Текст книги "Звезды над Занзибаром"

Автор книги: Николь Фосселер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

24

– За годы, что я здесь живу, я совсем не видел острова! – пробормотал Генрих, скача следом за Салимой. Светлая шляпа затеняла его лицо, покрытое легким загаром, а белый однобортный с небольшим стоячим воротником пиджак и белые брюки, заправленные в высокие сапоги для верховой езды, на солнце просто ослепляли, черная шейлаже и полумаска Салимы, напротив, поглощали свет. По обе стороны от дороги росли гвоздичные деревья, вдали виднелись кокосовые пальмы, казавшиеся карликами. А люди представлялись совсем крошечными. Они ловко взбирались на стройные стволы и длинными ножами срезали гладкие бледно-зеленые плоды размером с человеческую голову. Плоды в своей сердцевине хранили орех, покрытый коричневыми нитями с его драгоценным содержимым и молоком.

Генрих выглядел так, как будто хотел что-то сказать, но молчал, жадно всматриваясь в окружающий их пейзаж, а Салима только бросала через плечо короткие взгляды. На почтительном расстоянии – достаточно большом, чтобы свидетельствовать об уважении, и достаточно близком, чтобы соблюсти обычай, – за ними на лошади трусил Мурджан, однако он усердно изучал птиц, не уделяя никакого внимания разговору своей госпожи с иностранным гостем.

А за Мурджаном на ослах из Масхата следовала огромная свита слуг и прислужниц, которые за поводья вели рядом с собой ослов, груженных посудой, корзинами с провизией, покрывалами и подушками – всем необходимым для пикника. Эти люди служили Салиме двойной защитой; в их присутствии она чувствовала себя уверенной и защищенной от подозрительных взглядов и дурных кривотолков.

Уверенной настолько, что на один день она решилась пригласить Генриха в поместье – подальше от чужих глаз за окнами, подальше от подслушивающих ушей за дверью и на городских крышах. В Кисимбани она была сама себе госпожа; здесь она могла жить так, как ей нравилось.

Они скакали по равнине, вдыхая воздух, пропитанный теплым и сладким ароматом гвоздики. Мириады красноватых почек были разложены для просушки на циновках из сплетенных пальмовых листьев.

– Это просто сад Эдема! – после долгого молчания заговорил Генрих. – Здесь все растет и созревает почти само по себе. Занзибар можно превратить в настоящий остров специй, который сможет производить не только гвоздику и кокосовые орехи.

– Мой отец уже пытался разводить здесь мускатный орех – задолго до того, как я появилась на свет. Но урожаи были слишком малы, и он оставил эти планы. А деревья потом разрослись, урожаи собирают как бы между делом, и они пригодны только для внутренней торговли на нашем острове.

– И все-таки, – задумчиво возразил Генрих, – если применить соответствующие знания и изучить методы, здесь наверняка можно посадить другие пряности, которые будут приносить прибыль. Спрос на них не снижается – скорее он еще возрастет. Международные торговые связи постепенно пронизывают весь мир, вырастая из простой торговли между отдельными странами.

«Так же, как будут развиваться и наши с тобой отношения?» – спросила себя Салима.

Она не могла найти подходящих слов, чтобы определить, какие отношения их теперь связывают, и эти узы становились все крепче. Дружба, ну да, это было понятно, и все же это было гораздо большим, чем просто дружба. Выросшая в мире, где друзья обоего пола рассматриваются как братья и сестры по выбору – избирательное сродство, так сказать, она и Генриха без раздумий приняла бы в качестве брата, такого близкого ей, такого понятного – если бы не явные признаки отнюдь не сестринского отношения к нему: учащающееся сердцебиение, от которого у нее перехватывало горло, – она смущенно пыталась облечь новые ощущения в слова; если бы не огонь, воспламеняющий ее живот, когда он долго не сводил с нее глаз; если бы не жар, вспыхивающий в ней и приливающий к щекам. Если бы не страстное желание коснуться его – просто взять за руку. А еще ее одолевал страх, что, возможно, Генрих давно принадлежит другой, и дома, в Гамбурге, его ждут жена и дети, о которых он тактично умалчивал или просто забыл…

