Текст книги "Асцендент Картавина"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Я покачал головой.

– Не могу, Савелич, так получилось!

– Что ж с тобой делать, – вздохнул он, – ступай! Чудо ты, Картавин, в перьях, как тебя еще не занесли в красную книгу, ума не приложу…

И я пошел взбираться к себе на пятый этаж. Странное владело мною чувство, странное и неприятное, будто посреди бела дня из кладбищенского склепа на меня пахнуло затхлой плесенью. А еще мне было страшно, и у страха этого был легко различимый привкус подлости.

Мы унаследовали его от дедов и отцов, он живет на генном уровне. Страх этот хотелось бы забыть, выкинуть из памяти, но нам, русским, нельзя, он прививка от болезни под названием абсолютная власть. От убийственного единомыслия, ожидания ночных арестов, от ужаса перед собой – Господи, что же я творю!

Я выдавил на помазок пасту и намылил щеку. С некоторых пор мне стало нравиться бриться безопасной бритвой. Тоже, между прочим, наследство отца. Трофейная, как он ее называл, она выбривает чище теперешних, которые с наворотами. И бритье обходится дешевле, что существенно. На пенсию по инвалидности шиковать не приходится, хотя инвалидом я себя не чувствую. Просто, видя мои заслуги перед отечеством – я ведь ничего не украл и никому в жизни не помешал – государство решило наградить меня за принципиальную гражданскую позицию.

Но Савелича, – думал я, снимая лезвием с подбородка щетину, – Савелича я обижать не собирался, но, похоже, обидел! Каково ему там пить в одиночестве водку и вариться в котле собственных безрадостных мыслей. Только, судя по выражению недобритого лица, тому, что в зазеркалье, составлять старику компанию ему очень не хотелось, а играть в карты, так с души воротило. Все равно что рвануть с похорон на танцульки…

Однако время близилось к девяти, надо было спешить. Тщательно умывшись, я оделся и вышел из дома. В свете уличного фонаря с прохудившегося неба сыпала мелкая морось. Стекла очков, я ношу их с детства, покрылись капельками влаги. Стоя под козырьком подъезда, я протер их платком и надвинул козырек кепки на лоб. В кармане лежала пятисотенная. На всякий случай, всегда лучше быть при деньгах, хотя какие это нынче деньги. Провожу ее, – прикидывал я, ускоряя шаг, – и за работу, обещал же Аньке взглянуть на гороскоп России. А продавщицу как зовут?.. Ну да, Клава! Не забыть бы, а то неудобно получится!

Вернусь домой и сразу за компьютер, интересно, что так подругу в судьбе любимого отечества взволновало. Сам я хорарной астрологией не увлекаюсь, а карты страны вообще никогда не составлял, даже из любопытства. Аня – совсем другое дело, это ее хлеб. Она – человек эмоциональный, ей из мухи сделать слона пару пустяков. Познакомились мы совершенно случайно на каком-то семинаре, который обоим был, как рыбе зонтик. Разговорились, выпили кофейку и с тех пор работаем в связке. В нашем деле встречаются случаи, когда собственное мнение непременно следует перепроверить. Взять хотя бы составление гороскопа близких тебе людей! Тут потерять объективность суждений легче легкого, не говоря уже о вопросах жизни и смерти, где ответственность астролога зашкаливает. Опять же у каждого из нас имеются предпочтения, нечто вроде специализации, и то, что ему не по профилю, он с готовностью передает работающему в паре коллеге. А специалист Анька классный, мне с ней повезло.

