Текст книги "Заклинатель змей (Рассказы. Стихотворения)"

Автор книги: Николай Карпов

Заклинатель змей стоял молча, опустив голову, и тяжело дышал.

– Да будет воля Брамы, – со вздохом сказал он наконец. – Вперед, сагиб!

Орк вскочил в седло, и путники снова углубились в чащу. Всадник заметил, что они возвращаются по другому пути, но промолчал. Он чувствовал себя разбитым, словно после нескольких часов тяжелого физического труда, и с наслаждением думал о том моменте, когда можно будет растянуться на веранде гостиницы и подремать.

– Динг-Синг! – позвал он.

Индус остановился.

– Я думаю, нам не мешает немного отдохнуть. Нет ли у вас здесь поблизости знакомых, гостеприимством которых можно было бы воспользоваться на часок. Я думаю, мы все-таки успеем вернуться в город до сумерек…

– Здесь нет людей, Сагиб, – помолчав, ответил индус, – есть только старая хижина, покинутая гондами…

– Тем лучше, что она покинута, мы там будем полными хозяевами. Заедем туда на часок, Динг-Синг, а то я, кажется, скоро свалюсь с седла…

– Как будет угодно сагибу… – флегматично сказал индус и зашагал вперед.

Они вышли из чащи на поляну, поросшую высокой травой и мелким колючим кустарником, и в море зелени Орк, различил плоскую кровлю хижины. Стены ее были сплетены из хвороста, а кровля была сделана из темных кусков древесной коры.

Орк вошел в хижину и осмотрелся.

Дневной свет пробивался сквозь щели в крыше, посреди хижины находилось несколько плоских камней, покрытых серым налетом пепла, в углу валялась куча сухих листьев, обрывки циновки и несколько тонких бамбуковых палок. Орк растянулся на ложе из листьев, с наслаждением расправил усталые члены и задумался.

Тишина и покой располагали к мечтательности и в воображении Орка рисовались заманчивые картины, связанные с находкой. Может быть, этот перстень является великим символом власти, откроет своему обладателю все тайны этой Страны Чудес, так ревниво хранящей эти тайны от любопытного взгляда чужеземца… Может быть, перстень даст ему власть над теми таинственными сектами, о которых ему приходилось читать, и по одному движению его руки тысячи людей будут готовы пойти на смерть… Орк уже видел себя сидящим на боевом слоне, окруженным темнолицыми воинами в белых тюрбанах. О, этот заклинатель недаром бормотал, что этот перстень – священная вещь… Орку припомнилось волнение, с которым смотрел на перстень индус, и это отогнало видения и вернуло его к действительности. Орк понимал, что с этим заклинателем надо было держаться настороже. Этот фанатик способен зарезать его, чтобы достать перстень. Но Орк не будет дремать и при первом его подозрительном движении размозжит ему голову выстрелом из револьвера.

Приподнявшись на локте, Орк украдкой взглянул на Динг-Синга, неподвижно сидевшего на пороге и смотревшего в чащу, и снова опустился на свое ложе.

Неожиданно еле уловимый шелест или, вернее, предчувствие близкой опасности заставило его приподняться. Живая серая лента фыркнула сухой листвой у его локтя, и он, почувствовав острую боль в руке повыше кисти, вскочил с криком ужаса. Бессознательным, движением он схватил подвернувшуюся ему под руку бамбуковую палку и ударил змею по голове. Пресмыкающееся свернулось в кольцо, ударило хвостом по листьям и застыло.

– Динг-Синг, меня ужалила змея! – вскричал Орк, бросаясь к двери и осматривая укушенную руку. На месте укуса появились две алые капли крови и розоватая опухоль.

– Динг-Синг, меня укусила змея, – повторил с ужасом Орк и взглянул на индуса, неподвижно стоявшего у двери хижины.

– Кобра… Сагиб скоро умрет… – бесстрастным тоном сказал индус, и слова эти прозвучали в ушах Орка ударом похоронного колокола. Его била нервная дрожь, обрывки мыслей закружились в его голове, возникая в мозгу без строгой логической связи, и ему захотелось броситься на землю, царапать ее ногтями, кусать… Он не был трусом, он презирал трусов, но умереть в лесной трущобе, вдали от родины, умереть так неожиданно и глупо, это было слишком ужасно и могло свести с ума самого храброго человека.

– Я вылечу сагиба, – услышал он тихий голос Динг-Синга, и этот голос ему показался райской музыкой.

