Текст книги "Мудрость прощения. Доверительные беседы"

Автор книги: Нгагва́нг Ловза́нг Тэнцзи́н Гьямцхо́

Соавторы: Виктор Чен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Шерил тихонько плакала, глубоко взволнованная аудиенцией. Когда мы собрались уходить, Далай Лама подошел и осторожно обнял ее. Потом со всей серьезностью пожал мне руку.

Я покинул зал для приемов слегка разочарованный. Я ожидал увидеть правителя, но Далай Лама оказался самым непохожим на правителя человеком среди всех, кого я когдалибо встречал. Вполне дружелюбный, но слишком уж приземленный, слишком обычный. Никакого ореола святости, да к тому же слишком часто хихикал.

Только позже, двигаясь дальше на восток – в Бирму, Гонконг, а затем в США, – я понял, что короткое время, проведенное в Дхарамсале, было лучшим и самым значительным событием моего кругосветного путешествия. Тибетцы произвели на меня неизгладимое впечатление.

И через десять лет после той аудиенции у Далай Ламы все, связанное с Тибетом, еще сильно меня занимало. Мысли о Тибете пробудили мои задремавшие было кочевые инстинкты. Начиная с 1984 года, используя Катманду как базовый лагерь, я за четыре года пешком обошел обширные пространства Тибета, собирая материал для путеводителя по древним местам паломничества.

  Пейзаж  высокогорного  плато,  очень  своеобразный  и  даже  ошеломляющий,  оказался совершенно не похожим на то, что я видел, когда путешествовал прежде. Тибетцы оказались такими же, как те, которых я помнил по Дхарамсале: милыми, великодушными и ужасно смешливыми. То, что я – этнический китаец, нисколько не мешало им помогать мне.

И улыбающееся лицо Далай Ламы всегда было рядом. Во всех деревенских домах и монастырях, которые я посетил, на алтарях неизменно оказывались его фотографии. Каждый тибетец, которого я встречал, спрашивал о нем, часто со слезами на глазах. Неожиданно Далай Лама и все то, что он отстаивал, показалось мне невероятно значительным. Меня до глубины души поразило, насколько простую и высокую религию исповедуют он и его соотечественники – они исповедуют доброе отношение друг к другу.

Железные ворота резиденции Далай Ламы закрылись за нами, и мы с Тэндзином Таклхой пошли по широкой бетонной дорожке к аудиенс-холлу, где всегда проходили мои интервью с главой Тибета. Прежде я никогда не бывал дальше этого места. Но на этот раз мы обошли и аудиенс-холл, и маленький зал для песнопений, а затем миновали плотный строй деревьев. Дальше тянулся сад, а перед ним – красивое двухэтажное здание, где Далай Лама спит и медитирует.

Индийский солдат, держа автомат обеими руками, патрулировал участок перед входом. Еще один индус в штатском – в брюках и рубашке навыпуск – проводил нас бесстрастным взглядом. Трое или четверо телохранителей-тибетцев расхаживали в тишине. Мы остановились у входа в дом, и, честно говоря, я чувствовал себя неловко, словно вторгся в святая святых Далай Ламы.

Будто отвечая на мои мысли, лидер Тибета вышел из здания, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес своим гулким баритоном: «Ни хао?» Ему нравится приветствовать меня по-китайски. Крепко пожав мне руку, он двинулся по дорожке, ведущей в сад. Бодро прошагал под уклон ярдов пятьдесят, а затем повернул обратно. Он фыркал от удовольствия и, приближаясь ко мне, можно сказать, красовался. Несколько месяцев назад мы говорили о важности физкультуры. И он признался, что не любит физических упражнений, да и ленится. Я взял с него обещание, что он увеличит нагрузку – будет простираться ниц не тридцать, а сто раз в день. И вот теперь он решил продемонстрировать, насколько серьезно взялся за утреннюю гимнастику.

Далай Лама жестом пригласил нас с Тэндзином следовать за ним. Мы поднялись по внешней бетонной лестнице на ярко освещенный второй этаж – открытую площадку, обставленную удобными диванами и креслами. Паркетный пол устилали восточные ковры, а всю правую.стену занимали огромные, от пола до потолка, окна. За ними виднелась долина Кангра, круто спускавшаяся вниз, и вершины гор, позолоченные нежным утренним светом.

Вслед за Далай Ламой мы прошли в его комнату для медитаций.

