Текст книги "История альбигойцев и их времени (часть вторая)"

Автор книги: Николай Осокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Афанасий Великий высказал свой смелый протест против дикого насилия. «Где может быть свобода убеждения, – спрашивал он, – когда все управляется страхом перед императором? И какую силу может иметь голос убеждения, когда за противоречие ссылают или казнят?»

Святой Илларий, бывший епископом Пуатье, сам страдавший от ариан, подает высокий пример прощения и терпимости. Он пишет по поводу своей фригийской ссылки арианскому императору, что «мир не может быть водворен иначе, как ежели все, освободясь от всякого рабства, получат возможность жить по своему убеждению. Если и ради истинной веры будет применяться ваша власть, то неужели не воспротивятся вам епископы и не скажут: Бог – творец мира, Он не нуждается в вынужденном послушании и не ищет его» (14).

В это же время святой Мартин Турский уговаривал в Туре императора Максимиана пощадить жизнь Присцил лиана, предлагая осудить его только на низложение и изгнание; его ходатайство, как известно, не увенчалось успехом. Присциллиан был казнен в отсутствие епископа (15). Эту казнь духовенство встретило общим негодованием; она шла вразлад с духом терпимости. Было делом новым и неслыханным, чтобы светские судьи брались за церковные дела.

Святой Григорий Назианзин и Иоанн Златоуст также проповедовали в годы торжества Церкви с кафедр проще ние и кротость:

«Следует опровергать и отстранять от Церкви все нечг стивые догматы, распространяемые еретиками, но людям должно прощать их заблуждения и молить Бога об их обращении. Христианам не дозволяется уничтожать эти заблуждения принуждением и силой; они могут вести людей к спасению только убеждением, разумом и любовью»

Таких воззрений единодушно держались отцы и учители Церкви до IV века.

Но в начале V столетия в Западной Церкви повеял новый дух. От одного из христианских богословов послышалась проповедь гонения и насилия. Факты, уже существовавшие на практике, нашли себе незаконные оправдания в теории. Этот новый голос принадлежал Августину. Римская Церковь канонизировала этого богослова и сопричислила его к числу своих отцов.

В молодости Августин был манихеем. В тридцать два года он обратился в католичество и стал преследовать всякую ересь с ревностью неофита. Были годы, когда и он был сторонником терпимости. Но в своей гиппонской епархии он должен был вступить в борьбу с фанатичными еретиками, которые всюду окружали его. Между ними особенно выделялись сперва донатисты, а потом пелагиане. На тех и других он после мер увещевания поднял гонение, призвав на помощь светскую власть. Августин был фанатичен и самолюбив, успех слишком пленял его, чтобы епископ не стал на сторону тех решительных мер, которые легко ведут к его достижению. Он стыдился своей прежней умелости и терпимости.

«Я был неопытен и не понимал, какая от этого может произойти безнаказанность зла, и не догадывался, какое обращение к лучшему может произвести применение дисциплины» (17).

Вот первые звуки проповеди насилия. Августин в глубине души своей не потерял сознания позора таких мер и предпочитал слова убеждения, но тем не менее решился допустить в Церкви новый принцип, так успешно и блистательно усвоенный Римом (18). Он не советовал проконсулу казнить донатистов, но лишь потому, что вследствие больших казней поднимется ропот против духовенства, как против доносчиков и виновников истребления, что оно будет в сильной опасности и что, наконец, некого уже будет привлекать к суду проконсула (19).

Он стал казуистически оправдывать насилие: отцы наказывают своих детей, поучая их, Бог в своем милосердии так же поступает с людьми. Строгость – та же любовь. Любить надо и друга, и врага. Еретик – враг, но он погибает, тонет, христианское учение требует спасти его; конечно, лучше прибегнуть к силе и удержать его на краю пропасти, чем допустить до гибели. Гибель духовная еще ужаснее – она преследует и в загробной жизни. Зло не в насилии, а в допущении равнодушия и снисхождения к судьбе погибающего. Наказать, истязать еретика, – значит воздать ему любовью; оставить его в заблуждении, хотя бы после бес полезных усилий, предоставить самому себе, – значит на нести ему зло, вопреки евангельскому учению.

