Текст книги "На последнем берегу"

Автор книги: Невил Шют

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Зато я знаю, – сказал Питер.

Физик засмеялся.

– Ладно, будем надеяться, что это нас минует. Я хочу вернуться и прокатиться на той штуке, – он кивнул в сторону машины за дверями гаража.

– Все-таки тревожно, – повторил Питер. Они вышли на улицу, которая привела их сюда. – Надо мне что-нибудь придумать, пока мы не отплыли.

В молчании вышли на главную улицу. Джон Осборн повернул к своему институту.

– Нам по дороге? – спросил он.

Питер покачал головой.

– Я попробую купить манежик для дочки. Мэри говорит, если мы не достанем манеж, малышка разобьется насмерть.

Они расстались, и ученый пошел своей дорогой, благодаря судьбу за то, что не женился.

Питер пошел по магазинам, и ему повезло – уже со второй попытки он нашел детский манеж. Это приспособление хоть и складывается, но нести его в толпе несподручно; Питер не без труда добрался со своей ношей до трамвая и довез ее до остановки на Флиндерс-стрит. К четырем часам дня он был в Фолмуте. Оставил покупку в камере хранения, чтобы позже вернуться за ней с прицепом, и на велосипеде не спеша поехал по торговому центру. Зашел в аптеку, где семья всегда покупала лекарства, они с владельцем были знакомы не первый день. Питер спросил девушку за прилавком, нельзя ли видеть мистера Гоулди.

К нему вышел сам аптекарь в белом халате.

– Можно нам поговорить с глазу на глаз? – спросил Питер.

– Ну конечно, капитан. – И он провел посетителя в бесплатное отделение.

– Я хотел с вами потолковать насчет этой радиационной болезни, – начал Питер. Лицо аптекаря оставалось бесстрастным. – Я должен уехать. Отплываю на «Скорпионе», на американской подводной лодке. Рейс дальний. Мы вернемся никак не раньше начала июня. – Аптекарь медленно кивнул. – И поход будет не из легких, – продолжал моряк. – Может случиться, что мы и вовсе не вернемся.

Минуту-другую оба стояли молча.

– Вы думаете о миссис Холмс и о Дженнифер? – спросил аптекарь.

Питер кивнул.

– Пока я еще здесь, я хочу, чтобы жена толком поняла, что и как. – Он чуть помолчал. – Скажите, что, собственно, происходит, когда заболеешь?

– Первый симптом тошнота, – сказал аптекарь. – Потом рвота и понос. Кровавый понос. Все это усиливается. Может немного и полегчать, но улучшение очень кратковременное. И наконец смерть просто-напросто от истощения. – Он минуту помолчал. – Под самый конец непосредственной причиной смерти может стать инфекция или лейкемия. Понимаете, организм обезвоживается, теряет соли, и кроветворные органы разрушаются. Возможна либо та, либо другая причина.

– Кто-то говорил, это вроде холеры.

– Верно, – подтвердил аптекарь. – Очень похоже на холеру.

– У вас ведь есть какое-то средство от этой болезни?

– Боюсь, лекарства нет.

– Я не про то, чтобы лечить. Но чтобы с этим покончить.

– Мы пока не имеем права это отпускать, капитан. Примерно за неделю до того, как радиация накроет очередной округ, радио сообщит подробности. Тогда мы станем раздавать это средство всем, кто ни попросит. – Он помедлил. – Возможно, на нас обрушится гнев церкви… Но я так думаю, каждый будет решать сам.

– Я должен постараться, чтобы жена все поняла, – сказал Питер. – Ей ведь надо будет заботиться о малышке… А меня, возможно, здесь не будет. До отъезда я должен это уладить.

– Когда придет время, я могу все объяснить миссис Холмс.

– Я предпочел бы объяснить сам. Она, наверно, расстроится.

– Ну конечно… – Аптекарь постоял в раздумье, потом предложил: – Пройдемте на склад.

Он отворил запертую на ключ дверь и провел Питера в лабораторию. В углу стоял большой ящик, крышка приподнята. Аптекарь ее откинул. Ящик заполняли красные коробочки двух размеров.