Профессия астролога, если конечно занятие астрологией можно назвать профессией, имеет свою специфику. В определенном смысле она сродни священнической. Ребята в рясах отпускают грехи, нам же приходится говорить человеку правду и не какую-то абстрактную, а о нем самом. Это прямо надо сказать далеко не всем нравится. Общаться с проблемными людьми вообще опасно, и вовсе не потому, что могут побить, это еще полбеды. На похоронах моего друга, отца Игоря, шептались, слишком много батюшка брал на себя чужих грехов, это его и убило. Астрологу же в целях собственной безопасности не рекомендуется давать человеку советы, а как бы отстраниться и сообщать лишь то, что он увидел в суперпозиции планет. Причем, хорошо предварительно подумав. Вот хитрая Анька чуть что и посылает клиента ко мне, и правильно делает: у нее семья, ей нельзя рисковать. Сказки бы ей писать, уж больно добра, все норовит раскопать в гороскопе побольше хорошего…

Я поднял голову. Над входом в магазин светилась вывеска «Продукты». Не заметил, как дошел. Часы в сетке дождя на столбе показывали девять. Торчать на ступеньках было холодно и я забрался в телефонную будку, по крайней мере крыша над головой. Закурил.

Про то, что не стоит слишком уж приукрашивать действительность, я Ане не раз намекал, но она в ответ только смеется. Людям, говорит, правда не нужна, им нужна сказка, они живут надеждами. Может и права, не мне судить, но логика в этом имеется. Наука читать по звездам появилась еще в древнем Вавилоне, там для мифов и легенд пищи было с избытком, а в начале первого тысячелетия новой эры распространилась через Грецию по Европе. Ею, как в начале прошлого века «испанкой», заразиться было легче легкого, всем охота знать свою судьбу. Тогда-то и пошли по городам и весям разного рода звездочеты и предсказатели, ловцы человеческих душ, а больше кошельков. Много ли надо знать, чтобы охмурить невежественного человека, который и сам обманываться рад? Легкий хлеб, он и сегодня приносит барыши, за гороскоп не задумываясь выкладывают стольник баксов. Ректификация, а по русски восстановление точного времени рождения человека, стоит дороже, но с ней действительно приходится повозиться. Хорарная карта – дешевле, да и надо ли клиенту жениться или ехать к морю, частенько можно узнать от него самого, стоит только его немного разговорить…

Я вдруг почувствовал, что совершенно продрог. Длинная стрелка часов пробежала почти половину круга, а толстая и короткая так и подавно показывала половину десятого. По неписанным московским законам ждать полагалось пятнадцать минут. На нет, сказал я себе с облегчением, и суда нет, и вышел из под крыши телефонной будки, как тут из-за угла магазина появилась женская фигура. С первого взгляда я Клаву не узнал, за прилавком она выглядела куда внушительнее. Люди при исполнении вообще кажутся более значительными, на этом зиждется феномен российской власти, только мне от холода было как-то не до обобщений. Клавдия между тем приблизилась и остановилась на пионерском расстоянии. Не знаю, что она сделала со своим лицом, только без боевой раскраски оно показалось мне миловидным. Возможно, эффект объяснялся тем, что на этот раз на носу у меня были очки. Место видавшего виды халата заняло приталенное пальто, аккуратная шапочка на голове смотрелась игриво. Все это я отметил как-то походя, внимание мое приковали к себе ее глаза, и даже не столько сами они, сколько их выражение. В тусклом свете уличного фонаря я разглядел в них вопрос, хотя, возможно, именно так выглядит в женском исполнении надежда.

Мы стояли друг напротив друга и молчали, пока она не протянула мне пакет.

– Возьми! Знаешь, я ведь совсем не была уверена… Кассу сдала, глянула в окно, а ты ждешь…

Вот, значит, как, выходит, сам же я и навязался! Глупая какая-то получается история, вечно влипаю в переделки. Не переводятся на свете дураки, что думают и за себя, и за других, и я тому живой пример. Правильно Савелич сказал: не живи так подробно!

– Вас прямо не узнать! – пробормотал я и тут же понял, что отвалил Клавдии комплемент.

Похоже, она приняла его, как должное. Дождь уже сеял не переставая. Заполняя образовавшуюся паузу, она достала из сумки зонтик. Положение мое, и без того двусмысленное, стало совершенно невыносимым. Жить здесь и сейчас я никогда не умел, а именно этого требовали от меня обстоятельства. Словно почувствовав мою неприкаянность, женщина взяла инициативу на себя.

– К мясникам забегала, ты ведь любишь отбивные?

