Текст книги "Космический вальс"

Автор книги: Николай Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Вот почему любое волнение сквозь призму жизненного опыта мне видится теперь нечетко, как будто в отдалении, и в глубь, в сердцевину всех моих основ и болей идут лишь узловатые, крепкие корни обостренной памяти.

Возможно, я неточно определила свое состояние словами «тревоги», «волнения». Ибо скорее всего я испытывала острую досаду, и причиной ее, как ни поверни, оказывался один-единственный человек. Это Матти. Да, да, наш старый друг Матти. Страннейший тип Матти. Добрейшее и милейшее создание…

Даже не привязывая его личность к конкретному случаю, спускаясь по узелкам памяти в прошлое, невольно сталкиваешься с несуразностями, которые, впрочем, с высоких позиций обозначаются высоким слогом. Нет, я бы никогда не позволила себе переступить черту верности, об этом не может быть и речи. Но он-то, он, с его огромной любовью, которая, казалось, временами зажигала и меня, – он оставался истуканом, все чувства кипели за каменной оболочкой – его преданность другу исключала все, даже личное счастье…

В последнее время, когда Матти почти перестал бывать у нас, я все чаще и чаще думаю о нем. О том, что он, наверное, прав. Такими и надлежит быть людям во все века. Да, такими и надлежит… Хотя спрашивается: мне-то что? Я верная жена. Счастливая женщина. Муж, хотя и через десятилетия, а возвращался домой…

И все-таки досада. Смутное чувство-все равно что-то не то. Вероятно, человеку нельзя так долго оставаться одному. Все должно иметь меру, допустимые пределы…

А может быть, я рассуждаю так по собственной слабости? И мне следует поучиться у сильных мира сего? Не упрекать Матти, а брать с него пример?..

Не знаю…

Вон как привязалась к нему эта девчонка, Элла.

Ни на шаг не отстает. Невооруженным глазом видно – влюбилась. Девочка и старик – смешно… Но Матти и здесь, кажется, верен себе. Строг и неприступен. Если говорить честно, я не приемлю этот возможный союз. Пусть назовут ревностью или как там угодно, но я не хотела бы отпускать Матти. Я так привыкла видеть его вечерами у себя, говорить с ним, слушать его… Это не эгоизм, а право, заслуженное многолетней взаимной привязанностью…

Ладно, оставим то, что может быть окрашено личными мотивами. Но чем объяснить последние события, к которым опять-таки причастен Матти? Я так радовалась, когда он привел в наш дом «снегурочку», как он сам назвал Юлию. Пустые, одичавшие комнаты будто вновь озарились, наполнились радостью и новым жизненным смыслом. Отзывчивая, мастерица на все руки, девушка сразу стала нашей, будто родилась и выросла в этом доме. Мы с Юрием сразу, безо всякой натяжки, назвали ее дочерью и лишь удивились: вот так Матти! Где и когда успел найти такую девушку? Откуда она? Кто ее родители? Но сам Матти только многозначительно усмехался и приговаривал: «Потом, потом…» Потом, так потом. Мы не торопили события.

Правда, я стала замечать за Юлией кое-какие несуразности: то вдруг задаст вопрос, на который ответит любой младенец, то буквально ошарашит доскональным знанием сложнейшего математического закона. Свое внимание к нам она проявляла тоже своеобразно – почти без эмоций, но непременно обнимет и поцелует… В общем-то мы были довольны.

А что касается своеобразия личности – на это имеет право каждый человек…

И вдруг ЧП – Юлия таинственно исчезла. Безуспешные поиски в первые дни… Только радиограмма успокоила, от Максима Николаевича. Мы даже удовлетворенно отметили: хороший случай, девушка побывает на далекой могиле своего брата-героя…

Возвращение, однако, ошеломило нас. Случайный ракетоплан доставляет на Землю Юлию и двух тяжелораненых мужчин – Максима Николаевича и художника. Грудь Юлии едва прикрывали остатки платья – почти весь шелковистый материал был использован на бинты. Ничего не скажешь – геройский поступок!

