая рацию, попросила радистка. – А то увезут, и не увидишь.

– Увидишь, Марысенька. И генерала, и личного представителя президента... Только, пожалуйста, не сейчас. Сейчас их благородие генерал отдыхает, а личному представителю президента я приказал заткнуть рот кляпом, так как он не в меру говорлив. Чуть не склонил на свою сторону мой взвод. Подбежал, смотрю, а его уже на руках качают. Вот сукин сын! И есть же ловкачи такие!

28. БАЛАБОНЦЕВ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ПЛЕННЫХ. РАПОРТ ГУЛЯЙБАБКИ

– А ну-ка, Балабонцев, показывай своего пленного генерала повстанческой армии всея Украины! – пророкотал командир батальона капитан Рубцов, подходя к стоянке третьего взвода. – Посмотрим, что за птица, зачем она сюда залетела.

Младший лейтенант Балабонцев вскочил из-за стола, где он только что доел трофейную курицу и теперь в ожидании, пока ординарец подаст чай, распекал Щечкина за то, что тот так опрометчиво вступил в переговоры с вражеском элементом.

– Идите и чтоб впредь мне смотри! – только и успел он крикнуть и сейчас же обратился с рапортом к комбату: – Товарищ командир! Личный состав взвода после ночного успешного боя отдыхает. Пленные и трофеи под охраной.

– Хорошо, что отдыхают. Добре! – похвалил Рубцов и протянул руку: – Ну, здравствуй, герой "Блудной овцы". Рад. Поздравляю! А парнишку за что же? Чем провинился? – кивнул он вслед партизану.

– Боец хороший, но размазня, – сказал Балабонцев. – Злости к противнику не имеет. Жалостлив, как баба. Чуть не лезет с противником целоваться. Прошу к столу, товарищ командир. Позавтракать. Я приказал для вас зажарить трофейного индюка.

– С индюком разделаемся после, а сейчас генерала мне... генерала надо посмотреть, допросить. Фигура-то не малая. Командующий войск всея Украины!

Балабонцев замялся:

– Посмотреть можно, а допросить... допросить нельзя, товарищ командир.

– Как нельзя? Почему?

– Он заминирован. В карете.

– Кто заминировал? Что за чушь?

– Сам себя заминировал в целях безопасности. И к тому же пьян. А впрочем, может, и проспался. Давайте посмотрим.

Они подошли к карете, охраняемой часовым – пожилым рабочим, вооруженным винтовкой.

– Спит? – спросил Балабонцев, кивнув на карету.

– Храпит, – ответил часовой.

– Разбудить! – приказал Рубцов. Часовой забарабанил в дверь прикладом:

– Арестованный! Проснитесь! Да очнись же. В карете послышались сонное мычание человека, сладкая зевота, хруст костей и протяжное и-е-ха-ха-ха!

– Господин генерал! – постучал в оконце Балабонцев. – Вас можно на минутку?

– Чем могу быть полезен? – ответила карета.

– Имеем честь сообщить вам, что вы вместе с вашим войском захвачены в плен. Ваше дальнейшее сопротивление бессмысленно. Выходите. Сдавайтесь! Мы гарантируем вам жизнь, оружие, награды.

– Милостивый сударь, – заговорил "генерал". – Зачем уговаривать куму, если она засватана. Не тратьте даром слов. Если бы плен был раем, я бы с удовольствием поднял руки и отправился туда, но, поскольку плен всегда был адом, я лучше предпочту голодную смерть или долгое ожидание того часа, пока меня не освободят те, кому это положено.

– Фанатик. Что с ним? – отступился от кареты Балабонцев. – Под колеса мину и к богу в рай.

– Вы, сударь, как вижу, привыкли пугать, – послышалось из кареты. – А на пугало ноне и вороны хотели чихать.

Балабонцев выхватил из кобуры пистолет. Рубцов отстранил его плечом:

– Подожди, не горячись, я сам поговорю, – и, вынув из кармана темно-синих галифе коробку спичек, портсигар, протянул это через оконце в карету: Господин генерал, прошу вас, угощайтесь.

