Текст книги "Молотов. Второй после Сталина"

Автор книги: Никита Хрущев

Соавторы: Анастас Микоян,Лазарь Каганович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Опала Молотова

Заканчивался 1951 г. или, кажется, начинался 1952 г., не помню, в каком точно месяце, Сталин собрал нас у себя и высказал мысль, что пора созывать съезд ВКП(б). Нас уговаривать не требовалось. Мы все считали невероятным событием, что съезд партии не созывается уже 12–13 лет. Не созывались также пленумы ЦК партии, партактивы в союзном масштабе, другие крупные совещания партработников. ЦК не принимал никакого участия в коллективном руководстве делами СССР, все решалось единолично Сталиным, помимо ЦК. Политбюро ЦК подписывало спускаемые ему документы, причем Сталин часто даже не спрашивал мнения его членов, а просто принимал решение и указывал опубликовать его.

На этот раз договорились, что надо собирать съезд партии. Наметили его созыв на осень 1952 года. Сталин не сразу определил повестку дня съезда, а мы между собою обменивались мнениями, возьмет ли Сталин отчетный доклад на себя или кому-то поручит его. Мы гадали, кому он может поручить сделать доклад? Думали, если он не возьмет доклад на себя, почувствовав, что слаб физически и не сумеет простоять нужное время на трибуне, то, возможно, он раздаст текст в письменном виде и не станет зачитывать. Это тоже было возможно. Кажется, так практикуют в лейбористской партии: там доклады печатаются и заранее раздаются участникам съезда.

Я считал, что это неплохая практика, потому что разница между напечатанным текстом и тем, что зачитывается докладчиком, очень малая. К тому же не всегда у нас бывало, что докладчик является автором этого материала. Ведь к составлению отчетного доклада на партсъезде привлекается очень много ведомств и различных лиц. Потом, на каком-то этапе, весь материал сводится воедино, и будущий докладчик приводит его в надлежащий вид. Тут, конечно, докладчик вкладывает в дело свое «я». Потом он вносит проект доклада на утверждение руководству, где даются к тексту поправки. Затем документ принимается за основу. Такая практика была у нас раньше и, видимо, существует и сейчас.

Когда Сталин, наконец, определил повестку дня, то сказал, что отчетный доклад поручим Маленкову, об уставе – Хрущеву, а о пятилетке – председателю Госплана СССР Сабурову. Вот и была таким способом принята повестка дня съезда. Как Сталин нам сказал, так и записали, никаких замечаний не возникло.

Спрашивается, почему Сталин не поручил сделать отчетный доклад Молотову или Микояну, которые исторически занимали более высокое положение в ВКП(б), чем Маленков, и были известными деятелями? А вот почему. Если мы, люди довоенной поры, рассматривали раньше Молотова как того будущего вождя страны, который заменит Сталина, когда Сталин уйдет из жизни, то теперь об этом не могла идти речь. При каждой очередной встрече Сталин нападал на Молотова, на Микояна, «кусал» их. Эти два человека находились в опале, и самая жизнь их уже подвергалась опасности.

Открылся съезд. Были сделаны доклады, началось их обсуждение. Прения были короткими. Да, собственно, и не имелось условий разворачивать по-настоящему прения, обсуждение поставленных вопросов. Среди других проблем обсудили и доклад о пятой пятилетке. То была самая плохая из всех пятилеток, которые когда-либо у нас принимались. На мой взгляд, очень неквалифицированно она была подготовлена и так же доложена съезду. Тотчас после смерти Сталина мы вынуждены были взять на себя ответственность за процесс выполнения этой пятилетки, внеся серьезные коррективы в план. Это невероятное дело – корректировать решение, утвержденное съездом партии. Но мы вынуждены были так поступить, потому что ни в какие ворота эта пятилетка не лезла. Мы рассылали предложения о корректировке делегатам прошедшего ранее XIX съезда партии, ища демократическую форму внесения изменений в план пятилетки. И мы их внесли, потому что этого требовала жизнь, так что мы не должны были противиться здравому смыслу, опираясь лишь на то, что съездом план уже утвержден. То есть мы пошли по пути, которым должен был следовать каждый разумный человек.

XIX съезд завершался. Нужно было проводить выборы руководящих органов партии.

