Текст книги "Жизнь Муравьева"

Автор книги: Николай Задонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

10

В конце 1856 года у Николая Николаевича, проживавшего в Скорнякове, опасно заболела дочь Антонина. Врачи советовали на зиму отправить ее в Италию. Наталья Григорьевна предложила мужу:

– Поедемте всем семейством. Тебе, друг мой, тоже отдохнуть нужно, а я давно мечтаю побывать за границей!

Ехать решили пароходом из Петербурга, и, будучи в столице, Муравьев не мог не представиться императору Александру. Новый владыка произвел на него самое отталкивающее впечатление. Покойный император еще сдерживал дурные наклонности сына, принуждая его к занятиям, а теперь, став самодержцем, Александр предавался безудержно увеселениям и наслаждениям, сопровождавшимся зачастую настоящими вакханалиями. Муравьеву всегда ненавистны были цари и окружавшая их раболепствующая дворцовая челядь, но то, что увидел он теперь, превзошло все его ожидания. Делами во дворце никто не интересовался. Убеждений ни у кого не было. Истинные заслуги не ценились. Совестливый труд осмеивался. Подобострастие, интриганство и лицемерие доведены были до высшей степени.

«Что можно было ожидать от людей, – с негодованием записал Муравьев, – коих личные страсти брали верх над чуждым для них теплым чувством любви к славе своего отечества! Одного мира домогались они, какой бы он ни был постыдный, и когда достигли его, тогда последовали прежним порядком происки и развилась ненасытность их к приобретению и властвованию, к наслаждениям всякого рода… И вот личности, окружающие престол, обладающие всеми силами государства, исправляющие нравственность служащих, избирающие правителей народа! От такой среды честный человек должен бежать, если он сам не чувствует в силах изменить губительный порядок вещей!»

Император Александр, с опухшим лицом и тяжелым взглядом, принял Муравьева неприветливо и, слегка кивнув головой, не пригласив сесть, проговорил сердито:

– Вы почему, генерал, нарушаете существующие правила ношения головных уборов?

Муравьев от такого неожиданного вопроса смутился:

– Я не понимаю, ваше величество…

– Нет, вы отлично понимаете! – перебил царь. – Вам присвоено носить каску, а вы, как мне говорили, продолжаете ходить в папахе, присвоенной лишь лицам, состоящим на службе в Кавказском корпусе…

Едва сдерживая клокотавшее в груди возмущение, стиснув зубы, Муравьев стоял и молча слушал царское поучение. И по какому ничтожному поводу! Это вместо того, чтобы поблагодарить за полезную отечеству службу или хотя бы поинтересоваться подробностями военных действий!

– Извините, государь, – промолвил Муравьев, – что, забыв сменить папаху, я вызвал тем самым гнев вашего величества…

– Раз правила существуют, значит, надо их выполнять, – назидательно заключил царь и, чуть помедлив, видимо не находя других тем для разговора, спросил: – Вы долго думаете пробыть за границей?

– Всю зиму и весну, как рекомендуют врачи для здоровья дочери…

– Что ж, поезжайте… Надеюсь, вы останетесь вояжем своим довольны!

Муравьев и прежде был невысокого мнения об Александре, а теперь окончательно убедился, какой ничтожный, подлый и пошлый человечишка уселся на троне.

… Прожив зиму в Риме, а весну в Швейцарии, Муравьевы летом возвратились в Скорняково. Николай Николаевич писал книгу «Война за Кавказом» и не предполагал в ближайшее время оставлять деревенского уединения, где ему так хорошо работалось.

Между тем интерес к покорителю Карса в народе не иссякал. И хотя цензорам и издателям было сделано сверху внушение «излишних похвал действиям генерала Муравьева не допускать», это обстоятельство народной славы его не преуменьшило. Правительство ни чинов, ни званий за взятие Карса Муравьеву не присвоило, а соотечественники благодарно прозвали его Карским. И многие простые люди, не искушенные в дворцовых интригах, недоумевали: почему генерал, которому Россия обязана освобождением Кавказа от интервентов и возвращением Крыма, вынужден жить деревенским отшельником? Нежелательные для правительства нарекания слышались всюду. Александр II с этим не мог не считаться.