Так, гонение явилось заветом Евангелия; терпимость – преступлением против веры. Если не на всех действуют на казания, если иные до самой смерти остаются при своих убеждениях, то не следует же отказываться от излечения болезни, если есть несколько неизлечимых. Оружием такс го излечения служит светская власть, умеющая владеть свет ским мечом.

«Власть, вверенная Цезарям, должна служить прежде всего на защиту дела Божия, – вторил Августину его друг Амвросий Миланский, – и на прочищение людям пути к небу. Только единая истинная вера может быть исповедус ма во владениях христианских государей. О терпимости к язычникам, евреям, еретикам и врагам Церкви не можем быть и речи. Если люди, власть предержащие, не преследу ют преступников, то они их соучастники, а какое же прс ступление может быть важнее того, которое совершается против Высшего Существа? Эти меры преследования и наказания если не уничтожат зла, то воспрепятствуют ею дальнейшему проявлению и, во всяком случае, подавят соблазнительный пример».

Августин в знаменитом споре с пелагианами отнял у человека всякую свободу воли. Мир в его «Граде Божьем», где в жертву логике приносилось все остальное, представлялся разделенным на праведных и неправедных. Одних Бог предопределил к бесконечному блаженству, а других осудил на вечную смерть. Исключения не может быть: один наследники благодати, другие сыны осуждения. Не кат-лики, и тем более язычники, не могут быть добродетельны и никогда не попадут в первую категорию. Их добродетель греховная, лучшие из язычников – служители славе, следующие злому побуждению; они от мира, а «всяко еже но от веры, грех есть»; они навсегда лишены благодати, а без нее не может быть добра, даруемого только Господом.

Такое учение служило прекрасным подспорьем оправданию нетерпимости, делавшейся благодетельным сред ством спасения, целительным лекарством, которое приводит человека, хотя бы против его воли, к духовному здоровью, причисляет его к тем, на кого может снизойти благодать.

«Позволяет ли Евангелие такое понуждение личности против ее воли?» – спрашивал сам себя Августин. И отвечал… положительно. Он основывался на притче Спасителя о гостях званых и избранных, в которой господин приказывает рабу идти по дорогам и изгородям и, кого встретит, убедить прийти к нему, чтобы наполнился дом его, так как оставалось еще свободное место [25]25
  См. Евангелие от Луки XIV, 23.


[Закрыть] ^. Выражение «убедить прийти» было с намерением неверно переведено: «compellere intrare» – заставить, понудить войти. На этих словах, как на священных, окончательно утвердился Августин в своих доводах. Видимо, переводчик руководился в своем переводе тем духом нетерпимости, который успел проявиться тогда в Римской Церкви, но это знаменитое выражение «compellere intrare» обречено было сыграть свою историческую, печальную роль. Оно стало как бы моральной опорой инквизиции, ее аргументом, исходным мотивом ее апологетов.

Замечательно, что эта теория созрела одновременно с фактом гонения еретиков. Августин считается у католиков величайшим богословом. Он, можно сказать, создал, изложил, если не завершил католическую догматику. Он считается в Западной Церкви высочайшим авторитетом. Его суждения и воззрения – изречения оракула; отступить, уклониться от них – значит быть близким к ереси. Он оказал такие великие услуги католицизму своей борьбой, жизнью и своими замечательными сочинениями, что связал неразлучно с ним свое имя. Понятно, какое обаяние оказывала на позднейшие поколения, потерявшие основы цивилизации, эта талантливая защита нетерпимости, достойная по своей энергии лучшего применения. Сотни лет она продолжала воспитывать их. Понятно, что святейшая инквизиция Лангедока и Испании всегда искала в сочинениях Августина главную основу своих доводов.

Светская власть, в свою очередь, следуя примеру Феодосия, прозванного Великим, этого императора половины вселенной, знаменитого законодателя и устроителя государства, спешила оказать требуемую поддержку духовенству. Папа Лев I провозгласил, что «власти нужны в среде Церкви для того, чтобы то, чего священник не может сделать проповедью учения, они выполняли страхом наказания» (20). Римская Церковь брала на себя обязанность судить, а властям предлагала быть палачами.