Я любил. Макароны с гордым именем спагетти и гречневая каша, в качестве гарнира к молочным сосискам, за долгие годы несколько приелись, хотелось чего-то мясного. Но отнюдь не об отбивных были мои мысли. Ближайшее будущее, до того туманное, начало стремительно обретать очертания. Проводить Клавдию до дома – делов-то! – а вместе отужинать?.. Это, как говорят англичане, совсем другая чашка чая! И чаем, судя по всему, наша трапеза не ограничится.

Последовавшие за моим кивком слова Клавдии расставили точки над «i»:

– Коньяк, правда, дагестанский, но не паленый!

Я вдруг ощутил с какой нечеловеческой силой прижимаю к себе пакет. Савелич, судя по врезавшейся мне в память ехидной улыбочке, такой оборот событий предвидел. Черт бы старика побрал вместе с его знанием жизни и проницательностью!

Рукой с повисшей на ней сумочкой Клава подняла над моей головой зонт, другую руку продела мне под локоть и, как ни в чем не бывало, осведомилась:

– Так куда, к тебе или ко мне? Только у меня дочь в одиннадцатом часу из училища возвращается…

И как-то так все случилось, что мы дружно двинулись по пустой, продуваемой ветром улице, как если бы ходили по ней каждый вечер много лет подряд. Бок о бок. Шаг в шаг. Под цветастым зонтиком. Дождь разошелся и лил, как из ведра, я смотрел себе под ноги и думал о бродячих собаках. О том, что, пристраиваясь к прохожим, они чувствуют себя при хозяине и это наполняет их значимостью. Оставалось только узнать, кто из нас двоих дворняга.

В парадное просочились тихо, как воры, дверь Нелидова миновали на цыпочках. Не хватало только, чтобы Савелич напутствовал нас тихим добрым словом. От него всего можно было ожидать. Не составляло труда угадать что именно и в каких выражениях он нам пожелает.

Оказавшись в сухом тепле квартиры, я вздохнул с облегчением. Скинув мне на руки пальтишко, Клава уже оглядывала мое холостяцкое пристанище. Заметила с укором:

– Живешь, как на вокзале! Камни-то зачем приволок?..

Не слушая сбивчивых объяснений, прошла на кухню и провела инвентаризацию имевшейся в наличии посуды. Разнообразием сервизов она не отличалась, но и в дополнительном мытье не нуждалась, за этим я слежу.

– Рюмки ставь, скатерть постели! – донеслись до меня ее указания вперемешку со стуком отбивавшего куски свинины молотка.

Запах жареного мяса кружил голову. Единственный стол, не считая маленького компьютерного, был занят в соседней комнате под реставрацию фрески так что ужин пришлось сервировать на журнальном. Две тарелки, две вилки, две стопки, а еще соль и кетчуп, без которого запихивать в желудок сосиски с некоторых пор стало затруднительно. Нарезал принесенные Клавой сыр и колбасу. Попробовал кусочек… салями! Придвинул к дивану кресло.

– На жизнь-то чем зарабатываешь? – заглянула в комнату Клава. – Кружки какие-то перечеркнутые на подоконнике разложил, я на них сковородку поставила. Налей-ка нам по рюмке!

– На жизнь?.. – переспросил я, как если бы недослышал. – Да так, что под руку подвернется, тем и перебиваюсь! А круги, это вовсе не круги, а гороскопы, но ты со сковородой не переживай, я еще распечатаю. Вообще-то я астролог…

– Экстрасенс, значит! – покивала она головой, как если бы мои слова подтвердили ее догадку. – Знаю, слыхала! От моей сменщицы муж ушел, так она тоже бегала к гадалке. Приворожить та так и не приворожила, но денег вытянула уйму…

Я хотел было возразить, хотел объяснить, что вещи это разные и несопоставимые, а потом подумал – зачем? Не поймет она, и не потому что глупа, просто нет ей до этого никакого дела. У нее, должно быть, проблем, лопатой разгребай, а тут еще я со своими прибаутками. Открыл бутылку и разлил коньяк по стопкам. Посуда, правда, не соответствовала напитку, но другой у меня нет. Подал один стопарь Клаве, второй, вернувшись к столику, взял сам. Она стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, смотрела на меня задумчиво.