– Вот это другой разговор, – ответил человек из кареты. – За чаркой да цигаркой и упрямую сосватали.

Комбат с любопытством читал еще рекламу на карете, как в оконце повалил дымок и оттуда просунулась дегтярно-черная борода.

– С кем имею честь беседовать? Ваш чин и ранг, ибо по существующему артиклю с младшими чинами мне не положено, – сказала борода, возвратив портсигар и спички. – Претит субординация. Я, сто дивизий вправо, сто – влево, генерал! Я могу, если что, протест.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся комбат. – Все в норме. Вашу субординацию мы не заденем даже вожжой. Прежде всего скажите, куда вы ехали?

– Этот вопрос, сударь, вам задавать бы не следовало, ибо вы сами прекрасно знаете, что на конях ездят только вперед. Стало быть, и мы ехали туда же вперед.

– Блестящий ответ, господин генерал, – похвалил комбат. – Не смею вас с этим тревожить. Еще вопрос к вам.

– Весь к вашим услугам, – пыхтя в бороду, ответил "повстанческий генерал".

– Зачем, с какой целью вы ехали? Кого искали? Кто вас послал? – высыпал сразу несколько вопросов Рубцов. "Генерал" важно выпустил дым.

– Если б я сказал вам, что ехал бесцельно, вы бы сочли меня за идиота, ибо бесцельно ездят только они, но, поскольку средь генералов нет идиотов (иначе кто бы им доверил войска), выходит, что у меня цель была. Но вот какая, вспомнить никак не могу. Не по рангу выпил, извините, заспал.

– Бросьте валять дурака, генерал! – крикнул Балабонцев. – Вы отлично знаете, куда ехали. Вы искали нас, партизан. Ну, так вы их нашли. Вы в руках партизан.

Борода пронзительно свистнула, юркнула назад и долго кашляла там и чихала. Потом в карете забулькала жидкость, звякнули кружки и раздалась команда: "Матрена, смирр-на-а! Для встречи дивизий, равняйсь!"

– Вот тебе и храбрый генерал, – сказал Балабонцев. – При одном упоминании о партизанах рассудок потерял. Вы слышите, слышите, какую околесицу понес?

Комбат подошел к Балабонцеву, протянул руку:

– Поздравляю! Горячо поздравляю с пленением очень важной персоны липового генерала.

– Товарищ комбат! Да что вы? Какая липа? Не может быть. Он же в мундире. И все о дивизиях, ста дивизиях бубнит.

– От кружки водки, товарищ Балабонцев, сто чертей в бочке наплетешь. А ну, где у вас этот личный представитель президента? Может, и тот такая же липа?

– Никак нет. Тут без осечки. Тут точненько. За этого ручаюсь головой. Жулик чистейшей воды. Мать афера. Перед Гитлером на лапках... Да вот вам доказательство, – Балабонцев протянул командиру отряда Железный крест. – Сам лично конфисковал. И плюс карета с рекламой, а на карете флаг с портретом Гитлера.

– Вот как?! Ехали даже под флагом?

– Так точно! А на флаге под косым Гитлером золотая надпись: "Поможем фюреру дойти до конца!"

– Где этот флаг?

– У меня в повозке. Разрешите принести?

– Давайте и флаг, и всю шатию-братию сюда. Свиту имею в виду.

– Вас понял. Сейчас доставлю.

Не знал, не гадал и не думал комбат Рубцов, что всю эту "шатию-братию" возглавляет старшина Бабкин. Он стоял перед ним все такой же веселый, улыбчивый, молодцеватый, с природной бесшабашной удалью и хитрецой, только не в гимнастерке старшины Красной Армии, а в черном фраке иностранного дипломата или господина, в кармане у которого по меньшей мере – миллион. А рядом с ним!.. О чудо! Не сон ли это? Не привидение ли белым днем?

Комбат потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, очнуться от сна. Но не тут-то было. Никто не исчез. Став в шеренгу, как на перекличке, все они стояли перед ним. На правом фланге – старшина, на левом – ротный писарь, на середине – шеф-повар.