В этот-то решительный момент в Церкви проявляется внутреннее, еще малозаметное разделение на две половины. Восточная Церковь не стремится к созданию внешнего выражения единства, подобно Римской; она довольствуется единством внутренним, основанным на духе любви и веры. Она не знала классической традиции единообразия форм, традиции глубоко древней, и не намеревалась организовать политической корпорации из общества верующих духом; она не стремилась к государственным идеалам. Между тем как Римская Церковь усваивала воинствующий тип и, встречая на пути светскую власть, старалась подчинить ее себе как орудие для личных целей, ревниво наблюдая за ее силой. Восточная, занимавшаяся разработкой догматов, бросила из рук всякое оружие, еще задолго до фактического разделения, и добровольно предоставила императорской власти охранение своего внешнего единства. В то время, как римские первосвященники старательно и даже резко делили обе власти, в Византии они смешивались. Восточные императоры, смело издавая церковные законы, мало помалу подчинили себе патриархов, затмили их в блеске своего добра. И хотя власти не вмешивались в вопросы бо гословские, но ход событий вынуждал их быть покровите лями и защитниками веры – тем самым они уничтожали возможность образования на своих глазах особой воинству ющей церковной силы, которая могла бы выступить против кого-либо под знаменем креста.

Поэтому на Востоке не было ни почвы для инквизиции, ни данных для ее осуществления. В Восточной Церкви развился иной дух, нежели в Римской; ее императоры, правда, продолжали жечь мятежников даже в IX столетии, но сама она не была способна предпринимать крестовых походов в дальние страны во имя Христа, не решалась обращать чужеземцев в своих слуг силой меча. Зато, отказан шись от господства над событиями, она и не имеет блестящей истории католицизма. Различные по духу, обе Церкви, естественно, должны были разделиться, особенно ког да папы приняли наступательное положение и заговорили тоном властителей.

Отчего возможно было появление факта инквизиции в Римской Церкви? В чем сила и опора этого учрежде ния? Для уяснения этих причин надо бросить сжатый взгляд на рост папской власти. В продолжение трех столетий, современных самой печальной эпохе истории чело вечества, влияние римских первосвященников, а с ними и западного духовенства успело окрепнуть. Но это не значило, что у них была какая-либо власть. Папство крепло, когда народы волнами сметали друг друга, коиш Европа обливалась кровью во всех своих пределах, коиш пылали и разрушались ее города, когда гибла образован ность и исчезали с лица земли памятники античной ми вилизации, когда молитва и предсмертное покаяние стали единственным утешением, а монастыри единственным и безопасным приютом. Сам бич Божий с почтением неког|да остановился пред папой. Папы под маской духовного надзора захватили правительственное влияние в Италии и отстранили восточных императоров, владевших ею с VI века. Назвавшись первосвященниками, римские епископы получили от варварских королей множество привилегий вместе с независимой юрисдикцией, включавшей гражданские отношения. Общее невежество присвоило им столь могучее влияние на западное христианство, что в VIII столетии папа стал в глазах государей и народа действительным наместником Святого Петра и властвовал не только в церковных делах, но и в мирских.

Светская власть, с готовностью предлагавшая священникам свои услуги, между прочим, неосторожно занесла меч сама на себя. Это обстоятельство важно для истории инквизизиции.

Пипин Короткий просил папу Стефана II освободить французов от присяги последнему Меровингу [26]26
  Хильдерику III (743-751 гг.).


[Закрыть] ^. Папа исполнил и другое желание франка, в 754 году короновав его в Сен-Дени. Пипин даже не предвидел, какую жалкую участь он готовит своим преемникам и европейским государям, отдавая их в руки и в опеку Риму. Отныне князья должны были стать усердными слугами папского престола, слугами его идей, исполнителями его повелений – все это из опасения повторить судьбу Хильдерика. Страх разрешения от присяги подданных не раз впоследствии уничтожал всякую энергию королей и делал их простыми орудиями западной Церкви, ратоборцами ее терпимости.

История альбигойцев переполнена такими примерами. Католики чуждались каждого отлученного, как зачумленного. Повиноваться ему казалось грехом. Анафема церковная прежде назначалась за одну ересь, и потому на вского отглученного государя подданные смотрели как на еретика.