– А я тебя сразу-то не признала! Весь день лица и руки с деньгами, к ночи устаешь. Ты ведь, сколько помню, всегда очки носил, большие такие, в тонкой оправе…

– Я их дома оставил, в магазин бежать не собирался. Сосед попросил…

На губах Клавы появилась мимолетная, с оттенком грусти улыбочка.

– Не думала, что когда-нибудь мы вот так с тобой… – подошла, заглянула мне снизу в глаза. Выпила по мужски, разом. Поморщилась. – Лимончик прихватить забыла! – зажевала ломтиком сыра. – Скатерти, вижу, в твоем хозяйстве не нашлось…

Я смотрел на нее и мне начало казаться, что и сам я о ней вспоминал, хотя знал, что это неправда. Вернув стопку на стол, Клава одернула юбку и отошла к окну. Сказала едва слышно из этого далека:

– А ведь я тебя любила!.. Первая любовь, она не забывается. С девчонкой из твоего подъезда специально подружилась… Я ведь ходила в другую школу и жили мы в другом конце улицы, и сейчас там живем. Мать умерла, с мужем развелась… – обернулась. – А недавно снова тебя вспомнила и будто обожгло! Правду говорю, не вру! Похожего на тебя мужика по телевизору показывали, он чего-то нашкрябал и изображал из себя писателя, только глаза его выдавали. Тоскливые такие, словно не мог дождаться, когда передача закончится…

Я случайно видел эту программу. Обсуждали закат русской литературы и как бы так исподлючиться, чтобы превратить его в рассвет. Пургу несли несусветную, каждый, как водится, о своем. И Хлебников выступал, и глаза у него, тут Клава права, были, как у побитой собаки. Он теперь большой начальник над культурой, завсегдатай протокольных мероприятий и президиумов, а когда-то нас даже принимали за близнецов. А еще была в нашей молодости одна история…

Я повел носом. По квартире расползался горьковатый запах.

– Кажется, у вас там что-то горит!

– Мать честная! – метнулась на кухню. Клава. Сообщила оттуда радостно: – Успела!

Появилась в дверном проеме раскрасневшаяся со сковородкой в руке.

– Мяско готово, садись!

Запах жареного ударял в голову. Такой вкуснятины я давно не ел. На столе непонятно откуда появились шпроты. Говорила в основном Клава, а я слушал и, когда не жевал, отвечал на вопросы. Женат?.. Да, был немного, в том смысле, что недолго, хотя тут как посмотреть! Расстались?.. Угу, по обоюдному желанию! Произошло это так просто и естественно, как будто только и ждали, когда выйдет срок и можно будет разбегаться. Два сапога пара, и оба на левую ногу! Два нашедших друг друга недоразумения. Трагедия?.. Может, и трагедия, только вялотекущая, растворенная в монотонной тоскливости будней. Из общего имущества остались только штамп в паспорте, разводиться не имело смысла, и взрослая дочь. Выпить за детей?.. Сам Бог велел! Хотя Клаву, если честно, я видел уже не то, чтобы четко. Даже в очках… Дети, это святое! До той поры пока не вырастут и не станут такими же скучными, как мы сами. Глоточек под эклеры?.. Можно и под эклеры! Раскладывая по тарелкам пирожные, Клава наклонилась. Облегавший тяжелые груди свитер задрался на спине так, что я мог видеть, какого цвета у нее белье. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось сказать ей что-то приятное, только ничего подходящего в голову не приходило.

Я курил и слушал, а она все говорила и не могла остановиться. Где-то немного поучилась, пару раз сходила замуж. Первый муж бил ее, второго била она, а в остальном разницы никакой. Жизнь, как пишут в книжках, внесла мозолистой рукой свои коррективы, и Клава осталась одна.

– А еще я помню у тебя была замшевая куртка с обтянутыми тканью пуговицами…

Была куртка, была! Немецкая, какие в Германии во все времена носили студенты, с кожаным кантом по воротнику. Отец привез ее из командировки. Великовата немного, но я все равно ее любил. А еще фирменные джинсы, купить похожие в Москве было немыслимо.