Вся подготовительная работа уже была проделана аппаратом ЦК. Так делалось всегда. Все члены будущих руководящих органов еще до начала съезда подбирались аппаратом. Так же подбирались делегаты самого съезда. Определяли, сколько надо выбрать в ЦК партии рабочих, колхозников, представителей интеллигенции, кого избрать персонально. Одним словом, вся структура и состав ЦК разрабатывались заранее. А потом, когда шли выборы на съезде, сразу рекомендовалось, кого именно избрать. То есть практически не выбирали людей, как это было когда-то, в первые годы Советской власти, а сообщали на места, что вот такого-то следует провести на съезд, потому что имеется в виду выбрать его в состав ЦК или членом Центральной ревизионной комиссии, и т. д. Вся работа за съезд уже была проделана. К сожалению, такая практика сохранилась доныне.

А на XIX съезде партии такая практика была вообще в порядке вещей. Выбрали новый ЦК. Закончился съезд. Спели «Интернационал». Сталин выступил, держал речь под конец несколько минут. Тогда все восхищались им, радовались, как гениально им все сказано, и тому подобное.

Закончил он свою речь, сошел с трибуны, съезд был закрыт, и члены Политбюро пошли в комнату Президиума ЦК. Сталин говорит нам: «Вот, смотрите-ка, я еще смог!» Минут семь продержался на трибуне и счел это своей победой. И мы все сделали вывод, насколько уже он слаб физически, если для него оказалось невероятной трудностью произнести речь на семь минут. А он считал, что еще силен и вполне может работать.

//__ * * * __//

Закончился съезд. Вдруг ночью созывают нас и начинают голосовать поправку: маршала Говорова и еще трех человек забыли избрать кандидатами в члены ЦК. Сталин потом вспомнил о них и уже после съезда вставил их в списки членов, выбранных на съезде органов партии. Казалось, хорошо, что он об этом заботится. Плохо другое: что он насиловал устав, насиловал теорию и практику строительства партии, принимая решения один, без всякого обсуждения. Тут он выдумал, что тех людей забыли или пропустили при напечатании списка. Конечно, ничего не было пропущено, и это легко было доказать. Он сам задним часом подумал: а отчего вот этих не избрали? И распорядился.

Еще сильнее мы были поражены следующим фактом, тоже довольно показательным. Формировались руководящие органы партии: Президиум ЦК, его Секретариат, Комитет партийного контроля при ЦК. Это был самый ответственный момент: создать из избранных членов ЦК руководящие органы. Смотрим, созывается пленум ЦК, но никакого предварительного разговора о Политбюро Сталин не поднимал. Каков будет состав Президиума? Ни численности, ни персонального состава не сообщает– ничего не известно! А на пленуме Сталин, выступая, разделал «под орех» Молотова и Микояна, поставив под сомнение их порядочность. В его речи прямо сквозило политическое недоверие к ним, подозрение в какой-то их политической нечестности. Ну и ну!

Начались выборы. Мы переглядываемся. Я смотрю на Маленкова: если кто и должен был готовить кандидатуры, то именно Маленков. Сталин не знал людей персонально, за исключением той верхушки, в которой вращался. Поэтому должен был неизбежно прибегнуть к помощи аппарата. Мы спросили о новых людях у Маленкова. Он нам сказал: «Я ничего не знаю, мне никаких поручений не было дано и я никакого участия в этом не принимал». Мы удивились: «Как же так? Кто же тогда готовил кандидатуры?» Сталин сам открыл пленум и тут же внес предложение о составе Президиума ЦК, вытащил какие-то бумаги из кармана и зачитал их. Он предложил 25 человек, и это было принято без разговоров и без обсуждений. Мы уже привыкли: раз Сталин предлагает, то нет вопросов, это – Богом данное предложение; все, что дает Бог, не обсуждают, а благодарят за это.

Когда он читал состав Президиума, мы все смотрели вниз, не поднимая глаз. 25 человек, трудно работать таким большим коллективом, решая оперативные вопросы. Ведь Президиум – оперативный орган и не должен быть очень большим. Когда заседание закрылось, мы переглядывались: как же это получилось, кто составил такой список? Сталин не знал людей, которых он назвал, и сам не мог составить этот список. Я, признаться, подозревал, что сделал это Маленков, только он скрывает и нам не говорит. Потом я его по-дружески допрашивал: «Слушай, я думаю, что ты приложил свою руку, хотя это продукт не только твоего ума, а были и поправки со стороны Сталина». Он: «Я тебя заверяю, что абсолютно никакого участия не принимал. Сталин меня к этому не привлекал и никаких поручений мне не давал, я никаких предложений не готовил». Мы оба еще больше удивились. Участия Берии я не допускал, потому что там имелись лица, которых Берия никак не мог бы назвать Сталину. И все-таки я его спросил: «Лаврентий, ты приложил руку?» – «Нет, я сам набросился на Маленкова, думал про него. Но он клянется и божится, что тоже не принимал участия».

