Текст книги "Сын Олонга"

Автор книги: Николай Северин

ГЛАВА XIII
БЕГА

В бурундучьем месяце, когда в ущельях грохочут потоки, из-под Курайских белков, с Чулышманской долины, от Телецкого озера, от скалистого Карагона и быстрой Бухтармы съезжаются и алтайцы и русские на конские бега в Гардайскую долину. По лесным тропам черни, где темная зелень елей и кедров не пропускает на землю солнечных лучей, третьи сутки едет Итко.

Не сходит в опасных местах Итко с лошади, надеясь на стальные, стаканчиком, копыта чубарой кобылицы; кобылица, изогнувшись, змеей проползает по каменным уступам.

Затемно спустился Итко с Гардайского перевала. Солнце давно уже накололось на белоснежные пики гор, зажглись яркие в прозрачном горном воздухе звезды, – но ночи не было. У пылающих костров по всей долине слышались песни, звон топшура, рассыпчатые трели гармошки и звуки балалайки.

Итко остался ночевать в нагорном лугу. В долине ярко пылали костры. У каждого огня своя деревня. У ошпанакского костра в середине Парфен Елизарович, почесывая пятеркой смолистую, с серебристыми бобровыми волосинками бороду, рассказывает о лошадях:

– Эх, у меня была тройка! Все бегуны. Самолучшая по Чуйскому тракту: тряхну вожжами, свистну, понесут, – молись всем пресвятым, а то башку сломят…

– Неча тебе, Парфен, плакаться: и сейчас твой Гнедко – царственная лошадь, – восхищенно говорят приятели. – А кто на Гнедке в бега поедет?

– Устя.

– Зря девку пущаешь, – укоризненно качают головами старики. – Бежать надо по-хорошему. Алтайцы одного ихнего парня дожидают, кобыла у него, говорят, шибко игриво ходит.

Высокий кряжистый старик, который до этого молчал, осенил себя крестом и произнес:

– Господи, боже, не допусти срама такого, чтобы девка с антихристовой печатью бега выиграла…

Парфен, слушая, опустил лохматые мшистые брони, но «нельзя бранно ответить старшему». Он боком поднялся от костра и пошел к коням.

– Ишь ты, задело нутро! – закачали головами вслед старики.

– Омманула его чертица!

– Баба, поди, все настояла!

– Кто их знает!..

– А только двураз в Улалу ездил, девку просил приехать домой.

– Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство – чаша полная.

– Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.

– Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.

– Не одна она: взбесилась!

– Флегошка Митрофанкин, говорят, главный их дух-зачинщик. Отец его со двора согнал, в Улале он жил, еретическое учение опознал, теперь батраком у новосела работает.

– Сюда все антихристово семя съехалось. В школе что-то неладное творят.

– Да воскреснет бог и расточатся врази его.

За стариком все скинули шапки и закрестились упорно на черные горы, на медвежьи берлоги, на катунские камни, на зеленые ели, отвешивали поклоны и целовали жирную землю. Потом уселись у костров и начали вспоминать чалых, сивых, бурых, буланых коней, выпоенных на родниковых ключах и выкормленных сочными травами голубого Алтая. Вместе с конями вспоминали о дедушках, прадедушках, бежавших от солдатчины, от преследования за веру в неприступные дебри Алтайской черни.

В горных щелях, отгородившись бурными потоками и снежными горами, жили люди камня или «каменщики» (так их называли тогда) своей общиной, сохраняя обычай глубокой старины. В длинных полотняных рубахах, в войлочных шляпах, с кремнем и огнивом на ремнях сидели у костров кержаки, сохранившие и в костюмах и в обычаях семнадцатый век.

У других костров, обмениваясь трубками, наливая из ташауров араку, сидели издалека приехавшие кочевники-алтайцы. Тут разговор о стадах и табунах, пасущихся в нагорьях.

