Текст книги "Темные властелины на дороге не валяются (СИ)"
Автор книги: Ника Ракитина
Соавторы: Наталия Медянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Не зря алхимики пишут на бочонках с вересковым элем, – продолжала рыжеволосая дева поистине боговдохновенную речь, – «Смертельная доза. К эльфам не относится».
Отвлекли Рыся от слишком уж пристального созерцания воина-менестреля и двух рыжих красоток ритмичные толчки в столешницу снизу. Это Смит бился о доски головой. Парень заглянул под стол:
– Ты чего? Ты же себя демаскируешь…
– Я ненавижу вересковый эль! Или я не эльф? Или я не нормальный?
Рысь погладил беднягу по плечу:
– А может, тебя закодировали?
Смит глубоко вздохнул и успокоился. Между тем лежащая, не то под воздействием пламенной речи, не то липкой гадости, льющейся на лицо, стала подавать признаки жизни. Лютый наклонился над ней, нервно облизываясь и дергая плоскими ноздрями.
– Надо сделать искусственное дыхание.
Он впился в испачканные элем губы и, сочетая искусственное дыхание с массажем, бодро полез ладонью под бронелифчик.
– Не трогайте меня! Я не люблю, когда меня чужие обнимают! – отперлась от первой помощи рыжая, удачно двинув Топинамбура коленом. Эльф ухнул и обмяк.
– Браво, сестренка, – сидящая отставила чашу и раза два свела и развела ладони. – И поскольку мы выяснили в нашем маленьком поединке, что Лаирнэ все-таки я, то придется тебе назваться другим именем.
Рыжая в ночнушке ковырнула ногою пол и надулась, не признавая себя побежденной, но не отваживаясь вслух о том сказать.
– Не испытывай мое терпение.
– Струна Забора. Это мой сценический псевдоним, – поведала соперница, мило краснея. – Но… если для тебя это слишком сложно, зови меня Бомжиха.
Лаирнэ закашлялась и опрокинула в себя остатки эля.
– Нет-нет, вполне. А…
Между тем Лютый, перебирая ладонями ножку стола, привел себя в вертикальное положение и мрачно воззрился на рыжих, пытаясь уразуметь, которая из двоих ему приложила. И вправду ли их двое. Струна охнула, одну руку устремила к менестрелю, а второй схватилась за грудь:
– Это он! Великий герой! Тот, к которому я несла свое истерзанное сердце!
– Ого! – заметила эльфийская принцесса. – Ты точно уверена?
Менестрелька извлекла из-за пазухи кусок пергамента, выглядящий так, будто им регулярно вытирали сковороду.
– Я сняла это… со столба… и ношу у сердца.
Она развернула пергамент жестом глашатая, зачитывающего императорский указ:
– «Четыре полновесных серебряка тому, кто укажет местонахождение Топинамбура Лютого по прозвищу Красавчег, повинного в пошлости, глупости и отсутствии музыкального слуха. Раса, возраст (предположительно), приметы…» – «Совпадают», – объявила рыжая в ночнушке с придыханием. – «При поимке особо опасен. Можно скончаться от смеха».
– Ложь! – возопил менестрель и, вырвав у Струны пергамент, стал запихивать в рот. – Я кува бовше штою!
– Действительно, он, – покусывая губку, признала Лаирнэ. – Но на героя как-то не тянет.
Струна и Лютый не разорвали ее лишь потому, что в таверну снова кто-то вошел. Вернее, не кто-то, а два вполне конкретных мужика в черных сагумах, натянутых поверх чешуйчатых доспехов. Были оба в круглых, похожих на тазики шлемах, так что их расовую принадлежность Скайрысь определить не смог. У обоих при бедрах болтались широкие короткие мечи, а левые кулаки закрывали баклеры. Один, кроме прочего, был вооружен еще и арбалетом. Какой нечистый занес этих двоих в «Дрим одинокого эльфа», Рысь, кстати, тоже представлял не особо. Может, им просто хотелось промочить горло. Или поинтересоваться, который час. Или даже: как пройти в библиотеку? Вот только черным почему-то не обрадовался никто, кроме трактирщика. Впрочем, каждый из завсегдатаев отреагировал по-своему. Кто-то, подобно Смиту, полез под стол. Кто-то, обогнув залу по стеночке, устремился к выходу. Пара особо умных деловито взлетела по лестнице, скрываясь в нумерах. И только Красавчег рвался в бой. Он снял с пояса и поцеловал лютню и, привстав на колено, протянул ее Лаирнэ:
– Сберегите ее для меня. Если я погибну, то… пусть она напоминает вам обо мне.