А что было потом! Звонки за звонками! Несколько дней по видеотелефону звучали недоуменные вопросы. Сначала добивался Центр координации: откуда взялся новый взрослый человек? Где учился, где воспитывался? Потом забеспокоились Педагогические центры – как, когда, почему? Ни в одном из них не числится такой девушки – Юлии Петровой!.. Пришлось терпеливо говорить одно и то же: Юлия приемная дочь, обращайтесь к Матти Рану…

Что там объяснял Матти – не знаю. Но однажды все смолкли, и наш видеоаппарат, изрядно потрудившись, заслуженно отдыхал…

Мало-помалу этот случай стал забываться. Но вот вчера Екатерина Павловна Назарова, коллега по школьной работе, рассказала такое, что просто не верится… Оказывается, художник, который вернулся с Веды вместе с Юлией, – сын Екатерины Павловны. Она принесла его дневник.

– Я бы никогда не сделала этого, – дрожащим голосом объяснила она, – но Улугбек ничего не хочет объяснять, избегает меня… к тому же-явные признаки безнравственности… той самой юной особы…

Юной особой, при дальнейших разъяснениях, оказалась Юлия. Естественно, от такого открытия у меня опустились руки, сдавило виски. Екатерина Павловна и плакала, и возмущалась, и просила помочь.

– Я думаю, – сказала я, – лучше всего обратиться к суду общественности. Выяснится, что и как…

Екатерина Павловна поблагодарила меня и оставила дневник сына, чтобы я непременно прочла отмеченные страницы.

Итак, сегодня, через полтора часа, состоится суд общественности. Юлии, естественно, я ничего не сказала – пусть узнает в свое время. А вот Матти нужно обязательно сообщить. Это я успею сделать.

Кончился учебный фильм, и свои размышления я была вынуждена прервать. Вернулась к ним лишь после занятий, переезжая из института в школу.

А в школе – опять дела. Уроков у меня сегодня не было, но предстояло много другой – плановой и неплановой работы. Я вошла в свой кабинет и вызвала Назарову. Она вошла, как всегда строгая, деловая, и лишь широкий румянец да пристальный, изучающий взгляд выдавали ее возбужденное состояние.

– Я очень волнуюсь, – сказала она. – Боюсь, Улугбек неправильно расценит мои действия…

– Разберемся. В любом случае появится ясность. Ну как последствия с Яковлевым? – Я перевела разговор на внутришкольные темы. Внимательно посмотрела на Назарову – что же скажет она?

– Отличные последствия. Никто даже не заметил, что мы воспользовались волновым гипнозом. Эго был тот самый «крайний случай», предписанный инструкцией.

– В какой момент был включен аппарат?

– Минут через пятнадцать после взлета. Ракета в общем-то далеко не улетела, но все-таки…

– А вы знаете, что Яковлев вернулся сам?

– Естественно «сам», под воздействием волнового внушения.

– Нет, сам – без влияния извне.

– Ну, шутите. Я сама задала нужную программу и нажала кнопку.

– Аппарат не сработал! Взгляните-ка на контрольные записи. Так что педагогика, наше воспитательное влияние оказались сильней.

– Что же с аппаратом? – разволновалась Назарова. – Обязательно все проверю… обязательно…

Мы расстались с Назаровой, договорились, что я зайду за ней и на общественный суд мы отправимся вместе.

Связываюсь с квартирой Максима Николаевича.

На видеоэкране Светлана Васильевна, его жена. Милая, обаятельная женщина. Поговоришь с ней – и если на душе хоть немного хмурится, все зальет успокоительной голубизной.

– Добрый день, Светлана.

– Здравствуйте, Жанна Васильевна.

– Как там мои воспитанники?

– Тарас что-то мастерит, а Наташа играет с девочками на детской площадке.

– Повесть одолели?

– Да. Она очень понравилась Тарасу.

– Я подобрала новую книгу. Пусть зайдет в библиотеку и возьмет… С задачами справляется?

– По-моему, все в порядке.

– А у тебя как дела?

– У меня? – удивилась Светлана. Обычно я справляюсь только о детях. – В самом лучшем виде.

– А Максим Николаевич? Как себя чувствует?

– Прекрасно. Рана давно зажила.

– Все удивляюсь, как он решился улететь?

