Текст книги "Смутная пора"

Автор книги: Николай Задонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

X

Пришла зима. Выпал ранний снег.

Заняв Ромны и Гадяч, шведы располагались на зимних квартирах, полагая отдохнуть здесь так же привольно, как в Саксонии. Однако вскоре они убедились, что украинский народ не считает их желанными гостями.

Прибыв с королем в Ромны, Мазепа созвал сотников и приказал немедленно собрать для шведов двадцать четыре тысячи волов, сорок тысяч свиней, сто тысяч «осмачек» муки. Сотники пообещали, уехали и больше на глаза гетмана не показались. В Опошне, Котельве и других местечках селянские рады наотрез отказались исполнять приказания «проклятого» Мазепы. Лохвитского сотника Якова Еременко, приехавшего за сбором провианта в Сорочинцы, селяне связали и отправили в царскую ставку.

Убедившись, что на помощь Мазепы, обещавшего продовольствие, надеяться нечего, шведы стали создавать свои продовольственные команды. Их неистовые грабежи и бесчинства усиливали ненависть населения к иноземцам и предателю гетману. Селяне угоняли скот, сжигали имущество и хлеб, чтобы ничто не попало неприятелю.

Жители города Смелы отказались впустить на зимние квартиры шведов, тайно провели к себе отряд русских войск под командой генерала Рене, который наголову разбил два шведских полка.

Народ Правобережной Украины тоже единомысленно осудил изменника гетмана. Белоцерковский полковник Михайло Омельченко отписывал царю, что народ здешней стороны гнушается именем изменника Мазепы, которого «ненавидит тем паче, что он в этой стороне обращал казаков в мужиков и вводил панщину». Полковник в доказательство своей верности царю отправил в Киев всю богатую казну и пожитки Мазепы, находившиеся в Белой Церкви.

В Чигирине, Богуславе и других городах жители схватили мазепинских агентов, мутивших народ, и, заковав в цепи, отвезли их к губернатору Голицыну.

Мазепа тщетно рассылал, десятки универсалов, оправдывая себя перед украинским народом, приглашая выступить против «поработивших матку-отчизну москалей», – его никто не хотел слушать.

Не имели никакого успеха и манифесты Карла, пытавшегося возбудить украинский народ против реформ и нововведений царя. Украинские казаки и селяне, испытавшие долголетний гнет польский панов, понимали, что только одни русские являются их защитниками от иноземцев.

«Малороссийский народ, – писал Петр Апраксину, – так твердо стоит, как больше нельзя от них требовать. Король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности, а письма королевские нам приносит…»

«Проклятый Мазепа, – сообщает Петр в другом письме, – никому, кроме себя, худа не принес. Народ имени его слышать не хочет…»

Зато грамоты нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского, обличавшего «иноверного и иноязычного короля шведского», и манифесты Петра, призывавшие народ «чинить неприятелю препятствия и промышлять над ним всякими средствами», быстро нашли отклик.

Тысячи казаков и селян при приближении неприятеля бежали в леса, составляли отряды, разбивавшие шведские обозы, угонявшие лошадей и с каждым днем все смелее нападавшие на шведские воинские части.

Среди таких партизан скоро особенно прославился батько Петро Колодуб.

… В тот год зима стояла суровая. Частые бури и вьюги намели непролазные сугробы снега, занесли дороги. Потом ударили лютые морозы, каких давно не помнили старики. По свидетельству очевидцев, «падали на лету птицы, в лесах находили множество замерзших животных. Четыре тысячи шведов погибли тогда от невыносимой стужи. Конные замерзали, сидя верхом на лошадях, пехотинцы примерзали к деревьям и повозкам, на которые облокачивались в последние минуты борьбы со смертью. Иные шведские солдаты думали согреться водкой, но она не помогала, при ее содействии они только скорей делались добычей смерти».

Город Гадяч, где была главная квартира шведов, обратился в лазарет. Из домов слышались раздирающие душу крики больных, которым доктора отпиливали отмороженные части тела. Перед домами ползали обезумевшие от боли и отчаяния калеки. Так встречала украинская земля непрошеных гостей…

В один из таких зимних, морозных дней по окраине дремучего леса медленно продвигался вперед большой отряд шведов под командой генерала Лимрота.