Красавчег вытер скупую мужскую слезу. Струна Забора надулась. «Эльфийская принцесса» показала ей язык. А Топинамбур стал вытаскивать меч. Именно стал, а не выхватил с шипением или свистом, чтобы воткнуть в беззащитное горло, как это представлял себе Рысь. То есть, выхватить-то эльф попытался, но… запихать цвайхандэр в ножны было ошибкой критической. Лютый снял меч со спины, разложил на столе и задумчиво на него уставился. Потом перевел взгляд изумрудных глаз на Забору:
– Держи конец!
Струна покраснела, но догадливо ухватилась за ножны как можно дальше от рукояти. Эльф, пятясь задом, извлек клинок. Черные, заговорившись с трактирщиком, не обращали ни малейшего внимания на возню за спиной. Рысь мучительно решал нравственную дилемму, окликнуть их или не стоит, сжимая кулаки у груди и распаляя себя воспоминаниями о позорном столбе. Лаирнэ с лютней перебралась на лестницу и подкручивала колки, должно быть, собираясь подбадривать сражающихся песней.
– Благословляю тебя на бой! – возопила менестрелька, крест-накрест взмахивая мандолиной.
Лютый закряхтел и воздел цвайхандэр над головой. Потолочная балка разошлась с его кончиком на какой-то полудюйм; увлекаемый тяжестью клинка, менестрель совершил пируэт, пьяно покачнулся и затормозил, впечатавшись в стойку боком. Меч же, продолжая неуклонное движение, проскочил над головой хозяина корчмы и застрял в дубовой бочке за его спиной. Из трещины потекло липкое и зеленое: судя нестерпимому сенному по запаху, лучший вересковый эль.
– Ах ты пля… – с последним непечатным словом о голову Топинамбура разбилась массивная глиняная кружка. Мужики в черном повернулись и с интересом уставились на врага. Менестрель застыл в немом наслаждении, ловя языком текущее по щекам и капающее с носа пиво.
– Они никого не жалеют: ни жен, ни детей, ни имущество! – возгласил Топинамбур со слезою в голосе, обхватывая себя за плечи. Судорожно задергал руками и разразился тирадой, явно превзошедшей вокальные и интеллектуальные возможности хозяина корчмы.
– Что, ножи застряли? – сочувственно поинтересовался мужик с арбалетом. Лаирнэ выбила по струнам дикий ритм.
– Ах ты! – Лютый воздел ногу, пытаясь въехать врагу в живот. Не то чтобы не попал, но угодил по стойке, у которой враг был секундой раньше. И взвыл, схватившись за ступню.
– Черные подлецы! Я вам не сдамся! – он перекатился через голову и, кинув Струну себе за спину, попытался повалить между собой и черными стол. Массивная дубовая мебель валиться не желала. Лютый побагровел, Струна страстно пыхтела из-за его спины.
– А ты знаешь, сколько стоит ремонтная магия?! – надрывался трактирщик, примериваясь в Лютого горшком.
– Спокойно! – проорал черный без арбалета, приближаясь к менестрелю с фланга и размахивая щипцами для разбивания угля. – Мы берем его в клещи.
– И в кочергу! – взмахнув вторым оружием возмездия, поддержал товарищ.
– Ой! – пискнула Забора прежде, чем свалиться в обморок.
– Убили! – взвизгнул, подаваясь вперед, Рысь, изнывающий от любопытства. Визг отвлек стражников, Лютый успел нырнуть под стол. Смит решительно потянул напарника туда же. Правда, столы были разные. Смит прижал палец к губам. Мол, сиди и нишкни. Но что-то толкало и подзуживало Рыся и далее наблюдать за ходом сражения. Не то чтобы ему и вправду хотелось геройствовать, но рыжие эльфочки были даже очень ничего. И ушки острые в меру.