Молотов исключался, Микоян – тоже. И Булганин ничего не знал.

Вертелись у нас в голове разные мысли, но без результата. Мы доискивались, кто же автор? Конечно, Сталин. Но кто ему помогал? Мы-то не участвовали. Поскребышев еще заведовал тогда секретариатом Сталина, но и он не мог сам составить такой список без помощи аппарата. Может быть, Сталин обошел Маленкова и сам привлек кого-то из аппарата. Этого мы, однако, не допускали, потому что Маленков обязательно узнал бы: в аппарате по многу лет люди работали рядом с ним и под ним. Поэтому хотя бы тайно, по секрету, но сказали бы Маленкову, если бы имели такое поручение от Сталина. Так мы и не смогли разгадать загадку.

25 человек были избраны. Не буду сейчас перечислять их. Скажу лишь, что там были разные люди, разного достоинства. Они пользовались доверием, и нельзя было сказать, что они в принципе недостойны. Но многие из них были не готовы к той деятельности, которой ранее занималось Политбюро. В этом мы не сомневались. У нас имелось твердое мнение об этой стороне дела. Тем не менее, когда Сталин предложил в Президиум 25 человек и назвал их персонально, то сказал, что Президиум громоздок и понадобится избрать из его состава бюро. Какое еще бюро? Это было вовсе не уставное предложение. Только что мы приняли устав КПСС, и тут же он ломается. Сталин добавил, что будет оперативное бюро, которое станет собираться почаще и принимать решения по текущим вопросам. Он предложил бюро в составе девяти человек и тут же огласил его состав.

Когда он читал состав Президиума, я, слушая, думал: будут ли включены туда Молотов, Микоян и Ворошилов? Я сомневался. Это были люди, на которых Сталин «махнул рукой», и над их головами уже нависла опасность попасть в новоявленные враги народа. Но нет, они включены. Я радовался, уже это было хорошо. Когда же он зачитал состав бюро, то в нем не было фамилий Молотова и Микояна, однако имелся Ворошилов. Я опять ничего не понимал: как это так, Молотова нет, Микояна нет, а Ворошилов есть? Ворошилова Сталин начал подозревать значительно раньше, чем Молотова и Микояна.

Бюро сложилось такое: Сталин, Маленков, Берия, Хрущев, Ворошилов, Каганович, Сабуров, Первухин и Булганин. Итак, Ворошилов попал в бюро. Я подумал: значит, хорошо, что все хорошо кончается. Сталин в конце концов понял, что то была ошибка, когда он считал Ворошилова английским агентом или черт знает кем. Все тут зависело от воображения Сталина, кто именно является агентом и какой империалистической страны.

//__ * * * __//

Началась работа. Но не так, как шла раньше, ибо из девяти человек Сталин по своему выбору и благоволению избрал пятерых, о чем нигде не говорилось открыто. Он приглашал к себе только тех, кого считал нужным созвать. Считалось большой честью быть приглашенным к Сталину и, наоборот, дурным предзнаменованием, если кто-то из тех, кого приглашал он прежде, не назывался. В пятерку входили: Сталин, Маленков, Берия, Булганин, Хрущев. Реже Сталин приглашал Кагановича и Ворошилова, совершенно не приглашал теперь к себе Молотова и Микояна.

В целом работа в руководстве протекала так же, как до XIX съезда партии. Не имелось никакого коллектива, все решения принимались теми же методами и тем же порядком, как это вошло в практику Сталина после 1939 года. До XVIII съезда ВКП(б) еще сохранялась более или менее, до какой-то степени, демократичная практика деятельности Политбюро. Потом постепенно все сходило на нет, склоняясь к единоличному управлению. Затем появились грубые окрики, безапелляционные приказы и прочее. Это происходило после разгрома состава ЦК, избранного на XVIII съезде партии, уничтожения активнейших членов партии, «стариков», как мы их называли, тех, которые прошли дореволюционный путь борьбы по сколачиванию нашей партии, по организации рабочего класса и затем свершения Октябрьской революции.

