Текст книги "Государь. Искусство войны"

Автор книги: Никколо Макиавелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

В обоих этих афоризмах «интерес» не отделяется от «чести», причем честь имеется в виду специальная. «Государя, – читаем мы в той же главе «Il Principe», – делают ненавистным больше всего, как я указывал, покушения на имущества и на женщин его подданных и насильственное их присвоение». А в главе об аграрных законах в Риме (Discorsi. Кн. I. Гл. 37) говорится резко: «Из этого еще раз можно убедиться, насколько люди больше ценят имущество, чем почести».

Честь и почести (onore и onori), конечно, не одно и то же, но имущество в этой сентенции стоит уже определенно на первом месте. Та же мысль – в «Il Principe» (Гл. 17): «Больше всего [государю] не следует покушаться на имущество других, ибо люди скорее забудут смерть отца, чем лишение имущества».

Впервые, по-видимому, такая формула пришла в голову Макиавелли как практический аргумент в минуту, очень для него тяжелую: в 1512 году, когда падение Содерини уже совершилось, но он не был еще лишен своей должности, Никколо обратился к кардиналу Медичи, будущему Льву X, с письмом, в котором он пытался остудить реставрационный пыл новых хозяев Флоренции.

Там говорится: «Уже назначены чиновники, которые должны разыскивать и возвращать имения Медичи. Эти имения находятся сейчас в руках людей, которые их приобрели и законным образом ими владеют. Отобрание их породит непримиримую ненависть, ибо люди больше сокрушаются о потере поместья, чем о смерти брата или отца»[313]313
  См. Villari. Vol. II. P. 185.


[Закрыть]. В трактатах эта формула воспроизводится в распространенном виде: не поместье только, а имущество вообще людям дороже всего на свете. Действия людей управляются интересом.

Из этого основного положения нетрудно было – жизнь подсказывала – вывести другое. Если имущество людям дороже всего, то те, у кого его нет, естественно стараются им обзавестись, а те, у кого оно есть, стараются его сохранить. Так как эти стремления непримиримы и так как стимулы их неустранимы, то неминуема борьба. «Масса (la moltitudine) скорее готова захватить чужое, чем беречь свое, и людьми больше двигает надежда на приобретение, чем страх потери, ибо потере, если только она не близка, не верят, а на приобретение, хотя бы оно было далеко, надеются»[314]314
  Storia Fiorentine. Кн. IV. Гл. 18.


[Закрыть].

«Людям недостаточно вернуть свое: они хотят захватить чужое и отомстить»[315]315
  Ibid. Кн. III, II.


[Закрыть]. Борьба, которая вспыхивает, естественно получает характер борьбы классов. Волнения, в которые она выливается, «чаще всего бывают вызваны имущими (chi possiede), ибо страх потери рождает в них те же побуждения, которыми полны стремящиеся к приобретению. Ведь людям кажется, что обладание тем, что у них есть, не обеспечено, если они не приобретают вновь и вновь.

Кроме того, владеющие многим имеют больше возможностей и больше побуждений (moto), чтобы производить перевороты (аlterazione). Вдобавок их неблаговидные (scorretti) и честолюбивые повадки (portamenti) зажигают в сердцах неимущих (chi non possiede) стремление обзавестись средствами либо для того, чтобы, отняв у богатых их достояние, отомстить им, либо чтобы самим приобщиться к богатству и почестям, которыми другие пользовались, на их взгляд, неправильно»[316]316
  Discorsi. Кн. I. Гл. 5. Начало цитаты выписано Марксом. См.: Максимовский В. Там же. Интересна мысль, что нападающей стороной в классовой борьбе являются не бедные, а богатые.


[Закрыть]. Трудно без четких социологических формулировок, время которых еще впереди, яснее выразить мысль, что в основе борьбы классов из-за власти («почестей»), то есть политической борьбы, лежат мотивы экономические.

Классовые противоположности и классовая борьба, то, что Макиавелли обозначает словом disunione, являются душой истории. Ибо «в каждой республике существуют два различных устремления (umori diversi): одно – народное, другое – высших классов (dei grandi), и все законы, благоприятные свободе, порождены их борьбой (disunione), как нетрудно видеть на примере Рима»[317]317
  Discorsi. Кн. I. Гл. 4. Место выписано Марксом. См.: Максимовский В. Там же.