Должно заметить, что немаловажное значение в этом слепом страхе галло-франков имело старое друидическое поверье. Еще кельтские жрецы воспитали галлов в этом чувстве отвращения к отлученному (21). На него смотрели как на нечестивца, покинутого богами, с ним нельзя было иметь никакого сношения или тем более общения из опасения навлечь гнев неба и лишиться сообщества людей. Покинутый на произвол судьбы, словно зараженный, отлученный являлся живым примером зла, происходящего от неповиновения духовной власти. Это поверье, перешедшее из языческого мира в христианский, было тщательно охраняемо духовенством как подспорье, поддерживавшее его влияние. Запасшись столь прочным и столь широким пра вом отлучения, папство редко имело повод применять его в религиозных делах. Оно всецело воспользовалось этим ору жием уже во времена альбигойства.

Первосвященники, современные Карлу Великому, держались самой кроткой политики относительно светской власти. Папы, заручившись обладанием территорий, казалось, не обещали узурпации в будущем. Всем обязанные личной дружбе императора, папы терпеливо сносили его прихоти, притеснения и величали его самыми льстивыми эпитетами. В свою очередь, император в 789 году на народ ном собрании в Ахене издает церковный капитулярий, где, обращаясь к священникам, предлагает им «усовещевать, убеждать и даже принуждать всякого, чтобы он следовал твердой вере и правилам отцов» (22).

Храбрый завоеватель, Карл Великий плохо понимал, что говорили эти отцы. Смутно предчувствуя появление иноучителей, он грозил им адом, а духовенству предписывал поучения. Принужденные льстить ему, папы знали, что не все время на престоле будет этот страшный, ими жг венчанный император. Время оправдало их предположения, и папство тотчас переменило тон после его смерти. Наследник могучего Карла – раб Церкви, и вот Григорий IV в 838 году смело и громко провозглашает независимость духовной власти от светской. Друзья франкского вождя освободились от всякого надзора; им сопутствует успех, а от успеха растет их авторитет. Их могущество, как часто бывает в жизни, скоро становится крепким одной традицией; к могуществу пап начинают привыкать.

А Николай I, не разбиравший средств, пускает в ход так называемые лжеисидоровские декреталии, где говорится, что папа – единый наместник Христа на земле, общий вла дыка всех Церквей, что лишь от него возможно законное назначение и отречение епископов, что лишь ему подсудны все духовные чины, что лишь он может созывать соборы, самая власть которых исходит от него же.

Стройными и резкими формулами начинает создаваться каноническое право Римской Церкви; упрочивается положение и неподсудность духовенства мирянам.

При Иоанне VIII Рим смело вмешивается в политические события. Обещанием короны Карлу Лысому от светской власти, которая так высоко была поставлена Карлом Великим, добиваются торжественного заявления, что императорская корона переходит не по праву наследства, а по воле святейшего отца– папы. Эта важная грамота, подкрепившая идею римской нетерпимости, подписана днем Рождества 875 года. Тот же Карл Лысый после своего коронования, признает за римским епископом именование «papa universalis» (отец вселенский), подчиняя ему этим все другие Церкви и номинально даже восточные патриархии.

Но одного такого заявления было недостаточно, чтобы идея, торжественно высказанная, привилась к жизни. Для этого требовалось время и великие люди, способные поднять ее и осуществить. Чем более папство поднималось на такую политическую высоту, тем нетерпимые делалось оно к проявлению всякой самостоятельной мысли, несогласной с догмой, переданной Августином и другими ее отцами. Когда бенедиктинский священник Готшалк осмелился высказать иное воззрение на предопределение, то архиепископ реймский сперва старался обратить его, а после собрал собор в Керси на Уазе в 849 году из восемнадцати духовных лиц, и на нем отлучил виновного, как упорного еретика. Готшалк лишился священства, на основании правил его ордена, и постановлением агдского собора был наказан сотней ударов плетьми и заключен в темнице аббатства Отвилльер. Карл Лысый, бывший тогда еще франкским королем, лично присутствовал при экзекуции и приказал сжечь сочинения осужденного (23). Это было в то время, когда политический мир, погруженный в ужасный хаос, представлял собой военный лагерь и когда на свете, по искреннему выражению Нитгарда, «не было ничего, кроме бедствий и несчастий» (24).