– Одну такую, материал на ней протерся до металла, я нашла рядом с подъездом и долго потом хранила. Если поискать, она и сейчас где-нибудь в коробке для ниток. Подружки удивлялись, что я в тебе нашла. Говорили, ты смешной и нескладный, а мне казалось, завидуют…

В головах дивана горела лампа, темнота подступала со всех сторон. На душе было тихо и славно. Мысли расползались, как ткань на пуговке, отдельные слова, словно конфетти, кружились под потолком и тихо опускались на пол. Губы Клавы двигались, но что она говорила я понимал уже не очень. Свежий воздух из распахнутого настежь окна приятно холодил. Потом она куда-то подевалась и я остался в комнате одни. Белая простыня на диване казалась запорошенным снегом полем. Не знаю почему, но мне вдруг стало грустно, так грустно, что я не захотел больше видеть этот мир…

Под утро, когда на улице начали радоваться жизни воробьи, мне приснилось, будто я в деревне у бабки на печи и мне парно и жарко. Бабка была старая, доводилась нам дальней родственницей, седьмая вода на киселе. Мы снимали у нее на лето часть дома и иногда приезжали покататься на лыжах зимой. Если я простужался, старуха закутывала меня ватным одеялом и клала на полати. Одеяло было тяжелым и мягким той женской податливостью, что так будоражит кровь. Я хотел было его скинуть, но вместо этого прижал к себе. Оно источало тонкий запах чистоты и само меня обнимало, и все у нас с Клавой вышло так естественно и складно, как никогда не получалось со Светланой Александровной. Не было в происходящем ни тени трудового процесса, ни спортивной злости марафонца, а только нежность и слаженность движений, которую так высоко ценят знатоки бальных танцев. Не открывая глаз, я ласкал ее гладкое, полное желания тело и мне было просто и хорошо. Как никогда раньше, я жил здесь и сейчас, и это было так же естественно, как дышать. Тысячу раз был прав Создатель, позаботившись, чтобы увлекательное занятие людям не приедалось.

В сером свете раннего утра Клава появилась из ванной розовая, будто сошла с картины Кустодиева. Обняла меня, прижавшись плотным телом. Спросила шепотом, щекоча мне дыханием ухо:

– Ты правду сказал, что умеешь предсказывать судьбу по звездам? Нагадай мне другую жизнь! Пожалуйста! Я ведь по настоящему жить еще не начинала…

Свежий воздух наполнял комнату прохладой. Я ничего не ответил. Клава лежала рядом притихшая. Я накрыл ее одеялом. Маленькую девочку, скакавшую вприпрыжку по залитому весенним солнцем парку. Нас подхватила волна сладкой утренней дремы и понесла в те края, где миром правит тихая радость бытия.

Когда за стеной пробили часы, Клава встрепенулась и села встревоженная на постели. Быстро спустила ноги на пол и, неся перед собой округлую тяжесть грудей, побежала одеваться. Прежде чем захлопнуть за собой входную дверь, заглянула в комнату.

– Проспала! Следующий раз будем пить шампанское! Ты ведь любишь «Абрау Дюрсо», правда?..

Утро за открытым окном стояло яркое и умытое. Гулявший всю ночь по улицам ветер разогнал тучи, в столицу пришло бабье лето. Долгожданное, оно скоро пройдет, напомнив своей быстротечностью, что надо спешить чувствовать и жить.

