Текст книги "Мой мальчик"

Автор книги: Ник Хорнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Нужно, если читаешь исторические книги.

– А ты их читаешь?

– Не часто.

– Хорошо, так для чего же ты ходил в школу?

– Замолчи, Маркус.

– Если бы я знал, что мне не придется работать, я бы не утруждал себя.

– Тебе что, не нравится ходить в школу? – Уилл заваривал себе чай. Когда он налил молока, они вернулись в гостиную и сели на диван.

– Нет. Ненавижу школу.

– Почему?

– Это не по мне. Я не создан для школы. У меня не тот тип личности.

Это мама не так давно рассказала ему о типах личности, как раз после того, как они переехали. Они оба интроверты, сказала она, поэтому многие вещи – например, знакомство с друзьями, учеба в новой школе или переход на другую работу – даются им труднее. Она сказала это так, будто ему должно было стать легче, но этого, конечно же, не случилось, да он и не понял, на что она рассчитывала, говоря это, ведь из сказанного выходило, что, если ты интроверт, не стоит и пытаться.

– Тебя там достают?

Маркус взглянул на него. Как он догадался? Наверное, все гораздо хуже, чем он думает, если об этом можно догадаться прежде, чем он что-нибудь скажет.

– Не очень. Только пара ребят.

– А из-за чего они к тебе пристают?

– Да так. Просто из-за очков и прически. И еще из-за пения и тому подобного.

– А что такого в пении?

– А, да просто… просто я иногда начинаю петь, сам того не замечая.

Уилл рассмеялся.

– Ничего смешного.

– Извини.

– Я ничего не могу с этим поделать.

– Но с волосами-то ведь можешь?

– Что, например?

– Подстричься.

– Как?

– Как это «как»? Как тебе самому нравится.

– А мне и так нравится.

– Тогда тебе придется смириться с тем, что к тебе пристают. Почему тебе нравится такая прическа?

– Потому что у меня так растут волосы, и я ненавижу ходить в парикмахерскую.

– Это и видно. А ты часто ходишь в парикмахерскую?

– Я вообще не хожу. Меня мама стрижет.

– Мама? Господи! Сколько тебе лет? Двенадцать? Я думал, ты уже достаточно взрослый, чтобы стричься как хочешь.

Внимание Маркуса привлекли слова «достаточно взрослый». Это ему приходилось слышать не часто.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Двенадцать? Да ты через четыре года уже сможешь жениться. Тебя и тогда будет мамочка стричь?

Маркус сомневался, что женится через четыре года, но понял, что Уилл имеет в виду.

– Ей это не понравится, да? – сказал он.

– Кому?

– Моей жене. Если она у меня будет, хоть я в этом и сомневаюсь. Уж точно не через четыре года.

– Да я не это имел в виду. Просто я думаю, что ты будешь чувствовать себя маменькиным сынком, если мама станет и тогда приходить, чтобы ухаживать за тобой. Стричь тебя, подрезать тебе ногти, тереть спинку…

– А, я понял, о чем ты.

Да, он понял, что Уилл имеет в виду. И Уилл прав. В таких обстоятельствах он действительно будет чувствовать себя маменькиным сынком. Но на это можно взглянуть и с другой стороны: если через четыре года мама по-прежнему будет его стричь, значит ничего ужасного за это время не произошло. И в данный момент ему казалось, что ради этого он бы согласился пару раз в год побыть маменькиным сынком.

Той осенью Маркус часто заходил к Уиллу и к третьему или четвертому разу почувствовал, что Уилл к нему привыкает. Во второй его приход они немного поругались: Уилл снова не хотел его впускать, и Маркусу пришлось настоять на своем, но в конце концов они дошли до того, что, когда Маркус звонил в дверь, Уилл открывал, даже не поинтересовавшись, кто это, – просто шел обратно в комнату, зная, что Маркус идет следом. Пару раз его не оказывалось дома, но Маркус не знал, ушел он специально или нет, да и не хотел знать, так что не спрашивал.