– Вылазь! – орали стражники, вороша под столом Топинамбура щипцами и кочергой.
– Вылазь, а то хуже будет!
– Не выйду! – хрипел Красавчег. – Эльфы не сдаются!
Тут «эльфийская принцесса» взяла вовсе уж душераздирающий аккорд, и горшок с геранью чвякнул с подоконника.
– Ах чтоб тебя! – замахнулся корчмарь полотенцем. – Зараза ушастая!
– На себя посмотри, – отозвалась Лаирнэ флегматично. А потом с воплем «За родную эльфийскую родину!» выставила черных из корчмы.
– Победа за нами! Враг бежал! – сообщила она, заглядывая под стол к Топинамбуру.
– Рапсодия! Я отомстил за тебя! – проревел он и выполз на карачках. Оглядел бесчувственную Забору и решил излить в песне скорбь по павшей в бою сестре. Но «сестра» зашевелилась, приподнялась и с томным вздохом приложила ладонь ко лбу.
– Ах, мне нехорошо.
– Эля! – взревел Лютый. – Девушке нехорошо.
– Девушку нашел, – фыркнула Лаирнэ. – Вот я, между прочим, несмотря на все тяготы рабства и плена, себя блюла. Могу доказать, кстати.
Струна скривилась:
– Уж кто бы говорил.
Лютый закрутил башкой между рыжими. Рысю показалось, она поворачивается на сто восемьдесят градусов, как у филина.
– Ну… хм… я верен сожженной Рапсодии. Но если кто-то проверит и подтвердит…
Лаирнэ дернула левым плечиком, Забора правым, и обе надулись, терзая друг друга взглядами.
– Я бы проверил… – протянул Смит из-под стола.
– А кто это у нас тут хочет комиссарского тела? – плотоядно ощерился Топинамбур, оглядывая окрестности.
Скайрысь понял, что они со Смитом, как никогда, близки к провалу.
Спасти их могло только чудо.
И оно произошло в виде толстого металлического кольца, о которое Скайрысь споткнулся задом, стараясь как можно глубже отползти под стол. Кольцо было холодное, тяжелое, и внушало… по крайней мере, надежду на спасение. Изловчившись, несчастный менестрель потянул за него изо всех сил. Смит помогал ему громким сопением из-за плеча.
А зловонное дыхание Топинамбура ощущалось уже совсем близко. Оно источало миазмы верескового эля и луковой похлебки. Не менее зловеще хлопали совсем рядом знаменитые эльфийские уши.
Рысь напряг все силы и дернул… Люк с жутким скрипом поехал в сторону, и если бы эльфийским принцессам в тот самый момент не приспичило в песне выяснить, которая из них более девственна, на этой истории можно было бы поставить точку.
А так беглецы успели сигануть в люк, захлопнуть его за собой и тяжело задышать, согнувшись пополам и держась за колени. Глаза Смита ярко светились в темноте. Больше вокруг ничего видно не было.
– Где… мы? – жалобно спросил Скайрысь.
– В погребе, конечно, – бодрым голосом отозвался Смит. Подпрыгнул и сорвал с потолка нечто, пахнущее копченой колбасой. Разломил надвое и сунул долю Рысю.
– Хозяин – скотина, зажимает самое вкусное. Оборонный погреб это, на случай войны между эльфами и гномами. А еще орки могут набежать… – и стал жевать, мечтательно закатив глаза.
– А часто они того… набегают? – дрожащим от пережитого напряжения голосом поинтересовался менестрель и тоже вгрызся в колбасу.
– Да лет пятьсот назад… или семьсот. Пока Темный на трон не сел.
– А продукты свежие…
– А это такая трактирная магия, – ухмыльнулся эльф. – Ты ешь, не стесняйся.
Но у Рыся почему-то пропал аппетит.
Он пошарил вокруг руками, нащупал бочку с крышкой и присел, потому что ноги отказывались его держать.
– А как мы отсюда выберемся? Этот… Лютый уйдет?
– Счазз! – зафыркал Смит. – Если у него загул по Рапсодии, он не уйдет, пока весь кабак с землей не сравняет. Ну, или пока стража не заберет.
– А когда заберет? – робко поинтересовался Рысь, не понимая причин его веселья.