Я люблю эти светлые, наполненные легкой грустью дни. На бис никчемную свою жизнь я повторять бы не стал, но и в ней порой случаются праздники. Хотелось движения, хотелось ощутить себя частью огромного мира, того необъяснимого, что начинается с рождения и не заканчивается с уходом человека со сцены, пусть по завершении комедии ему и не дано выйти на поклон. Раскинувшийся на семи холмах город звал меня пройтись по памятным местам. Спуститься по Пречистенке к Волхонке и поглазеть на храм Христа Спасителя. Он так и не стал для меня родным, слишком помпезный и холодный для церкви, куда приходишь отогреть от мирского запустенья душу. Свернуть на Бульварное кольцо и пойти неторопливо по усыпанной мелким гравием аллее. Здесь, на Гоголевском, в снегопад и в зной гуляют парами всепогодные старушки, а бронзовый Николай Васильевич смотрит туда, где он же, только печальный, сидит в окружении своих героев, и думает о превратностях загнавшей его в тихий садик судьбы. От этого невеселого Гоголя – всего-то миновать Никитские ворота и Тверской бульвар – недалеко и до Александра Сергеевича. От него, российского всего, дорога ведет вниз к Петровским воротам и к Трубе, а дальше в горку, мимо Рождественского монастыря, там уж рукой подать до тезки Пушкина, Грибоедова. О чем размышляют эти двое, глядя на снующих у их ног москвичей? О том, что бегут за днями дни и каждый час уносит, а горя от растревоженного суетой ума меньше не становится? Пусть уж лучше думают о женщинах, это, слава богу, вечное. А за великими и простой человек может присесть на скамью у Чистого пруда и, помыслив о чем-то приятном, сравняться с классиками. Грешно это, разводить тоску в такой яркий и праздничный день. Единственно, шумновато здесь для размышлений, мимо снуют машины, а с Покровки доносится перезвон трамваев. Да и до Яузских ворот, где заканчивается бульварное кольцо, совсем недалеко, там можно постоять у Москвы-реки, подышать свежим воздухом…

Но вниз, к набережной, я не пошел, пора было сворачивать в переулок и пробираться, как бывало, огородами к родной школе. Она ничуть не изменилась и даже носы на барельефах классиков остались такими же облупленными, как в моей юности. Если прикрыть глаза и немного постоять, можно дождаться, когда на ее ступенях между колонн появится Бульдожка и начнет выговаривать мне за нежелание учить немецкий. Она конечно же права и наверняка догадывается о своей кличке. Но нам ее не жаль, нам, тогдашним, не понять, как мало радости встречать старость в компании Шиллера и Гейне, пусть даже в подлиннике. Но млеть на солнцепеке, на виду у уставившихся в окна двоечников не хотелось и я направился к известной мне дыре в заборе. Обеспечивая преемственность поколений, она была на месте и стала даже шире, чем когда-то. Через нее путь к дому сокращался чуть ли не вдвое, и если дом, в силу обстоятельств, мне больше не принадлежал, то двор у меня было не отнять. Он был мой по праву проведенного здесь детства.

Остановившись под продуваемой сквозняком аркой, я извлек из кармана фляжку с недопитым коньяком и сделал большой глоток. Не пьянства ради, а для обострения восприятия экзистенциальной до безобразия действительности. Завинтил крышку. Вон в том углу, где теперь лепятся одна к одной «ракушки», мы играли в штандер, вытаптывали посадки интеллигентной старушки с французской фамилией Пейч. Она ругалась, но не особенно, видно понимала, что жизнь бьет в нас ключом и много обещает, но наверняка обманет. А в беседке любили сумерничать и рассказывать истории. Ее давно уже нет, как и площадки, где ребята играли в футбол, а вместо бесконечно голубого неба над крышей пятиэтажки нависает башня новостроя, но для меня это ничего не меняет.

Двор был пуст, я пересек его и вошел в знакомый подъезд, поднялся на пятый этаж. Лифта, как и в те наши годы, не было, так что пришлось поработать ногами. Дверь квартиры, где когда-то жили Хлебниковы, оказалась обитой ядовито красным дерматином. Когда-то я сюда забегал, но не часто. Отношения наши с Батоном складывались непросто, и так и не сложились, что не мешало нам обмениваться марками и значками. Впрочем, довольно скоро занятие это обоим надоело и, не знаю как он, а я свою коллекцию подарил очкастому первокласснику. По-видимому, из солидарности очкариков всем времен и народов…

Не загадывая наперед, что скажу, нажал кнопку звонка. Поковырял в нерешительности ногтем ребристую шляпку гвоздя и позвонил еще раз. Кого я хотел увидеть?.. Чего ждал?.. Наверное, чуда!