Поначалу они не слишком много разговаривали, но потом, когда визиты стали привычными, Уилл, казалось, решил, что они должны беседовать по-настоящему. Правда, собеседником он был не очень хорошим. Первый их разговор случился, когда они обсуждали толстого парня который все время выигрывал в «Обратном отсчете». Без очевидной, как показалось Маркусу, причины Уилл вдруг спросил:

– Как у тебя дела дома?

– Ты имеешь в виду маму?

– Наверное.

Было ясно, что Уилл предпочел бы говорить о толстом парне из «Обратного отсчета», чем о том, что недавно произошло. На мгновение Маркус почувствовал прилив раздражения, потому что у него-то выбора не было. Если бы он мог выбирать, он бы все время только и думал о том толстом парне из «Обратного отсчета», но, поскольку выбирать он не мог, его одолевали мысли другого рода. Правда, долго он не злился. Уилл был не виноват, и он, по крайней мере, сделал над собой усилие, хоть ему и трудно.

– С ней все в порядке, спасибо, – сказал Маркус так, как будто с ней всегда все было в порядке.

– Ну, я в том смысле…

– Я понимаю. Нет, ничего подобного не происходит.

– А ты по-прежнему из-за этого переживаешь?

Он не говорил об этом с того самого дня, как это произошло, и даже тогда он никому не сказал о том, что чувствует. А чувство, которое он испытывал все это время, каждый день, было ужасным страхом. На самом деле главной причиной его ежедневных визитов к Уиллу после школы была возможность оттянуть возвращение домой. Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, глядя под ноги, он не мог не вспоминать «День дохлой утки». Уже когда он вставлял ключ в замочную скважину, удары его сердца глухо отзывались и в груди, и в руках, и в ногах, а когда, войдя, он видел, что мама смотрит телевизор, или готовит, или делает что-то по работе за письменным столом, его хватало только на то, чтобы не разрыдаться или сдержать подкатившую к горлу тошноту.

– Немного. Когда думаю об этом.

– А ты часто думаешь об этом?

– Не знаю.

Все время, все время, все время. Мог ли он сказать об этом Уиллу? Он не знал. Он не мог сказать об этом маме, не мог сказать об этом папе, не мог сказать об этом Сьюзи – они все устроили бы жуткий переполох. Мама расстроилась бы, Сьюзи предложила бы это обсудить, а папа захотел бы, чтобы сын переехал обратно в Кембридж… этого еще не хватало. Так зачем же тогда рассказывать? Для чего? Все, что ему было нужно, это чтобы кто-то, кто угодно, пообещал ему, что такого больше никогда не случится, но никто ему этого пообещать не мог.

– Охренеть, – сказал Уилл. – Прости, я не должен так выражаться в твоем присутствии.

– Ничего. В школе так все говорят.

Вот и все. Все, что сказал Уилл. «Охренеть». Маркусу было невдомек, почему Уилл так выразился, но он решил, что это здорово, и ему стало легче. Это прозвучало серьезно, но без нажима, и он почувствовал, что испытывать страх – это не значит быть жалким.

– Теперь ты уже можешь остаться на «Спасенные звонком» [37] , – сказал Уилл. – Иначе пропустишь начало.Маркус никогда не смотрел «Спасенные звонком» и не мог понять, с чего Уилл так решил, но все равно остался. Ему показалось, что он должен остаться. Они смотрели молча, а когда зазвучала музыка и пошли титры, Маркус вежливо поблагодарил и пошел домой.

Глава 16

Уилл поймал себя на том, что, планируя свой день, уже выкраивает время на визиты Маркуса. Труда это не представляло, потому что рыхлая структура его дня позволяла проделать в ней любое количество просторных дыр, но что с того? Ведь он мог бы заполнить их другими, более легкими делами, будь то хождение по магазинам или дневной сеанс в кино; конечно, никто не станет утверждать, что Маркуса можно поставить на одну чашу весов с глупой комедией или пакетиком лакричной карамели. И дело не в том, что во время своих визитов он плохо себя вел, вовсе нет; да и не в том, что с ним не о чем было поговорить, – это тоже было не так. Общаться с Маркусом было трудно потому, что при этом часто возникало впечатление, будто он оказался на этой планете транзитом, по пути куда-то в иной мир, для жизни в котором он и был создан. В поведении Маркуса периоды отрешенности, когда он полностью погружался в себя, сменялись периодами, когда, будто пытаясь компенсировать моменты своего отсутствия, он сыпал вопросы один за другим.

