Текст книги "Сон «Святого Петра»"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Картина в синем свете

Октябрь в Севастополе – время желтых акаций, когда их огромные плоские стручки хрустят под ногами прохожих, когда свежий ветер с моря раскачивает на белых севастопольских балкончиках зелено-фиолетовые плети плюща, когда на Приморском и Историческом, Большой Морской и Корабельной слетают, цепляясь шипами за листву, каштаны, бьются об асфальт, лопаются, и их маслянистые полированные ядра долго прыгают по мостовым и тротуарам… Ничего этого Шулейко не замечал. Работал…

В канун замечательно строенных выходных дней: седьмого октября – Дня Конституции – и субботы с воскресеньем, неожиданно позвонила из Ялты Зоя, «знойная звезда советской этнографии».

– Алексей Сергеевич, не собираетесь ли вы в наши края?

– Нет. Но если это нужно…

– Да-да-да-да! Это нужно видеть своими глазами. Приезжайте обязательно! Только захватите с собой картину. Любую. Важен только размер – метр на шестьдесят пять… Запомнили? Сюжет не важен. Меня вы найдете в пансионате «Академия», второй корпус, семнадцатая комната… Не удивляйтесь моей просьбе. Потом все поймете.

Чувствовалось, что Зою так и подмывает сказать, что именно ему нужно видеть своими глазами, удивить, ошеломить, но она сдержалась, а Алексей Сергеевич выпытывать не стал, и в тот же день – укороченный на работе как предпраздничный – отправился рейсовым «икарусом» в Ялту, которую, в общем-то, терпеть не мог из-за пошлого курортного ажиотажа, сотрясавшего этот некогда тихий и благодатный городок.

Шулейко взбежал по высокой многомаршевой лестнице, держа под мышкой картину, которую снял со стенки у себя в прихожей. То была копия полотна из Русского музея «Татары, выгружающие чай в Нижнем Новгороде», купленная в Ленинграде еще в студенческие годы, и Алексей Сергеевич готов был без особого сожаления расстаться с этим полотном, изрядно намозолившим глаза сначала в комнате, потом на кухне и, наконец, в прихожей. Правда, размеры ее рамы были чуть меньше тех, что называла Зоя, но ничего другого найти он не успел.

Счастливо миновав насупленную вахтершу, проводившую его долгим подозрительным взглядом, Шулейко – с деловым видом («Картину несу!») – поднялся на второй этаж и постучался в семнадцатую комнату.

– Как вы быстро! – обрадовалась Зоя. – Проходите. Сейчас я вам все расскажу и покажу. – Она подвела гостя к картине, висевшей над диваном, и в предвкушении будущего эффекта спросила:

– Что вы на ней видите?

– Волны… – неуверенно отвечал Алексей Сергеевич, старательно вглядываясь и пытаясь догадаться, в чем тут секрет. – Очень похоже на известную картину Айвазовского «Среди волн».

Огромные пенные валы катили прямо на зрителя, точно он видел их снизу, оказавшись посреди разбушевавшейся

стихии.

– У меня вчера разболелось ухо, – рассказывала Зоя, разматывая шнур синей лампы. – Я сидела вот здесь и смотрела телевизор… – Она выключила рефлектор и села против светящегося экрана. – Теперь погасите верхний свет. Да, вот так я сидела и ненароком посмотрела на эту картину… Смотрите сами, вот отсюда…

Шулейко направил на полотно, тускло отливавшее в бликах телеэкрана лучи синей лампы, и в этом странном смешении света вдруг увидел, как на картине проступили четкие очертания… корпуса подводной лодки. Субмарина как бы кралась под волнами… Это было хорошо придумано!

– Кто же автор? – спросил Алексей Сергеевич, придя

в себя от первого удивления.

– Я пыталась это узнать, но на полотне нет никаких пометок. Как она попала сюда? Никто не помнит. Завхоз говорит, что картина осталась вместе с мебелью от прежней организации, владевшей пансионатом. Есть инвентарный номер, но он ничего не объясняет.

Вы обратите внимание, как похожа эта лодка на ту, что мы нашли в Луана-дари?