Все зависело от воли Сталина, нам же отводилась роль статистов. Даже когда речь заходила о будущем. Последние годы Сталин порой заводил речь о своем преемнике. Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот Счет: «Кого после меня назначим Председателем Совета Министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, стар и по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин». Естественно, никто не вмешивался в его размышления вслух. Все молчали.

Мы тревожились за судьбу Молотова и Микояна. То, что их не ввели в бюро, казалось зловещим. Сталин что-то задумал. Когда он выступал на пленуме, я был поражен, что в его речи сформулированы обвинения в адрес Молотова и Микояна. Это уже не шутка! За ним выступил Молотов. Да и Микоян тоже что-то говорил. Не помню что. В стенограмме, наверное, все осталось. Но, может быть, ничего не записывалось. Сталин мог так распорядиться. Мы были настороже, думали, что, видимо, Молотов и Микоян обречены.

Правда, после съезда Микоян и Молотов, пользуясь былой практикой, когда все мы собирались у Сталина, сами продолжали приходить туда без оповещения. Они узнавали, что Сталин в Кремле, и приходили. А если он уезжал за город, то тоже приезжали к нему. Их пропускали. И они все вместе проводили вечера на его даче.

Не буду сейчас возвращаться к тому, какие это были вечера, я уже рассказывал об этом. Но однажды Сталин впрямую сказал: «Я не хочу, чтобы они приезжали». Не знаю, что конкретно он сделал, но, видимо, приказал никому не сообщать, когда он приезжает в Кремль, и не говорить, где он находится, если звонят Микоян или Молотов и справляются о нем. Они разыскивали Сталина потому, что хотели тем самым сохранить себя не только как руководителей и как членов партии, а и как живых людей. Добивались, чтобы Сталин вернул свое доверие. Я это понимал, сочувствовал им и всемерно был на их стороне.

После его запрета они потеряли возможность знать, где находится Сталин, утратив возможность бывать вместе с ним. Тогда они поговорили со мной, с Маленковым и, может быть, с Берией. Одним словом, мы втроем (Маленков, Берия и я) договорились иной раз сообщать Молотову или Микояну, что мы, дескать, поехали на «ближнюю» или туда-то. И они тоже туда приезжали. Сталин бывал очень недоволен, когда они приезжали. Так продолжалось какое-то время. Они пользовались «агентурными сообщениями» с нашей стороны, и мы превратились в агентов Молотова и Микояна.

Сталин понял нашу тактику. Понять было нетрудно. Он, наверное, допросил людей в своей приемной, и там ему сказали, что они-то не сообщают, где находится Сталин, ни Молотову, ни Микояну. Но раз они приезжают, и приезжают точно, следовательно, кто-то из нас их извещает, то есть из тех лиц, которых он приглашает к себе. И однажды он устроил нам большой разнос. Не называя никого персонально, он более всего адресовался к Маленкову и заявил: «Вы нас не сводите, не сводничайте!»

Смерть Сталина

В феврале 1953 г. Сталин внезапно заболел. Как-то в субботу от него позвонили, чтобы мы пришли в Кремль. Он пригласил туда персонально меня, Маленкова, Берию и Булганина. Приехали. Он говорит: «Давайте посмотрим кино». Посмотрели. Потом говорит снова: «Поедемте, покушаем на ближней даче». Поехали, поужинали. Ужин затянулся. Сталин называл такой вечерний, очень поздний ужин обедом. Мы кончили его, наверное, в пять или шесть утра. Обычное время, когда кончались его «обеды». Сталин был навеселе, в очень хорошем расположении духа. Ничто не свидетельствовало, что может случиться какая-то неожиданность.

Когда выходили в вестибюль, Сталин, как обычно, пошел проводить нас.

Он много шутил, замахнулся, вроде бы пальцем, и ткнул меня в живот, назвав Микитой. Когда он бывал в хорошем расположении духа, то всегда называл меня по-украински Микитой. Распрощались мы и разъехались.

Мы уехали в хорошем настроении, потому что ничего плохого за обедом не случилось, а не всегда обеды кончались в таком добром тоне. Разъехались по домам. Я ожидал, что, поскольку завтра выходной день, Сталин обязательно нас вызовет, поэтому целый день не обедал, думал, может быть, он позовет пораньше? Потом все же поел. Нет и нет звонка! Я не верил, что выходной день может быть пожертвован им в нашу пользу, такого почти никогда не происходило. Но нет! Уже было поздно, я разделся, лег в постель.