– Я вылечу сагиба, – повторил индус, – но сагиб должен мне отдать перстень, иначе сагиб сейчас умрет… Если сагиб не отдаст перстня – Динг-Синг возьмет его у мертвого… Но я не хочу смерти сагиба…

Закусив губу от бешенства, Орк вынул из кармана перстень и швырнул его на пол. Как коршун добычу, схватил индус перстень, спрягал его в складки своего тюрбана, вынул из мешочка, висевшего у него на шее, мясистый лист какого-то дерева и повелительно сказал:

– Руку, сагиб. Скорее, а то будет поздно!

Орк протянул ему укушенную руку; индус, разжевав лист, положил его на место укуса и перевязал руку грязной тряпицей.

– Пусть теперь сагиб не беспокоится, он не умрет, – тихо сказал он. – Динг-Синг – заклинатель змей, он знает лекарство от их укусов.

Его уверенный тон успокоил Орка, он развеселился и подумал, что можно было бы с револьвером в руке потребовать от индуса перстень. Ведь, в сущности, он его отдал не добровольно, он был принужден отдать… Почему бы ему, в свою очередь, не принудить индуса вернуть перстень!

– Пусть сагиб не думает о перстне… – словно угадав его мысли, сурово сказал Динг-Синг, – если сагиб убьет Динг-Синга, он не найдет дороги в город и его растерзают дикие звери джунглей… Динг-Синг вернет перстень браминам…

– Ладно!.. – с досадой прервал его Орк. – Ну, что же, мне придется вместо перстня взять эту змею на память о Стране Чудес… Я повезу ее с почетом, в банке со спиртом, в Европу.

– Как угодно будет сагибу… – равнодушно пробормотал индус и, подняв убитую змею, положил ее в седельную сумку. Орк вскочил в седло и тронул лошадь. Он молча ехал за заклинателем змей, вспоминая приключения этого дня, казавшиеся ему теперь сном, и изредка осматривал укушенную змеей руку. Опухоль спала совершенно, ранки затянулись и к Орку вернулось обычное спокойствие и ясность духа: он знал что яд кобры действует почти моментально и что теперь опасность прошла.

Ему пришла в голову мысль показать доктору лист, наложенный индусом на место укуса… Можешь быть, доктор определит, с какого дерева он сорван, и европейская медицина обогатится новым радикальным средством от укусов ядовитых змей.

Осмотревшись, Орк неожиданно заметил исчезновение своего проводника и растерянно остановил лошадь, но индус словно провалился сквозь землю.

Приподнявшись на стременах, Орк стал всматриваться вперед, и ему показалось, что вдали заметны купола пагод города.

Он пустил лошадь карьером и скоро очутился перед верандой знакомой гостиницы…

Толстяк-доктор, сидевший за столиком, поднялся со стула и ждал Орка, попыхивая сигарой. Орк соскочил с седла, бросил поводья конюху, отстегнул от седла кожаную сумку и подошел к доктору.

– Взгляните на мою руку, доктор, – сказал он, сдергивая повязку.

Доктор взглянул на следы укуса и проворчал:

– Ах, как страшно!.. Вас укусил уж?

– Кобра, доктор, самая настоящая кобра! – вскричал Орк..

– Кобра? И вы еще живы? – удивился доктор, внимательно осматривая ранки.

– Осмотрите этот лист, доктор… Этот лист спас мне жизнь!.. – протягивая лист доктору, проговорил Орк.

– Самый обыкновенный пальмовый лист… Я что-то не слышал, чтобы такие листья обладали свойством излечивать укусы кобры!.. – пожал плечами толстяк. – Кто вам рекомендовал это средство, сэр?

– Мой проводник… – коротко ответил Орк и, достав из сумки убитую змею, протянул ее доктору.

– Кобра! Странно… – пробормотал тот. Он перевертывал змею, словно не верил своим главам и, наконец, заглянув ей в рот, неожиданно расхохотался.

– Что вас так развеселило? – нахмурился Орк.

– Простите, сэр… – вздрагивая от душившего его хохота, проговорил доктор, – но ваш заклинатель змей – шарлатан… Признайтесь, он сорвал с вас кругленькую сумму за излечение? Ведь у этой змеи вырваны ядовитые зубы!

– Не может быть! – вырвалось у Орка.

– Можете посмотреть сами, сэр… Индусы очень ловко проделывают эти операции со змеями, сэр. Лист пальмового дерева – средство от укуса кобры! Ха-ха-ха!