Генерал был бравый вояка. В главной квартире его не раз предупреждали опасаться «лесных казаков», генерал только ус крутил:

– Клянусь честью солдата, сотня этих разбойников не стоит десятка моих добрых шведов… Кто такие эти «лесные казаки», чтоб воевать с нами? Они годны только для грабежей и разбегутся от первого нашего выстрела…

Отряд состоял из шестисот драгун. Все хорошо вооружены и тепло одеты. Лошади выносливы и сыты.

Проехав верст двадцать, генерал приказал сделать непродолжительный отдых, разрешил солдатам выпить по чарке водки и, проверив свои силы, с удовольствием отметил, что мороз и тяжелая, сугробистая дорога оказываются не так страшны.

«Пусть только попадутся мне эти „лесные казаки“, – самодовольно подумал он, – я им задам жару…»

И вдруг, словно отвечая на его мысли, сзади отряда гулко захлопали выстрелы, сотня пеших селян, вооруженных ружьями и пиками, выскочила из леса. Генерал не растерялся, быстро повернул и спешил отряд.

Нападавшие, отстреливаясь, стали отступать обратно в лес. Генерал приказал преследовать их.

Но в это время с другой стороны, молниеносно развертывая фланги, на шведов обрушились три сотни конных казаков.

Впереди на гривастой казацкой лошади, подняв кривую турецкую саблю, скакал молодой русобородый казак в овчинном полушубке и бараньей шапке с красным верхом.

– Бей поганых! – кричал он. – Круши чужеземных!..

Напрасно пытался генерал Лимрота привести в порядок свой отряд. Разрозненные и спешившиеся драгуны, не добежав до лошадей, гибли под сабельными ударами.

Лимрота с двумя десятками конных драгун пытался спастись бегством, но казацкая пика пронзила его сзади. Только один раненый добрался до своих и передал королю известие о гибели отряда.[35]35
  О гибели отряда генерала Лимрота сообщает шведский историк Адлерфельд.


[Закрыть]

Когда бой окончился, русобородый казак собрал круг и сказал:

– Давайте думать, браты, как дальше жить? Мы уже не одну сотню поганых ворогов порубили… Слух о нас, мыслю, давно до нового гетмана дошел. Может, не станет он теперь за старую вину с нас взыскивать… Не объявиться ли ему открыто?

– А какая в том нужда, батько Колодуб? – спросили кязаки. – Без гетмана и без высокой старши́ны воевать веселей…

– Опасаюсь, браты, что враги позора своего не простят, пошлют против нас большое войско. Не устоять нам одним…

Почесали казаки затылки. Так-то оно так, да вдруг новый гетман пакость учинит? Как бывшим донским смутьянам и мазепинским сердюкам на гетманскую милость надеяться? Заманит ласковым словом, а потом…

– Нет, Петро, подожди объявляться, – сказали, подумав, казаки. – Лучше на воле погибнуть, чем в царской неволе жить!

Петро Колодуб возражать не стал, но мысль о необходимости присоединиться к войску гетмана с каждым днем беспокоила все больше… Солдаты Карла XII разорили дотла окрестные деревни, добывать продовольствие становилось все трудней. Кончался запас свинца и пороха. Лошади падали от бескормицы.

И кто знает, что было бы с «лесными казаками», если б не подоспела неожиданная радостная весть: царь возвратил из сибирской ссылки Семена Палия. Рука об руку с новым гетманом Скоропадским готовит старый батько казацкие полки для обороны отчизны.

Петра Колодуба словно свежим ветерком обдуло. Приободрился, повеселел и в тот же день, взяв лучшего коня, помчался к Палию.

Да, это был он, прославленный батько Семен Палий! Помутнели его голубые глаза, прибавилось морщин на лице, поседели, обвисли пышные усы, совсем белоснежной стала большая борода, отросшая в сибирской ссылке. Но зато по-прежнему гордым соколом казался батько казакам, когда, лихо подбоченясь, сидел на коне. И прежним, молодым задором веяло от призывных речей старика – неукротим и лют был батько к предателям и врагам своей матки-отчизны.