[Закрыть]. Возвращаясь к этой мысли в «Истории Флоренции» (Кн. VII. Гл. I), Макиавелли утверждает, что ни одна республика не может быть вполне единой внутренне и существовать без общественных группировок (divisioni).

Эти группировки он считает явлением нормальным и при известных условиях благотворным и придает им огромное значение как историческому фактору. Мысль эта подчеркнута с самого начала, в предисловии к «Истории Флоренции». Там, критикуя своих предшественников, Бруни и Поджо, он говорит: «В описаниях войн… они очень старательны, но раздоры гражданские, внутренняя борьба (civili discordie e intrinseche inimicizie) и результаты, ими порожденные, частью обойдены молчанием совершенно, частью изложены настолько коротко, что читатели не получат ни пользы, ни удовольствия».

Вообще вся «История Флоренции», в сущности, является иллюстрацией avant a lettre[318]318
  Дословно (фр.).


[Закрыть] к тезису «Коммунистического манифеста», что история всего предшествующего общества есть история борьбы классов. Недаром Маркс назвал эту книгу «высоко мастерским произведением»[319]319
  В письме к Энгельсу от 25 сентября 1857 г. Цитировано у Максимовского (Максимовский В. Там же. С. 332).


[Закрыть].

Чтобы было ясно, с какой сокрушительной для своего времени отчетливостью представлял себе Макиавелли эти вещи, мы приведем замечательный отрывок из рассказа о восстании чомпи[320]320
  Восстание чомпи 1378 г. – первая в истории попытка рабочего класса захватить политическую власть. См. Дживелегов А. Начало итальянского Возрождения. С. 142–155. Отрывок взят из «Истории Флоренции» (Кн. III. Гл. 12–13).


[Закрыть]. Он будет немного длинный, но он того стоит.

«Пока происходили эти события, возникло другое волнение, которое нанесло республике ущерб гораздо больший, чем первое. Поджоги и грабежи последних дней большей частью были делом рук городских низов (infima plebe della città). Когда главные раздоры утихли и улеглись, самые дерзкие из них стали бояться, что их постигнет кара за проступки, ими совершенные, и что они, как это часто бывает, будут покинуты теми, кто толкал их на злодеяния.

К этому еще присоединялась ненависть, которую неимущие (popolo minuto) питали к богатым гражданам и заправилам цехов[321]321
  Имеются в виду исключительно старшие цехи, широко пользующиеся в своих мануфактурах пролетарским трудом: Lana, Calimala, Seta.


[Закрыть], ибо они находили, что заработная плата, которую они получают за свои труды, гораздо меньше, чем они по справедливости заслуживают. Те граждане, которые раньше принадлежали к гвельфам[322]322
  Правящая политическая группировка.


[Закрыть] и из среды которых всегда выходили капитаны этой партии, покровительствовали членам старших цехов, а членов младших и их защитников[323]323
  Лидеров мелкой буржуазии: Медичи, Альберти, Дини, Скали и др.


[Закрыть] преследовали. Вот почему возникли против них те волнения, о которых мы рассказали.

При распределении граждан по цехам многие из тех профессий, в которых заняты неимущие и люди из городских низов, не получили собственной цеховой организации и были подчинены различным цехам, к которым эти классы по своим профессиям подходили. Следствием этого являлось, что, когда люди не были удовлетворены заработной платой или подвергались тем или иным притеснениям со стороны хозяев, им некуда было обратиться, кроме как к начальству того цеха, которому они были подвластны.

И казалось им, что с его стороны им не оказывается справедливость, на какую они считали себя вправе рассчитывать. Из всех цехов имел и имеет больше всего подвластных – цех суконщиков (Lana). Это самый могущественный и первый по влиянию между всеми. В его промышленных предприятиях находили и находят хлеб большая часть неимущих и людей из городских низов.

Таким образом, люди низших классов, подчиненные как цеху суконщиков, так и другим, по указанным причинам были полны недовольства. К этому присоединялся еще страх, порожденный поджогами и грабежами, ими учиненными. Поэтому они неоднократно собирались по ночам, обсуждали недавние происшествия и указывали друг другу на опасность, в какой они находятся.