– Ну-у, – Смит задумчиво укусил себя за палец и долго дул и плевал на него, шипя сквозь зубы. – Они посовещаются, подумают, стоит ли с эльфийскими девами связываться. Уже одна наша дева – это сила! А если две… да еще принцессы… да еще с лютнями…
– Это нечистая сила, – выпалил Рысь внезапно для себя.
– Дурак, – Смит в воспитательных целях постучал спутника по лбу попкой колбасы. – Гигиена – наше все. Даже Темный властелин одобряет и всецело поддерживает.
– И эльфов вешает.
– Ну-у, – Смит пошуршал плечами. – Бывают отдельные перегибы на местах. А с другой стороны, если бы не эти перегибы, на что бы мы сегодня ужинали? Ну давай, доедай колбасу, и будем отсюда выбираться.
– Не хочется, – Рысь сунул эльфу недогрызенный кусок. – А куда выбираться, наверх?
– Сдурел? – Смит легонько постучал его по лбу. – Там Лютый! А ты знаешь, что он со мной сделает, если поймает?
– Не знаю.
– Вот, правильно. Лучше не знать. Собираем тормозок и уходим в канализацию.
– А она тут есть?
– А то. Ведь гномы строили! Давай, бери вот этот бочоночек пива, а я колбаски с сальцем прихвачу, – он плотоядно зачмокал и несколько раз подпрыгнул, обдирая с балок упомянутые продукты.
– А я не вижу ничего, – пожаловался Рысь.
– Да-а… – Смит задумчиво щелкнул пальцами, и в воздухе зависла горящая свечка. – И на что ты вообще годен, а, герой?
Скайрысь спрыгнул с бочонка и выставил вперед левую ногу:
– Я менестрель!
– Блин, – эльф тяжко вздохнул, прижимая копчености к груди. – Я попал.
Глава 3
А знаешь, как лиса ловит ежика? Так вот, – я наклонился к мантикоре и продолжал таинственным и сладким до безобразия голосом, – нежным черным носиком она мягко толкает свернувшийся клубок к воде, иногда помогая себе лапой.
Подпихнул я мантикору в бок. Она очнулась и прислушалась.
– А потом… когда жертва падает в поток и разворачивается… цап его – за беззащитное пузико – и ам!
Я подхватил зверюшку под брюхо и сделал вид, что собираюсь укусить ее за ухо. Мантикора зашлась от щекотки и удовольствия и прожгла ядом из хвоста ямку в полу. Из ямки пошел желтый дым. Зверюшка застеснялась и, вывернувшись, уползла за колонну. А мне пора было заняться делами. Строить козни, плести интриги и истреблять врагов пачками.
Щелкнув пальцами, я телекинетировал к себе золотую тарелку с наливным яблоком – старинный инструмент для слежки, раритет и музейную ценность во вполне рабочем состоянии. Я постучал по расписанному рунами краю тарелки, проверяя качество связи. И совершил пробный запуск яблока. Донце тарелки прояснилось, изобразило логотип кукиша и потребовало пароль. Я торжественно надкусил румяный яблочный бок и запустил фрукт снова. Авторизация прошла успешно – кукиш исчез. Но вместо пронзительно-зеленых глаз и рыжих волос лучшего спецагента тарелка показала объемную бабищу с патлами-мочалкой и нездоровой серой кожей. Бабища подрисовывала себе губы коричневым карандашом и что-то гугнила под нос. Нос, кстати, тоже выглядел жутко – красный, в порах и с бубочкой на конце.
Вусмерть зачарованный зрелищем, я даже позабыл запустить тарелкой в стену. Только механически сгреб с нее и дожевал яблоко. Изображение, естественно, пропало.
Я выплюнул в ладонь хвостик и косточки, пытаясь понять, что же мне привиделось. Или все-таки кто?
Спонтанный взрыв телепатии? Козни и происки недоброжелателей? Предчувствие?