Пару раз, когда ему казалось, что он больше этого не вынесет, Уилл отправлялся по магазинам или в кино; но в большинстве случаев в четыре пятнадцать он оказывался дома в ожидании звонка в дверь – иногда потому, что ему было лень куда-то идти, а иногда ощущая, что у него перед Маркусом должок. Что и почему он ему задолжал, Уилл затруднялся сказать, но понимал, что сейчас играет в жизни этого парня какую-то роль, а поскольку больше ни в чьей жизни он никакой роли не играл, то не опасался умереть от нервного истощения, вызванного чрезмерным сопереживанием. Конечно, ежедневно навязываемое общество какого-то мальчишки – обуза. Для Уилла было бы облегчением, если бы Маркус нашел стимул к жизни где-нибудь в другом месте.

В третий или четвертый его визит он поинтересовался у Маркуса о Фионе, а потом пожалел об этом, потому что ему стало ясно, что мальчишка по этому поводу переживает. Уилл его понимал, но не мог найти мало-мальски стоящих слов утешения, поэтому в конце концов просто сочувственно и, учитывая возраст Маркуса, не к месту выругался. Уилл решил, что больше не совершит подобной ошибки. Если Маркусу хочется поговорить о своей мамочке-самоубийце, то пусть он обратится к Сьюзи, к психологу или к кому-нибудь еще, кто способен на нечто большее, чем просто выругаться.

Всю свою жизнь Уилл избегал реальной жизни. В конце концов, он был сыном и наследником человека, написавшего «Суперсани Санты». Санта-Клаус, в чьем существовании большинство взрослых имели причины сомневаться, обеспечил его всем, что он носил, ел, пил, на чем сидел и где жил; можно было с некоторой долей уверенности предположить, что ген реальности отсутствовал у него от природы. Ему нравилось наблюдать за реальной жизнью в сериалах «Ист-Эндерз» и «Афиша» [38] , слушать, как про реальную жизнь поют Джо Страммер, Кертис Мэйфилд [39] и Курт Кобейн, но никогда доселе реальность собственной персоной в гости к нему не захаживала. Неудивительно, что, предложив гостье чашку чаю с печеньем, он не знал, что с ней делать дальше.

Иногда ему удавалось беседовать с Маркусом, не затрагивая два кошмара его жизни – школу и дом.

– А мой папа бросил пить кофе, – вдруг сказал Маркус как-то вечером, после того как Уилл пожаловался ему на кофеиновое отравление (производственный риск всех тех, кто нигде не работает и ничего не производит).

Уилл никогда прежде не задумывался об отце Маркуса. Маркус был в такой мере продуктом воспитания своей мамы, что мысль о наличии отца казалась почти неприличной.

– А чем он занимается, твой папа?

– Он работает в социальной службе Кембриджа.

Где же еще, подумал Уилл. Все эти люди были родом из другой страны, страны, полной вещей, о которых Уилл ничего не знал и которые ему были не нужны: музыкальных терапевтов, магазинов органических продуктов с досками объявлений, маслами для ароматерапии, яркими свитерами и трудными европейскими романами и чувствами. Маркус был их детищем.

– А что он там делает?

– Не знаю. Только зарабатывает он немного.

– Ты часто с ним видишься?

– Довольно часто. На выходных. В конце четверти. У него есть подружка Линдси. Она славная.

– А…

– Мне еще о нем рассказать? – попытался помочь ему Маркус. – Я могу, если хочешь.

– А ты хочешь еще что-нибудь о нем рассказать?

– Ага. Мы не часто говорим о нем дома.

– О чем ты хочешь рассказать?

– Не знаю. Могу рассказать, какая у него машина, курит ли он.

– Хорошо, он курит? – Уилла уже не отпугивала эксцентричная манера Маркуса вести диалог.

– Нет. Бросил, – торжествующе заявил Маркус, понимая, что заманил Уилла в ловушку.

– А…

– Правда, это было трудно.