Тихо ночью, только всплескивалась Катунь да перешептывались вершины кедрачей. В нагорьи у дымившего костра, покачиваясь в такт кукушкиному голосу, пел Итко:

 
– Кок олле, кок олле,
кукушка певунья запела.
Кок олле, кок олле,
почки зеленых деревьев
распустились пушисто
в синеющей котловине,
в росистых цветных зеленях,
кок олле.
Моя чубарая кобылица
траву ест.
Завтра вместе с тайгой
проснется Итко,
кок олле.
Заседлает бронзовое седло,
наденет серебряную уздечку.
кок олле,
золотой камчой взмахнет,
к месяцу, к солнцу
конь мой взлетит,
кок олле.
Правым глазом гору увижу,
в левое ухо чубарой шепну:
«Пегим соколом и ястребом
первой на гору взлети!»
Кок олле, кок олле,
кок олле!..
 

Давно перестала кукушка, а Итко все пел о тайге. Пел Итко о матери, об аиле, о стадах, о себе, вспомнил о белках, о седых соболях, о лисицах с черной полоской на спине. Песня алтайца, как ручей, все течет и все поет…

______

Светало, но горели огни в Гардайской школе. Два дня и две ночи, не прерываясь, шла там работа. Стучали молотками, развешивали на веревках овсяные, пшеничные, клеверные снопы. Пахло соломой, клеем и тертыми на олифе красками. Солнце заиграло в окнах; ребята затушили лампы, свечи и сальники.

Устя на машинке пристрачивала на красное полотнище белые буквы. Кончила, плакат разложила на столе, крикнула:

– Аркадьевна!

Из другого класса через коридор метнулась маленькая старушка. Устя взяла один конец полотнища в руки:

– Флегоша, бери другой.

Они натянули плакат. Аркадьевна, поправляя связанные нитками очки, вслух прочитала:

– «1-я Гардайская сельскохозяйственная выставка».

– Хорошо, да не совсем.

Она пальцем водила по плакату.

– Д, С, А косо, Устенька, пришила; отпори и снова пришей; да края покрасивее отсрочь.

– Красок, Аркадьевна, больше нет, – кричит Флегонт из угла.

– Выскобли из банок охру, достань в трубе сажи, натри кирпича, разведи олифой, и дело в шляпе, – малюй во-всю. Иду, иду! – И Аркадьевна метнулась на новый зов ребят, которые песком и кирпичом оттирали ржавый лемех плуга.

______

Утром ребятишки, разминая коней, скакали по долине. На лугу кучками около коней начал собираться народ. Кони рвались, фыркали и били копытами, а хозяева, еще пьяные от медовухи, заплетая хвосты и гривы, гладили разгоряченных коней. Мужики отзывали в сторону ребятишек-наездников и на ухо шептали советы, где ехать наперерез и как бить по мордам обгоняющих лошадей. Другие, разгорячившись в спорах, бились об заклад, звенели серебром, вытаскивали из кожаных сумочек пришитые к ремню, завернутые в тряпки пятишки и червонцы. Отдельной группой вблизи болотца толпились алтайцы. Они тоже суетились около цветисто-убранных лошадей, но не было Итко, чтобы в гриву чубарой вплести соколиное перо и в левое ухо шепнуть: «Серым беркутом взвейся, вперед, скорее марала беги!»

Все «шаманили» около лошадей, смазывая копыта барсучьим салом, вплетая в гриву звериные хвостики, птичьи перья, и давали чудодейственные травы.

А лошади фыркали, ржали и били копытами. Солнце высоко уже было над горами, люди сходились, съезжались в долину. На лужайке у кедров, в атласных расшитых сарафанах, под старинные тягучие песни, похожие на псалмы, шла неторопливая пляска. Алтайки в тяжелых бархатных чагедэках, в высоких шапках, опушенных священным мехом выдры, сдерживая неспокойных лошадей, кружились около пляшущих.

______

– Да-а-вай, подъ-езжай!.. – закричал человек с изгороди, размахивая флажком.

Прекратилась пляска. Из деревни, из лесу, с дальних концов долины скакали верховые. Через минуту у изгороди выстроилась длинная ломаная цепь. Мужики держали под уздцы пляшущих коней, а наездники с туго затянутыми платками на головах, чтобы во время скачки не кружилась голова, ерзали в седлах, хлопая ладонью по шее своих скакунов. Секретарь сельсовета Ерофей Филиппьевич, размахивая флажком, с изгороди открыл митинг.

– Социалистическое хозяйство нашей страны…

На изгородь, придерживаясь за кол, вскочил старик и, размахивая шляпой, крикнул: Езжай!..