СТИХОТВОРЕНИЯ

Куклы

 
Золотится лампада в углу,
Тихий сумрак детей убаюкал,
Пятна света дрожат на полу
И на лицах разбросанных кукол.
Эти лица под слоем белил
Неподвижны, как лица у статуй,
Неизвестный шалун оклеил
Их головки пушистою ватой.
Тот же самый шалун паяцу
Острой шпилькой лицо продырявил,
А маркизе совсем не к лицу
Вместо глаз две горошины вставил.
Захрипят за стеною часы,
Прокукует «двенадцать» кукушка, —
И, пригладив рукою усы,
Вскочит с пола веселый петрушка.
Просыпаются куклы вокруг, —
Пестрый клоун и пляшет, и свищет
А маркиза слепая подруг
Под кроватями ощупью ищет.
В диадеме маркизы алмаз
И наряд ее пестрый роскошен,
Но не может сияющих глаз
Заменить эта пара горошин.
Золотится лампада в углу,
Тихий сумрак детей убаюкал,
Пятна света дрожат на полу
И на лицах тоскующих кукол…
 

Гном

 
Прохладно в сумраке зеленом…
Трещит сорока у дупла,
Уносится с веселым звоном
Неугомонная пчела.
Где сломан бурей дуб столетний,
Качается на ветке гном
И слушает сорочьи сплетни
В зеленом сумраке лесном.
Вестей сорока знает много:
– Лесник убил двух медвежат…
Вчера ежиха-недотрога
В кустах покинула ежат.
В овраге волк зарезал зайца…
Хорька ужалила оса…
У горлинки стащила яйца
Проворная кума-лиса.
Нарушен гнома отдых сладкий,
Дрожит в руке его кирка:
В лесу родимом беспорядки
Смущают сердце старика…
 

Леший

 
Ни конному, ни пешему
Дороги не найти, —
В лесу дремучем лешему
Везде лежат пути.
Головушка кудрявая
Репьями убрана,
Кругло лицо корявое,
Как полная луна.
Бородушка – мочалкою,
Ручонка – как сучок,
Бредет, да машет палкою
Веселый старичок.
От смеха травы клонятся,
Колышется листва,
За птахой леший гонится,
Хохочет как сова.
Раздолье ночью лешему,
Везде лежат пути, —
Ни конному, ни пешему
Дороги не найти.
 

Жалоба лешего

 
Сколько деревьев по чащам порублено,
Где ни посмотришь – просека,
Сколько цветов понапрасну загублено
Рваным лаптем дровосека…
Парни-ль проедут лесными дорожками, —
В чаще костры поразложат,
Бабы крикливые бродят с лукошками,
Зверя и птицу тревожат.
Прогнаны звери гостями проклятыми,
Дятлы – в безвестной отлучке,
Срыты давно озорными ребятами
Все муравьиные кучки.
Прежде, бывало, и в дни-то погожи
Чащи для странних – потемки,
Крикнешь – стрелой убегают прохожие,
Бросив со снедью котомки.
Часто находишь там хлеб с коровайцами,
Множество всяческой снеди,
Делишься с лисами, делишься с зайцами,
В гости заходят медведи…
Прежде ты с песнями ходишь веселыми,
Снедь подбираешь, да свищешь…
Ну, а теперь над чащобами голыми
Много ли корысти сыщешь!
 

Лесная царевна

 
В чащах диких, непробудных,
У поляны у лесной,
Скрытый в листьях изумрудных,
Светлый терем расписной.

Там царевна молодая
Одинешенька живет,
Темной ночи ожидая,
Пряжу-золото прядет.

Ворон стукнет к ней в оконце
Краем черного крыла: —
Выходи, не светит солнце,
Ночка темная пришла!

И краса засветит свечку,
Русу-косу заплетет,
Выйдет тихо на крылечко
Да ночного гостя ждет.

Леший службу верно служит —
Рыщет, свищет и поет,
Молодца по лесу кружит,
Свистом к терему ведет.

Подойдет на свист прохожий, —
Смолкнет свист и смех в лесу,
И не сможет князь пригожий
Наглядеться на красу.

В терем свой она заманит,
Медом хмельным напоит,
Знойной лаской одурманит,
Тихой песней усыпит.

У опушки князь проснется, —
Под удалым мох седой,
Леший свищет да смеется, —
Нет царевны молодой…
 

Царевна-лебедь

 
Тихо грудью снежно-белою
Разрывая осоку,
Выплывает лебедь белая
На заснувшую реку.