Понятно, что впоследствии, когда войны, возмутившие страдавшую Европу, несколько улеглись, когда уровень образования невежественного высшего духовенства несколько поднялся, а авторитет папства упрочился в умах, Римская Церковь получила гораздо большую возможность управлять движением мысли среди своих паств и карать за уклонения в области религиозной.

Памятники не оставили нам фактов касательно развития инквизиционной идеи в X столетии. Риму было тогда не до вопросов и не до интересов веры. Могучая власть людей, назвавших себя наместниками Христа, стала ничтожна и долгое время даже не проявлялась. С 891 года наступает самое тяжелое время Римской Церкви, – какое только она переживала в христианский период. Графы тускуланские и князья Крешенци, укрепившись в своих домах, дерутся за обладание замком Святого Ангела и произвольно распоряжаются народным собранием, а через него и папским престолом; пап то сажали, то сталкивали. Ужасное состояние курии, а через нее и всего духовенства, обусловливалось в это время самим положением пап, как номинальных государей своей области. Целый ряд нравственно развращенных личностей в продолжение полутора столетия сидит на первосвященническом престоле.

Тиароносцы как бы готовились подорвать тогда всякое доверие к папскому авторитету, только что утвердившемуся в умах варваров-победителей. Мрачные картины азиатских деспотий развертываются в христианском Риме. Короткие заметки летописцев превращаются в ужасающие сцены под пером протестантских историков. Редкий папа не погибал тогда от интриг, над редким первосвященником политические враги не совершали самых диких истя заний, даже трупы не избегали посрамления. Владычество наглых женщин, коварство, оргии мести, убийства, яд, святотатство, кощунство были обыкновенными явления ми в эту эпоху.

«Латеранский дворец, – говорит современник, – был местом публичного разврата и вместилищем порока» (25). Понятно, что распущенность нравов и чувств всего ла тинского духовенства была полнейшая. Духовенство ока залось тесно связанным своими землями с бытом других сословий; в руках его, по духу времени, был посох и меч. «Добрый воин в походе и лучший пастор в народе», было даже идеалом, но в действительности прелаты не думали о своих духовных обязанностях. «Это не епископы, а тираны, окруженные войском; с руками, запятнанными неприятельской кровью, они приступают к совершению таинств».

Епископские должности на всем Западе продавались с публичного торга. Император германский назначал торги и своем дворце, даже во второй половине XI столетия; жела ющие набавляли цену один перед другим.

«Продавец иногда и не мечтал о том, что предавалось ему покупателем; реки богатства, сокровища Креза были в руках монахов». До церковных ли догматических вопросов было тем людям, которые заняты были лишь тяжбами да прибытком, драли проценты, продавали церковную утварь, продавали самое отпущение грехов. Не все они знали даже «Верую», не все понимали то, что читали, многие ограничивались только чтением по складам. Епископ бамбергский, например, не мог даже перевести латинского псалма, а не то чтобы разъяснить по смысл (26).

В разнузданности и грубейших удовольствиях протекала жизнь духовенства и в холодной Англии, и в теплой Италии. Их жилища, по их собственному сознанию, считались домами разврата и вместилищем всяких нечистот; сами церковные алтари не были избавлены от того. Бенедикт VIII на соборе публично говорил, что служители Божий «безумствуют в изнеженности»

Но это повальное зло, которое возмущало честную душу клюнийского монаха Гильдебранда, исходило из соблазнительного примера Рима. Когда продавались аббатства и епископства, продавался папский престол, а с ним и вся Римская Церковь (28). Мы привели факты, от которых не отпираются и католические историки. Последние смущаются, говоря об этой эпохе.