Глава 2
Два монаха на парапете

Комнату для медитаций Далай Ламы заливал мягкий утренний свет. Прекрасно выполненные деревянные застекленные шкафы выстроились вдоль стен; в их недрах можно было разглядеть бесчисленные бронзовые статуэтки и предметы культа. Стопки священных тибетских текстов, обернутые желтой тканью и драгоценной парчой, аккуратно сложены  на  специальных  полках.  Центр  комнаты  занимал  нарядный  алтарь.  В  центре,  в миниатюрной копии храма из дерева и стекла, находилась статуэтка не выше двух футов высотой. На всем лежал отпечаток торжественного великолепия и сдержанного изящества.

Тэндзин Таклха указал мне на маленький квадратный тибетский коврик возле двери, где я должен был сидеть. Я установил видеокамеру на треногу. Далай Лама молча обогнул простой письменный стол красного дерева, выскользнул из пластиковых шлепанцев и сел в позу лотоса, спиной к обшитой деревянными панелями стене. Поправил одежду, закрыл глаза и начал медитацию. Я включил камеру; мотор тихо зажужжал, запечатлевая на цифровом носителе тибетского монаха.

Далай Лама уже рассказывал мне о своем утреннем распорядке: «Как только я пробуждаюсь – сейчас ровно в 3:30, – я произношу несколько мантр и молитв. Мои первые мысли: Будда и его учение о сострадании, учение о взаимозависимости. Это я делаю всегда, но весь мой распорядок действий на день формируется в соответствии с двумя принципами: альтруизм и взаимозависимость. Потом я несколько раз простираюсь ниц, затем выполняю несколько упражнений. В это время – минут тридцать – я размышляю. После этого я принимаю ванну или душ. В пять, иногда в 4:40, – завтрак. Мой младший брат всегда дразнит меня: говорит, что истинная цель раннего подъема – завтрак. Буддистские монахи обычно не принимают пищу вечером».

Пока Далай Лама устраивался для медитации, мои глаза привыкли к мягкому свету. Как раз напротив меня, на другом конце комнаты в витрине я заметил стенную роспись – Будда в простой одежде цвета шафрана на фоне пышно-зеленых гор и извилистых заливов. В соответствии с традицией, у Будды длинные мочки ушей и узел волос на макушке, что означает просветленность. Выражение лица немного неопределенное – полуулыбка, безмятежность. Само же лицо – округлые полные щеки, маленький подбородок, приподнятые уголки глаз – исполнено нарождающейся радостью.

Медитируя, Далай Лама, очевидно, быстро достиг глубокого внутреннего погружения. Окружающее сейчас для него не существовало – ни комната, ни Тэндзин, ни я, сидящий всего лишь в нескольких футах от него. Его способ медитации отличается от способа, скажем, учителей дзэна. Как и многие тибетские ламы, он не сидит неподвижно, застыв, словно скала. Как правило, он совершает какие-нибудь движения. Покачивается из стороны в сторону, замирает, некоторое время остается совершенно неподвижным, потом шепчет короткую мантру, рука его поднимается и касается тыльной части шеи, чтобы почесать зудящее пятнышко экземы. Если бы я прежде не видел его в состоянии глубокой медитации, то поклялся бы, что он нервничает.

Внезапно глазные яблоки задвигались, и полуприкрытые веки непроизвольно затрепетали. Сокровенность этого движения повергала в трепет.

Стол Далай Ламы завален рукописями – стопками несброшюрованных священных буддистских текстов; на нем прозрачная стеклянная ваза со срезанными цветами; настольная лампа с регулируемой высотой и маленький бронзовый Будда. И еще, рядом с настольными часами, увенчанными крошечной статуэткой, – швейцарский армейский нож последней модели, оснащенный всеми мыслимыми хитроумными приспособлениями. Слева – низкая, не выше колена деревянная тумбочка, сверху – красный органайзер. Вторая тумбочка такой же высоты формировала правую сторону маленького «алькова». Сверху кучей навалены книги, разные тибетские рукописи, три подставки с ручками и маркерами и бутылочка с белковой пищевой добавкой. А над этим беспорядком – великолепный букет желтых и красных искусственных цветов, в основном лилий и роз, в матово-серой вазе. Цветы выглядели удивительно живыми – с крошечными капельками росы, переливающимися на лепестках. Рядом стоял телевизор.

Комната для медитаций – личное убежище Далай Ламы, место религиозных размышлений и работы. Единственное место, где он действительно может побыть один, – беседы  с  должностными  лицами  и  встречи  с  посетителями  проходят  в  аудиенс-холле, расположенном рядом с жилыми помещениями. Именно в этой комнате он мобилизует внутренние ресурсы – медитируя, перечитывая тексты древних тибетских учителей, черпая мудрость, необходимую ему, чтобы направлять себя и других на пути преодоления трудностей.