Но на моей памяти оно так никогда и не произошло, не случилось его и на этот раз. Дверь с легким скрипом приоткрылась и в ограниченную цепью щель выглянуло существо в бигудях и засаленном капоте.

– Че надо?

Я придал лицу самое любезное из имевшихся в моей коллекции выражений.

– Извините ради бога, не мог бы я видеть Игоря Хлебникова?

Настороженность на физиономии женщины, а это была женщина, уступила место издевательской ухмылке так что я почувствовал себя жалким просителем в кабинете столоначальника. Крысиная мордочка обладательницы накрученных на бигуди волосенок озарилась радостью.

– Таких здесь не живет! – процедила она, не потрудившись разжать желтые от табака зубы, и совсем было собралась захлопнуть перед моим носом дверь, но я этому воспрепятствовал. Наглость, к сожалению, не самая сильная черта моего характера, но ботинок в щель я тем не менее успел вставить.

– Миллион извинений! – голос мой источал мед, в то время как глаза лучились доброжелательностью, – может быть вы знаете куда они переехали?

Честно говоря, меня это совершенно не интересовало, но я не мог прервать на полуслове многообещающе начатый разговор и тем разочаровать мою новую знакомую. Мы ведь часто произносим слова лишь для поддержания беседы, и никого это не смущает. К тому же не составляло труда угадать, что именно этот вопрос она услышать и ожидала, так надо ли обижать человека.

Однако, судя по выражению шустрых глазок, тетка, если бы даже знала, под пыткой бы не сказала.

– А тебе зачем? Совесть замучила?..

Такой неожиданный поворот нашей светской беседы поставил меня в тупик. Говорят, в Европе люди стараются держать между собой расстояние большее, чем в России, но даже при нашей покладистости, столь непосредственный интерес к моей жизни удивлял крайне.

– Это почему?

– Потому, – ухмыльнулась она, – что вид у тебя пришибленный и с утра водку жрешь. Ногу убери! Шляются тут всякие…

Дверь с треском захлопнулась.

Ну, допустим, не водку, а коньяк, и на дворе уже не утро! – собрался было я выступить в свою защиту, но разговаривать в таком случае пришлось бы с красным дерматином. – И никакой я не пришибленный, а учтивый и даже обходительный. На себя, дура, посмотри: страшнее атомной войны, а туда же!

Ничего такого я, естественно, не сказал и даже не подумал, а сошел, глубоко недоумевая, на один пролет по лестнице и остановился у окна между этажами. Закурил. Живут же на белом свете такие хабалки и ни кризисы, ни перестройки их не берут. Тараканов можно вывести, а их не удается. Правда никто и не пробовал, никаких нервов не хватит. Если бы я обложил ее с порога, желательно с матюгами, разговор очень бы даже получился, а так стороны остались при своем интересе.

Что ж до вины, да еще такой, чтобы совесть мучила?..

Я приложился к фляжке. Залитый солнцем двор был безлюден и тих. Коньяк под сигарету показался жестковатым.

Нет, вины у меня нет, а перед Хлебниковым и подавно! Ну а перед собой?.. С этим сложнее, а где-то и проще – всегда можно попросить у себя прощение, знать бы только за что. За ребячество?.. За стремление понравиться Алене?.. Тут проси – не проси, ничего уже не исправишь. Но ведь что-то же тебя, Картавин, сюда привело! Значит дрожит где-то под сердцем струна, столько лет не может успокоиться…

Когда-то давно, стоя с Батоном плечом к плечу у окна, я сказал, что арка дома напротив это вход в волшебную пещеру. Если долго на нее смотреть, оттуда обязательно покажется тот, кого ты хочешь увидеть. Надо только очень сильно зажмуриться, а потом резко открыть глаза… из арки вышел Хлебников. Точно такой, каким я видел его по телевизору, в том же костюме с чересчур ярким галстуком. В руке держал добротное пальто, на голове поверх коротко стриженных под римских императоров волос красовалась шляпа. Вальяжно покачиваясь на ходу, он приблизился к подъезду и потянул на себя дверь. Видеть этого я уже не мог, зато услышал как внизу взвизгнула пружина и до меня донесся звук поднимающихся по ступеням шагов. Вот Хлебников миновал второй этаж, вот третий, вот увидел меня с лестничной площадки четвертого. Я обернулся. Он не удивился, как если бы знал, что я буду его поджидать. Какое-то время мы молча изучали друг друга.