– Представляю. Ты скучаешь по своему папе?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты понимаешь… Ну, не знаю… ты скучаешь?.. Ты же понимаешь, что это значит.

– Я же с ним вижусь. Почему я должен по нему скучать?

– А тебе бы хотелось видеться с ним чаще?

– Нет.

– А, тогда понятно.

– Можно мне еще колы?

Уилл сначала не понял, почему Маркус перевел разговор на отца, но было ясно, что есть смысл поговорить о чем-то, что не вызывает у Маркуса воспоминаний об ужасном хаосе вокруг него. Победа над никотиновой зависимостью не была в прямом смысле победой Маркуса, но при полном отсутствии в его теперешней жизни любого рода побед он ощущал ее почти как свою собственную.

Уилл понимал, как это печально, но также понимал, что его эта проблема не касается. Вообще, в принципе не существует таких проблем, которые бы его касались. Немногие могут похвастаться, что у них нет проблем, но это его тоже не касалось. Уилл этого не стыдился, а, напротив, открыто и громко этому радовался; то, что ему удалось достичь такого возраста, не столкнувшись с более или менее серьезными проблемами, он считал большим достижением, которое нужно сохранить и впредь. Конечно, он был не против время от времени угостить Маркуса колой, но все же ему не хотелось быть вовлеченным в ту сумятицу, которую представляла собой жизнь Маркуса. Ему это было просто не нужно.

На следующей неделе привычный просмотр «Обратного отсчета» был прерван чем-то вроде дроби камешков по оконному стеклу гостиной, а потом чередой настойчивых и длинных звонков в дверь. Уилл понял, что что-то случилось, потому что без особой на то причины никто не стал бы осыпать его окна градом камней и неистово трезвонить в дверь. Первым его порывом было сделать звук погромче и не обращать внимания. Но в конечном счете остатки чувства самоуважения возобладали над трусостью, и он направился от дивана к входной двери.

Маркус стоял на крыльце, осыпаемый градом какой-то карамели, по форме и твердости напоминавшей камни, – такая могла причинить не меньший вред, чем камни настоящие. Уилл это понял, получив пару прямых попаданий. Он завел Маркуса внутрь и нашел глазами «карамелеметателей» – двух злобного вида парней, подстриженных под горшок.

– Что это вы делаете?!

– А ты кто такой?

– Не важно, кто я такой. Вы кто, черт побери, такие? – Уилл и не помнил, когда ему в последний раз хотелось кого-нибудь ударить, но он бы точно влепил этим двум. – Проваливайте отсюда к черту!

– Ой-ой-ой… – проканючил один из них.

Уилл решил, что эти звуки имели целью выразить бесстрашие, но вся эта бравада была несколько подмочена немедленной и стремительной капитуляцией. Он удивился, но испытал облегчение. Уиллу никогда в жизни не пришло бы в голову убегать при виде самого себя (или, скорее, в достаточно маловероятном случае встречи с самим собой в темном переулке оба Уилла драпали бы в разные стороны с одинаковой скоростью). Но он уже был взрослым, поэтому, хоть подростки и потеряли всякое уважение к старшим («Вот призвать бы их всех, как в старые добрые времена, на обязательную военную службу!» и так далее, и тому подобное…), все же только самые отъявленные или хорошо вооруженные рискнули бы пойти на конфронтацию с кем-то больше и старше себя. Уилл направился назад в квартиру, чувствуя себя больше и старше и не без некоторой гордости за свое поведение.

Маркус угостился печеньем и, усевшись на диван, смотрел телевизор. Он выглядел абсолютно нормально, был увлечен передачей, а печенье застыло на полпути ко рту; глядя на Маркуса, невозможно было уловить признаков отчаяния. Если кто-то и допекал этого парня, смотревшего «Обратный отсчет», сидя на диване, то это было очень давно и с тех пор он успел об этом позабыть.

– Так кто это был?

– Кто?

– Кто? Эти парни, которые пытались размозжить тебе башку кусками карамели.

– А, эти… – сказал Маркус, не отводя взгляда от экрана. – Не знаю… Они из девятого класса.

– И ты даже не знаешь, как их зовут?