Аптекарь достал две коробочки – побольше и поменьше – и пошел обратно в раздаточную. Открыл коробочку поменьше; в ней оказался пластиковый флакончик с двумя белыми таблетками. Он откупорил флакончик, вынул таблетки, осторожно отложил и заменил двумя таблетками аспирина. Опять вложил флакончик в коробку и закрыл ее. И подал Питеру со словами:

– Это – для всех, кто захочет что-то принять. Возьмите и покажите миссис Холмс. Одна дает почти мгновенную смерть. Вторая – запасная. Когда настанет время, мы будем их раздавать прямо из-за прилавка.

– Большое спасибо, – сказал Питер. – А как быть с ребенком?

Аптекарь поднял другую коробочку.

– Для ребенка или для наших четвероногих любимцев – для кошки или собаки. Это немного сложнее. – Он открыл коробочку, достал маленький шприц. – У меня есть использованный, вот, я кладу в коробку. На ней написано все, что надо. Просто сделать укол под кожу. Девочка очень быстро уснет.

Он опять вложил пустышку в красный футляр и обе коробочки подал Питеру. Моряк с благодарностью их взял.

– Вы очень добры, – сказал он. – И когда придет время, жена сможет просто получить их в аптеке?

– Совершенно верно.

– Сколько они будут стоить?

– Нисколько, – сказал аптекарь. – Они бесплатные.

5

Из трех подарков, которые в тот вечер Питер Холмс привез жене, больше всего ее обрадовал манеж.

Новехонький манежик, светло-зеленый, с несколькими рядами нанизанных на проволоку ярких разноцветных колец. Еще не войдя в дом, Питер расставил его на лужайке и позвал Мэри. Она вышла, придирчиво осмотрела покупку, проверила устойчивость – не сможет ли малышка его опрокинуть, повалить на себя.

– Надеюсь, краска держится прочно. Ты же знаешь, Дженнифер пробует сосать все, что попадется. А зеленая краска такая вредная. В нее входит медный купорос.

– Я спрашивал в магазине, – успокоил жену Питер. – Это не масляная краска, это особенная. Чтоб ее слизнуть, ребенку нужна слюна пополам с ацетоном.

– Дженнифер почти со всех игрушек обсосала краску. – Мэри немного отступила, оглядела манежик. – Такой приятный цвет. Очень подойдет к занавескам в детской.

– Я так и думал, – сказал Питер. – Там был еще голубой манеж, но я подумал, что тебе этот больше понравится.

– Мне очень нравится! – Мэри обняла мужа, поцеловала. – Чудесный подарок. Ты, наверно, совсем измучился с ним в трамвае. Большущее спасибо!

– Ничуть я не измучился, – Питер ответил поцелуем. – Я так рад, что тебе понравилось.

Мэри пошла в дом за дочкой, усадила ее в манеж. Потом они понемножку выпили и посидели на лужайке возле манежа, курили и смотрели, как поведет себя дочка на новоселье. Крохотная лапка крепко уцепилась за столбик манежа.

– Смотри, ей теперь есть за что держаться, вдруг она слишком рано начнет вставать на ножки? – встревожилась Мэри. – Ведь без этого она еще не скоро научилась бы ходить. А когда маленькие начинают ходить раньше времени, они растут кривоногими.

– Думаю, можно этого не бояться, – возразил Питер. – Я хочу сказать, у всех детей бывают такие манежи. И у меня был когда-то, а я ведь не вырос кривоногим.

– Да, наверно, если б не манеж, она нашла бы другую опору. Держалась бы за стул, мало ли.

Когда Мэри пошла купать и укладывать малышку, Питер отнес манеж в дом и расставил в детской. Потом накрыл стол к ужину. Потом вышел на веранду и постоял, нащупывая в кармане красные коробочки, и спрашивал себя, как же, черт возьми, вручить жене еще и эти подарки.

Наконец вернулся в дом и налил себе виски.

