Текст книги "Линия фронта прочерчивает небо"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Янки идут навалом! Надо их бить, есть пироги некогда!

Стремительный и легкий, как сокол, ворвавшийся в стаю воронья, МиГ дрался один против многих. И всюду, где б он ни появлялся, ломался строй воздушных пиратов: одни сбрасывали куда попало бомбы, чтоб облегчить себе бегство, или стремились уйти, прижимаясь к земле; другие отвечали огнем на огонь и старались зайти в хвост, чтобы расправиться с ним без помех. Лыонг выпустил уже пять залпов. Он старался атаковать как можно плотнее, бить наверняка, чтоб не расходовать зря боезапас.

– Задымил! Один задымил! – ликовал в наушниках голос Тоана.

Лыонг поднял машину вверх и увидел внизу Ф-105, волочивший за собой черноватый дымок, точно раскуренная сигарета, а чуть повыше – преследовавший его истребитель Тоана. Три вражеских самолета заходили ему в хвост.

– Тридцать первый! Противник сзади!

– «Жаворонок», внимание!.. «Жаворонок», внимание!.. Друзья близко от вас!

МиГ Тоана развернулся и шел на сближение с ведущим. Небо вокруг них было «чистым». Но над горизонтом продолжался ожесточенный бой. Зенитки вели частый огонь. В воздухе висел дым. Снизу, с полей, куда побросали свои бомбы американцы, медленно поднимались желтоватые столбы гари.

Вдалеке как будто появилось звено МиГов. И вдруг Лыонг заметил внизу темные отсвечивающие силуэты. Он развернулся. Теперь уже ясно были видны несколько Ф-105; они шли прямо на городок.

– Я тридцать первый!.. Четыре Ф-105 выходят к объекту.

– Атакую! Тридцать первый, прикройте меня поплотней!

Машина Тоана показалась над головой ведущего. Лыонг вошел в пике, наметил второй самолет в группе, открыл огонь и выпустил по нему все до последнего снаряда. Выровняв машину, он услышал голос Тоана:

– Янки теряет управление! Видно пламя!

Оба МиГа, набрав высоту, встретили звено своих, заняли место в строю и вместе легли на обратный курс.

* * *

После этого боя вражеское радио и служба информации подняли громкую шумиху, расписав его как великую победу. На следующий вечер приехал Би, комиссар полка. Улыбаясь, он спросил у Лыонга и Тоана:

– Как же это вы дали, чтоб американцы обоих вас «сбили»? – Потом он похлопал Лыонга по плечу и сказал: – Ну, ребята, собирайтесь завтра с утра пораньше в Ханой. Горком Союза трудящейся молодежи пригласил от нас двух человек выступить с докладом. Там будет собрание представителей молодежи с заводов и учреждений города.

– Какие из нас докладчики!

– Ничего-ничего. Расскажете, как воюет ваша эскадрилья. Излагайте все, как есть; конечно, не приукрашивайте и лишнего ничего не говорите. После собрания не забудьте сходить в госпиталь, проведать там наших. Послезавтра в пять тридцать утра ждите у моста Лаунг-биен, пойдет машина в полк. Тоан, твоя семья в Ханое или эвакуировалась?

– Разрешите доложить: бабушка с малышами уехала из города, мачеха по-прежнему работает в Ханое, сестренка, старшая, учится в пригороде.

– Я слыхал, у тебя отец болен. Передавай ему самые лучшие пожелания. Раз уж ты побываешь дома, постарайся, наладь там мир и согласие. Вы друг за другом присматривайте. Берегите здоровье, не засиживайтесь допоздна.

VII

На собрании молодежи друзья чувствовали себя сперва непривычно. Шум перекатывался волнами по рядам стульев, плотно наставленных в зале старинного диня[29]29
  Общинный дом, сооружавшийся в центре деревни, иногда – городского квартала; служил местом сходок и различных церемоний. Здесь обычно находился алтарь, где поклонялись духу основателя деревни, покровителю ремесла, предкам и т. п.


[Закрыть].