Вдруг звонит мне Маленков: «Сейчас позвонили от Сталина ребята (он назвал фамилии), чекисты, и они тревожно сообщили, что будто бы что-то произошло со Сталиным. Надо будет срочно выехать туда. Я звоню тебе и известил Берию и Булганина. Отправляйся прямо туда». Я сейчас же вызвал машину. Она была у меня на даче. Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15. Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным. Зашли туда, спросили: «В чем дело?» Они: «Обычно товарищ Сталин в такое время, часов в 11 вечера, обязательно звонит, вызывает и просит чаю. Иной раз он и кушает. Сейчас этого не было». Послали мы на разведку Матрену Петровну, подавальщицу, немолодую женщину, много лет проработавшую у Сталина, ограниченную, но честную и преданную ему женщину.

Чекисты сказали нам, что они уже посылали ее посмотреть, что там такое. Она сказала, что товарищ Сталин лежит на полу, спит, а под ним подмочено. Чекисты подняли его, положили на кушетку в малой столовой. Там были малая столовая и большая. Сталин лежал на полу в большой столовой. Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал и подмочился. Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам.

Прошло небольшое время, опять слышу звонок. Вновь Маленков: «Опять звонили ребята от товарища Сталина. Говорят, что все-таки что-то с ним не так. Хотя Матрена Петровна и сказала, что он спокойно спит, но это необычный сон. Надо еще раз съездить». Мы условились, что Маленков позвонит всем другим членам Бюро, включая Ворошилова и Кагановича, которые отсутствовали на обеде и в первый раз на дачу не приезжали. Условились также, что вызовем и врачей. Опять приехали мы в дежурку. Прибыли Каганович, Ворошилов, врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню. Зашли мы в комнату. Сталин лежал на кушетке. Мы сказали врачам, чтобы они приступили к своему делу и обследовали, в каком состоянии находится товарищ Сталин. Первым подошел Лукомский, очень осторожно, и я его понимал. Он прикасался к руке Сталина, как к горячему железу, подергиваясь даже. Берия же грубовато сказал: «Вы врач, так берите, как следует».

Лукомский заявил, что правая рука у Сталина не действует.

Парализована также левая нога, и онне в состоянии говорить. Состояние тяжелое. Тут ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха. Тогда же решили установить рядом с ним дежурство врачей. Мы, члены Бюро Президиума, тоже установили свое постоянное дежурство. Распределились так: Берия и Маленков вдвоем дежурят, Каганович и Ворошилову и Булганин. Главными «определяющими» были Маленков и Берия. Они взяли для себя дневное время, нам с Булганиным выпало ночное. Я очень волновался и, признаюсь, жалел, что можем потерять Сталина, который оставался в крайне тяжелом положении. Врачи сказали, что при таком заболевании почти никто не возвращался к труду. Человек мог еще жить, но что он останется трудоспособным, маловероятно: чаще всего такие заболевания непродолжительны, а кончаются катастрофой.

Мы видели, что Сталин лежит без сознания и не сознает, в каком он состоянии. Стали кормить его: с ложечки давали бульон и сладкий чай. Распоряжались там врачи. Они откачивали у него мочу, он же оставался без движения. Я заметил, что при откачке он старался как бы прикрыться, чувствуя неловкость. Значит, что-то сознает. Днем (не помню, на какой именно день его заболевания) Сталин пришел в сознание. Это было видно по выражению его лица. Но говорить он не мог, а поднял левую руку и начал показывать не то на потолок, не то на стену. У него на губах появилось что-то вроде улыбки. Потом стал жать нам руки. Я ему подал свою, и он пожал ее левой рукой, правая не действовала. Пожатием руки он передавал свои чувства. Тогда я сказал: «Знаете, почему он показывает нам рукой? На стене висит вырезанная из «Огонька» репродукция с картины какого-то художника. Там девочка кормит из рожка ягненка. А мы поим товарища Сталина с ложечки, и он, видимо, показывая нам пальцем на картину, улыбается: мол, посмотрите, я в таком же состоянии, как этот ягненок».