Топнулись лавиной кони. Толпа, сшибаясь, толкаясь, в гвалте, шуме, в зуботычинах рванулась за конскими хвостами. Взлохмаченный старик, открывший бега, размахивая шляпой, бежал орущим впереди.

– Петька, лупи по брюху!..

– Лу-у-пи!..

Когда кони уже неслись по долине, из лесу с горки выскочил на чубарой опоздавший Итко.

Рассыпались по лугу взъерошенные кони. Наездники судорожно цеплялись одной рукой за гриву, другой лупили своих лошадей по брюху, а чужих, пытавшихся объехать, по морде. Итко бросил поводья и, пригнувшись в седле, кричал чубарой во весь голос то по-птичьи, то по-звериному.

Чубарая пружинилась и беркутом летела вперед. Позади порывистые лошадиные гривы да хлопанье камчи, а впереди на горке махал человек красным манящим флагом. Чувствует Итко, как в правую ногу тычется морда догоняющей лошади:

– Айда, айда, пошел!..

Гнедко Устин голос знал, прыжком махнул и головой поравнялся с чубарой.

Свистнул пронзительно по-птичьи Итко, махнул камчой, рванулась чубарая и вылетела вперед за флажок. За ним с развевающимися по ветру волосами Устя. Взмыленные, одна за другой, вскакивали лошади на пригорок, останавливаясь у флажка. Они тяжело хрипели, вздрагивая всеми ребрами. Наездники, молча отдуваясь, вытирали рукавами разведенную в поту грязь, летевшую во время бега из-под копыт в лицо. Обратно поехали шагом, но с половины, не выдержав, обгоняя друг друга, с таким же азартом бросились вскачь.

Лошади с дымящимися боками перед трибуной хрипели, роняя с губ белую, похожую на сметану, слюну. Человек с флажком, отмечавший скакавших лошадей, заявил:

– Первым приехал этот алтаец. – Он указал на Итко.

Зашумели в толпе, а зычнее всех, прячась в толпе, выкрикивал Парфен:

– Не давай ему, он с половины дорога из-за кустов, вынырнул, – а сам думает: «На обоих ездил, не обогнать Гнедку чубарой!..»

На трибуне поговорили, поспорили и потом заявили:

– Приз – плуг Сакка—полагается Парфену Корыбаеву.

Выдача приза происходила у школы; там же выставка по сельскому хозяйству. Старуха-алтайка, привязав к изгороди пугливо озирающуюся лошадь, заглядывала со всех сторон в гудевший трактор и всех спрашивала:

– Покажи, где огонь горит.

Тракторист отрицательно качал головой, она сердито повторяла:

– Дым есть, огонь тоже есть.

Итко тоже пошел в школу. Ему больше всего нравились яркие краски красно-зеленых кружков, квадратиков, столбиков в диаграммах.

За школой, на опушке соснового бора – толпа. Там песни и пляски. Итко привязал чубарую к сосне, закурил трубку. Весело смотреть, как пляшут: много бы трубок выкурил, да закричали что-то на сосне. Оборвалась песня, рассыпалась пляска. Чубарая на задних ногах взвилась у сосны, аркан оборвала. Поймал Итко кобылицу, снова подъехал. Все сидят, слушают и смотрят на сосну в черную с красным нутром воронку.

Спросил Итко:

– Кто говорит?

– Сам Калинин с Москвы крестьянам бает.

– Якши, Калинин мой хорошо знает, – ответил Итко, – Кызыл Ойрот писал: якши Москва…

Кончилось радио. Разошелся народ, подъехал Итко к сосне, где черная воронка прицеплена, встал на седло и по сучкам белкой залез. Приставил ухо к воронке, – не слышно ничего, только ветер в вершинах шелестит. Отколупнул от воронки красно-черной коры, к огниву в сумочку положил. Спускаться начал, сучок сломил, загудела на разные голоса натянутая проволока. Понравилось. Долго сидел, подергивая за проволоку. Гудела проволока, пел Итко свои песни лесные. В воронку заглядывал, ждал, когда оттуда запоет, а воронка молчала.

– Зачем, Калинин, не говоришь? Мой слушать хочет.

Вместо ответа крикнула подъехавшая верхом Устя:

– И-и-тко-о-о!..

Испугался Итко, подстреленной белкой, цепляясь за ветви, прыгнул в седло. Летит по лугу, а Устя за ним. Проскакали километры, отстал от чубарой Гнедко. У речки осадил Итко кобылицу.