Ничего не утаил от старика Петро Колодуб. Рассказал, как бунтовал он с Булавиным, как бежал потом на Украину, как обвел проклятый Мазепа его и других казаков хитрыми, лживыми словами, как ушли они от него, не желая служить изменнику.

– Добре, добре, сынку, – одобрил батько. – Замолвлю за вас слово гетману, ныне не время старые счеты сводить. А о том не сомневайтесь, что под царской рукой служить будете… Вам, казакам, всем ведомо, что царское величество не всегда меня пирогами жаловал, а ныне я под его знаменами и умереть рад…

Посмотрел Петро в глаза батька и не понял: то ли от сердца говорит старик, то ли хитрит? А батько булавинского есаула сразу разгадал и брови нахмурил:

– Матка-отчизна наша много нестроений разных видела, много крови пролито на полях ее… Но не было еще большего зла и горя для нас, чем ныне, когда чужестранцы, приведенные сюда иудой Мазепой, народу нашему ярмо навеки надеть хотят, когда в святых храмах наших уже кормят коней своих поганые нехристи…

Поднялся тут с места старый Семен Палий. Силой великой и страстью слово старика зажглось:

– Ныне час настал, Петро, всем казакам, и селянам, и голоте вместе с государевыми войсками стоять против недругов общих… Нет ныне у нас, сынку, пути иного! За целость народа нашего стоять поднимаю я вас, казаков! За матку-отчизну, за лучшую долю ее! Чуешь, голубь?

Радостно и легко стало на душе Петра Колодуба, В полной мере дошли до него слова старика. Опустился Петро, по казацкому обычаю, на колено, руку батьке поцеловал и твердо ответил:

– Чую, батько!

Через несколько дней охотный отряд Петра Колодуба, с разрешения царя, влился в войска гетмана Скоропадского.

XI

Мазепа видел, что планы его рушатся. Несомненно, он пытался разобраться в причинах постигшей его неудачи. Ведь все как будто складывалось хорошо, все было учтено, обдумано, успешно вовлечены в заговор нужные люди из числа старши́ны, приготовлен провиант для шведов, отведены все возникавшие подозрения, обманут такой человек, как царь Петр. Какая же непредвиденная, грозная сила стала на пути?

События, происшедшие после измены, свидетельствовали, что такой силой был украинский народ, с которым менее всего считался воспитанник иезуитов, вынашивая свой дьявольский замысел. Украинский народ не только не последовал за изменниками, но единодушно их осудил. Все хитроумие Мазепы оказалось бессильным, чтобы обмануть украинских казаков и селян, поколебать их нерушимую дружбу и братскую солидарность с русским народом. Все чаще Мазепа сознавал, что для него теперь ничего не остается, как поскорей унести отсюда ноги, но развращенный мозг его еще продолжал выискивать новые лукавые способы, чтобы выбраться из тяжелого положения…

Уже несколько ночей подряд Мазепа проводил наедине с оставшимся при нем кривоглазым полковником миргородским Данилом Апостолом.

О чем они говорили – неизвестно. Только в одну из зимних ночей Апостол куда-то исчез из шведского лагеря и больше сюда не показывался.

А через некоторое время Иван Степанович, отпустив в шинок всех слуг, завесил окна в комнате, запер дверь, достал какое-то письмо, полученное через гадяцкого попа, и, нетерпеливо, трясущимися руками разорвав конверт, стал читать:

«Ясновельможный господин, – было написано знакомым ему почерком. – Доношение ваше через полковника миргородского его царскому величеству сообщено. Видя ваше доброе намерение и обращение, государь принял то милостиво и повелел мне писать вам с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы начатое свое намерение потрудитесь исполнить, то государь примет вас не только в прежний уряд и свою милость, но оную изволит умножить… На те кондиции, предложенные через господина полковника, государь соизволил согласиться и гарантеров, желанных от вас, для содержания той амнистии принимает… Только надлежит вашей милости постараться, дабы об известной главнейшей особе, по предложению своему, безопаснейшим образом сочинить… Буде же о самой той особе невозможно, то хотя бы о прочих, знатнейших, то учинить по предложению. А удобно то учиниться может, понеже наши войска вблизости обретаются…»[36]36
  Письмо Головкина приводится в несколько сокращенном виде. Оно написано 22 декабря 1708 года.