Девушка из горкома представила их собранию. Поднялся Лыонг. Долго не смолкали рукоплескания. Сколько блестящих глаз, сколько улыбок встречали каждую его фразу! Он смутился, говорил не очень связно и сразу передал слово Тоану. И все-таки сорвал громкие аплодисменты; конечно, он понимал: хлопали не ему и не его красноречию, а тому, что он летчик. Когда Тоан начал рассказывать о боевых делах эскадрильи, воцарилась мертвая тишина, изредка взрывавшаяся громом аплодисментов, грозивших обрушить древнее здание.

В перерыве десятки парней и девушек обступили Тоана, выспрашивали подробности. В коридоре, возле стола, уставленного термосами и чайными чашками, Лыонг тоже очутился в кольце внимательных, добрых глаз. Стоявшая неподалеку девушка в синей блузке показалась ему знакомой. Разговаривая с приятелями, она поглядывала в его сторону и вроде бы улыбалась. «Черт, где я мог ее видеть?..»

Когда вокруг Лыонга стало поменьше народу, девушка подошла к нему, щеки ее зарделись.

– Вот уж не ждала, что именно вы приедете к нам сегодня.

– Да-а…

– Что Дао вам пишет?

– Понятно: вы – Туйен! – воскликнул он, только сейчас вспомнив ее по фотографиям, где она была снята рядом с сестрой.

– Я давно хотела поздороваться с вами, но здесь была такая толпа. Дао прислала вам посылку, она лежит у меня дома. Вы скоро освободитесь?

– В двенадцать я должен обедать у Тоана. Потом надо зайти в госпиталь… Что, если, скажем, часа в четыре я загляну к вам?

– Ладно, тогда у меня и поужинаете.

– Не знаете, что там Дао прислала?

– По-моему, свитер – сама связала, и еще что-то. Я не успела отослать по почте. Зато теперь есть оказия.

– Здесь от жары прямо на глазах таешь, а она посылает свитер!

Туйен рассмеялась, пожала ему руку и убежала в зал. Звон колокольчика звал всех на собрание. Лыонг сел в последнем ряду.

* * *

Днем было две тревоги. Но Ханой к ним уже привык. Через несколько минут после сирены с улиц исчезали прохожие. Люди укрывались под деревьями, сидели на краю круглых ячеек[30]30
  В Ханое и других городах на тротуарах через каждые двадцать – тридцать метров устроены индивидуальные убежища из цементных или шлакобетонных труб диаметром около 1,3 м и глубиной примерно 1,6 м. Труба опускается в яму, верхний край ее приходится вровень с поверхностью тротуара. Сверху такая ячейка накрывается цементной крышкой.


[Закрыть], уходили в убежища, перекрытия которых высились над тротуарами.

Вторая тревога застала Лыонга посреди улицы по дороге в госпиталь. Он соскочил с велосипеда и прислонился к стволу шау[31]31
  Дерево с кисловатыми съедобными плодами, которые обычно кладут в похлебку.


[Закрыть], вслушиваясь в раскаты загрохотавшей где-то на северной стороне города канонады. Появились два МиГа и сделали несколько кругов в небе. Все подняли головы и внимательно следили за самолетами.

Выйдя из госпиталя, он объехал на велосипеде несколько улиц и сделал покупки, заказанные ребятами. Так что к Туйен он добрался с опозданием, да и жила она далеко, чуть не в самом конце Литейного ряда[32]32
  Буквально: Ло-дук, то есть улица Литейных печей – находится на юго-востоке Ханоя; в XVIII в. здесь жили мастера, отливавшие чаны, котлы и пр.


[Закрыть], откуда уже начинались предместья. Между двух– и трехэтажными домами здесь попадались еще маленькие домики под старинной черепицей, сбегавшей к потемневшим от времени колоннам из железного дерева. Над ними широко простирали свои ветви с ярко-зеленой листвой древние банги[33]33
   Деревья с развесистой кроной, достигающие большой высоты, их часто сажали для украшения храмов, домов и т. п.


[Закрыть] – у каждого ствол в несколько обхватов. А за старыми домиками и прудами вдруг вырастали прямоугольники недавно построенных больших коммунальных домов, выкрашенных: розоватым раствором известки.