Муравьев неожиданно получил приказание незамедлительно по распоряжению государя явиться в Петербург. Ничего доброго от этого вызова ожидать не приходилось. И он отправился в столицу неохотно, с тяжелым чувством.

Император Александр принял на этот раз более вежливо, спросил о здоровье и семейными делами поинтересовался, но тут же разъяснился и неблаговидный его умысел:

– Я вызвал вас, Николай Николаевич, затем, – сказал он, – чтобы предложить весьма важное по нынешним временам место председателя в генерал-аудиториате…

Муравьев хорошо знал, какая дурная слава установилась за генерал-аудиториатом, с каким презрением и ненавистью отзываются всюду об этом высшем военном карательном органе. И тут же вспомнил: император Николай, желая подорвать любовь и уважение военных людей к Ермолову, сделал ему точь-в-точь такое же предложение, от которого Алексей Петрович решительно отказался. Цель императора Александра, следовавшего по стопам «незабвенного родителя», новизной не отличалась. Нет, он, Муравьев, тоже своего имени пятнать не будет!

И, стараясь держаться как можно спокойней, глядя в глаза царю, он произнес:

– Я надеялся, государь, отдохнуть от трудов и волнений, понесенных в прошедшую войну, и в мои годы не смогу браться за то, к чему не сроден…

Император нахмурился, глаза у него сделались злыми.

– Так вы что же, хотите отказаться от моего предложения?

– Да, ваше величество, – твердо и прямо сказал Муравьев. – Я свыше сорока лет нахожусь на поприще военном, и вы не раз изволили удостаивать меня своим одобрением. Не возлагайте же на меня при исходе жизни моей звания палача. Оставьте мне лучшее приобретение мое в жизни – честное имя и душевное спокойствие, не подвергайте меня укорам, которые будут преследовать память обо мне за пределами жизни…

Император не дослушал, пухлые щеки его побагровели и затряслись, он, копируя отца, заложил правую руку за борт мундира и, приняв грозный вид повелителя, проговорил:

– Когда государь вам приказывает, то рассуждать нечего, а должно повиноваться, исполнять волю его. Я даю вам три дня времени, подумайте и передайте ответ свой военному министру, который мне о том доложит… Прощайте!

Грозный вид царя Муравьева не испугал. Сделка с совестью была для него немыслима. Явившись к военному министру, он заявил, что должность, предложенную государем, он принять не может.

– Это ваше право, Николай Николаевич, уговаривать вас не буду, – ответил министр, – но, мне думается, вы могли бы несколько смягчить ваш ответ государю…

– Не понимаю, как именно? – удивился Муравьев.

– Вы, вероятно, слышали о подготовляющемся судебном процессе над главным интендантом Крымской армии Затлером?

– Да, в Петербурге только и разговора о том. Дело, судя по всему, грязное.

– Совершенно верно. И мне помнится, вы в свое время с корыстолюбивыми интендантами, обкрадывавшими войска, расправлялись сурово, не считая сего для себя зазорным. Так, может быть, вы, отказываясь от постоянного председательства в генерал-аудиториате, согласились бы участвовать в суде над Затлером?

– Мне такого предложения никто не делал.

– А что бы вы ответили, если бы оно было сделано?

– Пожалуй, согласился бы… Обкрадывать героических защитников Севастополя могли только самые гнусные подлецы, и суровый суд над ними я считаю актом справедливости.

– Хорошо, отлично, – сказал министр. – Я государю так о нашем разговоре и доложу.