– Похоже, да не очень… У этой рубка попрямее… Но, в общем-то, они наверняка из одного времени.

– Картина явно записана. – Зоя зажгла люстру, и очертания субмарины исчезли. – Знаете, как иконы записывали?

– Да, конечно. Поверх старого лика писался новый.

– Вот-вот… Надо снять верхний слой и рассмотреть, что здесь было написано сначала.

– Снимать краски – долгая история. Проще сделать рентгеновский снимок.

– Вы можете?

– Д-а, вроде бы у меня есть знакомые… – сказал Шулейко и подумал об Оксане Петровне.

– Тогда берите ее с собой! – распорядилась Зоя. – Вашу же повесим на место «Волн». Надо только на нее переставить инвентарный номер… Все равно она в комнатной описи значится как «картина масляная в раме 100x65»

– Но у меня рама чуть меньше.

– Ничего, – успокоила его Зоя… – Здешним ценителям искусства ничего не стоит пометить в акте, что «картина в раме» усохла. Она же ведь масляная, не так ли?!

– Так, – улыбнулся Алексей Сергеевич.

Три дня Шулейко с нетерпением ждал данных рентгеноскопического анализа. Наконец Оксана Петровна позвонила.

– Приезжайте. Мне только что принесли рентгенограмму.

Через полчаса Шулейко держал в руках еще влажноватый лист широкой рентгеновской пленки. Среди смутных разводий и пятен прорисовывался, силуэт подводной лодки. Снимок был настолько четкий, что можно было даже разобрать название корабля, выведенное на носовой скуле, – «Сирена». Но самое главное – в нижнем углу записанной картины проступали авторские инициалы, сплетенные в затейливый вензель «Г. П. – 76».

– Кто же этот «глаголь-покой»? – спросил Шулейко, прочитав инициалы на морской манер.

– Кто такой «глаголь-покой», не знаю, – отвечала Оксана, Петровна., вытаскивая закладку из корабельного справочника, – а вот судьбу подводной лодки «Сирена», удалось установить довольно точно. В 1920 году врангелевцы увели ее вместе с остатками Черноморского флота в Бизерту. Там она, простояла до 1928 года, после чего ее разобрали на металл.

– Почему портрет «Сирены» был написан в 1976 году, а не при жизни субмарины? – размышлял вслух Шулейко, – Впрочем, знать тогда о ней могли лишь историки, причем очень узкого профиля – те, кто изучает neрвую мировую войну на Черном море.

– К вашим вопросам, – вздохнула Оксану Петровна, – Я могу добавить лишь свои… Зачем и кому понадобилось записывать первую картину? Кто ее записал – сам автор, которому картина не понравилась? Или другой художник? Если автор, то кто он – знаток морской старины или…

– Или сам моряк, – продолжил мысль Алексей Сергеевич, – член экипажа этой лодки…

Оксана Петровна усмехнулась.

– Я даже подумала, уж не сам ли это Покровский написал.

– А почему бы и нет? Сколько бы могло ему быть в 76-м? Лет восемьдесят от силы…

– Инициалы не совпадают. Того звали Юрий Александрович. А на вензеле четко просматривается «Гэ. Пэ»… К сожалению, я не могу принять участие в ваших розысках, хотя, признаюсь честно, вся эта история мне интересна и в человеческом, и в профессиональном плане. Но работы у меня, как, наверное, и у вас, выше головы.

Теперь по делу вашего сына. Могу вас обрадовать. Вот заключение эксперта по холодному оружию: «Представленный на исследование предмет является ножом индийского кустарного производства и предназначен для разрезания бумаги (листов книг, конвертов и т. п.). Этот нож, хотя и стилизован под индийские национальные образцы холодного оружия, но в действительности холодным оружием не является…»

– То, что нож для разрезания бумаг не является холодным оружием, – усмехнулся Алексей Сергеевич, – это я и без эксперта знаю.

– Ну не скажите… Среди юристов нет определенного мнения, что считать холодным оружием, а что предметами хозяйственно-бытового, туристско-спортивного назначения. Вы знали, что ваш сын ходит с этим ножом?