– Нет. Они просто начали преследовать меня, когда я шел домой после школы. Поэтому я решил, что мне лучше туда не идти, чтобы они не выследили, где я живу, и пошел сюда.

– Огромное спасибо.

– В тебя они не будут швыряться конфетами. Им нужен я.

– И часто это случается?

– Раньше они конфетами не бросались. Они придумали это только сегодня. Только что.

– Я не о конфетах говорю. Я говорю про то… про то, что всякие старшеклассники пытаются тебя убить.

Маркус посмотрел на него:

– Да. Я тебе уже об этом говорил.

– Ты не говорил, что все так серьезно.

– В каком смысле?

– Ты просто сказал, что тебя задирает парочка ребят. Ты же не сказал, что тебя преследуют люди, которых ты даже не знаешь, и швыряют в тебя чем попало.

– Тогда они этого не делали, – спокойно сказал Маркус. – Они только что до этого додумались.

Уилл начинал выходить из себя. Если бы у него под рукой оказалось немного карамели, он сам бы начал швырять ею в Маркуса.

– Маркус, ради бога, я говорю не про эти чертовы конфеты. Ты всегда воспринимаешь все только буквально? Я понял, что они никогда прежде этого не делали. Но они же допекают тебя уже лет сто!

– Ну да… Но не эти двое…

– Да, хорошо, не эти двое. Но такие же, как они.

– Ага. Много таких, как они.

– Ну вот. Вот и все, что я пытаюсь выяснить.

– Так бы и спросил.

Уилл пошел на кухню поставить чайник – просто чтобы произвести какое-нибудь действие, за которое его в итоге не посадят, но оставить начатую тему он не смог.

– Ну и что ты собираешься с этим делать?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты что, собираешься терпеть это вечно?

– Ты говоришь прямо как учителя в школе.

– А что они говорят?

– Ну, типа «держись от них подальше». А я и не пытаюсь к ним приближаться.

– Но тебя это, наверное, расстраивает.

– Наверное. Я просто об этом не думаю. Как в тот раз, когда я упал с этой штуки на детской площадке и сломал запястье.

– Ты уходишь от темы.

– Я пытался об этом не думать. Это произошло, я бы и хотел, чтобы этого не происходило, но ведь такова жизнь.

Иногда Маркус говорил так, будто ему сто лет, и сердце Уилла сжималось, когда он это слышал.

– Но ведь жизнь не должна быть такой?

– Не знаю. Может, ты мне объяснишь. Я же ничего не делал. Просто перешел в новую школу, и пошло-поехало. Не знаю почему.

– А как было в старой школе?

– Там все было по-другому. Там не все дети были одинаковые. Там были и умные, и тупые, и модные, и со странностями. Там я не чувствовал себя каким-то особенным. А тут я чувствую себя не таким, как все.

– Дети разными быть не могут. Дети – они и есть дети.

– Так где же тогда все дети со странностями?

– Может быть, сначала они были со странностями, а потом стали вести себя по-другому. Они по-прежнему со странностями, но теперь этого просто не видно. А твоя проблема в том, что эти парни видят, какой ты. Ты даешь им возможность себя обнаружить.

– Так что мне теперь, стать невидимым? – Маркус хмыкнул, вообразив масштабы задачи. – Как мне это сделать? Или ты держишь у себя в шкафу шапку-невидимку?

– Тебе не надо становиться невидимым. Ты просто должен замаскироваться.

– Что, усы наклеить и все такое?

– Ага, усы наклеить! Никто ведь не обратит внимания на двенадцатилетнего мальчика с усами, правда?

Маркус взглянул на него:

– Ты шутишь. Все бы заметили. Я был бы один такой во всей школе.

Уилл забыл, что он не понимает сарказма.– Хорошо, тогда никаких усов. Плохая идея. А как насчет того, чтобы носить такую же одежду, прическу и очки, как все остальные? Внутри у тебя могут быть какие угодно странности. Просто изменись снаружи.

Они начали с ног. Маркус носил такие туфли, которые, как думал Уилл, давно уже перестали выпускать: простые черные мокасины, претендовавшие только на то, чтобы провести своего владельца по школьным коридорам, не привлекая внимания завуча.