Он вручил их в тот же вечер, незадолго до того, как Мэри, прежде чем им лечь спать, еще раз подняла девочку. Он сказал запинаясь:

– Пока я не ушел в рейс, мне надо еще кое о чем с тобой поговорить.

Мэри подняла на него глаза.

– О чем?

– Насчет лучевой болезни, которой сейчас люди болеют. Есть вещи, которые тебе следует знать.

– А, это! – с досадой перебила Мэри. – До сентября еще далеко. Не хочу я про это говорить.

– Боюсь, поговорить надо.

– Не понимаю, с какой стати. Когда придет время, тогда мне все и скажешь. Когда мы будем знать, что это близко. Миссис Хилдред говорит, ее мужу кто-то сказал, что в конце концов до нас не дойдет. Вроде оно движется все медленнее. Нас это не коснется.

– Не знаю, с кем там говорил муж миссис Хилдред. Но только это сплошное вранье. До нас дойдет, будь уверена. Может быть, в сентябре, а может быть, и раньше.

Мэри широко раскрыла глаза.

– По-твоему, мы все заболеем?

– Да, – сказал Питер. – Мы все заболеем этой болезнью. И все от нее умрем. Поэтому я и хочу тебе кое-что объяснить.

– А разве нельзя объяснить попозже? Когда уж мы будем знать, что это и правда нас не минует?

Питер покачал головой.

– Лучше я скажу теперь. Понимаешь, вдруг меня в это время здесь не будет. Вдруг все пойдет быстрей, чем мы думаем, и я не успею вернуться из рейса. Или со мной что-нибудь случится – попаду под автобус, мало ли.

– Никаких автобусов больше нет, – негромко поправила Мэри. – Это ты про свою подводную лодку.

– Пусть так. Мне куда спокойней будет в походе, если я буду знать, что ты во всем разбираешься лучше, чем сейчас.

– Ну ладно, рассказывай, – нехотя уступила Мэри.

Питер задумался. Заговорил не сразу:

– Рано или поздно все мы умрем. Не думаю, что такая смерть много хуже любой другой. Дело в самой болезни. Сперва мутит, а потом и впрямь начинает тошнить. И это не проходит, что ни съешь, тебя выворачивает наизнанку. В желудке ничего не удерживается. Понос. Становится хуже и хуже. Может немножко полегчать, а потом опять все сызнова. Под конец совсем ослабеешь… ну и умираешь.

Мэри выдохнула длинную струю дыма.

– И долго все это тянется?

– Я не спрашивал. Думаю, у всех по-разному. Дня два, три. А если на время поправишься, пожалуй что две-три недели.

Помолчали.

– Много пачкотни, – сказала наконец Мэри. – Наверно, если все захворают сразу, так и помочь некому? Ни докторов не будет, ни больниц?

– Думаю, так. Думаю, тут каждый воюет в одиночку.

– Но ты будешь здесь, Питер?

– Да, – успокоил он. – Я говорю просто на всякий случай, один на тысячу.

– Но если я окажусь одна, кто присмотрит за Дженнифер?

– Давай пока не говорить о Дженнифер. О ней после. – Питер наклонился к жене. – Вот что главное, родная. Выздороветь нельзя. Но незачем умирать в грязи. Когда все станет худо, можно умереть пристойно.

Он достал из кармана меньшую из двух красных коробочек.

Мэри впилась в нее взглядом. Прошептала:

– Что это?

Питер открыл коробочку, вынул пластиковый пузырек.

– Это бутафория, – сказал он. – Пилюльки не настоящие. Гоулди дал мне их, чтобы показать тебе, что надо делать. Берешь одну и запиваешь – чем угодно. Что тебе больше нравится. А потом ложишься – и конец.

– И умираешь? – Сигарета в пальцах Мэри погасла.

Питер кивнул.

– Когда станет совсем скверно, это выход.

– А вторая пилюля зачем? – шепотом спросила Мэри.

– Запасная. Наверно, ее дают на случай, если ты одну потеряешь или со страха выплюнешь.

Мэри молчала, не сводя глаз с красной коробочки.