– Да. Но я знаю и то, что Вадим никогда не пустит в ход свой нож первым. У любого мужчины должен быть нож для, самообороны, для дороги, да мало ли для какого другого дела. Я сам всегда ношу с собой нож.

– Интересно взглянуть!

– Пожалуйста.

Шулейко достал из портфеля пластиковые ножны и извлёк из них нечто вроде финки с рубчатой резиновой рукоятью.

– Ого! – воскликнула Оксана Петровна. – Вот здесь и в самом деле без экспертизы ясно – самое настоящее боевое оружие.

– Боюсь, что вы ошибаетесь. Это нож для выживания в джунглях. У него полая рукоять – для насадки на палку: Вот тогда эта штука действительно превращается в оружие – в копье. По вашей классификации это скорее туристско-охотничий инвентарь.

– Он вписан в ваш охотничий билет?

– Да.

– Тогда все в порядке. И все же я противница таких вещей…

Шулейко вышел на улицу. В голове престранным образом мешались мысли о Вадиме, о «Сирене», о справочнике союза художников, наконец, этот разговор о ножах… Надо было собраться, сосредоточиться…

С Константиновской батареи бабахнула полуденная пушка. От этого тугого гулкого звука все мысли разлетелись в разные стороны. Только тут он обнаружил, что стоит на Приморском бульваре и бесцельно разглядывает афишу рок-группы «Иерихонская труба». «Кафе „Фрегат“. Солистка – Ирена Паруцка».

Буква «С» в слове «солистка» была одной величины с литерами «ИРЕНА», так что Шулейко на мгновенье прочитал имя как – «СИРЕНА». И тут его осенило. На колоколе мусоровозки было выбито не «Ирена», а именно «Сирена». Просто первая буква затерлась. Это был судовой колокол с подводной лодки «Сирена»!

Минуты три Шулейко еще брел по Примбулю, веря и не веря в свое нечаянное открытие, потом повернулся и почти бегом бросился к стоянке такси у Графской пристани. «Жигули» с табличкой частного извоза примчали его к гаражу городского благоустройства. Показав сторожу институтский пропуск и наскоро объяснив, в чем дело, Шулейко без труда отыскал нужную машину. Рында, привешенная к контейнеру, поблескивала на солнце. Вот и славянская вязь: «…ирена». Он ощупал начало слова, будто не доверял глазам, которые ясно видели, что край колокола и в самом деле затерт, а от первой буквы осталась даже верхушечка – это подтверждали и пальцы, гладившие бугорок.

Сторож стоял рядом и бдительно следил за всеми манипуляциями явно ненормального гражданина. На лице его читалось откровенное опасение: «Как бы этот псих не спер колокол». Впрочем, он оказался добрым малым, этот сторож, из мичманов-отставников; припомнил не только фамилию шофера, подвесившего на машину рынду, но, покопавшись в амбарной книге, отыскал и его адрес – Древняя улица, дом, где ресторан «Дельфин», Павел Николаевич Трехсердов.

Шулейко немедленно отправился на улицу, что вела к руинам древнего Херсонеса.

Дверь открыл высокий крепкий старик с роскошной шапкой седых волос – живая аллегория немыслимого понятия: цветущая старость. Возраст выдавали лишь глубокие резкие морщины, изрубившие лоб и щеки, словно шрамы. «Ему бы не мусоровоз водить, а играть в кино благородных разбойников», – невольно отметил про себя Шулейко.

– Чем могу служить? – громогласно вопросил «благородный разбойник». Алексей Сергеевич коротко объяснил суть дела.

– Рында вас моя интересует… Да нашел я ее в Карантинке. Там раньше свалка от гидрографии была.

– Давно нашли?

– Давно. Вскоре после войны.

– Гм… Вы бы ее в музей сдали… Все-таки историческая вещь.

– Там такого барахла хватает. Да и не нужна она им. Я в пятьдесят втором носил. Сказали: это царский флот, империалистическая война… Несите во вторсырье. – А мне жалко стало. Вот и пристроил к делу.

Шулейко задумался, потом произнес:

– Послушайте, Павел Николаевич, продайте-ка ее мне.

– На что она вам?

– Я ее в музей определю.

– Нет. Не продам! – отрезал Трехсердов.