//__ * * * __//

Наступило наше дежурство с Булганиным. Мы и днем с ним приезжали на дачу к Сталину, когда появлялись профессора, и ночью дежурили. Я с Булганиным тогда был больше откровенен, чем с другими, доверял ему самые сокровенные мысли и сказал: «Николай Александрович, видимо, сейчас мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Да и врачи говорят, что не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?». – «Какой?» – «Он возьмет пост министра госбезопасности (в ту пору Министерства государственной безопасности и внутренних дел были разделены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность – это будет начало нашего конца. Он возьмет этот пост для того, чтобы уничтожить всех нас. И он это сделает!»

Булганин сказал, что согласен со мной. И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: «Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе для партии будет катастрофа». Этот вопрос касался не только нас, а всей страны, хотя и нам, конечно, не хотелось попасть под нож Берии. Получится возврат к 1937–1938 годам, а может быть, даже похуже. У меня имелись сомнения: я не считал Берию коммунистом и полагал, что он просто пролез в партию. У меня маячили в сознании слова Каминского, что во время Гражданской войны, когда англичане оккупировали Баку, он был агентом их контрразведки; что это волк в овечьей шкуре, влезший в доверие к Сталину и занявший высокое положение. Сам Сталин тяготился им. Мне казалось, что были дни, когда Сталин боялся Берии.

На подобные мысли наталкивал меня и такой инцидент, хочу о нем рассказать. Как-то сидели мы у Сталина. Вдруг он смотрит на Берию и говорит: «Почему сейчас у меня окружение целиком грузинское? Откуда оно взялось?». Берия: «Это верные вам, преданные люди». – «Но отчего это грузины верны и преданы? А русские, что, не преданы и не верны, что ли? Убрать!». И моментально как рукой сняло этих людей. Берия был способен через своих людей сделать со Сталиным то, что проделывал с другими людьми по поручению того же Сталина: уничтожать, травить и прочее. Поэтому Сталин, видимо (если рассуждать за него), считал, что Берия способен сделать то же самое и с ним.

Значит, надо убрать окружение, через которое Берия имеет доступ и в покои, и к кухне. В те дни Берия ходил как побитый.

Но Сталин не понимал по старости, что тогдашний нарком госбезопасности Абакумов докладывает ему обо всем уже после того, как доложит Берии и получит указания, как сообщить Сталину. Сталин думал, что он выдвинул свежего человека и тот делает только то, что велит Сталин. В ту же сторону раскрутилось «мингрельское дело». Сталин продиктовал тогда решение (и оно было опубликовано), что мингрелы связаны с турками, что среди них есть лица, которые ориентируются на Турцию. Конечно, чепуха! Я считаю, что тут имела место акция, направленная Сталиным против Берии, потому что Берия – мингрел. Таким образом, он готовил удар против Берии.

Тогда много было произведено арестов, но Берия ловко вывернулся: влез в это дело как «нож Сталина» и сам начал расправу с мингрелами. Бедные люди. Тащили их тогда на плаху, как баранов. Существовали и другие факты, которые свидетельствовали о вероломстве Берии, о недоверии Сталина к Берии.

//__ * * * __//

Итак, поговорили мы обо всем с Булганиным, кончилось наше дежурство, и я уехал домой. Хотел поспать, потому что долго не спал на дежурстве. Принял снотворное, лег.

Только лег, но еще не уснул, услышал звонок. Маленков: «Срочно приезжай, у Сталина произошло ухудшение. Выезжай срочно!» Я сейчас же вызвал машину. Действительно, Сталин был в очень плохом состоянии. Приехали и другие. Все видели, что Сталин умирает. Медики сказали нам, что началась агония. Он перестал дышать. Стали делать ему искусственное дыхание. Появился какой-то огромный мужчина, начал его тискать, совершать манипуляции, чтобы вернуть дыхание. Мне, признаться, было очень жалко Сталина, так тот его терзал. И я сказал: «Послушайте, бросьте это, пожалуйста. Умер же человек. Чего вы хотите? К жизни его не вернуть». Он был мертв, но ведь больно смотреть, как его треплют. Ненужные манипуляции прекратили.

Как только Сталин умер, Берия тотчас сел в свою машину и умчался в Москву с «ближней» дачи. Мы решили вызвать туда всех членов Бюро или, если получится, всех членов Президиума ЦК партии. Точно не помню. Пока они ехали, Маленков расхаживал по комнате, волновался. Я решил поговорить с ним. «Егор, – говорю, – мне надо с тобой побеседовать». «О чем?» – холодно спросил он. «Сталин умер. Как мы дальше будем жить?» – «А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся». Казалось бы, демократический ответ. Но я-то понял по-другому, понял так, что давно уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. «Ну, ладно, – отвечаю, – поговорим потом».