Судебный процесс по делу Затлера привлекал внимание всей страны. Дело состояло в том, что возглавляемое Затлером интендантское управление Крымской армии систематически поставляло войскам недоброкачественные продукты, снабжало негодной обувью и одеждой, задерживало доставку военного снаряжения.

Муравьев, утвержденный членом судебной коллегии, видел по ходу дела, что нити всех этих преступлений не обрывались на Затлере, а тянулись дальше. Затлер был своим человеком у главнокомандующего князя Горчакова. Армейские интенданты и поставщики были связаны со многими видными чиновниками из других ведомств и высокопоставленными лицами. Муравьев негодовал и требовал, чтобы все эти попустительствовавшие ворам «знатные персоны» были дополнительно привлечены к ответственности. В высших сферах смотрели на дело иначе, приказали «знатных персон» не затрагивать.

При определении наказания Муравьев требовал, чтобы Затлер и главные его помощники были разжалованы в солдаты и сосланы на каторгу.

Суд решился только на разжалование.

Муравьев записал: «Участие к разжалованным в солдаты понятно тогда, когда они пострадали за малость, за поединок, за политические проступки, даже за буйство, но к людям, постоянно промышляющим разгромлением казны в неимоверных размерах, с погублением корыстолюбивыми оборотами своими тысячей служивых, и без того обреченных на смерть от неприятельского оружия, приговор к разжалованию в солдаты казался мне недостаточным».[79]79
  В этой записи, сделанной Н.Н.Муравьевым, обращает, внимание его отношение к политическим проступкам, которые, по его мнению, вполне извинительны и не заслуживают строгого наказания.


[Закрыть]

Но за спиной Затлера стояли могущественные покровители. Император еще более смягчил приговор, чиновные воры и мошенники отделались удалением со службы.

Муравьев чувствовал себя одураченным. Он высказал неудовольствие военному министру и, получив полное увольнение, уехал в Скорняково, дав себе слово впредь всеми способами избегать поездки в столицу и встречи с царем и правящими лицами.

… Шли месяцы, шли годы. Крепостной строй продолжал тормозить развитие сельского хозяйства и промышлеииости. Положение в стране становилось все более напряженным. Император Александр вынужден был создать комитет по крестьянским делам, поручив ему заняться подготовкой реформы.

– Лучше освободить крестьян сверху, – заявил царь московскому дворянству, – нежели ждать, когда они сами освободят себя снизу!

Министром внутренних дел стал С.С.Ланской, некогда состоявший членом Союза Благоденствия, ратовавший за либеральные реформы и освобождение крестьян от рабства. Александр Муравьев, старинный приятель Ланского, по его рекомендации был назначен нижегородским губернатором. Известие это многих изумило, да оно и понятно. Основатель первого в России тайного общества, декабрист, первым поставивший вопрос о цареубийстве, приговоренный некогда к каторжным работам, занял один из важнейших постов в государстве!

Прибыв в Нижний Новгород, Александр Муравьев с неукротимой энергией начал борьбу с корыстолюбием, взяточничеством, злоупотреблениями администрации, смело выступая против крепостников, не желавших освобождения крестьян.

Александр Муравьев находился в постоянной переписке с братом Николаем, которому 27 февраля 1857 года писал из Нижнего Новгорода:

«Пользуюсь только шестью часами сна в сутки (и то не всегда), а весь день напролет занят делами управления весьма сложного и разнородного, ибо я вместе военный и гражданский губернатор над 1 250 000 жителями, которые, найдя во мне человека доступного всякому, заваливают меня своими просьбами после долгого угнетения, в котором они были. Кроме того, обыкновенные текущие дела по военному, гражданскому и торговому ведомствам и еще много дел, выходящих из обыкновенного разряда. Все это в такой губернии, где на все привыкли смотреть равнодушно, обратило меня и в распорядителя и в исполнителя, что продолжаться будет дотоле, доколе я не разбужу спящих над своим долгом и не пекущихся об исполнении своих обязанностей и доколе не сотру главы Гидры злоупотреблений, взяток и неимоверного корыстолюбия…»