Появившись сегодня рано утром во дворе Кисимбани, Генрих попал в плотную осаду: дети громко и радостно закричали при виде светлокожего белокурого друга – так что он едва сумел спешиться. Со смехом он присел на корточки и терпеливо стал отвечать на посыпавшиеся на него вопросы:

–  Откудатыприехал? Кактебязовут? Ачтотынампривез?– и сам весело поддразнивал малышей. Одну особенно любопытную девчушку с множеством косичек, торчавших во все стороны, как колосья, он даже пощекотал пальцем, и она восторженно запищала, слегка увернувшись, но сразу же еще крепче обхватила его ручонками, пока Генрих не взял ее на руки и не пошел навстречу Салиме, чтобы поздороваться с ней. У нее потеплело на сердце, и ей пришлось призвать на помощь все свое мужество.

– Ты когда-нибудь вернешься домой – в Гамбург?

Генрих помедлил, ответив не сразу.

На первый взгляд, вполне безобидный вопрос. Но за этим, казалось бы, совершенно невинным интересом таилось что-то другое, более глубокое, и Генрих не пропустил это мимо ушей. Ему почудилась нотка неуверенности – голос Салимы предательски дрогнул – и вместе с тем смутная надежда, и еще другие молчаливые вопросы, однако он читал в ее темных глазах, как в раскрытой книге. Генрих отвел взгляд в сторону – страшась, что и она тоже сумеет все понять, глядя в его глаза.

Простой вопрос, на который можно было так же просто ответить одним словом. Но уже давно не все было так просто между ними. То, что начиналось несколько недель назад как непринужденная болтовня между соседями, постепенно переросло во что-то очень глубокое и серьезное. В ночных рассказах Салимы о себе он обретал все, что так воодушевляло его на Занзибаре: яркие краски острова, его наполовину арабское, наполовину африканское очарование. В стремлении этой необыкновенной девушки объять и познать всю многогранность мира, в ее решимости всегда идти вперед, в ее желании видеть новое, никогда не останавливаясь на достигнутом, – во всем он узнавал себя. Вот что их роднило.

Под полумаской и окутанная сумерками, словно второй шейлой,в неровном свете лампы, отбрасывающей таинственные тени, Салима давно казалась ему женщиной-загадкой, отрешенной от всего земного, и недоступной. Позже он хорошо узнал лишь ее голос, ставший почти родным, – бархатный, чуть низкий для женщины голос, полный загадок, влекущий – как и сама незнакомка, однако смех ее звучал переливами серебряного колокольчика, летевшими к нему через улочку. Она стала ему очень близка – больше, чем он когда-либо мог себе это вообразить, и все же еще не настолько близкой, как ему бы хотелось. Его желанием было увидеть Салиму, сорвать с нее покрывало, заглянуть ей в лицо, увидеть ее всю и познать ее.

Он знал, что играет с огнем, и все же не мог этому противиться. Как будто бы давно кто-то вырвал у него из рук поводья, и он теперь несется бешеным галопом по широкой равнине, зажмурив глаза, раскинув руки, а лицо подставив всем ветрам.

Он медлил. Сделать ли тот последний шаг, за которым не будет пути назад? И перейдет ли смелость в легкомыслие, за которое позднее придется дорого заплатить?

Его взгляд бездумно скользил по верхушкам деревьев, потом упал на рабочих, которые махали своей Биби Салме и радостно кричали, здороваясь с ней. Большим и указательным пальцем он пригладил усы, прежде чем взять поводья.

– А зачем? – наконец ответил он очень тихо. – Все, чем я дорожу, находится здесь, на Занзибаре.