– Поддался настроению. И еще говорит – такой красивой девушки, как ваша дочь, нигде и никогда не видел.

– Не ревнуешь? – шутя спросила я.

– Пока не было повода, – улыбнулась Светлана. – Максим любит меня. Я это хорошо знаю.

– Тот злосчастный полет будут обсуждать сегодня. Максим ничего не говорил?

– Нет.

– Значит, скажет. Ну, до свидания. Зайду в пятницу.

– Ждем!

Соединяюсь еще с девятью домами, где живут мои подопечные. Убеждаюсь – везде полный порядок. Теперь десяток минут можно уделить и себе. Открываю дневник Улугбека и внимательно перечитываю несколько страниц, исписанных мелким отрывистым почерком.

Из дневника Улугбека:

Двигатели взревели, как бы демонстрируя свою неукротимую мощь. Постепенно тигриный рык понизился до кошачьего мурлыканья и наконец смолк. Желтоватая пыль плотно окутала корабль, и мы некоторое время ждали, пока завеса спадет и даст возможность выйти наружу и увидеть Веду лицом к лицу, во всем ее объемном и цветовом многообразии.

Геологи, к экспедиции которых меня прикрепили, открыли наконец дверцу, опустили лесенку и один за другим попрыгали на мягкий грунт. Они вскинули за плечи увесистые рюкзаки и, прощально помахав мне, гуськом зашагали в сторону скалистой гряды. Я тоже не стал терять времени – подхватил походную сумку с красками и провизией, удобнее перекинул через плечо ремень этюдника и направился к бухте, которая блестела узкой полоской.

Справа обугленным частоколом возвышались осколки стен бывшего города. Я не удержался, свернул к руинам, и меня поразила мрачная палитра открывшейся картины. Черные, темно-коричневые, бурые тона освещенной части и глухие, темно-синие предельно короткие тени. Их почти не видно под лучами двух солнц – глубоко спрятались в щели, трещины, но там, откуда они выглядывают, бьет холод, такой ощутимый, что редкая чахлая травка, оказавшаяся рядом, мерзнет, напряженно заострилась и изо всех сил тянется к теплу…

Страшное место. Выразительный символ бед и несчастий, которые претерпевали люди на пути в нынешние века. Обязательно здесь поработаю. Попишу этюды. Чувствую – может получиться что-то значительное.

А сейчас – вперед. Осмотрю все как следует – и за дело.

Приблизился к берегу. Вода плещется ровно, мягко, напоминая ласковые набеги на песок черноморской тихой волны. Но это иная вода. Освещенная искусственным светом, она и смотрится, и воспринимается иначе. Голубизна не чистая, цветовая гамма водного простора осложнена тяжелыми оттенками, вызывая лишь одно впечатление, один мотив – печаль, воспоминания о бывших трагедиях.

Памятник на берегу Герману Петрову хотя и умело вписан в окружающий ландшафт, все же отдает чужеродностью. О нелепости человеческой гибели кричит кусок отшлифованного мрамора, на планете, которой мрамор неведом; идеально ровная отражающая солнце плита и корявые темные берега… Жутко! Но именно так, в ключе неожиданных сочетаний, и напишу.

Под ногами успокаивающе шуршит песок. Следы торопится смыть волна; вода заполняет ямки и некоторое время держится в них, окрашивая в глубокий темно-желтый цвет и как бы испытывая четкую песчаную линию на прочность.

Планета отнюдь не пустынна. Кажется, вокруг никого, но все говорит о присутствии человека. У пристани покачивается небольшое судно, далеко на горизонте, будто букашки, еле заметно движутся разноцветные точки лодок, за густой кромкой деревьев – красные четырехугольные крыши домов… К жителям Веды я не спешу, еще успею встретиться с ними. Потом, когда хорошенько осмотрюсь и намечу места для работы.

Эге! Навстречу мне по влажному песку идет девушка… Я растерялся. Если на планете Веда все так необыкновенно прекрасны, я погибну от тоски и бессонницы. Шутки шутками, но девушка в самом деле взволновала меня. Заметив незнакомого человека, то есть меня, юная красавица ускорила шаг и, подойдя ко мне, спросила:

– Вы местный житель, да?