Главной заботой нижегородского губернатора была в то время подготовка к предстоящей реформе – освобождению крестьян. Опираясь на либеральное дворянство, пославшее в Петербург постановление о желании уничтожить крепостное право и получив «высочайший рескрипт», одобрявший это желание, Александр Николаевич Муравьев стал добиваться, чтобы в созданном губернском комитете был принят проект о немедленном освобождении крестьян с наделением помещичьей землей без выкупа. Крепостническое дворянство сразу почувствовало в губернаторе-каторжнике, как за глаза называли Муравьева, смертельного врага. Борьба с крепостниками требовала от Александра Николаевича большого напряжения сил, твердости, осторожности.

«Теперь комитеты об освобождении крестьян, – сообщает он брату 11 февраля 1858 года, – весьма затруднительны, тем более, что мне высочайше вверено наблюдение и направление всего этого дела в губернии, где владельцами суть магнаты, занимающие высшие должности в государстве. Дай я промах – то и пропал!»

Партию нижегородских крепостников возглавлял крупнейший магнат и землевладелец губернии Сергей Васильевич Шереметев, имевший огромные связи с высокопоставленными лицами. Для своих крестьян он выработал такой «план добровольного выкупа», что тот разорил бы их всех, и, понятно, они этот «план» подписать отказались. Шереметев пришел в ярость, стал лично избивать упрямцев и сажать в тюрьмы.

Муравьев выступил против властного и жестокого крепостника. Борьба, за исходом которой нижегородцы следили с захватывающим вниманием, продолжалась более полугода. На предложение губернатора прекратить бесчинства Шереметев презрительно усмехнулся и стал писать в Петербург письма, обвиняя Муравьева в подстрекательстве к бунту и ядовито намекая на его прошлое.

Но в конце концов Муравьеву удалось с помощью Ланского обуздать всесильного крепостника.

«Могу сказать, что две сильные партии борются, – писал Александр Муравьев из Нижнего Новгорода брату Николаю 5 января 1860 года, – одна за освобождение крестьян с землею, как старинным и естественным достоянием их, другая же не хотела бы освобождать крестьян, но как это сделалось уже невозможно, то придирается к земле, считая ее неотъемлемою собственностью владельца, как будто бы до дарования крестьян с землями помещикам они жили только воздухом и водою! Эта последняя партия чрезвычайно сильна, и лица, ее составляющие, суть первые магнаты в государстве и правительстве. Не могу предугадать, чем все это кончится?»

В другом письме, посланном брату 28 мая того же года, Александр Муравьев сообщал:

«Поездка моя по губернии весьма, была полезна. Крестьяне нетерпеливо ждут лучшего. Как бы то ни было, хотя в материальном отношении некоторым будет и похуже, а все-таки будет лучше, потому, что человек вступит в человеческие права и достоинства. Почти верно, что в конце текущего года свобода будет объявлена, говорят иные, что с землею, а другие, что без земли. Вот это будет беда, ежели без земли!»

А 27 февраля 1861 года посылает брату такое письмо:

«Очень жаль… что опять не удастся нам свидеться; мне никак при настоящих обстоятельствах нельзя отсюда выехать, потому что ожидаю Манифест и Положение о крестьянах, а за ними весьма скорого их обнародования… ко всему этому нужны приготовления… Надеюсь, что здесь все произойдет тихо и безмятежно… K прошедшему 19 февраля собралось здесь народу множество в ожидании, что будут объявлять свободу. Я выходил к ним, ожидая от них вопросов, но их не было, все спокойно разошлись по домам и деревням… Полиции я не велел ни с кем связываться и входить в разговоры, и все прошло спокойно. Самое лучшее средство к удержанию народа есть оказать ему доверие.