Пользуясь этим временем, альбигойская ересь из юго-восточных пределов Европы, пройдя Италию через посредство патаренов, показалась в южной Галлии. Она шла под знаменами манихейства, за которое прежде жгли и на Востоке, и на Западе. Это было в последние годы Х столетия. После изложенного понятно, что дуализм встретил на Западе самые благоприятные условия. Учителей в господствующей Церкви почти не существовало. Ее великие богословы давно вымерли. Почти некому было вступить в серьезные дискуссии с сектантами, которые, будучи фанатически убеждены в своей правоте, проповедовали с пылкостью, увлечением и талантом. Сердце на фоне общего разврата искало веры в лучшее и надежды. Католические священники не могли поучать первой и не были способны внушить вторую. Из-за этого многие из французского духовенства, введенные в сомнение, смутно понимавшие догму, сбитые с толку, сами стали адептами дуализма. Потому, например, в реймской епархии при посвящениях было постановлено давать клятву, что посвященный не разделяет убеждения еретиков. Это была единственная административная мера против ереси. Целых тридцать лет католическое духовенство было в каком-то онемении. Фактически в это короткое время существовала терпимость, но причинами ее были не осознание, не принцип, а внутреннее и внешнее бессилие, результат условий, изложенных выше.

Но вот в первой половине XI столетия черная картина состояния духовенства проясняется. Клир просыпается, будто чувствуя близкую опасность. Его болезненный, летаргический припадок начинает проходить. Наступил кризис. Тогда первым движением этого больного было взять в руки меч и грубой силой внушить страх дерзким, потревожившим этот вековой сон. Лиможский епископ Геральд первый принимает карательные меры против еретиков. Но он не имеет успеха. Он кидается на евреев и троих из них обращает силой и убеждением в христианство; множество остальных ссылает. В 1020 году или около того, в первый раз на площадях Тулузы разводили огонь для еретиков. Современный хроникер, лемузенский монах, довольно спокойно занес этот факт в свою летопись (29). Он не предвидел, что с того дня началась вековая история инквизиции с ее ужасами и с ее роковым влиянием на авторитет Римской Церкви.

Эти первые альбигойские еретики погибли геройски; они не отреклись от своих убеждений. Но история не сохранила их имен; известно только, что их было много. Через два года те же сцены происходят в Орлеане. Мы имели случай описать их подробно. Тут пострадали лучшие люди Орлеана, но что всего замечательные, все тринадцать сожженных раньше были католическими священниками. Один из них был даже духовником королевы. В ту эпоху энергичные натуры делались или мистиками или развратниками. Талантливейшие из духовных лиц, не встречая удовлетворе ния сердечной потребности в условиях и обстановке своей религии, смело и с большим самоотвержением предава лись тому учению, которое в своих основаниях требовало подвига аскетизма и взирало на земную жизнь как на со здание дьявола.

Потому-то с таким достоинством Лизой, Гериберт и их товарищи держались пред судьями и с таким геройством умирали, внутренне наслаждаясь своими мучениями. Про чие последователи катарства в Орлеане, тогда же привле ченные к следствию и отрекшиеся, подверглись менее же стоким наказаниям. Произвели суд и над мертвыми; труп одного, оказавшегося еретиком, был выкопан и выкину: с территории христианского кладбища.

Костры и наказания не могут уничтожить заблуждения Огонь только гонит его по другому направлению. Раз встаи на эту дорогу, Римская Церковь должна была надолго, если не навсегда, обречь себя на служение мечу и нуждаться и услугах палачей. Ересь, подавленная в Орлеане, прояви лась одновременно по всей Галлии, особенно в Шампани и Лангедоке. Епископы чуть ли не ежегодно должны были собирать соборы и произносить свои обычные формулы отлучения.

Во всей Римской Церкви нашелся только один голос, требовавший снисхождения к заблудшим, по учению Евангельскому. Это был люттихский епископ Вазон. «Бог ищет не смерти еретика, – писал он шалонскому епископу, – а его жизни и покаяния, он не спешит судить, а выжидает терпеливо. Епископы должны подражать примеру Спасителя, который был кроток и смирен сердцем и который, не отмщая, вынес козни врагов своих. Вместо того чтобы казнить еретиков, надо ограничиваться их исключением из общества верных и изыскивать в то же время возможность и средства вернуть их к познанию истины» (30). Вазон следовал двум замечательным примерам: своего предшественника Регинальда и Герара, епископа Камбрэ, которые в 1015 году мерами кротости сумели подавить ересь в своих епархиях.