Вот так чудо!.. Я не знал, что сказать и, наверное, покраснел, как рак.

И опять вопрос:

– Что же вы молчите?

– Нет, я оттуда, – наконец, сумел ответить я и неопределенно махнул рукой.

– Значит, вы тоже землянин? – улыбнулась девушка, и клянусь, светлей улыбки я никогда не видел…

– Тоже, – растерянно ответил я и нелепо похлопал по этюднику. – Прилетел поработать. Я художник.

Девушка сказала, что впервые видит настоящего, живого художника и очень рада познакомиться. Она назвала свое имя, я назвал свое и оробел окончательно… Юлия сказала, что знает мои работы, и они ей нравятся. И вдруг в те несколько секунд, что я неотрывно смотрел в лучистое (иного определения не найду) лицо Юлии, я вспомнил, что я художник и должен оставаться художником до конца. В неуловимый миг сложилась целостная, законченная композиция. Светлый лик девушки на фоне черных руин – наш сегодняшний день и прошлое. Вот он, зримый образ счастья в развитии! Только бы Юлия не отказалась. Всего несколько часов!..

Я приготовился уговаривать и совсем не ожидал, что девушка сразу согласится и охотно последует за мной. Она лишь попросила:

– Недолго, ладно? Максим Николаевич будет искать…

– Максим Николаевич?.. – Я даже остановился. Совсем выпустил из виду, что Юлия может быть не одна.

– Максим Николаевич, – объяснила она, – друг моего брата. А мой брат там, – Юлия кивнула на памятник, который ясно белел позади. – Максим Николаевич – археолог. Поможем ему откопать что-нибудь этакое?

Я кивнул.

– Конечно, поможем. Только потом. Когда я вас напишу.

В развалинах я сразу нашел подходящее место, удобно усадил Юлию, чтобы она быстро не устала, установил этюдник, укрепил холст и выдавил на палитру разноцветные башенки красок.

Набросал рисунок и взялся за кисть. В такие минуты кисть напоминала мне клоуна-акробата, то и дело меняющего свои одежды. Но сейчас я подумал об этом вскользь – слишком серьезной и ответственной была работа.

Лицо девушки светилось, линии тела сочетались удивительно плавно. Я вдруг испугался, что не смогу передать этого свечения и всех этих линий, и заволновался, и все медленней стал смешивать и наносить краски. Ну конечно, догадался я, причина в молчании, которое в данном случае не укрепляет нечаянный зыбкий контакт и, быть может, подвергает сомнению то, что установилось…

– Пожалуйста, расскажите о себе, – попросил я Юлию.

Девушка охотно отозвалась, но что она говорила, я не улавливал. Наверное, потому, что не вникал в смысл ее слов, а просто слушал, думая о точности мазков и цветовых соотношений.

Времени, должно быть, прошло немало. Я слишком увлекся и не услышал вопроса. Юлия спросила громче:

– Долго еще? Оторвитесь, пожалуйста!

– Нет, нет. Самую малость.

– Пора! Максим Николаевич беспокоится. Лучше потом.

– Еще немного, прошу вас. Потом больше не потревожу.

Юлия, вздохнув, согласилась, но тем не менее опечалилась. Спрашивать еще о чем-то не было смысла, и набросок будущей картины я заканчивал молча. Главное передать удалось. Ну а детали я запомнил – восстановить их будет нетрудно.

Наконец я поблагодарил девушку и позвал взглянуть на полотно.

– Неужели это я? Не может быть!

Дальше произошло совсем неожиданное: Юлия меня поцеловала!

– Просто не верится, – сказала она, – что этот живой рисунок создал человек.

– Мои работы слишком скромны. А над картиной еще предстоит поработать…

– Никто не разубедит меня в могуществе человека. Все он может!

Я усмехнулся.

– Вы так говорите, как будто сами не человек.

– Не смейтесь. Иногда мне действительно это кажется. Что-то сковывает меня, в памяти какие-то провалы…

– Всех нас что-то сковывает и все мы обязательно что-то должны забывать. Без этого не возникнет желания преодолевать, исчезнет развитие.