Туйен жила в маленьком кривом переулке. Миновав кирпичные ворота и узкий двор, крытый железом, где помещалась артель, изготовлявшая замки, Лыонг увидал старый невысокий дом, в обоих этажах которого, судя по всему, обитало немало народу. Он оставил велосипед под деревянной лестницей и поднялся на узкую длинную галерею; сюда выходило множество дверей – все были плотно прикрыты. Не зная, как быть, он поколебался минуту, потом легонько постучал в филенку ближайшей двери.

– Кто там? – спросил ворчливый женский голос.

– Будьте добры, где здесь живет Туйен?

– Последняя дверь.

«За что ей досталась такая свирепая соседка?» – улыбнувшись, подумал он.

Подойдя к последней двери, он постучался и стал ждать. Раздался торопливый стук шагов, и дверь приоткрылась.

– Вы… входите, пожалуйста… Входите.

Она помогла ему снять рюкзак и повесила его на вешалку рядом с маленьким зеркалом.

– Я только вернулась. Ну, думаю: пришел вовремя, никого не застал, и теперь его не сыскать.

– А я боялся, что безнадежно опоздал.

Туйен – он только сейчас это заметил – переминалась с ноги на ногу, и рукава ее блузки были закатаны выше локтей.

«Ясно, я оторвал ее от домашних дел…»

– Никуда не денешься. Одно название «выходной день», а с утра до вечера – заседаем. Сперва беседа с вами, потом – собрание. Из-за тревоги оно еще больше затянулось. Ничего, вы посидите немного, я мигом приготовлю ужин.

– Нет уж, давайте я вам помогу. Я – очень одаренный помощник повара.

– Неужели! Ну раз так, займитесь пожалуйста, овощами.

Комната у Туйен была маленькая, с низким потолком, но зато выходила на небольшой балкон, где был даже водопровод. Там под навесом из циновки помещалась и кухня. В кране сейчас не было воды, но рядом стоял наполненный до краев большой глиняный кувшин, возле него лежала вязанка дров.

Он вышел на балкон, взял низенькую табуретку, уселся на нее и начал мыть овощи. Туйен, присев рядом, проворно разделывала рыбу.

– Вы уж не взыщите за скудное угощение.

– Да к такой рыбе ничего и не нужно!

– И правда, чой[34]34
  Пресноводная рыба, продолговатое тело ее покрыто светлой чешуей.


[Закрыть] совсем свежий. Побежала после собрания на базар. Боялась, что все уже раскупили. А вот – повезло.

– Ханой, замечаю я, не изменился: все как до войны. И народу на улицах полно!

– И это ведь после эвакуации. Но детей стало меньше.

«Да, она права, – подумал Лыонг, – не стало на улицах малышей со школьными портфелями и шумных ребячьих ватаг в скверах и на берегах озер.

…И вообще в городе много необычного! Сегодня в полдень из окна Тоана я видел, как в начале улицы, покачиваясь, плыли над зеленью сквера две плетенные из пальмовых листьев желтые шляпы: женщины пропалывали газоны. Потом они поливали клумбы. А тут же, рядом, люди, cтучали мотыгами, копая ямы для убежищ, опускали в них широкие бетонные кольца и плотно утрамбовывали землю. Темные круги ячеек тянулись все дальше и дальше вдоль стволов старых раскидистых шау, укрывавших их своей тенью…»

Он перемыл овощи и глядел теперь на открывавшийся перед ним город, над которым в лучах заходящего солнца золотилась легкая дымка пыли. Город шумел и клокотал, не умолкая ни на минуту.

Когда поспела еда, уже вечерело. Туйен yакрыла ужин на маленьком столике у окна, выходившего на балкон. От кухонного жара щеки ее раскраснелись, и черные глаза казались еще ярче. Она подала на стол котелок с вареным рисом и похлебку из рыбы, над которой клубился ароматный пар.

– Давайте есть, пока все горячее, – сказала она. – А, чуть не забыла приправу!

Открыв тумбочку, стоявшую у изголовья кровати, она достала маленький сверток.

– Черный перец из Винь-линя. Ньон такой внимательный, всегда приезжает с подарком.

Она засмеялась, и глаза ее лукаво блеснули.