[Закрыть]

Дочитав до конца длинное письмо, Мазепа облегченно вздохнул, перекрестился.

Письмо было от Головкина. Предложение Мазепы «схватить и выдать короля и знатнейших генералов», переданное полковником Апостолом, получило одобрение.

Обещание принять Мазепу «в прежний уряд и милость» будило надежду, что не все еще потеряно.

Продолжая ежедневно бывать у короля, гетман теперь еще более, чем прежде, старался показывать ему свою преданность и усердие, помогал советами, льстил и ободрял, а втайне подготовлял заговор против него…

Вскоре план был до тонкости продуман. «Главнейшая особа» молода, смела, горяча и ничего не подозревает. Легкомыслие и самонадеянность короля облегчали дело.

XII

Всю зиму стычки между шведскими и русскими войсками продолжались с переменным успехом. Русский генерал Аларт выбил шведов из Ромен. Король захватил Зеньков, куда с января перенес главную квартиру. Был взят шведами и укрепленный городок Веприк, но какой ценой! Небольшой русский гарнизон и вооруженные жители-украинцы две недели стойко отбивали все атаки неприятельской армии. Рвы вокруг городка были завалены шведскими трупами.

В конце января шведы овладели Опошней, сожгли Красный Кут и Городню, продолжая продвигаться на юг. Однако достаточной ясности в их планах не имелось. Пленные и «языки» довольно единодушно показывали, будто король собирается идти на Воронеж, чтобы сжечь русский флот.

Такие вести сильно беспокоили царя Петра.

Он находился в Сумах и оттуда писал Меншикову:

«Зело нужно через добрых шпигов (к чему нет лучше попов) проведать, куда намеряют неприятели маршировать».

Шпионы-попы донесли, что шведы двигаются к югу, а пленные продолжали твердить о Воронеже.

Петр не выдержал. Надо немедленно учинить охрану флота, принять меры, чтобы русские корабли с весны стояли у Азова и отвлекали турок от союза со шведами. Вместе с Меншиковым царь едет в Воронеж.

«Я перед сим уже писал о неприятельском намерении к Воронежу, – сообщает он с дороги адмиралу Апраксину. – Хотя и теперь то неимоверно, но паки от взятых пленных подтверждается. Для того изволь о спуске кораблей тщание приложить, а наипаче, чтоб хлеб с Коротояка перевезен был. Паки извещаю, что хотя, чаю, сие обман, однако ж опасливей лучше… Я скоро сам к вам буду, пишу потому, дабы дела ни минуты остановки не имели…»

В Воронеж. Петр и Меншиков приехали 14 февраля. Дули теплые южные ветры. Снежные сугробы, в которых потонул разросшийся за последнее время город, побурели, начали оседать. Слышались нежные звуки первой капели. Весна-то вот она, считанные дни остались! Скоро вскроются реки, а сколько еще всяких неуправок…

Тройка рыжих рослых коней, впряженная в открытые ковровые сани, бешено пронеслась по городу и остановилась на спуске к реке, у деревянного дома, крытого цветной черепицей. Дом был недавно отстроен для царя, и в комнатах держался еще острый запах сосны и свежей краски. Воронежский комендант Колычев постарался угодить вкусу его величества. Комнаты были невысоки, светлы, теплы, мебель дубовая, прочная. Во дворе стояла жарко натопленная для дорогих гостей банька.

Петр быстро все оглядел, остался, кажется, доволен, однако ничего не сказал, а, подойдя к столу, уставленному винами и закусками, молча выпил рюмку водки и, похрустывая огурцом, сразу закидал коменданта неожиданными вопросами:

– Сколь много в губернии кузнецов? Сколько кузниц? Сколько угля? Можно ли делать на месте подковы и гвозди? Во сколько обойдется каждая штука?