Устя кричит:

– Зачем на коне от меня шибко бежал?

– Твой конь плуг взял, пусть мою чубарую догонит.

Скалит Итко зубы. Смеялись вместе. Повернули круто лошадь. Устя дернула поводья, крикнула:

– Айда!

В бешеной скачке по лугу, через деревню к школе, опять обогнала чубарая Гнедко. Устя, подъезжая вплотную к Итко, потрепала чубарую по шее:

– Твоя, Итко, лошадь лучше!.. Привязывай коней, пойдем кино смотреть!..

Не понял Итко, чего смотреть, но послушно привязал рядом с гнедой чубарую.

Отворила Устя дверь, шагнул Итко через порог и прижался к косяку. Весь вечер он испуганно смотрел на белую стену, где в полосах синего света рождались, бегающие люди, высились, похожие на скалы, многоэтажные дома города. Итко исподлобья, сурком из норы, тянулся вперед, оборачивался на полосы света, наваливался грудью на стоящих впереди, а когда показался на экране верховой, Итко, расталкивая, бросился вперед и на весь зал закричал:

– Человек конем едет!

В заме раскатисто захохотали. После сеанса Устя с Флегонтом выкатили с выставки плуг. Итко подъехал к крыльцу на чубарой. Плуг ему взвалили на седло. Держит поперек седла плуг Итко. Устю спрашивает:

– Куда вести надо?..

– Домой к себе в урочище вези!

– Зачем домой?!

– Вези, хлеб сей, мы тебе дарим…

Пока Устя говорила с Итко, Флегонт привязал за седло два мешочка с семенами, в одном пшеница «Ноя», в другом овес «Золотой дождь».

По обычаю нельзя отказаться от подарка, и Итко, нагруженный, повернул от школьного крыльца. Из Гардайской долины через лесные перевалы вьется тропинка в долину Чулышмана.

Цепляются в черни ветви кедрача, царапает плуг сошником о скалы; болят ссадины на коленках; запеклась кровь на шее у чубарой, – а Итко поет новую песню про железную машину:

 
Мать моя – чернь густолиственная,
чубарую в машину запрягу,
травы зелено-росистые землей завалю,
зерна желтые там накидаю.
В месяце красной рябины,
гоняясь за голубой белкой,
буду есть белые лепешки!
 

ГЛАВА XIV
ДВОРЕЦ

Испокон веков варится «травянушка» – пиво медовое: с трех стаканов шатается человек, а от пяти – на карачках ползет. Накануне медового праздника собирается молодежь в культпоход: по деревням и урочищам Чуйского аймака седлали лучших скакунов, взнуздывали уздечками с серебряными накладками; на спину пляшущих коней забрасывали яркокрашеные потники; затягивали волосяные подпруги резных, с медными бляхами седел; вплетали в гривы ленточки, лоскутки ярких материй и свежекарминовые цвета маральника. Алтайские ребята больше украшали коней, русские заботились о цветных новых рубахах, а девчата надевали платья поцветистее и понаряднее. С гиком, обгоняя друг друга, в долине гуськом вытягивалась по горной тропе молодежь.

– Стой, тише езжай, Усти нет, – кричал сзади долговязый Флегонт, застрельщик похода, а Устя в это время точно бешеная носилась по двору, отыскивая седло.

Вечером, когда отец узнал, что дочь едет с ребятами к алтайцам делать «культу», ночью тайком угнал с улицы Гнедка, Устиного любимца. Но, проснувшись до зари, Устя увидела на крыльце возвращавшегося отца, поняла, в чем дело, и, схватив первую попавшуюся узду, кровеня ноги в щебнях и шиповнике, нашла лошадь. Но не было седел.

Кинулась к матери; мать, возясь у печки с шаньгами, покосившись на мужа, сказала:

– Не знаю, Устя, куда седла запропастились…

А Парфен, густо в черную бороду пряча смех:

– Ищи пуще, найдешь!..

Только Федька, братишка, вертясь у Гнедка, тихо сказал сестре:

– Устя, тятя седла в амбар все запер!..

Устя кинула на спину лошади старый отцовский полушубок, с ходу вскочила и пустила Гнедка махом по деревне.