Дуализм частью был принесен во Фландрию итальянскими миссионерами, частью проник сам собою через ткачей, которые приходили партиями во Фландрию и обратно. Последние, трудясь изо всех сил, всегда испытывали горькую нищету; они были удобной жертвой всякого сильного, предметом отвращения для феодалов и их дружин. Их обирал и бил всякий, кто хотел. Они и сами, вследствие безысходной бедности, могли дойти до мысли, что этот несчастный, так гнетущий их мир, создан диаволом. В Аррасе их появилось довольно много.

Как бы то ни было, но власти напали на след альбигойских миссионеров. Главного из них звали Гундульф. Они хотели скрыться из Арраса, но их схватили, посадили в тюрьму, пытали и ничего не узнали. Только признания малодушных последователей несколько приподняли покров с этого темного доселе альбигойского учения. В ближайшее воскресенье епископ Герар решил сделать публичный суд; сопровождаемый всем городским духовенством, он пришел с крестным ходом на площадь пред церковью и велел привести еретиков. Сказав проповедь народу, он стал вслух расспрашивать еретиков об их учении. Он понял из их исповеди, что новая религия враждует с католической и богослужебным культом, с почитанием святых и икон, но объяснить свою догматику виновные были не в состоянии. Они проявляли наклонность к аскетизму, что было в глазах епископа непредосудительно. Должно заметить, что люди из низкого сословия только недавно сами познакомились с катарством. Их наставники были тут же, но умели скрыть свои истинные убеждения. Епископ стал доказывать подсудимым их заблуждения; они, видимо, убедились и просили прощения. Они отреклись от ереси и без всякого наказания тут же были отпущены и объявлены прощенными (31). Это вряд ли заставило Гундульфа сделаться католиком.

Необходимо отметить, что эти два примера терпимости известны как исключения.

Папский престол, который только что был пробужден реформаторскими мерами Гильдебранда, отнесся также довольно мягко к ереси Беренгария Турского. Престарелый архидиакон анжерский, этот праотец протестантизма, своим учением о пресуществлении сильно смутил Рим. Он писал, что хлеб и вино есть лишь изображение тела и крови Христова; он восставал против брака и крещения детей. Во французских монастырях он имел множество приверженцев. Знали также и то, что за ним готово идти много священников. В другое время Рим при бегнул бы к крутым мерам, теперь же Лев IX ограничился одним осуждением Беренгария на соборах в Риме и Верчелли в 1050 году. Виктор II, через пять лет, в Туре, заставил Беренгария дать письменное отречение. Когда же он продолжал проповедовать, то в 1059 году в Риме принудили его дать новое отречение, произнесенное им с большою торжественностью. Отказавшись от убеждс ний, он сохранил свою жизнь.

Возвеличение папского престола при Григории VII не могло не остаться без решительного влияния на идею нетерпимости. До сих пор она в своем применении не обнаруживала никакой системы. Судьбы еретиков и их учений зависят, как видели, от личного характера прела тов, которые приходят с ними в столкновение. Сами папы казались новичками в деле борьбы. Они отвыкли от со знания своей силы. К концу XI столетия картина порази тельно меняется.

Григорий VII застал духовное и светское общество н полном нравственном падении, а оставил преобразован ное духовенство и с ним примеры нравственной крепости и живительной веры в добро для тех, кто стал бы искать новой жизни. Папский престол, бывший доселе игрушкой нобилей, он возвел на небывалую высоту; он сумел стаи. жестоким судьей над царями. Можно сказать, что он пост роил теократическое государство, насколько оно вообще было возможно в Европе. Самым могучим и гениальным его преемникам оставалось только следовать живому при меру.

Каковы бы ни были цели Григория VII, он заботился не о личных интересах. В то время только один теократически-религиозный принцип мог властвовать над порядком вещей. Он был уже не на месте, уже ненормален, например, в конце XIII века, когда развились другие институты, когда благотворные силы, силы порядка и мира заключались в коммунах, в королевской власти, в началах классического права, в преобладании экономических мотивов, наконец, в той образованности, которая уже стала заявлять себя в литературных памятниках. Папская диктатура исторически подходила под условия IX—XII столетий; только начало авторитета, опиравшегося на заветы евангельские, могло ладить с развращенными людьми того времени. Нельзя сказать, чтобы Григорий VII ратовал за нетерпимость Церкви, но что она была присуща его духу, доказывает его мысль о крестовом походе, который был тем же насилием.