Куда теперь воевать! Дома дела много, да и сверх того одна вольность потянет за собой и другую, Например: книгопечатание, гласное судопроизводство, свобода вероисповедания и прочее. Работы будет много – слава богу!»{21}21
  До последнего времени о создателе первого тайного декабристского общества Союза Спасения А.Н.Муравьеве знали мало. Биография его излагалась сжато и неправильно, образ этого видного декабриста искажался. Именно поэтому считаю уместным опубликовать здесь впервые отысканные мною в ОПИ ГИМ письма А.Н.Муравьева к брату из Нижнего Новгорода. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Александр Николаевич верил в благие намерения царя, верил, что ожидаемая вольность принесет облегчение народу, потому и дал согласие на губернаторство. Получая письма брата, Николай Николаевич скептически говорил:

– Сколько еще юношеского запала у брата Александра и сколь наивны его надежды!

В начале марта 1861 года царский Манифест и Положение о крестьянах были объявлены. Александра Муравьева постигло глубокое разочарование. Объявленная царем «свобода» оказалась весьма сомнительной Крестьяне остались без земли, и власть помещиков над ними не прекратилась. Прочитав Положение, Александр Николаевич горько заметил:

– Бедные крестьяне!

Убедившись, что реакция опять восторжествовала и крестьяне жестоко обмануты, он немедленно вышел в отставку.[80]80
  Писатель В. Г. Короленко, живший долгое время в Нижнем Новгороде, напечатал в журнале «Русское богатство», 1911, № 2 очерк «Легенда о царе и декабристе», дав следующую оценку деятельности А.Н.Муравьева: «Революционер и мечтатель в юности, прошедший долгую школу дореформенного режима, – сам он стоял на грани двух периодов русской жизни. Свободолюбец мечтой, всеми привычками и приемами он принадлежал к старому типу самовластного дореформенного чиновничества. Необыкновенно даровитая натура, он в совершенстве овладел этими приемами и направил их как новый Валленрод на разрушение основ этого строя. Но когда стена векового рабства наконец рухнула, увлекая за собою и многое другое, – старый декабрист очутился лицом к лицу с новыми требованиями жизни, к которым примениться ему было уже трудно… А стремился он к новому до конца. И через все человеческие недостатки, может быть, крупные в этой богатой, сложной и независимой натуре, светится все-таки редкая красота ранней мечты и борьбы за нее на закате жизни».
  Деятельность А.Н.Муравьева освещена мною подробно в очерке «Губернатор-каторжник». См. кн. «Тайны времен минувших».


[Закрыть] А Николай Николаевич, хотя и понимал суть дела, был все же доволен, что крестьяне освобождены от личного рабства.

Задонский помещик Куликовский, после того как Манифест был объявлен, писал ему: «Крестьяне находятся в состоянии какого-то удивления и сомнения, и вот их сокровенные слова, высказанные мне людьми, более ко мне расположенными: «Что это за воля, без земли, да еще и барщина будет».

Прочитав это письмо, Николай Николаевич сказал жене:

– Нам-то с тобой опасаться нечего, поскольку скорняковцы давно освобождены, а в других местах могут возникнуть серьезные волнения… Без земли мужику делать нечего!

… Летом Александр Николаевич Муравьев приехал в Скорняково. Ему давно хотелось повидаться с братом, побеседовать о многом. Политические единомышленники с юных лет, душевно близкие друг другу, они никогда не скучали, оставаясь наедине. Вечером отправились за Дон.

После прошедших недавно сильных грозовых дождей погода прочно установилась безветренная и теплая, в придонских полях вот-вот должна была начаться уборка хлебов, воздух был пропитан запахом отцветающих трав и горьковатой полыни. А закат еще не отпылал, и зеркальная поверхность реки неправдоподобно розовела, а разлитая вокруг удивительная тишина нарушалась лишь далеким воркованием горлинки да стрекотанием кузнечиков.