Перед медитацией Далай Лама снимает очки; и однажды благодаря этому я впервые осознал его возраст. Увидел мешки под глазами, резкие складки, залегшие от скул к подбородку. В то время Далай Ламе было около шестидесяти пяти.

Я всегда с удовольствием смотрю на лицо Далай Ламы. Какой контраст со мной! Его лицо испещрено морщинами, каждая из которых – следы борьбы, страданий и радостей. Хотя я всего на десять лет моложе, мое лицо относительно гладкое, морщины едва наметились. Но мое лицо нередко оказывается для меня источником бессильного раздражения. Нет, оно не уродливо и даже приятно – обыкновенное лицо. Но оно из тех лиц, что всегда выглядят бесстрастными. Живым его не назовешь.

Я рос в традиционной китайской семье. Откровенная демонстрация эмоций была под запретом. Конечно, иногда мне случалось выказать непозволительную радость – например, когда на Новый год я получил лаиси – красный конверт, содержащий внушительную пачку долларовых банкнот. Тогда на моем лице расплывалась широкая улыбка. Я был способен выказать и ярость – как тогда, когда младшая сестренка выбросила в окно мою любимую книжку по кун-фу. Но большую часть времени я «держал лицо». Я был чрезвычайно застенчив и постоянно контролировал себя. Возможно, именно поэтому во время учебы в колледже я настолько хорошо играл в покер.

Умение сохранять на лице невозмутимое выражение вполне устраивало меня большую часть жизни. Но в последние годы я понял, чем расплачиваюсь за это. Со временем способность испытывать сильные эмоции ослабла. Я заметил это, когда умерла моя мать. На похоронах я вдруг обнаружил, что мне нужно сделать над собой усилие, чтобы вызвать скорбь. Я превратился в «совершенно непроницаемого азиата».

А вот лицо Далай Ламы отражает все его переживания. Это замечают многие, включая Пола Экмана, профессора психологии, ведущего в мире эксперта по физиогномике.

Экман – знаток человеческих лиц. За последние сорок лет он изучил их в мельчайших подробностях. В результате своих исследований Экман составил каталог лицевых мышц и описал их непроизвольные сокращения и растяжения, выделив приблизительно 7000 различных выражений. Самые яркие он соотнес с их эмоциональным значением. В результате Экман сделался лучшим человеком-детектором лжи. После взрывов в Центре Международной Торговли 11 сентября специальная антитеррористическая группа ФБР—ЦРУ наняла Экмана консультантом, способным обнаружить ложь в ответах подозреваемых. Он учил агентов приглядываться к самым незначительным изменениям выражения лица – например, мелкие сокращения подбровной мышцы – frontalis pars medialis – являются признаком печали.

Впервые Экман встретился с Далай Ламой в марте 2000 года в Дхарамсале на Восьмой конференции «Разум и жизнь», проводимой совместно буддистами и западными учеными. Конференция была посвящена разрушительным эмоциям. За пять дней, насыщенных до предела событиями, Экману представилось множество возможностей понаблюдать за главой Тибета. После чего он с восхищением отметил, что еще ни разу за все годы, что он изучает лица, не видел ничего подобного. Лицевые мускулы Далай Ламы настолько подвижны и гибки, что создается впечатление, будто они принадлежат двадцатилетнему.

Откуда такое удивительное несоответствие? Экман считает, что понял, в чем тут дело: Далай Лама пользуется лицевыми мускулами более энергично, чем любой другой известный Экману человек. Кроме того, в том, как Далай Лама выражает свои эмоции, присутствует особая точность – смешанные реакции встречаются редко. Когда Далай Лама  счастлив  –  он  счастлив  на  сто  процентов.  Никакие  другие  чувства  не примешиваются к счастью.

Лицо Далай Ламы поразило Экмана и по другой причине. Среди всех лиц, которые перевидал Экман за десятилетия исследований, только у малышей, да и то далеко не у всех, были такие же бесхитростные лица, как у главы Тибета. Как и дети, Далай Лама искренне демонстрирует свои эмоции. Он не стыдится своих чувств; не видит никакой причины стесняться или скрывать их. Во время конференции наблюдатель из Калифорнии рассказал Далай Ламе, что в Дхарамсале умер малыш, которого укусила бешеная собака. Все присутствующие обратили внимание на выражение глубокой скорби на лице тибетца. Для Экмана это стало откровением. У него не было ни малейших сомнений в том, что Далай Лама ощутил потерю так остро, будто происшедшее касалось его собственного ребенка. Но Экмана поразило и то, что это выражение горя сохранялось очень недолго. Прошло всего несколько мгновений, и признаки скорби исчезли с лица. Точно так же Далай Лама от души смеется над чем-нибудь забавным, а через несколько секунд демонстрирует самую глубокую сосредоточенность. Он не слишком привязан к вещам, тем более к собственным эмоциям.