Один из наиболее смелых и бывалых, чтобы ободрить других, сказал следующее: “Если бы нам нужно было обсуждать вопрос, следует ли браться за оружие, жечь и грабить дома граждан, громить церкви[324]324
  В церкви некоторые из богатых людей сносили свое имущество. Когда народ об этом узнал, церкви подверглись разгрому.


[Закрыть], я примкнул бы к тем, кто полагал, что об этом нужно очень подумать, и, может быть, согласился бы, что спокойную бедность следует предпочесть опасной наживе. Но так как оружие пущено в ход и много дурного совершено, то мне кажется, нужно говорить о том, как сделать, чтобы не складывать оружие и не быть в ответе за содеянное.

Думаю, что если никто не сумеет предложить выхода, его укажет нам сама необходимость. Вы видите, что весь город полон против нас злобы и ненависти. Граждане сближаются между собою, и Синьория все время заодно с цеховыми властями. Будьте уверены, что нам расставлены ловушки и опасность угрожает нашим головам. Поэтому мы должны думать о двух вещах и поставить себе две цели: одна – это не быть в ответе за то, что мы совершили, другая – получить возможность жить более свободно и более обеспеченно, чем прежде.

И нам следует, мне кажется, если мы хотим получить прощение за прежние грехи, натворить новых, удвоить зло, нами сделанное, умножить поджоги и грабежи и постараться во всем этом набрать как можно больше соучастников. Ибо где грешат многие, никто не подвергается возмездию. Малые проступки влекут за собою наказание, большие – награду. Когда страдают многие, о мести думают единицы, ибо общие невзгоды переносятся с большим терпением, чем отдельные.

Если мы умножим причиненное нами зло, мы легче добьемся прощения и найдем средства получить то, что мы хотим иметь для обеспечения нашей свободы. И мне кажется, что мы на пути к верному успеху, ибо те, которые могли бы нам помешать, разъединены и богаты. Их разъединенность даст нам победу, их богатства, когда станут нашими, помогут ее удержать. Не давайте затуманить себе голову разговорами, которыми они хотят нас унизить: что в их жилах течет древняя кровь.

Все люди одного происхождения и, значит, совершенно одинаковой древности, и природа создала их по одному образцу. Разденьте всех догола, и вы увидите, что все похожи друг на друга. Облачите нас в их одежды, а их в наши – разумеется, мы будем иметь вид знатных, а они – худородных. Ибо только бедность и богатство создают неравенство между нами. Мне очень неприятно чувствовать, что многие из вас в глубине души раскаиваются в том, что они сделали, и не хотят принимать участия в таких же новых деяниях.

И если это верно, то я скажу, что вы не те люди, которых я думал в вас найти. Вас не должны смущать ни совесть, ни бесчестие. Потому что победители, каким бы способом они ни победили, никогда не несут позора. И нечего обращать внимание на угрызения совести, ибо там, где приходится, как нам сейчас, бояться голода и тюрьмы, нет и не может быть места страху перед адом.

А если вы вникнете в поступки людей, вы увидите, что все, которые достигли больших богатств и большой власти, добились этого либо вероломством, либо насилием, и захваченное обманом или силою они, чтобы скрыть недостойные способы приобретения, лживо называют теперь заработанным. Те же, кто по малому разумению или по чрезмерной глупости избегают таких способов, все больше погружаются в порабощение и в нищету. Потому что верные рабы – всегда рабы, а хорошие люди – всегда бедны.

От порабощения никогда не освобождается никто, кроме вероломных и дерзких, а от нищеты – никто, кроме воров и мошенников. Бог и природа поместили счастье людей у всех под руками, и оно легче достается грабежу, чем трудовой жизни, легче дурным поступкам, чем хорошим. Из этого вытекает, что люди пожирают друг друга, и маленькому человеку живется все хуже и хуже.

Вот почему нужно пускать в ход силу, когда к этому представляется возможность, и никогда судьба не даст нам к этому большей возможности, чем сейчас, когда среди граждан царят раздоры, когда Синьория колеблется, а власти не знают, что делать. И пока они объединятся и соберутся с духом, ничего не стоит их раздавить. Тогда мы окажемся полными господами города и получим такую долю власти, что не только прежние проступки будут нам отпущены, но мы еще получим право и возможность грозить им новыми бедами. Я признаю, что этот путь – смелый и рискованный.