Сказано это было столь решительно, что Шулейко ничего не оставалось, как покинуть этот дом.

Григорий. Геннадий. Георгий!

В «библиотечный день» Шулейко отправился в следственный отдел, чтобы забрать тетрадь кавторанга Михайлова.

– Это последнее, что удалось прочитать, – Оксана Петровна извлекла из стола конверт, в котором лежал отпечатанный на машинке листок с пробелами неразобранных слов.

«…После долг (их) (и) неутешительных размышлений я пришел… принесут людям больше вреда, чем пользы… Настоящее… рассматривать (как) мою последнюю волю…

1……………………….

2. Уничтожить все три опытных образца:

а) модель № 1, исполненную в виде серебряного свистка, находящегося во владении моей жены;

б) модель № 2, исполненную в виде насадки на духовой инструмент (корнет-а-пистон), что остался на моей севастопольской квартире (футляр зеленого сафьяна).

с) модель № 3, исполненную в виде граммофона (ящик красного дерева), хранится в Форосе на даче ординарного профессора Дмитрия Михайловича Михайлова.

Душеприказчиком настоящего распоряжения объявляю вышеозначенного моего брата.

К сему руку приложил

Командир подводной лодки „Св. Петр“ Капитан 2-го ранга Н. М. Михайлов 9-й 1919 год. Атлантический океан».

Шулейко вздохнул и спрятал листок в конверт.

– Он не совсем прав… Точнее, совсем не прав.

– Почему вы так считаете? – спросила Оксана Петровна.

– «Все яд, и все лекарство» – так, кажется, говорил великий Гален. Иеро, точнее, инфразвуковая аппаратура Михайлова могла бы принести больше пользы, чем вреда. Смотря как применять его изобретение. Тут сотни примеров.

– Согласна, согласна! Я где-то читала, что с помощью инфразвуковой аппаратуры можно предсказывать не только морские штормы, но и землетрясения.

– Можно и землетрясения. Животные прекрасно слышат тот неслышимый нами гул, который идет из земных недр и который ощущается нами тогда, когда уже поздно бежать из домов. Представьте только, как бы прекрасно дополнила сейсмическую службу инфразвукового наблюдения.

– Да, но неужели, кроме Михайлова, за все это время так и никто не преуспел в этой самой инфразвуковой технике?

– Да как вам сказать… Открытие Михайлова, как это часто бывает, намного опередило свое время. Тут еще надо иметь в виду вот что: на долю двадцатого века выпало столько сногсшибательных изобретений, открытий, разработок, что инфразвуковая техника осталась где-то на обочине прогресса. Смотрите – ядерная физика, ультразвук, лазер, кибернетика, генная инженерия, космос – одна сфера ошеломительнее другой. А тут какие-то «сверхтихие звуки» – ничего никому не сулящие, ничем никому не угрожающие. Это в обыденном, конечно, сознании. Так в нашем исхоженном, истоптанном, изученном сверху донизу мире возникла немыслимая вещь – «белое пятно» инфразвука. Правда, с начала шестидесятых годов инфразвуком начали заниматься серьезно. Построены даже мощные инфразвуковые генераторы. Но все они очень громоздкие, их размеры превышают десятки метров. Михайлову же удалось вместить свои «иерогены» в обычный свисток, в сурдинку, в граммофон!.. К сожалению, свои секреты он унес с собой.

– Все, да не все! Ведь где-то остались целых три модели.

– Прошло с тех пор лет семьдесят. Где их найдешь? – вздохнул Шулейко с пессимизмом, явно напускным.

– Нашли же вы рынду с «Сирены»?! – горячо возразила Оксана Петровна, не заметив подвоха. В ней заговорил профессионал, задетый за живое, чего втайне и добивался ее собеседник.

– Что толку? Рында сказала то, что она сказала. Вот найти бы автора картины… Я тут все имена на «Г» перебрал: Геннадий, Григорий, Генрих, Густав…

– Георгий…

– Да, Георгий… Постойте, постойте!.. Ну, конечно же, Георгий! Как я раньше не догадался?!

– При чем здесь Георгий?