«Конечно, она когда-то тоже покровительствовала Дао и моему свояку…»

Туйен вышла на балкон, умылась, поправила прическу и уселась за стол румяная и свежая, как распустившийся лотос.

За окном совсем стемнело. Поля, засаженные муонгом[35]35
  Водяной вьюнок, растение с ароматными листьями, употребляемое в пищу.


[Закрыть], и подернутые болотной чечевицей[36]36
  Растение (по-вьетнамски-«бео»), специально выращиваемое на прудах для откармливания свиней.


[Закрыть] пруды утонули во мраке. Видны были только электрические огни, их становилось все больше и больше. В темноте, окутавшей предместья, вспыхнули, озаряя край неба, этажи новых домов.

– Не правда ли, Туйен, даже отсюда видно, что Ханой – настоящий социалистический город?

– Да. Когда я только сняла эту комнату, за домом были сплошные свалки и мусорные кучи. Летом от долетавших оттуда ароматов даже голова кружилась; да и в дождливое время приходилось несладко. А сейчас вот разбили парк, домов понастроили. Осталось несколько старых улочек, да и там чистота и порядок. Если б не война, здесь бы за два-три года выросли новые городские кварталы.

– Дао долго жила у вас?

Туйен подняла на него глаза.

– Она переехала ко мне сразу после смерти матери. И после замужества прожила у меня с год, пока ее не перевели на работу в Киеу-шон. Тут мы с ней и расстались.

Улыбнувшись, Туйен снова взглянула на него.

– Она очень вас любит. По-моему, другую такую сестру не найти.

Он тоже улыбнулся и обвел глазами комнату.

– И не тесно вам было вдвоем?

– У нас всей мебели только и было что две кровати. Когда заходили гости, мы рассаживали их по кроватям. А одной – вроде бы ничего. И балкон есть. Я здесь давно, привыкла.

– Жаль их, поженились, а не видятся годами. У него вообще здесь, на Севере, нет никакой родни. Смешно: мы друг друга и в глаза не видели. Чего доброго, встретимся и подеремся еще со свояком.

– Ньон очень хотел познакомиться с вами. Так все нескладно вышло: они с Дао собирались съездить к вам на аэродром. Но он, как кончилось совещание, сразу уехал обратно, в Винь-линь. Живут, как птицы. Дао ужасно за него волнуется! Просто она никому не рассказывает. Он ведь служит на самой границе. Их там все время обстреливают, а бывает, и Б-52 налетают со своими бомбами.

Она помолчала, глаза ее стали печальными.

– Но как бы их ни разбросала судьба, все равно – они всегда вместе.

Вдруг она зарделась, встала и вышла на балкон. Лыонг увидал, как она присела спиной к нему у очага и, нагнувшись, раздувает огонь.

Поужинав, они сидели и распивали чай. Туйен выспрашивала у него: как выглядит земля и какие города за границей? Как там живут люди? И еще: вот когда летчик летает на самолете над нашей землей и над чужими странами, видна ли оттуда, сверху, хоть какая-то разница?

Она сидела у лампы, прикрытой бумажным абажуром, и задумчивый взгляд ее уносился куда-то вдаль.

– Знаете, Туйен, каждая страна хороша по-своему. И люди труда везде любят свое дело, у них всегда щедрое сердце. Я и сам-то немного видел. По службе пришлось побывать в двух больших странах, у наших друзей. Если говорить о природе, то золотая осень в Советском Союзе, по сравнению с тем, что бывает у нас, кажется чудом. До сих пор помню, как шел я по Ленинским горам в конце сентября или в октябре. Солнце было ясное, ласковое, и небо высокое и прозрачное, как у нас в канун Тета, а вокруг бескрайнее золотое море. И сам этот цвет такой яркий и свежий, будто под каждой веткой спрятаны фонарики. Зимой – небо чистое, синее и солнце светит вовсю, а земля кругом белая-белая, и на деревьях ни листика. Поля и деревни под снегом выглядят такими веселыми, и на всех крышах точно белые ватные пелерины.