Но там, где давит необходимость, – разумная дерзость есть благоразумие, и в великих делах мужественные люди никогда не считаются с опасностью. А те предприятия, которые начинаются с опасностей, кончаются торжеством, ибо никогда без опасности нельзя покончить с опасностью. Мне кажется к тому же, что в момент, когда готовятся тюрьмы, пытки и казни, страшнее ждать этих вещей, ничего не делая, чем пытаться их избежать.

В первом случае беда придет наверняка, во втором – она сомнительна. Сколько раз приходилось мне слышать ваши жалобы на скупость ваших хозяев и на несправедливость цеховых властей. Теперь как раз настал момент не только освободиться от тех и от других, но и стать настолько выше их, что они будут бояться вас больше, чем вы их.

Возможность для этого, которую нам предоставляет случай, улетает, и когда она исчезнет, вы тщетно будете стараться поймать ее снова. Вы видите приготовления ваших противников. Предупредим же их намерения. Кто первый возьмет оружие, несомненно, победит: враг будет сокрушен, и торжество ваше будет полное. Многим достанется честь, всем – безопасность”».

Нетрудно видеть, что в этом отрывке воспроизводятся в более зрелой и законченной форме замечания, разбросанные в «Государе» и в «Рассуждениях о Тите Ливии». И сколько боевых лозунгов, гремевших на всех аренах классовой борьбы вплоть до наших дней, нашли на этих удивительных страницах свое первое выражение!

VIII

Культура Возрождения – культура итальянской коммуны. Мировоззрение Возрождения – мировоззрение, отвечающее нуждам коммуны. Оно эволюционировало, как эволюционировала коммуна. Оно становилось сложнее и разнообразнее, по мере того как разнообразнее и сложнее становились социальные группировки в коммуне.

Политическая мысль Возрождения – одна из граней его миросозерцания – отражает процесс усложнения социальных группировок в коммунах очень явственно. Коммуна – республика. Господствующая в ней группа – буржуазия, торговая и промышленная. Свобода хозяйственной деятельности – это то, чем буржуазия дорожит больше всего. Если чистая республиканская форма может обеспечить эту свободу, она сохраняется.

Если не может, она уступает место тирании или, как гласила терминология, синьории, то есть опирающейся на буржуазные группы единоличной власти. Синьория может придать себе аппарат, привычный для монархии, то есть обзавестись титулом через императора или Папу, двором, церемониалом, и может сохранить всю видимость республиканского строя, будучи в действительности властью вполне единоличной: смотря по тому, насколько тут или там сильны социальные пережитки феодализма. Но одно обще всем синьориям: она обеспечивает буржуазным группам экономическую свободу.

Политические идеи XV века, то есть преимущественно идеи гуманистов, не вскрывают истинной картины политических отношений, и если судить по ним, то будет казаться, что республиканская форма стоит так же незыблемо, как в разгар борьбы гвельфов и гибеллинов. Это значит, что буржуазии неугодно было, чтобы подчеркивалась утрата ею политической свободы. Тем не менее даже в политических высказываниях гуманистов можно уловить различные оттенки.

Треченто во Флоренции провозглашает резко республиканскую и резко тираноборческую точку зрения. Боккаччо говорит о том, что «нет жертвы, более угодной Богу, чем кровь тирана». Салютати пишет целый тираноборческий трактат. В XV веке, особенно после того, как во Флоренции установилась синьория Медичи, флорентийские гуманисты смягчают свои тираноборческие высказывания, но республиканская платформа остается у них незыблемой: первые Медичи очень любили, когда про их правление говорили, что оно республиканское.

Поджо противопоставляет флорентийскую «свободу» тирании миланских Висконти и вступает в полемику с феррарским гуманистом Гуарино о сравнительных достоинствах Сципиона и Цезаря[325]325
  Сципион Африканский Младший (ок. 185–129 до н. э.) – римский полководец, который в 146 г. захватил и разрушил Карфаген.


[Закрыть]. Первого он защищает как последовательного республиканца[326]326
  Непонятная строка.


[Закрыть]. […] Точка зрения Гуарино обратная. Он живет в Ферраре, а синьория д’Эсте одна из самых откровенных[327]327
  То есть, одна из самых тиранических, поскольку синьория означает тиранию.