Мать услышала Устин голос, цок подков, бросила ухват и, прилипнув к окну сморщенным лбом, сквозь слезы:

– Парфенушко, зачем девку доводишь?..

– Кто ее доводит? Сама себя доводит… Пущай, натрет без седла… второй раз неповадно будет…

От злобы трясет Парфена. Каждый раз, когда якшается Устя с молодежью, сжимаются лохматые брови, кровь кержацкая ходит, а держится Парфен, знает Устю: когда в Улале ей в ноги кланялся… слово дал «пальцем не трону, живи по-своему…» Приехала домой, своего порядка твердо держится: отец с матерью в молельню, Устя за книжку.

Гнедко конь первейший, не раз Устя первой на бегах приезжала. На втором перевале нагнала ребят. Горные тропы Алтая вьются в сочных медовых цветениях, в нагорных лугах, спускаются в долины, прячутся в леса, ныряют в бушующие речки, скользят по голубым ледникам перевала.

Верховые пути изрезали Алтай по всем направлениям.

Хотя за перевалами редко виден след человеческого жилья, но у ручьев, водопадов раскиданы аилы кочующих алтайцев.

У Чулышмана дымится аил… В утреннем ветре еще не проснулось солнце, как Итко осторожно, боясь прорвать кору стенок своего жилья, по суковатым жердям взлез вверх к отверстию, где выходит дым. На заре подул ветер с гор. От дыма и ветра затрепыхался флаг, укрепленный на длинном шесте. Но этого было мало для веселого, радостного дня. У Итко были новые цветные рубахи. Он, обламывая сучки, привязал их на вершинах старых лиственниц, стоящих около аила.

Мать Тохтыш проснулась вместе с сыном. Она, высовывая из аила голову, протирала красные, слезящиеся от боли, глаза и испуганно следила за сыном.

Вся весна была нерадостна для Тохтыш. Злые боги вселились в Итко. Первую весну не хотел он ехать в горы на кочевье, а каждый день, запрягая тройку лошадей, пахал плугом Сакка долину речки. Просила жалобно Тохтыш сына бросить землю, ехать в горы, где от медовых трав сочно доятся коровы. Но упрямо качал головой сын и каждое утро впрягал тройку в плуг.

Пока Итко развешивая флаг и рубахи, Тохтыш над огнем курила душистые травы, вереск и призывала в заклинаниях главу злых духов – Эрлика:

 
Ты, огнедышащий, с волчьей пастью, живущий в подземелье, на острове жидкой глины! В девять рек, текущих человеческими слезами, омывающих твои владения, прибавляются слезы старой Тохтыш о неразумном сыне Итко… Всеразрушающий властелин, ты пошли ржавчину на светящиеся железные лопаты, которыми сын на лошадях ковыряет землю. Самую лучшую кобылицу тебе в жертву принесу, если ты испугаешь сына.
 

Еще не кончила чадить травами Тохтыш, как Итко, повесив флаги, вошел в аил. Мать радостная, веселая, раскуривая трубку, начала угощать сына толканом, кумысом. Он был еще радостнее и веселее матери. Итко, выпив кумыса, тоже раскурил трубку и, облокотившись, смотрел в огонь.

Тохтыш спросила:

– Ты не будешь сегодня коней мучить?..

– Нет.

А сам улыбается во все свое широкое скуластое лицо.

У Тохтыш от радости натянулись морщины и хлопнули веки. Она прошептала: «Эрлик, себе кобылицу жирнейшую выбирай!..»

Еще не докурил трубку Итко, как в песне, в цокании лошадиных копыт подскакали ребята к аилу. Заржали кони, разгоряченные скачкой. Выскочив из аила, Итко по древнему алтайскому обычаю хотел помочь сойти с коня, но ребята ловко соскакивали. Устя, зачесывая пятерней растрепавшиеся кудри, приветливо крикнула:

– Здорово, Итко!..

Итко, беря осторожно Гнедко под уздцы, ответил:

– Езень, здорово, езень! Якши живешь?!

Устя смеялась:

– Якши, якши!

Привязаны лошади к столбу. Итко барана режет, ребята костер на лугу разводят. Устя с девчатами забрала чашки и потащила к Чулышману. Там терли песком и золой. Грязь от чашек отставала слоями. Ребята вскипятили казан с водой, кроме песка и золы, шпарили чашки кипятком.