Шея гордо изгибается,
Перья – снежная парча,
Крылья в искорках купаются,
Очи – словно два луча.

При луне, блестя короною,
В брызгах радужных плывет,
Шелестит травой зеленою
И царевича зовет.

Ищет, кличет, надрывается,
До утра, до зорьки ждет,
Мил дружок не откликается,
Знать, забыл и не придет.
 

Златоцвет

 
Выйди ночью в час урочный,
По тропинке в лес войди —
Мрачный филин, страж полночный,
Захохочет впереди.

Там лишь феи в тихой пляске
Из травы плетут венки,
И сверкают тайной сказки
Золотые светляки.

Феи в блещущих коронах
Будут звать – вперед иди,
В час полночный в травах сонных
Златоцвет-траву найди.

Сторожит толпа чудовищ
Златоцвет от смелых душ,
Он дороже всех сокровищ —
Власть их дерзко ты разрушь.

Не пугайся безобразных,
Златоцвет скорей сорви,
Он яснее звезд алмазных —
Светоч знанья, ключ любви.

С ним узнаешь тайны ночи,
Тайны зелени лесной,
И невидящие очи
Будут видеть в час ночной.

Все неясные намеки,
Правду светлую и ложь —
Ты, безумно-одинокий,
Все узнаешь, все поймешь.
 

Заколдованный лес

 
Сажусь в седло, и конь пугливый
Несет меня в лесную глушь,
Где вечно слышен сон тоскливый
Загубленных во мраке душ.
Обломками доспехов ратных
Покрыта влажная тропа,
Сверкает сталь на лунных пятнах,
В траве белеют черепа.
Как волчий глаз, в угрюмой чаще
Горит угрюмый глаз огня
И смех, угрозою звенящий,
Пугает моего коня,
Но мне не страшен путь опасный
Давно, давно мой кубок пуст.
Не знаю я весны прекрасной
И поцелуя милых уст…
 

Блуждающий огонек
Из цикла «Перстень смерти»

 
Свет луна за тучи прячет,
Над болотом – тишина.
Мимо черный всадник скачет,
Погоняя скакуна.

Верный конь косится робко
На пучке густых осок, —
Там блестит над зыбью топкой
Золотистый огонек.

Он порхает над трясиной,
Он сверкает, как светляк,
Стаи искр, как рой пчелиный
Рассыпаются во мрак.

Видит всадник: по трясине
Тихо девушка идет,
Ризы – белые, как иней,
Очи – ясный небосвод.

Из кувшинок серебристых
На челе ее венок,
Над челом звездой огнистой
Золотится огонек.

И противиться не сможет
Всадник зову синих глаз,
Не огладит, не стреножит
Скакуна в последний раз.

Путь ночной ему неведом,
Манит блеск огня в тиши, —
И за девушкою следом
Вступит всадник в камыши.

Утром солнце мрак разгонит,
Над болотом – снова тишь,
Только черный чибис стонет
Да шуршит седой камыш.
 

Перстень

 
Ночью лес во мраке тонет,
Не шелохнется река,
Птица-выпь уныло стонет
В темной гуще тростника.
Месяц в водах отразится,
Струи сонные зажжет,
Заблестит, засеребрится
Теплой ночью лоно вод.
Выпь покинет берег спящий,
Шум заслыша вдалеке, —
Выйдет девушка из чащи
Спешной поступью к реке,
Шелестя травой зеленой,
Сядет на берег крутой,
С песней в воды речки сонной,
Кинет перстень золотой.
Тихо ивы встрепенутся,
И проснутся берега,
В тихих водах засмеются.
Белой пены жемчуга
Бросит пенная волна
И царевне грустноокой
Перевитое осокой
Тело витязя со дна.
Витязь в блещущем шеломе
На кудрявой голове
Неподвижен в мертвой дреме
На зеленой мураве.
И шелом царевна скинет,
Ил речной сотрет с лица,
С тихой ласкою обнимет,
Поцелует мертвеца.
Вновь румянцем вспыхнут щеки,
Вновь огнем заблещет взор,
Встанет витязь черноокий,
Оглядит речной простор.
Будут слышать только ивы,
Только сонная трава
Шепот тихий, торопливый,
Смех, да с ласкою слова.
 

Русалка

 
Ровно в полночь в воду глянет
Серебристо-бледный серп
И в полночном небе станет
Над верхушкой сонных верб.