– Чудесно у тебя, милый брат, – говорил Александр Николаевич, – я, право, нигде не чувствую так красоты природы, как здесь. Ты избрал прелестное место для жительства. Я все более прихожу к выводу, что в живом общении с природой мы делаемся радостней, лучше и чище…

– Возраст на такие мысли настраивает, Саша, – вздохнул Николай Николаевич. – А когда помоложе с тобой были, на ум-то другое шло… Я смотрю сейчас на тебя, и знаешь, что мне вспоминается? Священная артель наша… горячие призывы твои заставить правительство освободить крестьян от крепостного рабства…

– Что ж, не совсем ведь бесплодны были эти призывы и действия Священной артели нашей и тайных обществ… В конце концов, со многими нашими предложениями самодержавие вынуждено считаться.

– Добавь, что оно, по явному бесплодию своему, вынуждено было и пользоваться трудами многих из нас для исполнения важных государственных дел… Разве мое назначение наместником не ясное сему подтверждение!

– Да, ты послужил отечеству славно! – подхватил Александр Николаевич. – Не перестаю восхищаться тобой! И не только военными действиями твоими, но и мужеством гражданским. Изгнать из армии царского фаворита, отпустить из Карса политических эмигрантов, отказаться против совести служить царю – на это не всякий способен.

– Ну, я уверен, что ты сам, будь на моем месте, поступил бы так же!.

– Не знаю, не знаю, хватило ли бы твердости. Ручаться не могу…

– Не скромничай, Саша. Воевал же ты недавно один против всех нижегородских магнатов… Но давай поговорим о другом. Меня, признаюсь, смущают некоторые обстоятельства последнего времени…

– Ты что имеешь в виду?

– Наши чувства любви к отечеству рождались и закалялись в огне кровавой войны, наши поступки этими чувствами определялись… А что двигает поступками людей теперь? Самодержавие воспитывает чиновный и служивый люд в духовном рабстве. Я наблюдал в столицах многих, даже видных деятелей, они не постигают, что унизительная угодливость с пожертвованием убеждений своих несовместима с совестливым исполнением обязанностей…[81]81
  Последние фразы, сказанные Н.Н.Муравьевым, взяты дословно из его неопубликованных «Записок», Он сам перед сильными мира сего не угодничал и совестью не кривил. Вышеупомянутый граф М.Д.Бутурлин в своих «Записках» с возмущением поведал такой случай: «В бытности Н.Н.Муравьева главнокомандующим на Кавказе он получил письмо императрицы Александры Федоровны, но по какому делу, не знаю. Прошло довольно времени, когда Наталья Григорьевна, случайно спросив его, отвечал ли он на это письмо, узнала, что еще не отвечал, «потому-де, что очередь не дошла до этого письма». Вот каков был царедворец!»
  Петр Бренчанинов, адъютант Муравьева, записал: «Будучи не раз очевидцем его гражданской доблести как государственного деятеля, я вынес убеждение, что совестливость его имела свой масштаб, часто и многим казавшийся неприменимым к служебной деятельности» (Русский архив, 1885, кн. 3).


[Закрыть]

– Понимаю твое смущение и отчасти мнение твое разделяю, – промолвил Александр Николаевич. – Чувство любви к отечеству в наших общественных кругах притушено, жестокости самодержавного строя как бы погрузили нас в летаргию. Все это так. Но люди разные, брат Николай. Мы знаем лишь людей нашего общественного круга, а как живут и о чем мечтают миллионы простых людей?

– Замечание глубокое и, по-моему, верное, – согласился Николай Николаевич. – Народа своего мы не знаем, это наша беда!

– А кто может предсказать, – продолжил Александр Николаевич, – в каких слоях общества найдется добрая почва для развития брошенных нами семян вольности? Пусть недавняя реформа оказалась куцей и не оправдала надежд крестьянства, а все-таки это какое-то движение вперед… Среди освобожденных от рабства разве не могут появиться великие мужи для свершения великих дел?