[Закрыть]. Такие уклончивые, скользкие отражения политического бытия сделались невозможны после того, как во Флоренции отгремели классовые бои савонароловского четырехлетия и со всей определенностью обозначались классовые группировки сначала пожизненного гонфалоньерата, потом медичийской реставрации.

Теперь политическая доктрина, которая берется оценивать положение, должна отличаться четкостью классовой точки зрения; это – главное требование, к ней предъявляемое. Поэтому все, кто выдвигает ту или иную политическую доктрину, считают себя обязанными не скрывать своей классовой точки зрения: и Гвиччардини, и Веттори, и Джанотти, и Нерли, и остальные.

Но лишь один Макиавелли сумел придать своим высказываниям такую глубину, при всей их яркой злободневности и классовой определенности, что его теория не только сделалась политической доктриной Возрождения, но и положила начало политике как научной дисциплине.

Основные линии его теории даны в «Discorsi» и в «Il Principe», к которым примыкает «Arte delle guerra», а злободневные ее моменты со всей силой непосредственности вырисовываются в письмах к Веттори и в «Рассуждении о конституционной реформе во Флоренции».

Интересы буржуазии требуют, чтобы в городе, как Флоренция, благосостояние которого выросло на торговле и промышленности, была республика, а не монархия. Монархия (наследственная) – вообще форма «жалкая» (trista; Discorsi. Кн. III. Гл. 8), и о ней Макиавелли не любит говорить. Но совершенно недостаточно сказать, что республика лучше монархии, ибо самое важное – организация республиканского управления, то есть в конечном счете распределение государственной власти между социальными группами. Нет необходимости излагать то, что у Макиавелли говорится о свободе и равенстве: это хорошо известно[328]328
  На русском языке кроме общих курсов по истории политических учений можно указать хорошее изложение теории Макиавелли в статье В. Максимовского «Идея диктатуры у Макиавелли» (Максимовский В. Указ. соч. / Историк-марксист. Т. 13. 1929).


[Закрыть].

Также хорошо известно, какие усилия должен был делать Макиавелли, чтобы обосновать и оправдать республиканскую точку зрения в «Истории Флоренции», посвященной Клименту VII Медичи. Гораздо важнее то, как он себе представляет социальную базу республики в таком городе, как Флоренция. Мы видели, как он боится дворянства, т. е. феодальных классов, и как мало у него симпатии к народным массам. В республике, которая хочет благоденствовать, дворянство нужно искоренять, а массы взять в руки.

Сделать это должна буржуазия, не тронутая феодализирующими процессами, – во Флоренции, следовательно, не рантьерская часть буржуазии, а торгово-промышленный класс. Он – настоящий хозяин политической сцены, ибо его активность поддерживает экономическое процветание государства. В записке о реформе конституции Никколо развивает эту точку зрения как программу сегодняшнего дня.

Необходимо «открыть вновь залу совета», то есть восстановить Большой совет, основной орган савонароловско-содериньевской конституции[329]329
  См. Machiavelli N. Opere. 1819. Vol. VI. P. 75.


[Закрыть], враждебный рантьерской буржуазии и очень ловко маневрировавший с массами. Так как реставрация Медичи в 1512 году была произведена рантьерскими группами, то откровенная защита интересов других групп перед Папою Медичи с самого начала не могла рассчитывать на успех. Записке не было дано ходу, хотя династические интересы Медичи в ней довольно искусно – и не очень искренно – ограждались.

В 1512 году торгово-промышленная буржуазия во Флоренции была вытеснена со своей господствующей позиции и подверглась жесточайшему финансово-экономическому ущемлению. Этого мало. Не только во Флоренции, но и всюду в Италии, за исключением Венеции, феодализирующие процессы надвигались все ближе и давили на буржуазию, а в Венеции буржуазия страдала с каждым годом больше от неблагоприятной международно-хозяйственной конъюнктуры.

Но и этого мало. Италию теснили враги, чужеземцы, отсталые экономически и поддержавшие в Италии феодальные и легко поддающиеся феодализации группы. Они сидели очень крепко на юге и почти не покидали севера.

Неаполь после Гарильяно (1503)[330]330
  О войнах между французами и испанцами из-за Италии на итальянской почве и о Камбрейской лиге, организованной Папою Юлием II против Венеции – см. в тексте «Государя».