Я бросил останки яблока на пол и стал разглядывать в тарелке свой дивный образ. Правда, несколько позеленевший, но все же дивный. Для тех, кто забыл, напомню: иссиня-черные волосы, вьющиеся от природы; раскосые глаза, благородная бледность, элегантная одежда, серебристый меч… Или в прошлый раз шпага была? Тарелка фортелей не выкидывала и даже не привирала – все мое при мне. А следовательно… Следовательно, завопила интуиция, эта баба накрасится, выйдет из дому, кинется под какой-либо вид их местного транспорта и уже завтра будет домогаться от меня законного брака! И мой враг, тот, к которому уже направляется попаданец «Лапочка», обретет в ее лице еще одно верное орудие. Я уронил тарелку себе на ногу и обеими руками дернул себя же за волосы. Думай, Темный властелин, соображай! Ты же спец по козням и интригам! Неужто какая-то попаданка сможет до тебя добраться?!
Интенсивная психотерапия помогла, и в моей голове сложился жуткий по гениальности и гениальный по зловещести план. А через какие-то четверть часа в тронный зал вползли на карачках те, что станут его осуществлять. Вернее, полз один – заметая мозаики густой рыжей бородой с кисточками на концах мохнатых прядей. А второй сидел в кожаной сумке, привязанной к поясу первого.
– Встань! – повелел я, торжественно взмахивая рукой. – Негоже эльфийскому принцу склонять колени… – так, где это я нахватался? – Встать!
Бородатый вскочил на бочкообразные ноги и одичало уставился на меня.
– Мой повелитель, вы перепутали. Я гномий принц!
Я склонил голову к плечу и прожег гнома взглядом:
– Не смей мне перечить, смерд! Сказал, что будешь эльфийский принц – значит, будешь!
Коренастый дернул себя за бороду и со слезами на глазах взмолился:
– Не надо!
– Надо, Федя. Надо. Но чтобы тебе не было одиноко, его я тоже в принца превращу, – и легким движением руки я поднял в воздух прятавшегося в Фединой сумке ежа.
Загранье, Земля.
– Ты, я… и тромбон…
Жаркий шепот духовика Петровича резонирует под сводом Большого театра.
– Затейник, – игриво шепчет в ответ Зинаида и кокетливыми прыжками несется на авансцену. Декорации, приготовленные к спектаклю «Аида», жалобно потрескивают, а в душе примы играют скрипки. И литавры. Ну, еще, может быть, где-нибудь, совсем так фоном, рояль «August Forster», инвентарный номер «У – 248».
Петрович, тихо матерясь и поминая грудную жабу, трусит следом. Черные фалды красиво развеваются за спиной, браслетки на руках Зинаиды побрякивают до-бемолями, а египетские глаза выразительно поблескивают с перемазанного гримом смуглого лица.
– Зина, – натужно сипит Петрович. Прима, сжалившись, притормаживает и, развернувшись, раскрывает объятия. Тромбонист, не рассчитав, что кокетка сдастся вот так вот сразу, с разбегу утыкается носом в пышную грудь и восторженно ахает:
– Амнерис!
– Иуэомиэленей… – отзывается чувственное меццо, а Петрович подымает волоокий взгляд и завороженно спрашивает:
– Че?
– Не обращай внимания, – прима упирается спиной в рояль и восторженно запрокидывает голову к зениту и заинтересованно следящим за действом осветителям, – люби меня!
(Сейчас уже неважно, каким образом пресловутый инструмент под номером «У – 248» затесался в декорации царского дворца Мемфиса. Как всякий уважающий себя рояль, он просто обязан был попасться на пути лирической героини и сыграть сюжетообразующую роль.)
Петрович, откинув дрожащей рукой крышку, с залихватским гиком водружает Зинаиду на клавиатуру, родив в недрах театра потрясающий по своей мощи диссонирующий аккорд диапазоном октавы в три. Прима восторженно ахает, рвет бабочку на груди музыканта, а коварные колесики, не выдержав страсти и веса прелестницы, внезапно оживают.
– Зин, ты куда? – обалдело спрашивает Петрович, глядя, как удаляется, набирая скорость, рояль с распластавшейся на нем примой.
– Я лечу-у-у! – последний раз вибрирует в главной люстре восторженное меццо, и «August forster» с грохотом рушится в оркестровую яму…
Слободка Хомячихино, почти крайний почти север. Восьмая верста от пятой звезды.