– Да ведь Юрий и Георгий означают одно и то же имя. У меня был школьный приятель, которого мы все звали Юркой. А по паспорту он Георгий Сергеевич. «ГэПэ» – Георгий Покровский!

– Интересно, интересно, – задумчиво произнесла Оксана Петровна. Минуточку… Сейчас мы кое-что уточним.

Она придвинула телефонный аппарат и стала набирать номер.

– Алло! Виктор Иванович? Как вы поживаете? Когда пригласите на открытие? Нет ли у вас под рукой справочника союза художников? Только Украины? Да, годится. Подожду.

Прикрыв трубку рукой, пояснила:

– Это Чижов. Наш местный скульптор.

В последнем уточнении Шулейко не нуждался, так как хорошо знал имя главного севастопольского ваятеля.

– Да, да, слушаю… Посмотрите, пожалуйста, не значится ли в справочнике некто Георгий Александрович Покровский.

Шулейко не смог сдержать иронической улыбки. Для него этот вопрос звучал столь же нелепо, как если бы Оксана Петровна вздумала выяснить телефон Ивана Грозного. Однако в следующую секунду он чуть было не опустился в изумлении на подоконник.

– Так, так! – зазвенел вдруг голос женщины. – Минуточку, сейчас запишу. Это просто невероятно! Сколько же ему сейчас? Восемьдесят девять?! С ума сойти можно – И как он себя… Поразительно. А говорят, долгожители только на Кавказе! Спасибо большое, Виктор Иванович! Обязательно побываю. Всех благ!

Оксана Петровна положила трубку.

– Ваш мичман Покровский живет в Балаклаве, – огорошила она и без того ошеломленного Шулейко. – Он старейший скульптор Крыма, а может быть, и всей Украины, а может быть, и России. К тому же автор тех статуй в Ретро-парке, что сокрушил ваш сын.

– Ясейчас же поеду к нему, – произнес Шулейко. – У него есть телефон. Спросите сначала, как он себя чувствует и сможет ли вас принять.

– Да, конечно. Спасибо. Можно по вашему? – Звоните. Два семнадцать сорок четыре.

Женский голос в трубке сообщил, что Георгия Александровича нет дома, он уехал в Севастополь и найти его можно в Ретро-парке, где он осматривает свои поврежденные работы.

– Пожалуй, я схожу вместе с вами, если вы не возражаете, – сказала Оксана Петровна.

– Да, конечно.

– Отпрошусь только у начальства… Она сняла трубку внутреннего телефона.

– Трофим Игнатьевич, я вернусь с обеда попозже. Мне надо еще раз осмотреть место происшествия. Хорошо?

Положила трубку.

– Подождите меня на улице. Я переоденусь.

Из следственного отдела она вышла, сменив тужурку с лейтенантскими погонами на приталенный жилет в цвет форменной юбки. «Надо же, – удивился Шулейко, – как удобно. Идет себе эдакая дамочка, а никто и не подумает, что офицер милиции».

В безмолвном, по случаю буднего полудня Ретро-парке они увидели его сразу. Высокий сухой старец в белой старомодной пиджачной паре прохаживался по дорожкам и постукивал тростью по останкам гипсовых фигур, прикидывая, должно быть, сколь велики разрушения и можно ли что-то восстановить. Войлочная сванетка охватывала темя бритой головы ловко и плотно, точно чашечка желудь. Издали он походил на одну из своих статуй, изображающую старого ученого в духе тридцатых годов.

Оксана Петровна окликнула его, представилась. Покровский церемонно раскланялся и тут же предупредил:

– Только не надо мне сочувствовать. Терпеть не могу, когда меня жалеют. Все в порядке вещей. О времена, о нравы! Пигмалион, переживший свою Галатею. Это еще полбеды. Вот через год настанет полная беда.

– А что должно случиться через год? – спросила Оксана Петровна.

– Не спрашивайте! – манерно махнул рукой Покровский. – Через год наступит старость: мне стукнет девяносто!

Это было сказано с таким неподдельным огорчением, что строгая женщина, чья суровая профессия почти разучила ее улыбаться, невольно рассмеялась:

– Однако откройте секрет, как вам удалось так далеко отодвинуть старость?