[Закрыть] даже перестал быть ареною военных действий. Там уже хозяйничал испанский вице-король. Тем беспощаднее бушевала военная непогода на севере. После Камбрейской лиги и Аньяделло (1509)[331]331
  Под Аньяделло в 1509 г. французские войска нанесли поражение венецианцам.


[Закрыть] война там не прекращалась надолго, до самого Sacco[332]332
  Разграбление (итал.).


[Закрыть] 1527 года. Менялись лишь ее плацдармы и участники. Французы, испанцы, швейцарцы, немецкие ландскнехты – все побывали там, и мелкие династы не знали, чей сапог им целовать.

Последовательно, кусок за куском разорялась итальянская земля. Чем дальше, тем становилось хуже. Создавалась угроза самостоятельному политическому бытию Италии, а с ней хозяйственной самостоятельности и политической свободе торгово-промышленной буржуазии. Феодальные и наполовину феодализованные группы севера и юга приветствовали чужеземное завоевание, то есть изменяли Италии.

Только буржуазные, притом исключительно торгово-промышленные, группы, подчиняясь своей внутренней хозяйственной и классовой логике, не могли принять завоевание и изменить родине. Спасение родины совпадало с классовыми интересами буржуазии, то есть с классовой позицией Макиавелли.

Италия не могла обороняться. Почему? Этот вопрос задал себе Никколо. Мы знаем его ответ: во-первых, потому что в Италии нет политического единства, а во-вторых, потому что в Италии нет своей, не наемной, национальной армии. Что же было делать? Ответ опять-таки был беспощадно ясен: создать единство и создать армию. Для этого нужно было указать практические способы. Думая над ними, Макиавелли положил основание политической науке, подобно тому как Колумб, отыскивая пути в Индию, нашел Америку.

Поездки во Францию и в Германию, вместе с опытом, полученным за время осады Пизы, проверенные на классиках и на истории итальянской коммуны в Средние века, дали Макиавелли отправные точки зрения. Их он изложил раньше всего в виде беглых набросков в двух коротеньких очерках о Франции и Германии. В дальнейших думах и в больших трудах эти точки зрения созревали все больше и больше и сообщали его доктрине ее основные линии.

Собственная, не наемная, а национальная армия. Это – заветная мысль Никколо. С первых своих шагов в должности секретаря «десяти», когда он стал присматриваться к операциям по осаде Пизы, он пришел к заключению, что наемные войска никуда не годятся, и начал энергичную агитацию за создание милиции.

По его настоянию Содерини провел соответствующий закон, была назначена так называемая Ordinanza, душой которой сделался он сам; он стал набирать солдат. В организации милиции было допущено много промахов, но Макиавелли смотрел на них как на «детские болезни», и его не разочаровывали даже такие факты, как падение Прато (1512), гарнизон которого – цвет его милиции – позорно разбежался при первом натиске испанцев.

В «Discorsi», в книге III, несколько глав посвящено военным вопросам. Целиком трактует о них большой диалог «Военное искусство», «Dell’arte della guerra». В «Истории Флоренции», начиная с IV книги, все описания походов превращаются в сплошную филиппику против наемных войск, и Никколо не щадит красок, чтобы представить – иной раз сознательно преувеличивая – в смешном виде битвы кондотьерских отрядов.

Огромное большинство анекдотов, характеризующих стратегию и тактику кондотьеров, идут от «Discorsi» и «Истории Флоренции». Никколо был уверен, что если довести до конца дело реорганизации армии в Италии, изгнание «варваров» станет легким делом: слишком убедительны были доказательства, которые приносили в Италию французские, швейцарские и испанские войска, организованные именно так, как проповедовал в «Военном искусстве», слегка стилизуя по римским образцам современный опыт, кондотьер Фабрицио Колонна, выражавший собственную точку зрения Макиавелли.

Но армия должна быть в надлежащих руках. Каких? После собирательной деятельности Юлия II Папская область усилилась настолько, что ни одна комбинация итальянских государств не могла ее игнорировать. И осуществить более или менее прочное единение Италии в борьбе с Папою было теперь вещью совершенно невозможной.