– Нет-нет, не то… Знаете, я влюблена в людей. Добрые, талантливые, великие существа! Все понимают и на все сразу же отзываются… Вот вы, например… Что вы о себе знаете? Вы даже и не цените свой талант.

– Ценю.

– Все равно не так. И еще. Меня не покидает странное чувство: я ощущаю свободу, а пользоваться ею не могу… Мне хочется петь песни и объясняться в любви, а что-то держит, что-то не пускает…

– Вы поэт, – тихо сказал я и бережно сжал ее голубоватые пальцы. Во мне просыпалось большое необъяснимое чувство, которое, боюсь, называется любовью…

– Поэт? – переспросила Юлия. – Может быть…

Но не только поэт. Есть что-то другое. Не знаю что…

Я коснулся губами нежной, прохладной щеки девушки. Она ответно поцеловала меня в висок и сказала:

– Это мне и нравится больше всего. Раскованность и целомудрие. Мы верим друг другу, мы не можем жить друг без друга!.. А теперь пойдемте, – потянула меня за руку. – Максим Николаевич ждет.

Собранный этюдник я повесил через плечо, а сумку с провизией и красками отняла Юлия. Так и не удалось мне все свое нести самому – девушка ни за что не соглашалась отдать довольно тяжелую сумку и весь путь до археологического домика ни разу не отдохнула.

Когда я увидел Максима Николаевича, мною овладело странное, противоречивое чувство. С одной стороны, этот сильный мужчина с мужественными чертами лица и открытым взглядом мне сразу понравился – я почувствовал к нему симпатию; с другой же стороны – что-то во мне воспротивилось. Я весь вспыхнул, не смог утаить безрассудной ревности; к счастью, они ничего не заметили.

Песок я отгребал механически, напряженно наблюдая боковым зрением за Юлией. Лучи солнца играли в пушистых прядях ее шелковистых волос, и сам я чувствовал себя маленьким, счастливым лучиком, который с радостью запутался в нежданных тенетах… Однако созерцание Максима Николаевича, его напряженной фигуры, порывистых движений возвращало меня в реальность, наполняло горечью и досадой. Даже в тот момент, когда рухнули своды, я успел заметить, что Юлия прежде всего бросилась к нему…

Очнувшись, я увидел, как Юлия плачет и целует неподвижное лицо Максима Николаевича…

Дальше шли описания мук ревности Улугбека.

В ракетоплане. В больнице. Дома. При встречах с Юлией и расставаниях. С ней и без нее. Сквозила мысль-обида: да как Юлия может не замечать его любви? Почему так легко разбрасывает свои чувства? Хорошо ли это?

Признаться, ярко выраженного криминала я опять не обнаружила (потому и посоветовала Назаровой обратиться в общественный суд). Отметила некоторые абзацы в дневнике Улугбека и набросала тезисы возможного выступления.

По видеотелефону вызвала Матти. Его добродушная очкастая физиономия тотчас же возникла на экране.

– А, ты, Жанна, – заинтересованно произнес он, – Что-нибудь срочное?

– Да, Матти.

– Я все объяснила.

Матти шумно задышал, задвигался, лицо его исчезло, появилось опять – без очков, с воспаленными глазами.

– Вы представляете, что наделали? – наконец, произнес он. – Где Юлия?

– Дома. Пока ничего не знает.

– Немедленно к тебе! Слышишь? Немедленно.

– Хорошо. Я выхожу.

Только успела отворить дверь своего дома – и Матти спешит следом. Взъерошен. Возбужден.

Навстречу – Юлия. Улыбается, протягивает руки. Волосы, прядями спадающие на плечи, переливаются, будто излучают мягкий солнечный свет.

– Дядя Матти! Как долго вас не было, – говорит она.

– Да, деточка, долго… очень долго… – бормочет Матти и странно озирается. – Идем, – он что-то шепчет Юлии и ведет в соседнюю комнату.

Я – следом. Смотрю и ничего не понимаю: Юлия с беспомощно повисшими руками и закрытыми глазами медленно валится на спину. Матти поддерживает девушку и ловко укладывает на диване.

– Что с ней!? – подбежала я, теряясь в самых невероятных догадках.