Кисимбани стал для них их общим убежищем. Маленьким Эдемом, их раем, когда Генриху удавалось устроить так, чтобы уехать из конторы и подальше от светских обязанностей. Их конные вылазки и скачки меж пальм и гвоздичных деревьев, их прогулки по цветущим или уже отягощенным тяжелыми плодами садам, долгие часы, проведенные под навесом из пальмовых листьев, в сознании Салимы наслаивались на воспоминания о Джильфидан, с которыми Салима связывала некоторые места в Кисимбани. Теперь они создавали новые, которые отныне принадлежали Салиме и Генриху – только им.

Салима чувствовала себя в Кисимбани так уверенно, что все чаще отсылала Мурджана к его работе, когда из города приезжал Генрих, затем одну прислужницу, вторую, третью – пока они не оставались наедине. И все смелее они держались, все чаще выезжали за пределы Кисимбани. Ее тянуло к морю, на побережье, и они скакали по белому песку в сторону синей, причудливо изогнутой линии моря, оставляя в стороне пальмы и высокие заросли кустарника, которые перемежались серо-коричневыми стволами местных железных деревьев, овальные зеленые листья которых были усыпаны игольчатыми кроваво-гранатовыми цветками. Для Салимы такие дни были легкими и ничем не замутненными, свободными от забот и страха, наполненными свободой и радостью, как будто бы на острове не существовало никого, кроме них двоих. И она видела, что Генрих испытывает те же чувства.

Это случилось в один из тех дней, когда они шли, утопая в песке, оставив лошадей на краю лесочка, вплотную подходящего к изумрудно-зеленым мангровым зарослям, ходульные корни которых выдавались далеко в море. Ветер играл их одеждой и волосами, так что шевелюра Генриха теперь и в самом деле походила на львиную гриву. Сегодня они были особенно молчаливы. Их обычные разговоры о Занзибаре, о Гамбурге, о жизни Генриха в Адене, вообще о жизни, которой каждый жил до их встречи, – все постепенно стало для них не таким важным. Не таким значительным. Теперь это не шло ни в какое сравнение с теми сильными чувствами, которые они испытывали и о которых умалчивали, не решаясь коснуться опасной темы.

Шумел ветер, лениво набегали волны. Вдруг Генрих засмеялся. Салима оторвала взгляд от моря и вопросительно взглянула на него.

– Не хочешь поделиться? – спросила она, словно поддразнивая его, что так легко давалось ей, будто они были знакомы всю жизнь, а не прошедшие несколько месяцев.

Генрих весело покачал головой – словно ему в голову пришла совершенно невероятная мысль.

– Собственно, смеяться тут не над чем, но тем не менее… – Он вновь рассмеялся и посмотрел на свою шляпу, которую держал в руках. – Я как раз размышлял о том, насколько нелеп этот ваш обычай, предписывающий женщинам закрывать лицо полумаской.

– Почему? – остановилась Салима. Генрих сделал то же самое, но взгляд его был направлен поверх ее плеча, к морю, затем он посмотрел на нее, и его глаза вспыхнули.

– А знаете ли вы, – нежно продолжил он, – что пара прекрасных глаз и рот могут быть такими же соблазнительными, как и то, что скрыто под маской?

Салима стояла, как громом пораженная, прежде чем поняла, о чем он, и покраснела до корней волос. Ее взгляд беспокойно метался по пустынному берегу, в ней шла внутренняя борьба… Она обеими руками сдвинула полумаску на макушку, секунду помедлила, веки ее затрепетали, и она храбро взглянула ему прямо в испытующие глаза.

Его глаза жадно впились в ее лицо. На какую-то ужасную долю секунды Салима испугалась, что он будет разочарован, возможно, она не соответствует тому портрету, который он создал в своем воображении. Несмотря на то, что ему уже был знаком ее широкий рот с узкой верхней губой, так же, как и пасмурные глаза, внешние уголки которых были слегка опущены, и несколько длинноватый нос.