Никколо отлично помнил, что Папская область всегда была элементом разъединения и слабости Италии, и чем она становилась сильнее, тем такое ее значение возрастало. Он прекрасно доказал это в «Discorsi»[333]333
  Discorsi. Кн. I. Гл. 12: «Никакая страна никогда не может быть единой и счастливой, если она не составляет единую республику или не повинуется одному государю, как Франция или Испания, и причиною того, что Италия находится в ином положении, что она и не единая республика и не управляется единым государем, – исключительно Церковь. Ибо, получив светскую власть и обладая ею, она не сделалась настолько мощной и не обнаружила таких достоинств, чтобы оказаться в силах овладеть остальной Италией и господствовать над нею. А с другой стороны, она не сделалась настолько слабою, чтобы, когда перед нею вставала опасность потерять светскую власть, она не смогла призвать могущественного покровителя для защиты против того, кто в Италии сделался чересчур сильным».


[Закрыть].

Но было одно обстоятельство, в сущности, совершенно случайное, которое давало надежду в данный момент воспользоваться именно тем, что всегда было элементом слабости Италии, и попытаться сделать это элементом силы. Начиная с 1513 года и до самой смерти Никколо на папском престоле сидели сначала Лев X, а после годичного промежутка Климент VII, оба Медичи, то есть государи Флоренции.

Папская область и Флоренция оказывались уже объединенными. Формально это была, конечно, личная уния, но фактически – и реальная. Задача, казалось, значительно облегчается. Как же нужно было вести объединение дальше?

Для Макиавелли был ясен ответ и на этот вопрос: так как Цезарь Борджиа в 1502 году – не думая ни о чем, не останавливаясь ни перед чем, объявляя, если нужно, преступление подвигом и вероломство добродетелью, веря, что все будут приветствовать как «bellissimo inganno»[334]334
  «Прекраснейший обман» – слова Паоло Джовио.


[Закрыть] маневры даже худшие, чем ловушка в Синигалии. В «Discorsi» по этому поводу говорится (Кн. III. Гл. 41): «Когда речь идет о спасении родины, должны быть отброшены все соображения о том, что справедливо и что несправедливо, что милосердно (pietoso) и что жестоко, что похвально и что позорно.

Нужно забыть обо всем и действовать лишь так, чтобы было спасено ее существование и осталась неприкосновенна ее свобода». В «Il Principe» этот афоризм развернут на несколько глав, одни заглавия которых кричат о том, что Макиавелли «забыл обо всем» и помнит лишь о родине, которой грозит катастрофа. Критика именно этих глав «Il Principe» чаще всего превращалась в вой исступленных проклятий.

Из старых мыслителей Гегель был в числе немногих, кто понял диалектическую закономерность тех способов борьбы за итальянское единство, которое рекомендовал Макиавелли. «Эту книгу («Il Principe»), – говорит он, – часто отбрасывали с ужасом за то, что она полна максимами самой свирепой тирании. Но в высшем смысле необходимости государственных образований Макиавелли установил принципы, согласно которым должны были в условиях того времени создаваться государства»[335]335
  Hegel. Philosophia der Geshichte. S. 505.


[Закрыть].

Когда писался «Il Principe», для Макиавелли в анализе политики Цезаря Борджиа был очень важен один момент. Цезарь был сыном Папы: курия финансировала его завоевания и благословляла его аннексии. При Льве Х и Клименте VII дело национального и политического обновления могло получить финансовую базу еще более солидную: соединенные средства курии и Флоренции.

Поэтому «Il Principe», книга, где и теория принципата, и руководящие указания для «principe nuovo»[336]336
  «Новый государь», «новый монарх» (итал.).


[Закрыть], спасителя Италии, и страстный призыв к изгнанию «варваров», должна была быть посвящена Джулиано Медичи, меньшому брату Папы Льва, а когда он умер, была перепосвящена Лоренцо Младшему, племяннику Льва и Климента. Обойти Медичи было невозможно, и выбирать нужно было из таких Медичи, которые – выбор был небогат – были ближе к Папам. Не Макиавелли был виноват, что перед ним оказались только эти два бездарных отпрыска славного дома, что именно в них ему нужно было вдохнуть свою virtu и их двинуть на политический и патриотический подвиг.

Но хотя их имена связались не только с посвящением «Государя», а еще и с аллегориями Микеланджело в капелле Медичи, дело Италии от этого не выиграло. Лоренцо тоже вскоре умер, а когда в 1526 году понадобилось без всякой риторики обнажить меч и вести войска итальянские на врага, от старшей линии Медичи оставались только два малолетних бастарда. Макиавелли и тогда не бросил своей мысли.