– Все в порядке, – усмехнулся Матти. – Теперь я спокоен. Она не услышит несправедливых обвинений, не разочаруется во всех нас.

Матти, видимо, прочитал в моих глазах страшный вопрос и объяснил:

– Я усыпил ее. Это совершенно безвредно.

– Но… мы должны ехать!

– Объясним: девушке стало плохо. Ей действительно стало бы плохо. Потом. На суде.

– Объяснениям не поверят…

– Пусть пришлют комиссию.

Вошел Юрий. Я кинулась к нему. Полагала, что он возмутится, отругает Матти, заставит привести Юлию в чувство. Но Юрий молча походил по комнате и спокойно резюмировал:

– Что-то здесь не так. Матти прав. Сначала нужно разобраться.

Замигал видеотелефон. Это Элла. Новая гладкая прическа изменила ее привычную внешность, и я в первые секунды помощницу Матти не узнала.

– Извините, – строго произнесла Элла. – Мне нужен Матти Рану.

– Ну что там? – отозвался Матти.

– Товарищ Рану, вы успели? – многозначительно спросила Элла.

– Успел, – нехотя ответил Матти. – Пожалуйста, занимайтесь своими делами.

Матти ушел, и меня осенила догадка: ну конечно, он отец Юлии! Он привел Юлию к нам, все-все о ней знает. Даже – как в доли секунды усыпить… А эта заинтересованность в судьбе девушки! Так относятся только к дочери…

Я думала об этом, верила и не верила, взвешивала «за» и «против», в конце концов все предположения разрушила одним махом: Матти-отец? Это невероятно! Это невозможно! Он бы не смог всю жизнь скрывать такое счастье!..

Без пяти два мы с Назаровой были во дворце справедливости. Она направилась в зал, а я зашла в буфет выпить минеральной воды. Здесь никого не было. Едва сделала глоток, услышала у дверей, с внешней стороны, возбужденный голос Матти.

– …нет, нет, ни в коем случае! Она ведь живой человек! Понимаешь – живой!

– Но согласитесь, – (это голос Эллы) – утаивать от человечества не имеете права! Такое открытие!

– Никто не собирается утаивать. Всему свое время. Неужели тебе не понятно, какую травму, сами того не желая, мы нанесем? Через несколько дней… (голос пропал) – Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула Элла. – Какое у вас большое сердце… Всех вы жалеете, всех понимаете…

– Только без комплиментов! – оборвал Матти. – Терпеть не могу пустых слов…

Матти и Элла вошли и, увидев меня, странно переглянулись.

– Ты здесь… – смутился Матти.

– Как видишь. Торопитесь, кивнула я на бутылку с минеральной. – Не то опоздаем.

Матти едва пригубил из стакана, Элла пить отказалась, и мы втроем заспешили в зал.

Ровно в назначенное время профессор Гартман открыл заседание общественного суда. Он вначале удивился – как это так: главный виновник отсутствует, и хотел назначить другой день. Но, выслушав объяснения Матти Рану и Юрия, заявил, что хорошо, в порядке исключения, заседание начнется в данном составе, а по ходу работы, если суд сочтет необходимым, виновницу все же вызовут, или же, при невозможности ее прибытия в суд, дело будет отложено.

Профессор потянулся к стакану с водой, меленько поглотал и вытер губы большим носовым платком. Затем с достоинством оглядел зал и начал:

– Сегодня, уважаемые товарищи, нас собрал всех вместе несколько необычный случай. Мы должны разобрать и, по всей вероятности, осудить неблаговидный поступок одного из наших молодых сограждан. Суть вопроса суду известна, непосвященные, для установления полной объективности, выслушают свидетельские показания сами и выскажут свое мнение. Скажу лишь одно. Кое-кому может показаться, что, дескать, проблема раздута и не следовало бы придавать случившемуся такого большого значения.