В Китае многое уже напоминает наши пейзажи. Но Север у них все-таки выглядит по-другому. Когда в сухое время года летишь над долиной Хуанхэ – небо ясное и непрестанно дует ветер, поднимая желтую пыль до небес. Кругом все окутано желтой дымкой, словно туманом. Только увидав это своими глазами, можно понять стихи:[37]37
  Первая строка известной поэмы «Жалобы жены воина», вьетнамский текст которой принадлежит выдающейся поэтессе Доан Тхи Дием (1705–1748). Поэма осуждает войну, разлучающую любящих супругов: ураган – символ войны, обрушившей на героиню поэмы бедствия и горе.


[Закрыть]

Когда ураган землю и небо

смешает, вздымая пыль…

У нас, в Ханое, к примеру, ива редкость, а за Пекином вдоль больших дорог на десятки километров тянутся ивы.Представьте себе: тысячи ив стоят, наклонив свои ветви к земле!

Ну, о характерах людей я могу судить лишь по недолгим своим наблюдениям. Обычаи и нравы повсюду разные. У каждого народа своя жизнь, своя история, и мы не должны мерить каждого нашей меркой. Русские, например, вспыльчивей нас, но характер у них прямой и открытый. Когда они не согласны с чем-то, то сразу повышают голос и сердятся, но зато быстро отходят. И они физически очень сильны. Я встречался с простыми советскими людьми, они добродушны и гостеприимны. Но, если им придется воевать, они будут драться насмерть и перешибут хребет любому захватчику, который вторгнется на их землю. В китайцах мне больше всего понравилось трудолюбие и упорство. Добросовестностью, усердием и ловкостью мало кто с ними сравнится.

А о нашей земле, хоть я и летал над ней столько раз, не знаю, что и сказать. Она у нас очень красивая. Пускай невелика и не можем мы похвалиться бескрайними просторами, но она могуча и прекрасна. Высокие горы ее подходят к самому морю, и бегут к нему ее полные реки. Она многолика: в недолгом полете видишь и грозные вершины, одетые лесом, похожие на штормовые волны; и поросшие деревьями холмы; и плодородные равнины, где простираются сады и пашни – зеленые, коричневые, розовые, переливающиеся под солнцем. А сколько у нас рек, сколько воды! Куда ни глянь, всюду поблескивают речные протоки и русла, змеятся каналы. «Ясная»… «радостная» – эти слова, пожалуй, подходят к ней больше всего. Строга ли она и сурова или тепла и добра – все равно она радостна и ясна. Точь-в-точь, как и наши люди, – пусть живут они пока бедно и хлопотно, они всегда ясны, ясны и радостны…

Он умолк. Слишком уж бедными показались ему его собственные слова. Он понял, что не в силах передать всего, что прочувствовал, пережил и передумал. Взглянув на Туйен, он улыбнулся. И, может быть, эта улыбка о многом сказала ей больше, чем его слова. В глазах у нее засветилась любовь и гордость, и она улыбнулась в ответ.

Он вдруг увидел, как хороша Туйен. У него даже захватило дыхание. Лицо ее, простое и умное, словно лучилось радостью и печалью, любовью и гневом, надеждой и раздумьями, рожденными долгой годиной горестей, тягот, лишений и безграничного мужества – всего, что передавалось из поколения в поколение и что только мы можем оценить и понять до конца…

Кто же убил птичку…

прозвучала нежданно в его памяти строка стихов.

Кто же убил птичку,

Распевавшую песни на ветке…

«Это – стихи школьника из Сайгона… Стихи о том, как растлевают молодежь в городах Юга. Иногда у нас перепечатывают отрывки из статей американских газетчиков про «девиц из чайных домиков», «балеринок» и «самых дешевых временных жен», которых можно купить на сайгонских улицах или у любой американской базы. Янки не только сеют разрушение и смерть, но и норовят затоптать в грязь все самое дорогое и светлое в жизни! Десятки тысяч солдат, офицеров, торгашей, политиканов и шпионов – стаи саранчи, перелетевшие сюда из Америки! Их карманы набиты зелеными и красными долларовыми бумажками. И тысячи девушек, жизнь которых должна была стать достойной и чистой, отбросив свои чувства, ломая гордость, должны продавать себя за никчемные эти бумажки, имеющие великую силу там, где «на первом месте американцы, на втором – шлюхи». Это чудовищно! Невыносимо!…»

 Кто же убил птичку…

 Он нагнулся и, щелкнув зажигалкой, закурил сигарету. Затянувшись несколько раз, стал глядеть в темноту за окном, чтобы скрыть охватившее его волнение.