Он нашел еще одного Медичи, правда, из младшей линии, но на этот раз зато такого, какой был нужен: «человека великих решений», pigliatore di gran partiti[337]337
  Lett. fam. 204, к Гвиччардини.


[Закрыть] – Джованни, кондотьера, начальника «Черных отрядов». Но Папа Meдичи испугался кондотьера Медичи, и жезла командования Джованни не получил. А он был способен и бить врагов, не думая ни о чем, и забрать неограниченную власть для осуществления миссии единства, если бы Папа не боялся оказать ему поддержку.

Но Климент вовсе не хотел оказаться в положении Александра VI, которого Цезарь, родной сын, совершенно подчинил своей воле. Джованни был вылеплен из совершенно такого же теста. Как было вручить ему неограниченную власть?

Между тем для Макиавелли именно в неограниченной власти и было все дело. Создать новое государство, не располагая неограниченной властью, было невозможно. Почему?

Много раз было замечено, что Макиавелли в своих теоретических построениях и в их применении к жизни никогда не останавливается на полдороге, как бы суровы ни оказались те выгоды, к которым приводит его логика. Он идет до конца, сокрушая все, как бы подхватывая доносившийся с севера боевой клич: «Напролом!», «Perrumpendum est!» – лозунг Ульриха фон Гуттена[338]338
  Гуттен (Hutten) Ульрих фон (1488–1523) – немецкий писатель, гуманист, идеолог и идейный вождь рыцарского восстания 1522–1523 гг. Один из авторов памфлета «Письма темных людей».


[Закрыть].

Гуттен, младший собрат по литературным борениям, во многом похож на Никколо. Но была между ними и очень большая разница. Гуттен был рыцарь и бросался вперед очертя голову, едва завидев врага. Политик он был плохой, потому что с рыцарской идеологией трудно было делать политику в момент распада феодального общества. Макиавелли феодальный строй ненавидел, рыцарскую идеологию презирал, был политиком до мозга костей и ковал доктрину по требованиям века.

В основе его политической теории лежали идеи, о которых Гуттен не подозревал: представления о классовых группировках и о классовой борьбе. И он знал то, чего не знал Гуттен: что классовая борьба – борьба более ожесточенная, чем та, которая ведется сомкнутым строем в открытом поле или вокруг укрепленных стен.

Ибо эта борьба не знает мира. Поэтому лозунги Макиавелли, по существу, еще более беспощадны и суровы, чем гуттеновское «Perrumpendum est». Поэтому ему не страшны никакие выводы, хотя бы они тонули в потоках крови. Непримиримость проводится у него до конца.

Чтобы не была отнята только что завоеванная свобода, необходимо, чтобы были «убиты сыновья Брута». Другими словами, если люди самые близкие, самые дорогие властям нового порядка, самые даровитые во всех отношениях и самые нужные угрожают свободе, они должны быть убиты. «Пьеро Содерини думал, что с помощью терпения и доброты ему удастся преодолеть стремление сыновей Брута вернуться под власть другого правительства, и ошибся»[339]339
  Discorsi. Кн. III. Гл. 3.


[Закрыть].

Ибо кто создает тиранию и «не убивает Брута» и кто создает свободное государство и «не убивает сыновей Брута», продержится недолго. Если свободное государство создается на феодальной почве, необходимо истребить дворянство поголовно[340]340
  Там же. Кн. I. Гл. 55: «non la puo fare, se prima non li spegna tutti» («нельзя этого сделать, если предварительно не истребить их всех»).


[Закрыть]. И вся свободная от моральных сдержек, безоглядная и твердая линия поведения, которая рекомендуется «новому государю»[341]341
  Il Principe. Гл. 18: «Новый государь не может придерживаться такого образа действий, который людям создает добрую славу, ибо для сохранения государства часто бывает необходимо действовать не так, как повелевают верность, милосердие, человечность, религия».


[Закрыть], в основе своей таит ту же предпосылку: сохранение государства.

Но если спасать родину от варваров должен государь с неограниченной властью, то как совместить с этим республиканские гимны, которыми полны «Discorsi»? На этом вопросе изощряли свое бессильное злорадство целые поколения лицемеров в разных рясах и в разных ливреях. Но противоречие между республиканскими идеями «Discorsi» и программою «Il Principe» призрачное.