– Товарищ капитан! – вскинул руку к цилиндру Гуляйбабка. – Оставшаяся в тылу противника тринадцатая строительная рота двадцать шестого саперного батальона выведена в полном составе. Потери – два коня и карабин. Один человек ранен. Старшина роты Бабкин!

– Слыхали? – кивнул Балабонцев. – Вот так и со мной. Крутился, как уж. А вот это? Это что? – развернул на палке черный флаг Балабонцев. "Благотворительное единение искренней помощи сражающемуся Адольфу". И заметьте, не какой-нибудь, а искренней. Искренней помощи Адольфу! Вот она, какая штука получается. На словах одно, а на дело другое – искренняя помощь фюреру!

– Товарищ младший лейтенант, читайте лучше, – почти потребовал Гуляйбабка.

– Читал сто раз. Пусть теперь прочтет вот сам товарищ комбат. Может, я безграмотный, без очков не так прочел.

– Стойте! – поднял руку Гуляйбабка. – Коль вы ничего не поняли, дайте мне уголек или карандаш.

Старик с козьей бородкой, в котором Гуляйбабка без труда узнал проводника деда Калину, подал кусок головни.

– Разрешите штандарт, – попросил Гуляйбабка и, как только младший лейтенант и дед Калина исполнили просьбу Гуляйбабки, мазнул над буквой И в слове БЕИПСА хвостик и воскликнул:

– Читайте! Вслух читайте наш пароль и девиз.

– Бей пса! Бей пса! – раздалось вокруг. – Ай да хлопцы! Качать их! Качать!!! Комбат обнял старшину:

– Не обижайся, Иван Алексеевич. Хлопцы не знали пароль.

– Ну что вы, товарищ комбат. Ни в коем случае. А вот на деда Калину я в обиде. Ох, в какой обиде! – погрозил пальцем старшина.

– Это за что ж ты на него?

– Да как же? Объявился честно указать дорогу, а завел в болото. И паче того – карабин стащил.

– Виноват. Звиняюсь, – поклонился дед Калина. – Был такой грех. Обмишулился малошть. Возьмите свой карабинчик. Вертаю его.

Старшина подержал карабин в руках и тут же вернул его Калине:

– Возьмите, дедок. Вы настоящий партизан. Храните и бейте фашистского пса. Спасибо вам, что привели нас к своим.

Дед Калина замахал руками:

– Нет, нет. Не мне спасибо, а вот товарищу командиру. Он ведь вас давно на прицеле держал. Еще с той поры, как вы тронулись из Луцка. Только не знато было дело, кто едет в вашем хваетоне.

В карете раздался крик:

– Братцы! Да что же это? Такая радость, а вы меня... взаперти. Да откройте же. Пустите, сто полков вперед!

– Кто у вас? Что за "генерал"? – спросил комбат.

– Мой кучер Прохор. Отбывает за нарушение дисциплины трое суток гауптвахты. Сутки уже отсидел, двое осталось, а впрочем... в честь такой радости выходи, Прохор! Амнистия тебе.

Бойцы отряда подхватили прямо из кареты "генерала повстанческой армии", и, как старик ни умолял оставить его в покое, как ни кричал: "Смирно! Разойдись!", пришлось ему все же побыть в роли волейбольного мяча.

Толпа у кареты росла. Росло и ликование встретившихся после долгой разлуки строителей пограничных дотов. Не принимал в этом участия лишь Балабонцев. С грустью смотрел он на "генерала повстанческой армии" и вздыхал: "Эх, если бы это был не кучер, а в самом деле генерал!" Однако вскоре и он, послав к чертям собачьим повстанческих генералов, присоединился к общему веселью, приказал жарить кур. По курице на каждого солдата БЕИПСА, а "генералу повстанческих войск" за то, что так славно сыграл свою роль, целого гусака.

Не зря говорится, "земля слухом полна". К карете привалили все и, конечно же, примчалась Марийка.

– Ваня! – только и могла сказать она. И, уткнувшись в грудь старшины, заплакала.