В долетавший издалека шум уличного движения и звуки репродукторов вдруг ворвался пронзительный вой моторов и железный лязг гусениц. Туйен тоже выглянула из окна: на дороге, опоясывавшей предместье, сверкали огоньки фар, и лучи света, точно иглы, вонзались в небо.

– Тягачи с пушками.

– Вон летит самолет. Вам видно, Туйен?

Он показал ей огоньки – зеленый и красный. Между ними все время моргал еще один – белый – огонек, словно оттуда, из ночи кто-то настойчиво окликал землю.

– Он просит посадки на аэродроме.

– Как интересно!

Она засмеялась весело и звонко, совсем как ребенок. Лыонг резко встал.

– Бьют зенитки!

– Где?

– Да вон, взгляните на небо.

– А я ничего не вижу.

– Смотрите, вон там вспышки, как далекие молнии. Сейчас разорвутся снаряды, потом услышите взрыв.

Вдалеке, где-то за крышами, за верхушками деревьев полыхнули желтые зарницы, и через несколько секунд донесся гул канонады. Туйен вернулась в комнату.

– Наверно, сейчас объявят тревогу. Мне пора. Надо еще все приготовить. А то досижусь до сирены, не успею на завод.

Она торопливо сняла что-то с вешалки, открыла дверь и вышла из комнаты, а через несколько минут вернулась уже в спецовке и старых синих брюках. На голове у нее была надета матерчатая кепка.

Лыонг по-прежнему стоял у окна.

– Сирены не слыхать, и пушки замолчали. Скорее, всего он пролетел мимо.

Она покосилась на будильник, стоявший на столе.

– Мне все равно пора уходить. Я сегодня в ночной смене… Пойду я, а вы оставайтесь здесь, отдохните. Договорились?

– Я обещал вернуться к Тоану.

– Лучше берите пример с Дао, будьте здесь как дома!.. Ведь вам хоть немножко нужен дом?

Она опустила полог над изголовьем кровати, потом взяла стоявшую в углу у стены винтовку и перебросила ремень ее через плечо.

– Вы уже стреляли по самолетам? – улыбаясь, спросил он.

– Один раз, двадцать девятого прошлого месяца. Но пока не сбила ни одного! – Она посмотрела на Лыонга и рассмеялась. – Надо у вас поучиться. Вы и ваш друг утром рассказали много такого, что мне и в голову бы не пришло. Нет, наши летчики – молодцы, герои!

– Да что там, у нас ведь в руках какое оружие и инициатива в небе. Вот вы, рабочие, днем и ночью трудитесь в своих цехах, а в них-то и метит враг. Когда прилетают бомбардировщики, вы встречаете их огнем, а потом возвращаетесь снова к станкам. Вы, у кого лишь простые винтовки, по-моему, – без шуток – вы подлинные герои! Да и сколько мы сбили самолетов по сравнению с «землянами»?!

Слушая его, Туйен продолжала собираться. Она достала из тумбочки кошелек, взяла с балкона полотенце и мыло, сложила все в красивую плетеную корзинку и повесила ее на руку.

– Ну, я пойду. Шаль, не успела обо всем вас расспросить. – Она улыбалась, глаза ее блестели. – В общем, оставляю вам мой дом. Если уйдете к Тоану, повесьте, пожалуйста, ключ в углу за дверью.

Она вышла на галерею. Лыонг взглянул на изголовье кровати и крикнул:

– Эй, Туйен! Вы забыли боеприпасы!

Он вынес кожаный пояс с подсумками и протянул его девушке.

– Какая же я растяпа!

Она покраснела и быстро сбежала по ступенькам.

Оставшись один, он сел у стола, на котором стоял чай, и засмотрелся на ночной Ханой. Радость переполняла его, и он поймал себя на том, что улыбается, сам не зная чему.