– Когда придет время, об этом прямо скажут по радио. Тогда просто надо пойти в аптеку Гоулди и спросить у девушки за прилавком такую коробочку, чтоб была дома, у тебя под рукой. Тебе дадут. Их будут давать всем, кто захочет.

Мэри бросила погасшую сигарету, потянулась и взяла у Питера коробочку. Прочитала напечатанные черными буквами наставления. И наконец сказала:

– Питер, как бы худо мне ни было, я так не смогу. Кто тогда позаботится о Дженнифер?

– От этой болезни никто не уйдет. Ни одно живое существо. Собаки, кошки, дети – все заболеют. И я. И ты. И Дженнифер.

Мэри посмотрела на него с ужасом.

– И Дженнифер тоже заболеет этим… этой холерой?

– Да, родная. Этого никому не миновать.

Мэри опустила глаза.

– Что за гнусность! – сказала яростно. – Мне не так уж обидно за себя. Но… но это просто подло!

Питер попытался ее утешить:

– Всех нас ждет один конец. Мы с тобой потеряем многие годы, которые надеялись прожить, а Дженнифер и вовсе не узнает жизни. Но она не будет мучиться. Когда никакой надежды не останется, ты ей это облегчишь. Надо будет собраться с духом, но ты ведь храбрая. Вот что тебе придется сделать, если я к тому времени не вернусь.

Он достал вторую красную коробочку и начал объяснять, как обращаться с шприцем, жена смотрела на него со все возрастающей враждебностью.

– Я плохо понимаю, – сказала она сердито. – Ты что же, стараешься растолковать, как мне убить Дженнифер?

Он понимал, что бури не миновать и надо ее выдержать.

– Да, верно, – сказал он. – Если станет необходимо, придется тебе это сделать.

И тут ее взорвало.

– По-моему, ты сошел с ума! – гневно воскликнула она. – В жизни я ничего подобного не сделаю, как бы Дженнифер ни болела. Буду заботиться о ней до последнего. Ты, видно, совсем помешался. Ты ее не любишь, вот и все. Никогда ты ее не любил. Она тебе всегда была помехой, она тебе просто надоела. А мне не надоела. Вот ты мне надоел. Надо же, до чего дошло, ты мне объясняешь, как ее убить. – Мэри вскочила, бледная от бешенства. – Скажи еще хоть слово, и я тебя убью!

Никогда еще Питер не видел жену такой. Он тоже поднялся.

– Как знаешь, – сказал он устало. – Не хочешь этим пользоваться – не надо.

– Тут что-то кроется, – со злостью продолжала Мэри. – Ты обманщик, ты хочешь, чтоб я убила Дженнифер и покончила с собой, хочешь от нас избавиться. А сам уйдешь к другой женщине.

Такого оборота Питер не ждал.

– Не будь дурой, – резко перебил он. – Если я вернусь, я и сам приму это зелье. А если не вернулся, если в такое время ты осталась одна, значит, я уже мертвый. Пошевели наконец мозгами, сообрази. Это будет значить – я уже мертвый.

Мэри молча, сердито смотрела на него в упор.

– Подумай лучше вот о чем. Вдруг Дженнифер проживет дольше тебя. – Питер поднял первую из красных коробочек. – Ты можешь выбросить это в мусорное ведро. Можешь сопротивляться болезни изо всех сил, до самой смерти. А Дженнифер будет еще жива. Представь-ка себе, она живет еще несколько дней, лежит в кроватке, вся перепачканная, и захлебывается рвотой, и плачет, а ты лежишь рядом на полу мертвая, и некому ей помочь. В конце концов, ясное дело, она умрет. Хочешь для нее такой смерти? А вот я не хочу. – Он отвернулся. – Подумай-ка об этом и не будь такой бестолковой дурехой.

Мэри молчала. На мгновенье Питеру показалось – сейчас она упадет, но он был так зол, что не подошел ее поддержать.

– Пора тебе проявить хоть на грош мужества и посмотреть правде в глаза, – сказал он.