– Тебе нравятся эти туфли? – спросил его Уилл. Они шли по Холлоуэй-роуд выбирать кроссовки. Маркус уставился на свои туфли в сгущающихся сумерках и немедленно столкнулся с полной женщиной, тащившей несколько большущих сумок с надписью «Дешевые продукты».

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто спрашиваю: они тебе нравятся?

– Это же мои школьные туфли. Они и не должны мне нравиться.

– Позволь заметить, что тебе может нравиться все, что ты носишь.

– А тебе нравится все, что ты носишь?

– Я не ношу ничего такого, что бы мне не нравилось.

– А тогда что ты делаешь с вещами, которые тебе не нравятся?

– Я, наверное, просто не стану их покупать.

– Да, не станешь, потому что у тебя нет мамы. Извини, что я тебе об этом напоминаю, но ведь так оно и есть.

– Ничего, я уже с этим смирился.

Магазин кроссовок был огромен, и в нем было полно народу. В свете его ламп все покупатели казались больными: он придавал лицам зеленоватый оттенок, независимо от цвета кожи. Уилл поймал свое отражение в зеркале и поразился тому, что они с Маркусом легко могли сойти за отца и сына. Он скорее представлял себя в роли старшего брата Маркуса, но отражение подчеркивало контраст между возрастом одного и юностью другого – щетина Уилла и морщины вокруг глаз на фоне нежных щек Маркуса и его сияющих белизной зубов. А волосы… Уилл гордился тем, что ему удалось избежать даже малейших намеков на лысину, но все же его шевелюра была реже, чем у Маркуса, как будто бы сама жизнь пощипала ее.

– Тебе что-нибудь понравилось?

– Не знаю.

– Я думаю, это должен быть «Адидас».

– Почему?

– Потому что его носят все.

Кроссовки были расставлены по фирмам, и у стенда «Адидаса» людей толпилось больше чем достаточно.

– Стадо овец, – сказал Маркус, приближаясь к стенду. – Бе-е-е-е-е-е-е…

– У кого ты этому научился?

– Так говорит моя мама, когда думает, что у людей нет собственного мнения.

Вдруг Уилл вспомнил, что в его школе был мальчик, чья мама очень напоминала Фиону – не в точности, потому что Уилл считал Фиону странным порождением современности, сочетавшим в себе приверженность к музыке семидесятых, политическим взглядам восьмидесятых и к лосьону для ног девяностых, – но мамаша, о которой он вспомнил, была полным эквивалентом Фионы из шестидесятых. Мать Стивена Фуллика считала, что телевидение превращает людей в роботов, поэтому у них дома не было телевизора. «Ты смотрел Громо…» – начинал Уилл каждый раз в понедельник утром, но потом спохватывался и краснел, как будто упоминание о телевизоре было сродни упоминанию о только что умершем родителе. И что хорошего это дало Стивену Фуллику? Насколько Уилл знал, он не стал ни поэтом-мистиком, ни художником-примитивистом, а, наверное, просто застрял в какой-нибудь провинциальной адвокатской конторе, как и все остальные из их школы. Он терпел годы лишений, и все напрасно.

– Весь смысл этого предприятия, Маркус, состоит в том, чтобы научить тебя быть овцой.

– Правда?

– Конечно. Ты ведь хочешь, чтобы тебя не замечали, чтобы ты не выделялся. Бе-е-е-е-е-е-е…

Уилл выбрал пару баскетбольных кроссовок «Адидас», которые выглядели круто, но не броско.

– Что ты думаешь об этих?

– Они же стоят шестьдесят фунтов.

– Не важно, сколько они стоят. Что ты о них думаешь?

– Да, хорошие.

Уилл попросил продавца, чтобы он принес нужный размер. Маркус пару раз прошелся взад-вперед. Он не мог сдержать улыбку, глядя на себя в зеркало.

– Ты сейчас думаешь, что классно выглядишь? – спросил Уилл.

– Ага. Правда… правда, теперь все остальное на мне выглядит ужасно.

– Значит, в следующий раз мы попытаемся позаботиться о том, чтобы и в остальном ты выглядел нормально.