Колычев был старый, служака, сражался под Нарвой, где получил тяжелое ранение правой ноги. Он знал, что Петр не терпит изворотливых ответов. «Служить, так не картавить!» – говаривал царь. Переминаясь с ноги на ногу и густо краснея, Колычев честно признался, что кузниц, конечно, в губернии много, уголь выжигают всюду, но точных сведений он дать не может, так как надобности делать в большом числе подковы до сих пор не было и об этом он не думал.

– Ладно, – с досадой сказал Петр. – Хорошо, что не соврал… Кто богу не грешен, кто бабке не внук! А впредь изволь думать, господин комендант.

И стал надевать короткий меховой кафтан, в котором обычно ходил зимой.

Александр Данилович Меншиков, успевший тем временем убрать добрую половину поросенка, вытирая платком жирные губы, напомнил:

– А в баньку с дороги-то, ваше величество? Баньку, чаю, господин комендант натопил исправно…

– Гут, гут, после сходим, – буркнул Петр и, повернувшись к коменданту, приказал: – Вечером здесь ожидать нас будешь, понеже дел много!

Надвинул шапку, взял палку и вышел.

Меншиков, залпом осушив стакан венгерского и закусывая на ходу пряником, кинулся за ним.

Колычев, хромая, подошел к окну, посмотрел вслед быстро удалявшимся гостям. Маршрут царя был известен по прошлым приездам в Воронеж. «В адмиралтейство пошел, оттуда на верфи, – подумал комендант, – задаст там жару господин бомбардир… Да и мне теперь покоя не будет!»

Но Петр на этот раз маршрут изменил. Выйдя на берег, он резко свернул в сторону, где находились многочисленные лесопильные, смоловаренные, канатные, столярные и кузнечные мастерские, производившие корабельные работы.

Петр и Меншиков зашли в первую стоявшую на пути кузницу. Там было полутемно, душно, тесно. Бородатый кузнец, в заплатанной рубахе и лаптях, ковал корабельные скрепы. Раскаленный брус железа, лежавший на наковальне, брызгал огненными искрами. Щуплый мальчуган с черным от копоти лицом, обливаясь потом, раздувал мехи.

– Здорово, трудники… Бог в помощь! – сказал Петр, расстегивая кафтан.

– Здорово, – угрюмо отозвался бородач, не бросая работы. – Отойдите маленько, ожгетесь…

– Сердит ты, дядя… как величать тебя – не знаем? – вставил Меншиков.

– Савелием крестили…

Бородач в последний раз взмахнул молотом, снял ковку, тяжело, дыша, посмотрел на гостей.

– Вы чьи будете? Впервой вижу будто…

– С Москвы приехали, Савелий, хотим для царских войск подковы ставить, – промолвил Петр, подмигнув Меншикову. – Воронежские кузнецы, слыхали, мастера подковы делать…

– Сделать можно… почему не сделать? – поглаживая бороду, степенно сказал Савелий. – Цену-то какую положите?

– Три копейки за пару платим.

– Прибавить надо бы копеечку, – возразил кузнец. – Не для мужицких коней подковы-то… Спрашивать небось строго станете!

– Хорошо, можно и прибавить, – согласился Петр, знавший, что поставщики дерут с казны куда дороже. – А какие подковы нам потребны, мы покажем…

Он сбросил кафтан, засучил рукава, достал из кучи лома добрый брусок, положил в горн. Меншиков, отстранив легонько чумазого мальчугана и поплевав на руки, взялся за мехи.

Савелий, с удивлением смотрел на необычных посетителей. Петр ковал споро и умело. Прошло немного времени, и первая подкова была готова. Савелий взял ее бережно в руки, придирчиво со всех сторон осмотрел.

– Прочна ли будет, кузнец? – спросил Петр, продолжая работать.

– Лучше не видывал, – отозвался Савелий. – Обучались где али как?