«Если бы Дао увидела меня здесь, она б наконец успокоилась! Отсюда, из этой крохотной комнатки, год за годом сестра писала мне письма; о чем только не говорилось в ее «депешах»… И я чуть не с другого конца света посылал «домой» идущие от сердца слова. А «дом» этот – вот он…»

На лестнице послышались тяжелые шаги. Он выглянул на галерею.

– Ага! Давай-давай, заходи!

Тоан просунул голову в дверь и круглыми от удивления глазами обозрел комнату:

– Ушла?

Лыонг расхохотался:

– Увы, ушла на работу. Но мне вручена полная власть над этими апартаментами – до завтрашнего утра. Войдите, сделайте милость. Стаканчик чаю?

– Нет-нет, я ведь пришел на смотрины! Тоан, войдя в комнату, тотчас направился к фотографии Туйен, висевшей возле окна.

– Господи, боже мой! До чего ж хороша!

– Потише! Соседи еще бог весть что подумают. Лучше скажи, как у тебя дома дела?

– Нет ни минуты покоя. К отцу пришли друзья – навестить его; потом приятели разнюхали, что я вернулся, и тоже явились. Только что разошлись. Вот теперь-то я с сестрой и потолкую. Ну, поехали?

– Ага.

Лыонг встал было, но вдруг заколебался:

– Слушай, Тоан, может, я лучше здесь переночую? Чтобы ты мог спокойно поговорить с сестрой и с мачехой. Я вас буду только стеснять. Давай прямо завтра в пять тридцать встретимся на мосту.

– Как хочешь. – Тоан с хитрецой взглянул на него. – Ну, я пошел. Не забудь, комиссар, запретил засиживаться!

Он с грохотом сбежал по ступенькам. Лыонг снова с улыбкой оглядел комнату. Туйен торопилась и опустила полог только наполовину. Узкая деревянная кровать была застлана циновкой, расписанной цветными квадратами; накомарник не был опущен; на циновке лежала маленькая подушка и пестрое одеяло. Трудно сказать, почему, но сразу можно было догадаться, что это девичье ложе. Постояв еще немного, он подтянул полог, взял свой рюкзак, вынул одеяло и расстелил его на полу у балконной двери. Потом достал противомоскитную сетку, улегся и немного погодя заснул, как убитый.

…Его разбудил грохот разрывов. Он вскочил и поглядел в окно на темное ночное небо: ожерелья огненных бус одно за другим взлетали ввысь. Свист зенитных снарядов, взрывы и шелест осколков сливались с ревом реактивных самолетов и протяжным всем сирены. Минут через десять все смолкло. На улицах были потушены огни, в темноте слышались перекликающиеся людские голоса. Наконец сирена прогудела отбой, и зажглось электричество.

Он включил лампу и посмотрел на свои часы: половина третьего. Погасив свет, он снова лег, закрыл глаза и вдруг увидел перед собой Туйен – лицо ее было точь-в-точь как тогда, у лампы. Прежде чем уснуть, он долго еще ворочался с боку на бок.

Проспал он до начала пятого. Быстро встал, собрался и через четверть часа уже сидел за столом и писал на клочке бумаги записку Туйен. Он оставил ее на видном месте, вышел и запер дверь. Соседи еще спали. Стараясь не шуметь, он спустился по лестнице, взял велосипед и помчался, как на кроссе, к мосту Лаунг-биен. Он был там в пять с минутами. Тоан явился следом за ним.

* * *

В шесть утра Туйен вышла из заводских ворот, села на велосипед и быстро покатила домой. Работать в ночной смене было нелегко. Она осунулась и выглядела усталой. Торопливо взбежав по лестнице, она сразу увидела ключ, висевший в углу на стене, отворила дверь и тихо вошла в пустую комнату. В глаза ей бросился лежавший на столе листок. Она сняла винтовку, взяла со стола записку и оглядела комнату; потом, усевшись за стол, перечитала несколько раз короткие строчки и долго еще сидела, улыбаясь. Затем она встала, подошла к зеркалу, сняла спецовку, запятнанную машинным маслом, нацепила на вешалку кепку, повела раз-другой плечами и вздохнула полной грудью. Заперев дверь, она улеглась на кровать, натянула на себя одеяло и через несколько минут уже крепко спала. На губах ее долго еще сохранялась улыбка.