Эдельвейс каждый день гулял по лесу. И пусть односельчане считали его немного чокнутым, но все равно нежно любили. Хомячихино было мирной деревенькой, стоящей вдалеке от оживленных трактов и, тем более, столицы. Жизнь там текла спокойно и радостно, а селяне, все, как один, были улыбчивыми и добрыми. Эдельвейс зарабатывал в трактире менестрелем и обладал широкой душой и мечтой. Мечта была тоже что ни на есть оригинальная: завести себе дочку. Наверное, местные пейзанки с большим удовольствием пришли бы на помощь в этом благом деле, однако мечта – она и есть мечта. И никакие бабы в нее не вписывались по определению.
Эдельвейс представлял, как будет воспитывать девочку, заплетать ей косички, вычесывать шерстку и чистить зубки. Однажды он даже приютил в своем сарае бездомного оленя, правда, тот при первой же возможности дал деру, да и вообще, разве мог заменить он собою теплоту дочерней любви? Поэтому Эдельвейс страдал и ежедневно уходил в лес, легко скользя широкими лыжами по одному ему известным дорожкам, в странной уверенности однажды найти свое счастье. Вот и сегодня он с раннего утра затерялся среди погруженных в сон деревьев, катил себе, радостно насвистывая, и поблескивал белоснежной шерстью под лучами пробивающегося сквозь ветки солнца.
– Фью-фью, – нежно сказала сидящая на коряге пятнистая кедровка, а Эдельвейс, притормозив, смахнул слезу умиления. Птичка подпрыгнула, а после вдруг стала на крыло и испуганно унеслась в небесную синь. Зимний лес озарился неожиданной вспышкой, в ближайших кустах что-то громко затрещало, и кто-то грязно выругался. Эдельвейс удивленно сморгнул и полез в бурелом – любопытствовать.
Минуту спустя он обнаружил источник звука – упитанную смуглую даму в золотистой рубашке и венке из крупных белых кувшинок на высокой прическе. Дама торчала в глубоком сугробе и, затравленно озираясь, отстукивала зубами затейливый ритм.
– Дочка! – восхитился Эдельвейс и полез обниматься.
– А-а-а! – завизжала дама. – Гиганский хомяк!
– Я орк!
Менестрель обиженно застыл и гордо продемонстрировал новоприобретенному чаду миниатюрные клыки.
– А я Зина, – растерянно сказала дама и шумно сглотнула: – Фигасе! Вы ж зеленые.
– Только летом, – назидательно ответил Эдельвейс и снова расплылся в широкой ухмылке: – Зий-на…
– А это что? – «дочка» пухлой ручкой ткнула в мохнатое менестрельское пузо.
– Шерсть, – гордо ответил тот и кокетливо выкусил клычками запутавшуюся веточку, – зима ж на улице.
– Зима…
Зинаида вздрогнула все телом и, обхватив себя за плечи, истошно запричитала:
– И зима, и мороз, и свету белого не видно, и умру я тут во цвете ле-ет!
– Ну-ну, – Эдельвейс покровительственно похлопал находку по плечу, – что ж вы так убиваетесь, вы же так никогда не убьетесь.
– Насмешник! – с ненавистью прошипела Зина, взмахнула руками и решительно полезла из сугроба.
Эдельвейс с готовностью подхватил ее под мышки и, закряхтев от натуги, с третьего раза вытащил на тропинку.
– Гы… ды… ты… – снова заклацала Зинаида.
– Ага, – кивнул орк, оглядывая короткий подол рубашонки, еле прикрывающий коленки, и широкий пояс из золотых пластин, – холодно. Моя твоя понимает. Садись, дочка, папке на спину, вмиг домчу.
– Ку… куда? – с опаской уточнила дама и запрыгала, пытаясь согреться.
– В трактир, куда ж еще. Там и покормим, и обогреем. А что? Ты не боись, мы, орки, мирные.
– Белые и пушистые, – эхом всхлипнула прима и с сомнением оглядела мохнатого провожатого: – А донесешь?
– Обижаешь…
Эдельвейс расправил широкие плечи, тряся шерсткой, поиграл теоретическими мускулами и, развернувшись, присел на корточки: – Садись. Только, чур, на шею не дави!
Зина молча влезла на пушистую спину, и орк, с трудом поднявшись, медленно побрел, сгибаясь под нелегкой ношей.