После магазина Маркус сразу же пошел домой, засунув свои кроссовки в рюкзак. Уилл шел обратно, светясь от сознания своего великолепия. Вот что люди имеют в виду, говоря «естественный кайф»! Он не мог припомнить, когда прежде чувствовал себя настолько же хорошо – уверенным в своей значимости и в гармонии с самим собой. Невероятно, но это стоило ему всего шестьдесят фунтов! Сколько бы ему пришлось заплатить за соответствующий эффект от кайфа искусственного? (Видимо, если уж на то пошло, фунтов двадцать пять, но кайф искусственный был, несомненно, на порядок ниже.) Он на время сделал счастливым несчастного мальчика, не преследуя ровным счетом никаких личных целей. Он даже не пытался переспать с мамой мальчика!На следующий день Маркус появился на пороге Уилла весь заплаканный, в черных промокших носках вместо баскетбольных кроссовок «Адидас». Конечно же, их у него украли.

Глава 17

Маркус сказал бы маме, откуда кроссовки, если бы она его спросила, но она не спросила, потому что просто не заметила, что у него на ногах. Пусть его мама и не самый наблюдательный человек в мире, но кроссовки были настолько большими, белыми, необычными и так привлекали внимание, что Маркусу казалось, будто на ногах у него вовсе не обувь, а нечто живое – может быть, пара белых кроликов.

Зато она заметила, что они пропали. Как это на нее похоже. Она не обратила внимания на кроликов, которым на ногах не место, но заметила носки, которые были всего лишь там, где им положено.

– Где твои туфли? – воскликнула она, когда он вошел. (Уилл подвез его до дома, но был ноябрь, на улице мокро, и за то короткое время, пока он шел по тротуару, вверх по лестнице и до двери, его носки снова промокли насквозь.) Маркус посмотрел себе на ноги и на какое-то время замолчал: он было подумал изобразить полнейшее удивление и ответить, что ничего не знает, но быстро понял, что она ему не поверит.

– Их украли, – в итоге ответил он.

– Украли? Зачем кому-то красть твои туфли?

– Потому что… – Он уже хотел сказать правду, но проблема была в том, что правда спровоцировала бы множество вопросов. – Потому что они были красивые.

– Да это же были простые черные мокасины.

– Нет. Это были новые кроссовки «Адидас».

– Откуда у тебя новые кроссовки «Адидас»?

– Мне их купил Уилл.

– Что за Уилл? Тот самый Уилл, который водил нас в ресторан?

– Да, Уилл. Он, типа, стал моим другом.

– Типа твоим другом?

Маркус был прав. С ее стороны последовала куча вопросов, хоть и задавала она их странным образом – просто повторяла то, что он только что сказал, придавая этому вопросительную интонацию и повышая голос.

– Я хожу к нему домой после школы.

– ХОЖУ К НЕМУ ДОМОЙ ПОСЛЕ ШКОЛЫ?

Или:

– Видишь ли, у него на самом деле нет ребенка.

– НА САМОМ ДЕЛЕ НЕТ РЕБЕНКА?

И так далее. Как бы то ни было, когда допрос подошел к концу, он понял, что попал в большие неприятности, хотя, видимо, и не в такие большие, как Уилл.

Маркус надел свои старые туфли, и они с мамой пошли прямиком к Уиллу. Фиона накинулась на Уилла, как только они вошли, и сначала, когда она распекала его, он выглядел смущенно и виновато и стоял, уставившись в пол. Но по мере того, как это продолжалось, он тоже начинал заводиться.

– Хорошо, – сказала Фиона. – Так в чем смысл всех этих милых чаепитий после школы?

– Извините?

– Для чего взрослому мужчине день за днем тусоваться с двенадцатилетним мальчишкой?

Уилл взглянул на нее.

– Вы намекаете на то, на что, я думаю, вы намекаете?

– Я ни на что не намекаю.

– Нет, намекаете, не так ли? Вы намекаете на то, что я… развлекаюсь тут с вашим сыном.

Маркус посмотрел на Фиону. Она что, действительно это имела в виду? Развлечения?

– Я просто спрашиваю, почему вы принимаете в своей квартире двенадцатилетнего мальчика?