Там, на дне, в хрустальном гроте,
Спит русалка крепким сном;
Ложе в звездной позолоте
Блещет радужным огнем.

Ровно в полночь месяц бросит
В грот хрустальный огоньки
И волна ее выносит
К берегам немой реки.

Зашуршит камыш высокий
У зеленых берегов,
И над сонною осокой
Пронесется тихий зов.

Будет зов подхвачен эхом…
Ближе – в легкой лодке князь,
Очарован чудным смехом
Он подъедет, не крестясь.

И русалка в очи глянет,
Шею крепко обовьет,
Заласкает и заманит
Молодца в хрустальный грот…
 

Русалочья любовь

 
Иду, в нездешнее влюбленный,
К реке, затерянной в лесу.
Последний луч в траве зеленой
Зажег вечернюю росу.
Я знаю: близок миг желанный, —
В реке запляшет лунный диск,
И сквозь полночные туман
Увижу взлет жемчужных брызг.
По тихим шелестам гадая,
Смотрю на лоно тихих вод, —
Ко мне русалка молодая
На сонный берег приплывет.
Увижу блеск очей зеленых
И плечи – белые снега,
В кудрях, луной посеребренных,
Холодной влаги жемчуга,
Она на травы сядет рядом,
Молчанье вечное храня,
Заворожит горящим взглядом
И смехом ласковым меня.
Усну, покорный дивной власти,
На травах навсегда усну,
Но ни ее губящей страсти,
Ни диких ласк – не прокляну…
 

Иванова ночь

 
Ты днем с подругами нарядными
Цветы сбирала у реки, —
И далеко волнами жадными
Умчало пестрые венки.
Когда же с пеньем от завалинки
Толпа подружек разошлась, —
Одна, в своей девичьей спаленке.
Чудесной ночи дождалась.
Ушла ты в дебри заповедные,
Тропинкой шла к реке лесной,
Где в камышах кувшинки бледные,
Склонившись, дремлют над волной.
В ночь оживали чаши темные,
Сверкали в травах светляки,
Металась нажить неуёмная,
Русалки пели у реки.
Тебя пугали совы сонные,
Крылами сорванный листок,
Но ты, мечтою опьяненная,
Искала огненный цветок.
Склонялась в страхе ты над травами,
И молчалива и бледна, —
И вдруг русалками лукавыми
Была в лесу окружена.
Тебя русалки пляской тешили,
К реке со смехом увлекли,
Речными травами обвешали
И в косы лилии вплели.
Их тихой песней усыпленная,
Лежишь ты на сыром песке
И, в ночь волшебную влюбленная,
Не вспоминаешь о цветке.
 

Сирены

 
Мой белый легкий челн умчали
Седые волны в дальний плен,
Туда, где радостно звучали
Напевы сладкие сирен.
Мелькали в водном изумруде
Их руки, белые как снег,
Мелькали трепетные груди,
Горели очи жаждой нег.
Я знал: кто слышал в море пенье —
Не избежит проклятых чар,
От зова страсти нет спасенья,
Неугасим в груди пожар.
И думал я: близка могила,
Но вспомнил снова о руле,
И в час утра волна прибила
Мой челн к утесистой земле.
И вот с тех пор мне нет покоя:
Я слышу радостный напев,
Мне снится море голубое
И зовы чернокудрых дев.
 

Морские призраки

 
В ненастье вышли мы из гавани,
Плясала пена над водою,
Морская даль в туманном саване
Грозила тайною бедою.

Мы плыли с плясками и пением,
Безумных не пугали шквалы,
И вдруг неведомым течением
Фрегат наш бросило на скалы.

Спасла нас сила незнакомая
И держит властно над волнами,
Чудесной силою влекомые,
Все трупы жертв плывут за нами.

Проклятья шлем туману млечному.
И в час холодного ненастья
Являемся мы судну встречному,
Как злые вестники несчастья.
 

Черный капитан

 
Черный плащ мой алой кровью залит,
Снятся мне безрадостные сны,
И корабль мой черный не причалит
К берегам моей родной страны.

Я проклятьем грозным неба скован
Я – как тень небесного гонца;
Мне суровый жребий уготован —
Пенить волны моря без конца.

Я один на палубе просторной,
Все матросы спят на влажном дне,
Что ни ночь – встают над бездной черной
Тени жертв, грозя, навстречу мне.

И проклятья мертвых бесконечны,
Бесконечен мой безумный страх,
Жажду смерти я, скиталец вечный,
Жду покоя вечного в волнах.