– А бы-быстрее нельзя? – снова отбила дробь зубами «дочка» и с горечью вспомнила стремительные путешествия противной киношной девицы, которой повезло заарканить вампира.
– Щас, тут скоро под горку будет, – просипел Эдельвейс и тоже вспомнил: старую сказку о стремительном беге юного вампира, которому подфартило посадить на спину стройненькую девочку.
– Ничего… – успокаивал сам себя менестрель, – своя ноша рук не тянет, зато мечта сбылась…
Мечта всхрапнула и затихла.
– Пригрелась малютка, – с нежностью подумал Эдельвейс, но тут лыжня устремилась вниз, и орк, балансируя лапами, пошел на разгон.
– Побереги-и-ись! – прикрикнул он на зазевавшихся зайцев, а прима, высунув любопытную голову, тут же получила в лоб сучком, и оба кулдыкнулись в снег.
Отряхнув дочуру, орк снова взгромоздил ее на закорки и погнал быстрее, пока, наконец, над елками не зазмеились дымки Хомячихина. И вскоре Эдельвейс важно входил в родной трактир с любимой ношей на спине.
– Где ты шляешься? – недовольно пробурчал корчмарь, а после удивленно присвистнул. Зинаида, точно блоха, отпала от орочьей шкуры и застыла, лежа на скамейке, чакая зубами от холода и переживаний. По ее лбу тянулась четкая розовая полоса.
– Это дочка моя! – радостно осклабился Эдельвейс. – Зийна.
– К печке ее переложи, – меланхолично ответствовал трактирщик и отправился протирать стойку, здраво рассудив, что с перемерзшей толстухи взять нечего.
Эдельвейс протопал через зал, уложил Зину у очага и, плюхнувшись на невысокую скамеечку, стал сосредоточенно разуваться.
– И ходют, и ходют, – пробурчала пушистая орчиха-служанка, орудуя щеткой и, мстительно пихнув Зинину ногу в сандалии, призывно поглядела на менестреля.
– Чего нового? – зевнув, поинтересовался Эдельвейс.
– А то ж прям на цельный год отлучалси, – фыркнула орчиха и снова пнула «дочку» в голень. Та злобно заурчала и стрельнула оттаявшим египетским взглядом в противную поломойку, отметив и кучерявую шерстку и вплетенные в нее голубые ленточки.
– Как обычно, – пожал широкими плечами корчмарь, – зима…
– Зима… – согласился менестрель.
– Вот разве что Темный Властелин снова буянит, – потряс головой хозяин, отгоняя настырную муху, невесть от чего воспрявшую посреди зимы. – «Хомячихинский Пифий» пишет, вона, что в столице танцы на столах затеял. С раздеваниями…
– Зима, – снова зевнул Эдельвейс и, сняв со стены лютенку, дернул третью струну, – лихорадки цепляются…
Струна бренькнула, а частично оттаявшая прима протестующе засипела: «Ля-бемоооль…»
– Доча… – умилился менестрель. – Вся в меня! Ты это, Мавросий, налей ей согревающего. И покушать. Да не бычи, из моих денег вычтешь.
– И надолго она к нам? – корчмарь скосил глаза на переносицу и взмахнул тряпкой: нахальная муха никак не отставала. – Так и знай: забясплатно кормить не буду.
– Дочка она мне! – Эдельвейс, насупившись, двинулся к стойке. – И не боись, нахлебниками не будем. Вот оклемается маленько, так, как пить дать, вам всем покажет. Она мож это, на шаре танцевать умеет. Талантливая – вся в папку.
Трактирщик скривился, но все же плеснул в кружку мутной жидкости:
– Сказанул: на шаре! Теперь ей и шар покупать?
– Зийна, пей, – менестрель, приподняв дочку за волосы, влил самогон ей в рот. Прима глотнула, пискнула, покраснела, побледнела и извлекла из пышной груди мощное «Пляяяяя!!» Правда, на этот раз без бемоля.
– Молодчиночка… – Эдельвейс подхватил задыхающуюся дочу под мышку и потащил к столу.
– Что это было, отравитель? – просипела Зина и, пошарив в поисках закуси, смачно занюхала выпитое кружевной салфеткой.