Наблюдая за медитацией Далай Ламы, я сумел просидеть в жалком подобии позы лотоса целых пять минут, пока боль в напряженных суставах не стала невыносимой. Тогда я встал на колени и начал возиться с видеокамерой: сделал панораму одной стены, захватив разноцветные древние тибетские свитки и изящные статуэтки, а потом снова навел объектив на Далай Ламу. У меня никак не получалось усидеть на месте, сохраняя такое же спокойствие, как и он. Полнейшая безмятежность, царившая вокруг, на меня почему-то не действовала. Несмотря на мощные волны медитативного блаженства, действительно исходившие от Далай Ламы, я мог думать только о ноющей боли в сухожилиях, соединяющих таз и правое бедро.

И вдруг краем глаза я кое-что заметил. На противоположной стороне комнаты, наполовину скрытая бронзовыми статуэтками и вазой со свежесрезанными цветами, стояла маленькая фотография в темно-зеленой рамке. Пожалуй, то была единственная фотография в комнате среди множества произведений искусства и древних священных книг.

Но дело не только в этом – то была принадлежавшая мне фотография. Или, точнее, она была моей, пока я не отдал ее Далай Ламе несколько месяцев назад. Я сделал этот снимок в Тибете в 1985 году.

На нем – два монаха в красных одеждах перегнулись через парапет на крыше монастыря, разглядывая что-то, происходящее внизу. Снимок сделан с такого ракурса, что монахи видны только со спины. Они так сильно перегнулись через парапет, что, кажется, еще чуть-чуть – и сорвутся вниз. Вдалеке – гряда низких холмов.

Прекрасный снимок: роскошный, насыщенный красный их одежд получился настолько реальным, что кажется, протяни руку – коснешься и почувствуешь запах шерстяной ткани. А еще светло-коричневый пятнистый лунный ландшафт Тибетского плато; округлые холмы, слегка припорошенные тонким слоем только что выпавшего голубоватого снега, который делает все укромные уголки и даже трещинки отчетливо рельефными. Справа – несколько высоких темно-зеленых деревьев – знаменитые священные можжевеловые деревья монастыря Ретинг.

Из тысяч снимков, которые я сделал в середине восьмидесятых, когда разыскивал и описывал священные места Тибета, этот – мой любимый. Не могу точно сказать почему. Существует множество других, которые произвели бы большее впечатление на случайного зрителя. Есть даже несколько таких, которые могли бы претендовать на приз «National Geographic» в номинации «Тибет». Но почти два десятилетия именно эту фотографию двух монахов я держал в изголовье своей кровати. Возможно, из-за подчеркнутой небрежности, с  какой  эти  двое  облокотились  на  парапет.  Насколько  же  искренняя  и  беззаботная непосредственность тибетцев отлична от моего отношения к людям и вещам!

Когда я отдавал вставленную в рамку фотографию Далай Ламе, я заметил, что она не произвела на него особого впечатления. Едва скользнув по ней взглядом, Далай Лама передал ее Тэндзину Таклхе. Он получает много подарков и почти всегда передает их секретарю для хранения. Нет, он ценит подобные жесты, просто слишком мало привязан к вещам, не важно, красивым или нет.

Но потом Далай Лама поинтересовался:

– Что это за место?

– Это монастырь Ретинг, Ваше Святейшество, – ответил я.

– Ретинг? – удивился он. – Я был там в 1956 году.

Он выхватил фотографию у пораженного Тэндзина и всмотрелся в нее.

– Ретинг. Я прекрасно его помню. Я почувствовал тогда особое родство с ним.

– Из множества отснятых в Тибете снимков я всегда держал при себе именно этот, – сказал я.

– Ну, значит, мы оба испытываем к Ретингу особые чувства, – сказал Далай Лама. – Попав туда, я ощутил глубокое волнение. Не знаю почему, но я почувствовал какую-то особую связь с этим местом. С тех пор я часто мечтаю построить в Ретинге келью и провести там остаток своей жизни.