Братья остановились на взгорье, откуда хорошо была видна окрестность и во всей красоте открывался Дон. Начинало смеркаться. В небе замигали первые звезды. От реки потянуло свежестью.

Александр Николаевич несколько секунд задумчиво глядел куда-то вдаль, потом повернулся к брату и восторженно сказал:

– Грядущее сокрыто от нас непроницаемой завесой, но я верю, страстно верю, милый брат мой, что отечеству нашему суждено прекрасное будущее… Не может быть иначе в обширной и богатой стране, населенной мужественным народом, любовь которого к Родине испытана в стольких кровавых битвах с чужеземцами! Настанет время, когда существующие порядки заменятся другими, лучшими, и восторжествует справедливость, и люди добрым словом помянут нас за наши труды и страдания…

Николай Николаевич глядел на брата, чувствуя, как в самую душу проникают сокровенные слова его. И, взяв руку Александра, благодарно и ласково пожав ее, произнес:

– Хорошо, душевно ты сказал, любезный брат. Не вечны же, в самом деле, давящие на нас деспотические установления и вековые предрассудки, невежество, темнота и рабские привычки. Придет пора иная… Ты как-то верно заметил, что мы с тобой не доживем до того, а внуки наши, потомки увидят Россию в ореоле мировой славы, свободной, просвещенной и могущественной! Верю, как и ты, что так будет, Саша!..[82]82
  Последние годы жизни Н.Н.Муравьев провел в Скорнякове, где и скончался от воспаления легких 23 октября 1866 года, завещав похоронить его как можно скромнее в тихом Задонске.
  В Скорнякове Николай Николаевич усиленно занимался литературным трудом. Здесь написаны им две большие книги «Русские на Босфоре» и «Война за Кавказом», здесь приводил он в порядок свои «Записки», хотя понимал, что при существующих цензурных условиях опубликовать их ему не удастся.
  7 июля 1865 года он сделал последнюю запись в дневник: «Но полно писать. Через неделю должен миновать 71 год. Часто память изменяет, слабеют силы телесные и нравственные, тускнеют глаза. Совершается век мой, я пережил всех друзей, постепенно разрушается мой семейный быт, впереди – одиночество.
  Прекращая сей дневник, посвящу остальные дни, насколько оставшееся время и силы позволят, приведению в порядок собранных и составленных мною в течение целой жизни «Записок».
  Великое бы для меня было утешение, если б встретил личность, которая при разумении дела охотно приняла бы от меня на сохранение обильный труд всего моего века, с тем чтобы при удобном времени и обстоятельствах приложить старание к добросовестному обнаружению событий, не лишенных занимательности».
  Смысл последней фразы ясен. Он жил в жестокое время, в сибирской каторге погибли лучшие его друзья и единомышленники, сам он долго находился под строгим надзором, обстоятельства вынуждали его к осторожности, он не мог в своих «Записках» сказать всего, что хотелось, приходилось многое замалчивать, о многом говорить иносказательно, выказывая иной раз наружное уважение лицам, которые «уважения не заслуживали».
  Он хотел, чтобы потомки поняли, при каких обстоятельствах делались им записи, и чтоб события, вынужденно им затушеванные, были добросовестно обнаружены в их подлинном виде. Впрочем, он не раз и в других дневниковых записях как бы снабжал «ключами» вдумчивых читателей, намекая, что причины некоторых важных дел указаны им не совсем точно и что они «останутся раскрыты только для тех, кои внимательно рассудят все обстоятельства дела».
  Мне приятно сознавать, что, пользуясь его «ключами», опубликованными и неопубликованными записями и огромным эпистолярным наследством, я в какой-то степени прочитал любопытнейшие страницы большой и содержательной жизни, отданной на служение своему отечеству, которое в те времена было угнетено самодержавным деспотизмом, но виделось Н.Н.Муравьеву и его товарищам сквозь завесу дней свободным, просвещенным и могущественным.


[Закрыть]