– Оркский самогон, – менестрель заботливо подвинул к дочке жаркое из дикого баклажана.
– Это я сама поняла! – Зина томно взяла закусь двумя пальчиками. Браслетки звякнули. – Я о властелине, темном. Они что, у вас тоже водятся?
– Только один. Да ты кушай, кушай. И не боись, чай, душегубец отседова далеко.
– Где? – заинтересовалась Зина и отправила в рот еще кусочек жаркого.
– Известно где, – фыркнула противная поломойка и тут же принялась елозить щеткой под столом Эдельвейса, – в Самом Черном замке на Черной горе посреди моря. Тоже Черного. Ну, когда на «Ночной вазе» в небесах не застрянет.
– Ой, – поперхнулась Зина. – А какой он?
И алчно сверкнула глазами.
– Да обычный, – Мавросий стал невозмутимо складывать из «Пифия» самолетик. – Брунет. Брутальный. Глаза, что у козы блудливой. Волосья по ветру вьются, Шпага серебряная, опять же. Булье, говорят, алое да чистого шелка. На вот, любуйся!
Корчмарь запустил газету в сторону Зинаиды, и, мгновение спустя, с первой полосы, кривясь, глядел на приму бледнолицый брюнет в алых труселях с медведиками.
– Ах, – сказала Зина басом, – Иуэомиэленей!
– Че? – спросили хором корчмарь, поломойка и менестрель, а Темный Властелин побледнел еще больше и постарался смыться с передовицы.
– Куда?! – взревела Зинаида, но тут оголодавшая муха пошла на таран и с размаху врезалась поломойке в глаз. Та, заорав не своим голосом, выхватила из рук примы газету и ринулась за насекомым, толкая столы и перепрыгивая скамейки.
– Весна скоро… – заметил Эдельвейс и взял на лютенке меланхоличный аккорд.
– Мой принц… – хлюпнула носом вымечтанная дочурка.
– «Твои зеленые рукава сведут с ума меня сейчас. Твои зеленые рукава затмили свет твоих же глаз»… – выразительно завел Эдельвейсстаринную орочью балладу.
– Попса! – выплюнула Зина и скривилась.
– Классика! – не согласился свежеобретенный отец и сыграл заковыристый пассаж.
– Вот классика! – Зинаида вскарабкалась на стол, и, сложив руки на груди, устремила горящий взор вдаль: – О, милый! Приди, мое блаженство! Приди моя любовь, мне сердце успокой!
В этот исторический момент где-то в Запределье часы пробили десять. А поскольку эти десять пришлись на предсказанный Конец света (не будем уточнять, который), биограф примы содрогнулся и с опаской посмотрел в окно. Там ничего не изменилось, разве что лениво отряхнулась сидящая на дереве ворона, а вот Зине откровенно не повезло. Поток авторского адреналина вкупе с уникальной методой профессора Шниперсона, когда-то обучавшего девушку вокалу, сделали свое черное дело. Стены таверны срезонировали на четверть тона, войдя в унисон с оркским боевым кличем, и милые пушистики внезапно начали внеплановую трансформацию. Сначала с тихим шелестом опала белоснежная шерсть, являя миру огромные мускулы и грубые зеленые шкуры. Затем из-под широких губ выдвинулись внушительные клыки, а трогательные влажные глаза сделались вдруг вдвое меньше и загорелись маниакальным огнем.
– Джай Махакали![1]1
Jai Mahakali, Ayo Gorkhali! – («Слава Великой Кали, идут Гуркхи!») – боевой клич гуркхов.
[Закрыть] – взрычала страшная троица и стала окружать стол с обалдевшей примой.
– Обалдеть… – пролепетала попаданка, а потом от души завизжала и попыталась пнуть тянущуюся к ней лапу с огромными когтями. Орки заорали и закрыли уши, крыша таверны затрещала, покосилась и, сложившись книжкой, рухнула в зал, подняв тучи пыли. Здоровая балка приложила приму по многострадальной голове, и дама, всхлипнув, затихла и стекла под стол. Велика ты, сила певческого искусства…
Получасом спустя онемевшие от горя селяне скорбно смотрели на дымящийся остов таверны, над которым гордо, как АН-225, парила одинокая муха…