После баранины и чая сняли флаг с аила, подняли его на длинном шесте и поставили у священных берез, где приносились кровавые жертвы богам. Все кружились около шеста на лошадях. Итко заседлал чубарую, она точно выплясывала. Флегонт, застрельщик похода, стал ногами на седло и, держась одной рукой за шест, а другой яростно размахивая, звонко и задорно кричал:

 
О десяти годах революции…
о воздушном сообщении…
о дымных аилах…
о задачах комсомола…
о МОПР’е…
об отцах и матерях…
 

И тыкая кнутовищем в морду Устного Гнедого:

– Вот Парфен Устю хотел насмерть зашибить… Обломался старый чорт, теперь на, выкуси!.. – и, сделав кукиш, он водил перед ребятами.

Напряженные лица не смеялись, а гикали.

– Наши отцы не считали человеком алтайца… «Алтаишко вшивый» – вот имя и кличка, которая и теперь живет в деревнях. В нашей ячейке двадцать русских и семнадцать алтайцев. Мы первые показали миру, что такое равенство и братство… Теперь, ребята, не словом, а делом на нашем воскреснике докажем культурную революцию и гигиену!

Обгоняя друг друга, врассыпную поскакали в гору, где, нависая тенью, шумели в горных ветрах кедры и лиственницы. Зазвенели топоры. Обламывая ветви, падали молодые лиственницы. Два обчищенных бревна связывали на концах волосяными чумбурами, веревки одного конца перекидывали на седло, а концы второго на другое. Двое верховых шагом, опираясь ногами, вместо стремян, на бревна, ехали к флагу и там складывали в общую кучу. К полдню ребята разделились: умевшие плотничать стали рубить срубы. Обедать было некогда, и Устя раздавала каждому по куску хлеба и баранины. Подъезжая к Флегонту, который сидел на углу сруба, крикнула:

– Эй, каменщик, каменщик в фартуке белом! Что ты там строишь?..

Флегонт, откусывая хлеб, вытянув рожу так же, как в Чуйском нардоме, когда играл с Устей, ответил:

– Строим мы, строим… дворец.

В надвигавшихся сумерках вершили крышу. Девчата, таща два казана с горячей водой, подталкивали вперед смущенного Итко.

Флегонт с крыши кричал начинающему мыться Итко:

– Чудак, зачем ноги? Начинай с головы!..

– Вот, вот так, только не жалей мыла, валяй пуще! Дай покажу!

Одевшись в чистенькую рубаху и штаны, дрожит Итко.

Флегонт с азартом стал мыться.

– Печника пришлем, по-настоящему доделает, будет жарко, – утешает Флегонт. Из бани они оба взлезли на крышу. Итко держит шест с флагом. Ветер раздувает новую сатиновую рубаху. Флегонт кричит ребятам:

– Ребята, дело сделано, баню построили…

Флегонт серьезен, а ребята хохочут.

– Культурная революция…

А ребята еще сильней.

– Чего вы гогочете? – уже сердясь, крикнул Флегонт.

– Вытрите, банные черти, мыло с рыла и волос, – крикнула Устя.

Мыльная пена от ветра застыла ледком причудливо на волосах Итко и Флегонта. Они оба казались сбоку седыми. Итко с флагом не шевельнулся, а Флегонт наспех мазнул рукавом по подбородку.

«Жить буду якши, буду каждый день мыться», думает Итко.

– Всех с аилов в баню водить буду, – плохо справляясь с русским языком, говорил Итко.

Горные вершины, столетние кедрачи, прибрежные скалы Чулышмана откликались звончатым, веселым, небывалым здесь эхом комсомольских песен.

Тохтыш, испуганно выглядывавшая из аила, не выдержала криков и песни и, вскочив на первую попавшуюся лошадь, ударяя камчой, во весь мах мчалась по долине в ближайшее урочище за советом к старикам.

Ночью поехали ребята обратно. Итко провожал, говорил, прощаясь с ребятами:

– Человека на белой стене сюда привезти надо. Человек на стене больше шамана! Не надо шамана – человека на стене надо.

– Верно, Итко! – смеялись в ответ ребята. – Ты нам только весть подай, – приедем с киноаппаратом. Крути-верти, – шаман лети!