Нет, товарищи. В вопросах морали мелочей не существует. Если оставить без внимания этот факт, вслед за ним последуют другие. А со множественностью бороться гораздо труднее. Отсюда наша прямая задача – выявить корни проступка, не дать сорняку рассеять свои семена. Напомню, для ясности позиции обвинения, несколько прописных истин. Общество наше развивается свободно, мы свободно дышим, свободно выбираем любимое дело, свободно строим всю свою жизнь. Свободны и наши личные чувства, свободная любовь – в том смысле, что каждый из нас без малейшего влияния извне выбирает себе спутника жизни. Семья свободна, и свободные ее члены накрепко связаны друг с другом узами настоящей, большой любви. В тех случаях, когда вдруг оказывается, что чувства были неглубокими и исчез обоюдный духовный контакт, не отрицается возможность исправления ошибки. Подчеркиваю: исправления при ясном понимании обеими сторонами, что семейного счастья в данном супружеском сочетании не будет. Бывшие супруги, однако, сохраняют взаимное уважение, ибо все строится на полном доверии, на полной откровенности, – обман исключается совершенно… Так спрашивается: как объяснить поведение девушки, которая проявляет благосклонность сразу к трем мужчинам? Мне думается, это не просто обман самой себя, это аморальный акт, требующий самого сурового осуждения. Давайте же выслушаем тех, кто замешан в этой истории, и вынесем соответствующее резюме. Первое слово нашему уважаемому педагогу – Назаровой Екатерине Павловне.

Назарова стремительно поднялась на трибуну.

Она, сильно волнуясь, сказала:

– Думаю, что поступила правильно, и мой сын поймет меня, проявит должное благоразумие и найдет силы взглянуть на нечаянный предмет своего поклонения с позиций высокой нравственности… Начну с того, что прежде всего я мать и меня не может не беспокоить судьба моего сына. Когда его, в тяжелом состоянии, доставили на Землю, я чуть не сошла с ума… Только заключение врачей и быстрое выздоровление мальчика как-то успокоили меня. В первые дни я полагала, что дело всего-навсего в физических травмах, – они заживут, и все пойдет своим чередом. Но вот Улугбек вернулся домой, и я стала замечать в нем странные перемены. Он стал молчаливым, часами простаивал перед картиной, которую привез с Веды. Признаюсь, я даже обрадовалась своей догадке – сын познакомился с девушкой и влюбился в нее! Ну да, эта девушка выписана на полотне, сомнений быть не могло – она и есть. Случайно я наткнулась на тетрадь сына с записями и с ужасом обнаружила глубокую душевную драму… Оказывается, девушка, которую он полюбил, крайне непостоянна, разбрасывает свои чувства направо и налево… Сами понимаете – во мне заговорил не только материнский долг: я возмутилась как педагог. Открыто сказала обо всем сыну. Он промолчал. Пробовала говорить с ним еще и еще… Бесполезно! Своими горькими размышлениями поделилась с Жанной Васильевной. И тут узнала: девушка, изображенная на картине, – ее дочь… И мы с Жанной Васильевной решили – пусть этот прискорбный случай рассмотрит наша общественность, ее строгий, справедливый суд…

Профессор поблагодарил Назарову и продолжал:

– Прошу высказаться Максима Николаевича Коваля. С вами, кажется, полетела на Веду Юлия Петрова? Как это случилось?

Максим Николаевич неторопливо вышел и объяснил:

– Случилось все очень просто. Я пришел к Юрию Акимовичу и познакомился с Юлией. Мы решили слетать на Веду.

– Так прямо и решили? – иронизирует Гартман.

– Так и решили.

– И полетели?

– А что тут особенного?

– У вас семья, прекрасная жена, дети. Вы оставляете их и летите неизвестно куда. Вы знаете о том, сколько доставили беспокойства своим близким?

– Да. Я увлекся. Но как только вспомнил, дал радиограмму.

– Увлекся? Я не ослышался?

– Нет. Для меня встреча с Юлией была настоящим праздником.

– Вам нравится Юлия?

– Я же сказал. В самом начале я совсем потерял голову. Таких людей я никогда не видел.

В зале прокатился гул.

– А как же ваша жена? Она сейчас слушает вас.

– При чем тут жена! Светлана – мой самый близкий, родной человек. Кстати, благодаря Юлии я это лучше понял.

– Если можно, объясните подробней.