Однако Генрих широко улыбнулся и кивнул:

– Да, именно так… такя тебя себе всегда и представлял. Именно таким я представлял твое лицо. – Он нежно, очень нежно коснулся ее головы, покрытой плотной черной тканью.

Его рука скользнула вниз и задержалась на ее щеке… Салима растаяла от этой ласки. Она не отшатнулась, когда Генрих нагнулся и легко прикоснулся губами к ее рту. Она не дышала. Ласка превратилась в настоящий поцелуй, который захватил ее и вознес в заоблачные выси. Генрих заключил ее в объятия и прижал к себе так крепко, что она почувствовала теплоту его тела.

– Салме, – шептал он между поцелуями, и его усы щекотали ей кожу, – моя Биби Салме…

Салима растворилась в блаженстве, в совершеннейшем счастье. Время остановилось, и, казалось, даже волны, тихо шипя, напоминали друг другу, что влюбленным нельзя мешать. Но одна мысль все же пульсировала в ее замутненном сознании, надоедливая, как жужжание черной мухи. И когда она стала отчетливой, Салима почувствовала себя так, будто кто-то ударил ее камнем по затылку.

– Нет, – прохрипела она, отталкивая Генриха и отступая на несколько шагов. – Нет, нам нельзя! – Тяжело дыша, она стояла, прижимая одну руку к губам, сама не ведая, был ли это жест отчаяния или попытка стереть поцелуи, как если бы их не было вовсе. В конце концов рука ее безвольно упала. – Разве ты не знаешь, какое наказание нам грозит за это?

Из Омана отец Салимы привез с собой и религию своих предков – ибадизм. Ибадиты образовали в исламе собственную ветвь, которую считали самой старой, называемую по имени основателя АблАллаха ибн-Ибада. Приверженцы ибадизма учили, что неверных и грешников надо воспринимать без враждебности, но не иметь с ними ничего общего, дружба с ними дозволительна лишь в определенных рамках. Прежде всего – не позволено ничего более интимного, ничего того, что не освящено браком. В худшем случае за это полагалось не что иное, как смерть.

Генрих так побледнел, что это было заметно сквозь загар.

– Я слишком долго живу на Занзибаре, чтобы не знать этого. – Он выглядел беспомощным, однако на его лице читалась твердая решимость. – Но я не могу иначе, Салме. – Он сглотнул и тихо добавил, так тихо, что ветер почти унес его слова. – Хотел бы я, чтобы все было иначе. Чтобы можно было пожать плечами и просто обо всем забыть, как забывают интрижку или веселое приключение, а потом сделать вид, что ничего не произошло. Но, боюсь, для этого слишком поздно. Я не смогу забыть ничего. – Он не сводил с нее глаз. – А ты сможешь?

Салима обхватила себя руками. Она дрожала. И качалась из стороны в сторону. Но не говорила ни слова. Ни единого.

Брови Генриха сошлись к переносице, как будто у него случился вдруг приступ боли. Он резко повернулся и зашагал по песку назад к лошадям.

Аллах, помоги мне! Глаза Салимы наполнились слезами. Фигура Генриха удалялась и наконец расплылась, как и море – она не сводила затуманенных глаз с морской глади, будто бы ожидала, что из синей дали к ней придет помощь…

Я не могу… Я не могу так поступить. И не хочу. Никто не может от меня этого требовать.

– Генрих!

Он остановился и повернулся к ней. Она побежала к нему – по песку, по которому так трудно бежать, оступилась, остановилась, потом опять побежала – прямо на него. Бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями… Он так страстно отвечал на них, что это почти причиняло ей боль.

– Мне нужно вернуться в город, – наконец пробормотал он измученным и в то же время очень счастливым голосом. Мягко освободился он из ее объятий и взял ее за руки, поочередно прижав каждую к своим жарким губам.