Я полагал, что фотография будет храниться в какой-нибудь огромной кладовой для сокровищ, заваленной всевозможными подарками и сувенирами, полученными Далай Ламой за эти годы. А потому несказанно изумился, увидев свою фотографию здесь.

От Тэндзина не укрылось, что я уставился на снимок. Он широко улыбнулся мне. Руки его продолжали лежать на коленях, но я заметил, как он поднял большой палец.

Да, я был тронут и более чем горд: ведь моя фотография стоит в комнате для медитаций, так близко к Далай Ламе. Хотелось верить, что он поставил ее здесь потому, что испытывает некую слабость ко мне. Но я понимал, что, скорее всего, дело не в этом, а в том, что в его сердце особое место занимает монастырь Ретинг.

Снаружи посветлело; защебетали птицы. Я увидел, что внизу, в долине Кангра, туман уже поредел.

– Достаточно? – спросил меня Далай Лама. Его утренняя медитация, очевидно, уже завершилась.

– Да, спасибо, Ваше Святейшество, – ответил я.

Что еще я мог сказать? Что хотел бы провести с ним целый день? Он вышел на середину комнаты. Тэндзин и я тоже поднялись.

Далай Лама подошел к украшенной фреской стене и принялся что-то искать среди выстроившихся на полочке маленьких бронзовых статуэток и светильников. Потом посмотрел через плечо и сказал мне:

– Подойдите сюда.

Он вручил мне миниатюрную, приблизительно в три дюйма высотой, копию индийского монастыря, вырезанную из серого камня. Прекрасная резьба: по центру двухэтажного здания высилась пятиэтажная башня; четыре меньшие располагались по четырем углам. Мастер тщательно вырезал на каждом этаже крошечные окошки, дверцы и другие детали. Это миниатюрное произведение искусства оказалось на удивление тяжелым.

– Храм в Бодхгайе. Для вас, – сказал Далай Лама.

Бодхгайя – место, где Будда достиг просветления, – главный объект паломничества буддистов.

Потом Далай Лама вручил мне еще один подарок – оправленный в бронзу полудрагоценный камень, похожий на большой кусок мрамора. Сам камень – коричневый, нескольких  оттенков,  по  центру  – белая  полоса.  Я  понятия  не  имел,  что  это  за  камень,  а Далай Лама не уточнил.

Подарки оказались для меня сюрпризом. Кроме обязательной кхаты – традиционного белого шарфа-подношения, – я никогда ничего не получал от Далай Ламы. К тому же эти два предмета находились в его комнате для медитаций, и я предположил, что они имели для него особое значение.

Далай Лама мягко взял меня за руку и провел к двери. Там он резко повернулся к витрине с бронзовыми статуэтками и другими изумительными вещицами. Начал перебирать их, что-то отыскивая.

– Ага!

На лице его появилось довольное выражение. Он держал маленькую статуэтку цвета красного дерева – старик с бородой по пояс. С широким лицом, явно восточными чертами, с большим прямым носом и густыми бровями. В правой руке – посох. Китайский мудрец, вырезанный из камня.

– Это для вас, – протянул мне статуэтку Далай Лама. – До скорой встречи.

Вернувшись в гостиницу, я начал доставать вещи из рюкзачка, напевая свой любимый мотивчик. Дверь в комнату осталась открытой, и я видел тибетскую женщину, которая развешивала для просушки одежду на крыше расположенного ниже гостиницы дома. Она тоже напевала, но находилась слишком далеко от меня, чтобы разобрать, что именно. Я достал видеокамеру, чтобы просмотреть утреннюю запись, включил ее и перемотал на начало. Первые кадры на маленьком экране показали Далай Ламу, сидящего возле стола в комнате для медитаций. Освещение было пристойным, звук тоже. Неожиданно на экране замелькали горизонтальные полосы. Вместо ожидаемой стенной росписи экран показывал только какие-то полупрозрачные полосы разных оттенков серого. Далай Лама с экрана исчез.

Я ткнул кнопку быстрой перемотки. Полосы начали покачиваться и плясать. Я остановил ленту и снова нажал кнопку «воспроизведение». Полосы. Только полосы. Я снова перемотал пленку на начало и просмотрел первые кадры. Цвета, пожалуй, несколько мрачноваты из-за недостатка освещения, но изображение Далай Ламы, собирающегося сесть в позу лотоса, было четким. Но весь отснятый материал с медитацией оказался стертым. Я вновь и вновь перематывал пленку, просматривал ее, пока не села батарейка.