– Что объяснять. Мою Светлану я ни на кого не променяю. Пусть это будет преувеличением с моей стороны, но нет на свете женщины душевней, добрей, сердечней Светланы. Вот все, что я могу сказать.

– Благодарю вас. Вы свободны. Теперь прошу Арсения Юсупова.

Максим Николаевич вернулся в зал. Его место около стола занял Арсений. Он провел пятерней по белокурой шевелюре и хмуро сказал:

– Я не понимаю сегодняшнего разбирательства.

– Какие ваши годы – поймете! – шутливо парировал Гартман и спросил в упор: – Вы целовались с юной красавицей?

– Нет… Она сама поцеловала. Когда мы откопали ребят и перенесли их в корабль.

– Заслужили, значит. А как вы попали на Веду?

– Я встретил Юлию и Максима Николаевича на Станции отдыха. Они летели на Веду, а я домой… Потом я не выдержал и припустился за ними…

– Чего не выдержали?

Арсений опустил голову.

– Вам тоже понравилась Юлия? – спросил Гартман.

– Да, очень. Она так красива…

– Вероятно, вы влюблены.

– Влюблен? Совсем нет! Вначале, не скрою, мне так показалось. Но потом… меня отрезвила ее непонятная холодность, равнодушие, что ли… Я понял, что не нравлюсь девушке… Но если бы вы видели, как она, не жалея себя, расчищала место обвала, как ухаживала за ребятами, вы бы поняли, что это за человек.

– Спасибо. Садитесь. Теперь неплохо бы послушать Улугбека Назарова.

Арсений вернулся в зал. Улугбек встал и тихо начал:

– Ради нескольких слов не стоит выходить. Я лишь скажу о том, что очень огорчен бестактным поступком педагога Назаровой. Звание матери не дает право на подсматривание тайн взрослого сына и тем более на разбирательство несуществующих интимностей. Среди нас появился необыкновенный человек, и вместо того, чтобы окружить его вниманием, присмотреться к новому явлению, мы торопимся устроить судилище, повесить ярлык аморальности, безнравственности. Неожиданный, странный парадокс!

Не слишком ли мы погрязли в благодушии, не притупилось ли в нас творческое, живое начало? До сих пор я полагал, что уровень нашего развития так высок, что недооценка нового явления исключена. Видно, я ошибся…

Улугбек сел, и Гартман адресовал вопрос Матти Рану:

– А что думает по этому поводу уважаемый профессор?

Матти вздрогнул, огляделся, хотел подняться, но его опередила Элла. Она резко встала и гневно прокричала Гартману, как будто он был во всем виноват:

– Он думает, что вы напрасно терзаете людей глупыми вопросами. Девушка ни в чем не виновата!

– Так, – побледнел Гартман. – Ну а… что думают родители девушки?

Юрий Акимович сразу ответил:

– Мы думаем, что произошло досадное недоразумение. Давайте разойдемся и быстрее забудем об этой нелепости.

Гартман развел руками.

– Если все так считают…

Голосование показало – так считали все.

Едва исчез над головами лес поднятых рук, слово попросил высокий сухощавый мужчина с пронзительным взглядом.

– Я из Центра координации, – представился он. – Мой вопрос – по существу дела. Я хочу, чтобы на него ответил для всех присутствующих профессор Матти Рану.

Матти вышел к трибуне и спокойно сказал:

– Слушаю вас. Я готов.

– У нас создалось впечатление, что вы упорно прячете девушку. Чтобы всем было понятно, объясню. Семья космонавта Петрова удочерила юную гражданку. Привел ее профессор Матти Рану. В этом не было бы ничего удивительного, если бы девушка хотя бы где-нибудь значилась, и мы бы знали где она училась, воспитывалась, кто ее родители. Здесь, на весьма представительном заседании, было бы уместно разъяснить.

Матти нетерпеливым жестом поправил очки.

– Во-первых, – глухо сказал он, – девушку никто не прячет – она, как вам известно, счастливо пребывает в семье Петровых. А во-вторых, я же объяснил, что готовлю необходимую документацию. Ровно через три дня Центр координации ее получит.

– Через три дня? – остро сверкнул глазами представитель Центра координации. – Вчера кончился последний срок, который вам дали.