Вот собрались все. Тоже увидели, что Сталин умер. Приехала и Светлана. Я ее встретил. Когда встречал, сильно разволновался, заплакал, не смог сдержаться. Мне было искренне жаль Сталина, его детей, я душою оплакивал его смерть, волновался за будущее партии, всей страны. Чувствовал, что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это – начало конца. Я не доверял ему, не считал уже его коммунистом. Я считал его способным на все, быстрым на расправу мясником и убийцей.

И вот пошло распределение «портфелей». Берия предложил назначить Маленкова Председателем Совета Министров СССР с освобождением его от обязанностей Секретаря ЦК партии. Маленков предложил утвердить своим первым заместителем Берию и слить два министерства, госбезопасности и внутренних дел, в одно Министерство внутренних дел, а Берию назначить министром. Я молчал. Молчал и Булганин. Тут я волновался, как бы Булганин не выскочил не вовремя, потому что было бы неправильно выдать себя заранее. Ведь я видел настроение остальных. Если бы мы с Булганиным сказали, что мы против, нас бы обвинили большинством голосов, что мы склочники, дезорганизаторы, еще при неостывшем трупе начинаем в партии драку за посты. Да, все шло в том самом направлении, как я и предполагал.

Молотова тоже назначили первым замом предсовмина. Кагановича – замом.

Ворошилова предложили избрать Председателем Президиума Верховного Совета СССР, освободив от этой должности Шверника. Очень неуважительно выразился в адрес Шверника Берия: сказал, что его вообще никто в стране не знает. Я видел, что тут налицо детали плана Берии, который хочет сделать Ворошилова человеком, оформляющим в указах то, что станет делать Берия, когда начнет работать его мясорубка. Меня Берия предложил освободить от обязанностей секретаря Московского комитета партии с тем, чтобы я сосредоточил свою деятельность на работе в ЦК партии. Провели мы и другие назначения. Приняли порядок похорон и порядок извещения народа о смерти Сталина.

Так мы, его наследники, приступили к самостоятельной деятельности по руководству государством и партией.

Во время похорон Сталина и после них Берия проявлял ко мне большое внимание, выказывал свое уважение. Я этим был удивлен. Он вовсе не порывал демонстративно дружеских связей с Маленковым, но вдруг начал устанавливать дружеские отношения и со мной. Если, бывало, они вдвоем соберутся пройтись по Кремлю, то и меня приглашают. Одним словом, стали демонстрировать мою близость к ним. Я, конечно, не противился, хотя мое негативное мнение о Берии не изменилось, а, наоборот, укрепилось еще больше.

Существовала договоренность: составлять повестку дня заседаний Президиума ЦК вдвоем– Маленкову и Хрущеву. Маленков председательствовал на заседаниях, а я только принимал участие в составлении повестки дня. Берия же все больше набирал силу, быстро росла его наглость. Вся его провокаторская хитроумность была пущена им тогда в ход. Тогда же произошло первое столкновение других членов Президиума ЦК с Берией и Маленковым. Президиум уже изменился по составу. Мы вернулись к более узкому кругу членов, а Бюро, которое было создано Сталиным на пленуме сразу после XIX съезда партии, мы ликвидировали.

Берия и Маленков внесли предложение отменить принятое при Сталине решение о строительстве социализма в Германской Демократической Республике. Они зачитали соответствующий документ, но не дали его нам в руки, хотя у Берии имелся письменный текст. Он и зачитал его от себя и от имени Маленкова. Первым взял слово Молотов. Он решительно выступил против такого предложения и хорошо аргументировал свои возражения. Я радовался, что Молотов выступает так смело и обоснованно. Он говорил, что мы не можем пойти на это; что тут будет сдача позиций; что отказаться от построения социализма в ГДР – значит дезориентировать партийные силы Восточной, да и не только Восточной, Германии, утратить перспективу; что это капитуляция перед американцами. Я полностью был согласен с Молотовым и тотчас тоже попросил слова, поддержав Молотова. После меня выступил Булганин, который сидел рядом со мной. Потом выступили остальные члены Президиума. И Первухин, и Сабуров, и Каганович высказались против предложения Берии – Маленкова относительно ГДР. Тогда Берия с Маленковым отозвали свой документ. Мы даже не голосовали и не заносили в протокол результаты обсуждения. Вроде бы вопроса такого не было. Тут была уловка.