Салима помедлила секунду… другую… Ее пальцы впились в его светлую куртку.

– Прошу тебя, останься. Останься сегодня ночью в Кисимбани.

Она видела, что с ним происходит; могла чувствовать, как напряглись его мускулы – и расслабились. Как под ее руками он начал оживать, но еще пытался возражать.

– Ты действительно этого хочешь?

Кто, подобно Салиме, провел детство в женских покоях гарема, кто не раз с любопытством прислушивался к загадочному шепоту двух сарари,кто постоянно обострял слух и взгляд; кто не раз прятался в потайных уголках дворца и невольно подслушивал вольные разговоры и грубые шутки рабов, – тот имел точное представление о вещах, происходящих между мужчиной и женщиной.

Если я скажу «да», то пути назад не будет. И тогда мы оба рискуем жизнью.

25

Мерцающая и коптящая масляная лампа отбрасывала на стены комнаты дрожащие тени, которые плясали по нежным занавесям балдахина, перебираясь на постель, на простыни и на подушки.

«Словно демоны, – подумала Салима. – Словно джинны. Которые исполняют свой дикий танец радости, потому что они пленили наши души. Мы ими околдованы, мы просто сошли с ума – вот какие мы теперь».

Прижимаясь щекой к плечу Генриха, она слегка изменила позу, чтобы еще раз посмотреть на него. Он поймал ее взгляд, откинул голову в подушки и погладил ее гладкие черные волосы. Они обменялись улыбками, и Салима уткнулась лицом в твердую грудь Генриха, все еще пылающую, и вдохнула его запах. Напоминающий о свежесрубленном дереве и о речной воде, этот запах стал ей почти родным…

Генрих остался у нее не только в ту ночь. За той последовали другие. Много ночей, которые Генрих провел в Кисимбани. Ее комната, ее дом обещали хранить их тайну, а Мурджан и все слуги делали вид, что они слепы и глухи.

Если это и в самом деле помутнение рассудка, то теперь я никогда не захочу снова стать разумной.

По меньшей мере, это можно было назвать упоением, которое она начинала испытывать, едва только Генрих въезжал во двор, и оно исчезало, когда на следующее утро он вскакивал в седло и возвращался в город, где его ждали дела. Упоение, или опьянение, которое не имело ничего общего с дурманом, наоборот, оно вдохнуло в Салиму столько жизненной энергии, что иногда было больно. Ничто, что она знала в жизни, ничто не шло в сравнение с тем, что она познавала в эти ночи с Генрихом. Иногда она даже упрямо думала, что такое блаженство, несомненно, стоит того, чтобы умереть, – и в тот же момент еще больше вцеплялась в жизнь, которая должна была ей подарить еще одну такую ночь, и еще одну – и так до скончания веков.

Она очнулась от своих мыслей, когда Генрих повернулся на бок, одну руку положив под голову, а другой стал гладить ее лицо.

Он никогда не верил в то, что другие называют судьбой, что она якобы может предрешить жизнь людей, что чья-то встреча всегда предопределена. На самом деле каждый сам кузнец своего счастья, это он впитал с молоком матери, а потом это стало основным правилом его жизни. И вдруг теперь он видел, как под африканским солнцем это его убеждение постепенно стало таять и наконец превратилось в едва заметную нить, как под звездами Занзибара оно потеряло твердую почву. Встреча с Салимой круто изменила его размеренную жизнь, все перемешала, превратив ее в райское существование без циркуляров и дисциплины. И это нельзя было объяснить ничем другим, кроме как вмешательством верховной силы, которая навязала ему свою волю и распорядилась его судьбой. А он – он просто позволил ей управлять его жизнью – и наслаждался каждым вздохом.

– Нинакупенда, Биби Салме. Я люблю тебя, – прошептал он.

– Нинакупенда, Генрих, – прошептала она в ответ. Дерзкая улыбка мелькнула на ее лице, и она провела указательным пальцем по его ключице.