– Никаких секретов от очаровательных дам! Что может быть здоровее работы каменотеса на воздухе Крыма? Немного гимнастики и плавание в море. Каждое утро в любую погоду: летом – полмили, зимой – два кабельтова.

– Так вы морж!

– Теперь скорее старый бобер. Но седина бобра не портит.

Шулейко порадовался тому, что его спутница взяла верный тон. Старик был явно из породы завзятых флотских сердцегрызов. Во всяком случае, можно было надеяться, что в присутствии молодой женщины он не станет скрытничать, как Трехсердов.

– А не отобедать ли нам вместе? – предложил Шулейко.

– Прекрасная идея! – подхватил Покровский. – Последний раз я обедал в обществе прекрасных дам, если мне не изменяет память, весной семнадцатого года.

– Ну что ж, я не против, – согласилась Оксана Петровна. – А что здесь у нас поблизости?

– «Фрегат», – кивнул Шулейко на мачты парусника, вздымавшиеся над кронами каштанов.

За ресторанным столиком старик расчувствовался.

– А вы знаете, этот «поплавок», как его здесь называют, на самом деле бывшая турецкая шхуна «Алмазар», и ваш покорный слуга участвовал в ее захвате. Это был приз подводной лодки, на которой я служил.

– В Великую Отечественную? – наивно уточнила Оксана Петровна.

– Что вы, что вы!.. Еще в первую мировую.

На эстраду вышли музыканты рок-группы «Иерихонская труба». Ведущий программы, весьма упитанный бас-гитарист, подпоясанный шнуром микрофона, был краток:

– Музыканты из породненного города Киль приветствуют наших слушателей. Рок-пьеса «Иерихон»!

– «Хон!» «Хон!» «Хон!» – восторженно скандировали набившиеся в зал юнцы с высокозачесанными подкрашенными вихрами.

Вздохи мощных динамиков придавили зал. Затем грянуло нечто визгливо-заунывное, ритмично-рявкающее, отчего говорить стало совсем невозможно – голоса вязли в густой осязаемой музыке, которая воспринималась уже не ушами, а грудной клеткой, всем телом.

Ударник бил по красным, оранжевым, зеленым тарелкам и разноцветным барабанам, барабанищам, барабанчикам. Он походил на индуистского бога, которому из множества рук оставили только две и обрекли на прежнюю работу.

Двое оркестрантов держали в руках весьма странные инструменты – эдакие гибриды саксофона и валторны. В их раструбы были вставлены заглушки-сурдинки. Казалось, эти экстравагантные сакс-валторны играют беззвучно, но едва музыканты нажали на клапаны, как бокал в руке Покровского тоненько запел-зазвенел.

Шулейко сделалось не по себе. Заныло сердце, заломило виски.

Электроорган взял протяжный басовый аккорд, бас густел, понижался, он стал рокочуще-хриплым, потом как бы рассыпался на отдельные вздохи и наконец исчез совсем, но низкочастные динамики продолжали вибрировать и тонкое стекло бокалов снова запело. То был знаменитый финал рок-пьесы – «туба мирум» (труба мира) – глас иерихонской трубы, возвещающий Страшный суд.

– Иерозвук! – взволновался Покровский. – Определенно, они излучают иерозвук!

– Инфразвук, – поправил его Шулейко.

– Неважно! Здесь нельзя находиться… Я знаю эту шхуну, я делал расчеты… У нее очень коварные обводы… Они вызывают интерференцию…

– Не волнуйтесь! – успокоил его Шулейко. – Тут не раз все перестраивалось. Так что нарушены все пропорции. Инфразвук здесь лишь создает настроение.

– Очень дурное настроение… Давайте покинем это место.

– Вам плохо? – участливо спросила Оксана Петровна.

– Да… Лучше бы на свежий воздух… Отвык, знаете ли, от ресторанного шума. А эта какофония – черт знает что… Может быть, поедем ко мне? – неуверенно предложил Покровский. – Особых разносолов не обещаю, но запотевший кувшинчик изабеллы собственного разлива выставлю.

Шулейко умоляюще взглянул на Оксану Петровну. Та посмотрела на часы, потом решительно тряхнула пышными волосами:

– Едем!