Но и бездна моря не приемлет,
Не потушит вечного огня,
И мольбе безумного не внемлет,
Отвергает, темная, меня.

Оттого, что плащ мой кровью залит,
Что проклятье вечное на мне, —
Никогда корабль мой не причалит
В час рассвета к солнечной стране.
 

Скрипач

 
В расшитом блестками наряде,
Обычную скрывая дрожь,
Ты каждый вечер на эстраде
С улыбкой пляшешь и поешь.

Танцуй, танцуй нескромный танец,
Пусть треплется в прическе бант,
Пока среди крикливых пьяниц
Не встанет странный музыкант.

Как ночь мрачна его улыбка,
Холоден взгляд как сталь меча,
И запоет, заплачет скрипка
В костлявых пальцах скрипача.

И сквозь сумятицу ночную,
Сквозь визги песни разбитной
Услышишь музыку иную,
Влекущую в чертог иной.

Погаснут смех и искры блесток
На черном шелке тяжких риз,
И ты с раскрашенных подмосток
Отпрянешь в глубину кулис.

Твоя растрепана прическа,
Помят роскошный твой наряд,
Твое лицо белее воска
И неподвижен тусклый взгляд.

Поправишь локон непокорный,
Зажжешь свечу, и в тот же миг
Ты в дымном зеркале уборной
Увидишь свой безумный лик.
 

Призрак

 
Я не один в моих покоях:
Едва погаснет серый день,
За мною следом на обоях
Кривляясь, пляшет чья-то тень.
Я оглянусь, но призрак черный
Поспешно прячется в углах
И, лишь порою, взор упорный
Блеснет в холодных зеркалах.
И вижу я: в дали зеркальной
Стоит недвижно мой двойник,
Тревожен взор его печальный
И странно бледен строгий лик.
Его уста всегда сомкнуты;
Заколот черный плащ всегда
И бесконечные минуты
В час ночи длятся, как года.
Смотрю – и призрак не отводит
Стального взора от меня,
Иду, – и он за мною бродит,
Молчанье жуткое храня…
 

Рыцарь ночи

 
Каждый вечер из унылых келий
Слышим мы призывный перезвон
И поем всю ночь псалмы в капелле
Перед старым золотом икон.
Скоро. Вместо тени тихой дремы,
Наши лица исказит испуг, —
Входит спешно рыцарь незнакомый,
Оглядит сурово все вокруг.
Плащ его темней сутаны черной,
На берете искрится алмаз…
Нас пугает взор его упорный
И стальной отлив горящих глаз.
И стоит он, демоноподобный,
Не страшась сияния креста,
Он молчит; лишь смех беззвучный, злобный
Разомкнет порой его уста.
На рассвете в тишине тоскливой
Мы услышим крики петуха,
И опять поспешно, молчаливо
Как вошел, исчезнет сын греха.
Но тревожен сон усталых братий,
Страшный гость во сне пугает нас, —
Незнакомый рыцарь в черном платье
Нас зовет нездешним блеском глаз…
 

Замок смерти

 
В седых изломах стен зубчатых,
На серых пятнах древних плит
Кудрями трав зеленоватых
Холодный ветер шевелит.
На кровлях башен мох пушистый
Густой щетиною растет
И паутиной серебристой,
Как шелком, заткан темный вход.
Высокий вал порос осокой,
Покрыты ряской воды рва,
В провале башни одинокой
Гнездо свила себе сова.
В глухую полночь мост подъемный
Во мгле уныло заскрипит, —
И блеск лампады замок темный
Влекущим светом озарит.
Там дева в зале башни хмурой
Огонь в полночный час зажжет,
Сидит у темной амбразуры,
В зловещий час кого-то ждет.
Пушистым мехом горностая
Подбит ее цветной наряд.
На ней корона золотая,
В короне яхонты горят.
Устало шепчет заклинанья,
Ведет минутам долгим счет,
Заслышит тяжкое бряцанье
И конский топот у ворот.
Влекомый призрачною тайной,
Увидя свет среди руин,
В угрюмом замке гость случайный —
Войдет суровый паладин.
Виденьем сладостным смущенный,
Уронит на пол арбалет
И взором девы опьяненный,
Забудет рыцарский обет.
Губами жаркими коснется
Безумный девических губ, —
И дева тихо засмеется
И оттолкнет холодный труп.
Погаснет прорезь амбразуры,
И башня темная заснет, —
У входа только конь понурый
Тревожно и призывно ржет.