– А как это звучит на вашем языке, господин Рюте?

–  Их либэ дих.Я – люблю – тебя, – он тщательно выговорил каждое слово.

– Яяя… лю-лю… – попыталась повторить Салима.

– …тебя, – деловито дополнил Генрих.

– Яя… лю-блю… те-бья, – повторила за ним она.

– М-м-м, верно, – пробормотал Генрих и поцеловал ее в лоб. – Даже нинакупенда сана на сана тена. Я очень тебя люблю и еще раз так же сильно.

Салима попыталась повторить длинное предложение на чужом языке, запнулась и начала еще раз, Генрих ей помогал – пока оба не залились смехом, который закончился новыми долгими поцелуями.

Генрих не был мечтателем, он был из тех, кто четко планирует свою жизнь. И потому он до сих пор никогда серьезно не рассматривал возможность связать себя тесными узами брака. Когда-нибудь потом, когда он уверенно будет сидеть в седле, он сможет приискать себе подходящую жену, с которой можно будет хорошо провести остаток дней и с которой они создадут семью. Похоже, сама жизнь распорядилась этой судьбой быстрее, чем он предполагал.

Он взял ее лицо в свои руки и обвел большими пальцами контуры ее щек и висков, которые так долго оставались скрытыми от него.

– Я хочу всю мою жизнь провести рядом с тобой, Биби Салме.

Салима задохнулась. Она запрещала себе думать о будущем, и ради Генриха тоже, а теперь он сам смотрит вперед.

Нет, Меджид никогда не согласится отдать одну из своих сестер замуж за неверного. За чужака. Если он по своей природной мягкости готов придерживаться ибадизма и стал последователем своего отца, и только один-единственный раз из любви к ней он выказал бы себя великодушным или просто пренебрег бы правилами… – но нет, арабы, живущие на Занзибаре, этого ни за что не допустят. Салима могла себе представить, какую бурю возмущения вызвало бы такое решение султана Меджида – как среди его министров, так и среди влиятельных арабских семей. Султан, который попытался бы так странно истолковать основы ислама, недолго бы оставался султаном. А если Генрих решится перейти в ее веру, тем самым он уничтожит свое дело, ибо ни один христианин не захочет больше иметь дело с немцем, перешедшим в ислам, – и здесь он тоже останется чужаком, человеком с чужой кровью. Иноземец, который не годится в мужья принцессе, пусть даже впавшей в немилость.

– Ты уже делаешь это, – выдохнула она уклончиво и, прежде чем Генрих сумел что-то сказать, покрыла его грудь поцелуями, вновь разжигая в нем огонь, который привел обоих к исполнению всех их земных желаний…

Когда забрезжило утро, Салима уже стояла у окна своей спальни и наблюдала, как из сумерек выступают контуры гвоздичных деревьев, как неразличимая серая окраска короткого перехода от ночи ко дню постепенно обретает глубину, потом проблеск нового цвета. Меж гвоздичных деревьев затихали звуки лошадиных копыт; и сейчас, как чувствовала Салима, даже если топота копыт не было слышно, легкое сотрясание воздуха все еще оставалась.

Так же, как и прошлая ночь все еще отзывалась в ней. Отзывалась во всех ее членах – она ощущала, как они упруги и гибки – как у кошки; ей было безотчетно хорошо – это была некая ленивая бездумная мечтательность души и тела. Но неудобные вопросы тоже оставались, они приносили беспокойство духа. Как долго это все будет продолжаться? Как долго они смогут скрывать свою любовь? Что принесет с собой завтра, что будет в следующем месяце или на следующий год? Какое будущее уготовила ей судьба?

Вопросы, которые вызывали страх – потому что на них не было ответа.

«Только не завтра, Салима, – она пыталась успокоить себя и прогнать тревожные мысли. – Ты живешь сегодня – и только сегодня. Все было хорошо так долго – и дальше тоже все будет хорошо».