– В тульских кузнях работали…

– То-то я гляжу… по обличию будто господа, а по рукам и сноровке умельцы.

Петр приостановил работу, вытер вспотевший лоб, посмотрел на Савелия довольными глазами:

– Умельцы не великие, а даром хлеба не едим, – сие правда!

Побывав и в адмиралтействе, и на верфях, и в мастерских, Петр и Меншиков возвратились домой поздним вечером. Колычев, опасливо поджидавший царя, взглянув на его лицо, успокоился. «Притомился, а не сердит, слава богу», – промелькнуло в голове.

Петр, кивнув головой коменданту, достал из кармана пару подков, приказал:

– Сделать, не мешкая, по сим моделям воронежским и елецким кузнецам пятьдесят тысяч пар подков и на каждую подкову по десять гвоздей запасных. Присылать оные в армию по частям.

– А какую цену изволите указать, ваше величество?

– Четыре копейки пара, а буде дороже… голову оторву! – грозно пообещал царь. – Да изволь завтра с утра, – немного помедлив, продолжал он, – узнать на бойнях, сколь много бычьих пузырей собрать можно. Реки разольются, как войску переправляться, особливо тем, кто на воде не держится? А бычьи пузыри такой беде зело помочь могут… Да изволь також, господин комендант, отправить завтра в армию на подставных подводах четыре бочки смолы… оная в адмиралтейском дворе без дела обретается.

Проводив коменданта и сходив в баню, Петр с Меншиковым набили трубки, закурили, принялись за другую работу. На столе лежала груда бумаг, доставленных в Воронеж гонцами и курьерами со всех концов страны.

Александр Данилович вскрывал пакеты, подавал царю наиболее важные донесения, на остальных сам делал пометы, откладывал в сторону.

Петр, дымя трубкой и нахмурив густые брови, сосредоточенно писал ответы, давал не терпящие отлагательства распоряжения.

«Немедля поставить тысячу мешков холщовых, сто пятьдесят кульков лычных, шесть тысяч лопат железных, две тысячи кирок и мотыг», – пишет он в Москву боярину Стрешневу.

«Немедля осмотреть корпуса генералов Боуера и фон Вердена, исправны ли оные в воинской и провиантской амунициях», – приказывает он фельдмаршалу Репнину.

«Немедля лес свезти в Тавров и положить в удобных местах, понеже вновь корабельного строения будет много», – кладет он резолюцию на донесении о разбросанном в беспорядке лесе. И сверху крупно надписывает: «Адмиралу Апраксину».

А сколько еще самых разнообразных дел требуют вмешательства царя! В Посольском приказе идет спор о поведении русского посла в Риме. Сказывают, римскому папе надо два раза целовать туфлю. Посол князь Куракин, человек набожный, пришел в ужас, отказывается ехать. «Сказать, чтоб сей дурак поцеловал оную туфлю один раз», – коротко разрешает вопрос Петр.

Из Москвы уведомляют, будто 25 февраля будет видимо солнечное затмение, а «сколь много затмится – неведомо». Петр передает бумагу Меншикову, приказывает:

– Отпиши московским математическим учителям, дабы они сделали исчисление, сколь много солнцу затмения будет в Воронеже, и, нарисовав то, прислали нам…

А это что такое? «Расходы на содержание придворного штата…» Петр внимательно просматривает цифры, многие зачеркивает, качает головой: не научились беречь деньги, столь нужные государству. Заметив, что фрейлинам сердечного друга Катеринушки отпускается слишком много средств на сладости, вдвое сокращает эту статью, надписывает: «Бабам сколько сладкого не дай, все приедят, после занемогут, надобно будет лечить и за лекарство платить». Покупка для фрейлин таких дорогих в то время товаров, как чай и сахар, кажется совсем ненужной. Петр этих расходов не утверждает и поясняет: «Они чаю не знают, про сахар, слава богу, не слыхали, и приучать не надобно».

Так ежедневно, не зная отдыха, трудится Петр.

Дождавшись в Воронеже вскрытия рек и спустив на воду новые военные корабли и галеры, он отпускает Меншикова в армию, а сам едет в Азов…