29. НОЧЬ В ПОЛЕССКОМ БОРУ, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, КАК МЮНХЕНСКИЙ БЮРГЕР УТАЩИЛ МАРИЙКИНУ ПЕРИНУ

Она, как ночная птица, не умолкала всю ночь, все рассказывала и пересказывала, что было после того, как расстались за час до войны, как прощалась с мачехой Гапкой, куда уходили потом со штабом батальона, который стоял в ту ночь в Жменьках, а он не уставал ее слушать и, жарко обнимая, просил:

– Говори, говори, Марийка. Полесская зоряночка моя. Я так давно не слыхал твоего голоса!

– О чем же тебе, Ванечка, еще? Кажется, про все вспомнила. Ах, да! О самом главном забыла. Вот растереха.

– О чем, Мариночка?

– Да я же письмо от мачехи получила.

Она выхватила из кармана гимнастерки комсомольский билет и письмо. Билет положила в карман. Письмо протянула любимому.

– Оно пришло, когда штаб батальона еще в тридцати километрах от Жменек стоял. Связной привез. Дед Тихонович. Прочтешь? Не темно?

– Прочту. Светает уже, – кивнул Бабкин на белое в красных подтеках небо.

Он сел, вытянув по плащ-палатке ноги, вытащил из конверта листок из школьной тетради. Она положила ему голову на колени, заглянула в его помрачневшие, запалые глаза, провела ладонью по небритой щеке.

– Я изредка читаю, когда скучно бывает. И грустно и смешно.

"Мариночка, ягодиночка моя! – начиналось так письмо. – Слава богу, немецкому хвюлеру, я жива, здорова и так счастлива, что от счастья плачу день и ночь. Какие мы были дурные. Жили в своих мазанках, растили бураки, картошку, песни в садочках спивали и думали, шо в том весь смак жизни. А объявился хвюлер, все по-другому пошло. Живем мы теперь в погребах, ямах и хлевках со скотиной. Правда, от скотины остался один лишь навоз, а от птицы перья. Кстати, перья на хуторе тоже забрали. Сборщики сказали, шо спать на пуху и перьях при "новом порядке" нам вредно. Пух и перо будто бы делают людей ленивыми. Хвюлер побоялся, шо мы обленимся и не станем хорошо работать, оттого и приказал отобрать все подушки и перины.

Свою старую перину я отдала сразу, а твою, Мариночка, сховала под старой копной очерета в подсолнухах. Туда же и подушки с гусиного пуха. Ах, как мне хотелось сберечь твое приданое! Ан нет же. Кто-то из полицаев донес, шо я утаила от хвюлера новую перину и подушек гору. И тады приехал на грузовике якись мюнхенский бюргер. Я у спрятка с жердиною стала..."

– Слышь? С жердиною стала, – оторвался от письма Бабкин. – Вот это защита!

– Ой, не говори! Я чуть в обморок не упала, когда дед Тихонович рассказал, как она воевала за мою перину. Прочитай, прочитай.

"Стою я с жердягою и думаю: не отдам и годи. Не дозволю, чтоб на чистой постели моей дочки – невесты – спал какой-то старый германский боров. Не затем я по перышку да пушинке ее собирала. Уложу его тут навеки. Баба я сильная. Тюкну раз, и ногами не дрыгнет. Да только оказия вышла. Ахнула я его жердягой (со всего размаха по черепу била), и у самой в глазах помутилось. Стоит бюргер, только чуть покачнулся. Второй раз гвозданула. Стоит! Только усами крутит. О маты божья! Бык бы свалился, а он стоит. И только когда солдаты отняли у меня жердягу, а бюргер снял шляпу, чтоб стряхнуть с нее пыль, сообразила я: да у него же под шляпой пробковая подушка. Видать, не первый раз этого перинника по башке колами крушили. Так и увезли твое приданое, коханая моя дитка. Але годи. Спать на твоей перине та подушках пузатому бюргеру не доведется. Коли воны ловили на соседнем двори кур, я подкралась к машине и распорола все с потрохами. Так шо пока воны доедут до неметчины, по дороге весь пух разлетится. На том и прощай, моя детка!"