Уилл вышел из себя. Лицо его побагровело, и он начал громко кричать:

– А выбор, черт возьми, у меня есть? Ваш сын, блин, заявляется сюда без приглашения каждый вечер. Иногда его преследуют банды садистов. Я мог оставить его за порогом им на растерзание, но решил впустить ради его же собственной безопасности. Да в следующий раз я палец о палец не ударю! И пошли вы оба к черту! Если вы закончили, то можете проваливать отсюда.

– Вообще-то, я еще не закончила. Почему вы купили ему дорогие кроссовки?

– Потому что… да вы только посмотрите на него! – Они оба посмотрели на него. Даже Маркус оглядел самого себя.

– Что с ним не так?

Уилл взглянул на нее.

– А вы не догадываетесь? Вы и в самом деле не догадываетесь.

– О чем?

– Вообще-то, Маркуса в школе едят с потрохами каждый день. Они его раздирают на куски каждый чертов день, а вас волнует, откуда у него взялись новые кроссовки и не развращаю ли я тут вашего мальчика.

Внезапно Маркус почувствовал себя опустошенным. Он и не представлял, насколько все серьезно, пока Уилл не начал орать, но Уилл был прав, его действительно раздирают на куски каждый чертов день. До сих пор он не связывал дни недели воедино: каждый из дней был плохим, но, чтобы выжить, он притворялся, будто бы каждый следующий день не связан с предыдущим. Теперь он понял, как это глупо и насколько все в его жизни дерьмово, и ему захотелось лечь в кровать и не вставать до выходных.

– У Маркуса все в порядке, – отчеканила мама.

Сначала Маркус не поверил своим ушам, но потом, прислушавшись к словам, отдававшимся эхом в его голове, попытался найти в них иной смысл. Может быть, речь идет о другом Маркусе? Может быть, у него все в порядке с чем-то, о чем он забыл? Но никакого другого Маркуса не было и в помине, и ни с чем другим у него не было все в порядке, просто его глупая, ненормальная мать ничего не замечает.

– Да вы, наверное, шутите, – сказал Уилл.

– Я знаю, что ему нужно время привыкнуть к новой школе, но…

Уилл рассмеялся:

– Ага. Дайте ему пару недель, и все будет в порядке. Как только у него перестанут красть ботинки и преследовать его после школы, все встанет на свои места.

Но ведь это не так. Они оба с ума посходили.

– Я так не думаю, – сказал Маркус, – на это мне потребуется больше, чем пара недель.

– Знаю, – согласился Уилл. – Я просто пошутил.

Маркусу казалось, что в таком разговоре не место шуткам, но, по крайней мере, это означало, что хоть кто-то понимает, что в действительности происходит. Но как же получилось, что этим «кем-то» оказался Уилл, с которым он знаком всего ничего, а не мама, с которой он знаком как минимум всю жизнь?

– Мне кажется, вы все несколько утрируете, – заметила Фиона. – Вероятно, вам в жизни не приходилось общаться с детьми.

Маркус не понял, что означало слово «утрируете», но Уилла оно еще больше разозлило.

– Да я, блин, сам был ребенком, – сказал Уилл. Теперь он ругался через каждое слово. – И я ходил в эту чертову школу. И я могу отличить ребенка, которому просто трудно приспособиться, от того, у которого все хреново, так что не надо мне тут говорить, что я утрирую. И я еще должен это выслушивать от человека, который…

– А!!!!!!!! – заорал Маркус. – Я-ия-ия-ия-ия-ия!!!!!!

Они оба уставились на него, а он на них. Он никак не мог объяснить этот крик; он издал первые два звука, которые пришли ему в голову, потому что понял, что Уилл собирается вставить что-то про больницу, а он этого не хотел. Это было бы несправедливо. То, что его мама повела себя глупо, еще не давало Уиллу права нападать на нее за это. Ему казалось, что вся эта история с больницей была гораздо серьезнее, чем швыряние конфетами и происшествие с кроссовками, и их не следует мешать в одну кучу.

– Что с тобой? – спросил Уилл.

Маркус пожал плечами:

– Ничего. Просто… не знаю. Захотелось поорать.

Уилл покачал головой.

– Господи, – сказал он, – ну и семейка.