Последний лестничный пролет Хлебников преодолел тяжело, прежде чем заговорил, перевел дыхание.

– Привет! Как прошла жизнь?

Вместо ответа я протянул ему фляжку. Отерев горлышко ладонью, он сделал большой глоток и едва заметно скривился. Хотел видно спросить, какой дрянью я пробавляюсь, но сдержался.

– Сигарету?

Хлебников кивнул, вытащил одну из протянутой мною пачки и щелкнул зажигалкой. Не то, чтобы каждый из нас стоял перед зеркалом, но оба понимали, что все еще здорово похожи. По ящику, правда, Батон выглядел свежее. Перед тем как выпускать на публику, их наверное гримируют, чтобы зрители не разбежались.

– Ты не помолодел…

Именно это и приблизительно теми же словами я хотел сказать ему, но Хлебников меня опередил. Повесил пальто на ручку оконного переплета, положил шляпу на подоконник. Побарабанил по его щербатой поверхности пальцами.

– Ну и зачем ты все это затеял?

– А разве тебе не хотелось со мной повидаться? – ответил я вопросом на вопрос. – Впрочем, ты прав, друзьями мы никогда не были!

– Нет, не были! – согласился он и чему-то усмехнулся. – Удивительный достался нам язык! Можно сказать: «нет, не были», а можно «да, не были» – смысл от этого не меняется. В такой безразличности есть что-то от национального характера, не находишь?

– Это по твоей части, ты же у нас писатель, – и не удержался, добавил: – с большой буквы!

– Но, если честно, – продолжал Хлебников, отметая походя подтрунивание, – с тобой я увидеться не прочь. Мы разные люди, но многое нас и объединяет. Время, в котором живем, в некотором смысле воспитание, – он позволил себе улыбнуться, и едва мне ни подмигнул. – В конце концов, любовь к женщине!..

Только теперь я заметил эту появившуюся у него вальяжную манеру произносить слова. Медленно, со значением, как если бы за каждым из них скрывалось с десяток смыслов, которые окружающим, в силу их неразвитости, еще только предстояло уловить. Но по морде, по этой барской ухмылочке я бы ему съездил, если бы он подмигнул. А так вроде бы не за что, по крайней мере пока. Протянул ему пустой коробок из под спичек, он стряхнул в него пепел.

– Я сейчас подумал, интересно, наверное, было бы примерить на себя твою жизнь!..

– Мою?.. – удивился я столь странному желанию. – Пустые хлопоты, на тощенький рассказик материала не наберешь. Я в герои романов не гожусь…

– Кто знает, кто знает! – сложил губы в улыбочку Хлебников, и опять без спешки и с глубоким уважением к себе. – Если со знанием дела ковырять, можно накопать и на сагу.

– Ты это умеешь, я знаю! Читал, вернее пытался читать…

– Н-ну, что же ты умолк, поведай! – на его гладком лице не отразилось и тени неудовольствия.

– Не хочется возиться в грязи, ты уж извини! Я человек не брезгливый, но после твоих книжек так и тянет вымыть руки. Паршиво то, что лет через сто о нас будут судить по этим заполнившим полки писаниям и думать, мы очень правильно сделали, что вымерли…

– Вот даже как! – удивился Хлебников, и мне показалось, искренне. – Красиво излагаешь, записать бы. Можно было бы с тобой поспорить, но не вижу смысла. Говори зачем звал!

На губах его появилась усмешечка. Десять миллионов против пуговицы от кальсон, он точно знал о чем я хочу его спросить. Спокойный, как слон, сознающий свою силу и мою слабость. Смотрел на меня снисходительно и даже с некоторой жалостью так, что мне захотелось повернуться и уйти. Только ничего бы это не изменило, я продолжал бы мучиться до тех пор, пока не узнаю правду.