Мэри повернулась и выбежала вон, почти сразу до него донеслись из спальни ее рыдания. Но он не пошел к ней. Он налил себе виски с содовой, вышел на веранду, опустился в шезлонг и сидел, глядя на море. Черт побери женщин, живут, укрытые от суровой действительности, в своем воображаемом розовом мирке! Будь они способны посмотреть правде в глаза, они были бы опорой мужчине, верной, надежной опорой. А когда жена цепляется за свой воображаемый мирок, она просто жернов на мужниной шее.

Около полуночи, после третьей порции виски, Питер пошел в дом, в спальню. Мэри лежит в постели, свет погашен… боясь ее разбудить, Питер разделся в темноте. Мэри лежала к нему спиной; он отвернулся от нее и уснул, виски помогло. А среди ночи, часа в два, проснулся и услышал рядом ее всхлипывания. Питер протянул руку, утешая. Все еще всхлипывая, она повернулась к нему.

– Прости, Питер, я была такая дура.

О красных коробочках больше не говорили, но наутро Питер положил их в домашнюю аптечку в ванной, засунул поглубже – они не слишком бросались в глаза, но Мэри никак не могла вовсе их не заметить. И к каждой приложил записку с объяснением, что это бутафория, но вот где и как можно будет получить настоящую. И каждую записку закончил несколькими словами, полными любви, ведь очень возможно, что она их прочтет, когда его уже не будет в живых.

Настал март, а все еще держались по-летнему погожие славные деньки. Из команды «Скорпиона» больше никто не заболел корью, переоборудование лодки подвигалось быстро – у механиков верфи, в сущности, не было другой работы. Питер Холмс спилил еще одно дерево, разделал на дрова, сложил их так, чтобы к зиме высохли и годились в печку, и принялся корчевать пни, готовя землю под огород.

Джон Осборн завел свой «феррари» и выехал на дорогу. В эти дни автомобильная езда не запрещалась. Не всякий мог разжиться бензином, ведь считалось, что горючего в стране нет; запасы, хранившиеся для больниц и врачей, уже истощились. Однако на дорогах изредка еще могла промелькнуть случайная машина. Когда с горючим стало туго, каждый владелец автомобиля постарался припрятать у себя в гараже или в каком-нибудь укромном местечке канистру-другую, и если уж доходило до крайности, черпал из этих запасов. Появление Осборнова «феррари» на дороге не требовало вмешательства полиции, даже когда нога его скользила на непривычной педали акселератора и посреди города, на Берк-стрит он вдруг включал вторую скорость – восемьдесят пять миль в час. Если при этом он кого-нибудь не задавит, не станет полиция придираться к такой мелочи.

И он никого не задавил, но перепугался изрядно. В округе Саут Джипсленд, близ городка Турадин находился автодром некоего клуба гонщиков-любителей. Это была широкая асфальтированная дорога, которая никуда не вела – в частных владениях, недоступная для посторонней публики. Был на ней один участок, прямой как стрела, и немало крутых изгибов и поворотов. Изредка и теперь еще здесь устраивались гонки, почти без зрителей – им не на чем было сюда добираться. Где азартные любители гонок брали горючее, оставалось тщательно хранимым секретом, вернее, множеством секретов, похоже, у каждого был свой тайник; Джон Осборн припрятал в огороде у своей матери восемь канистр первоклассного горючего для гоночных машин.

Джон Осборн ездил на автодром на «феррари» несколько раз – сначала тренироваться, а потом и участвовал в гонках, но только в гонках на короткие расстояния: экономил горючее. Эта машина прибавила смысл его существованию. Прежде он вел жизнь ученого, человека, который обдумывает свои теории в стенах кабинета или, в лучшем случае, в лаборатории. Действовать ему не приходилось. Он не привык, рисковать, не встречался с опасностью, и оттого жизнь его была бедной, неполной. Когда его призвали к научной работе на подводной лодке, он был радостно взволнован нежданным поворотом житейской колеи, однако втайне отчаянно боялся каждого погружения. Во время похода на север ему удалось владеть собой и выполнять свои обязанности, почти не выказывая нервного напряжения, но о предстоящем плаванье – почти месяц под водой! – он не мог думать без ужаса.

С покупкой «феррари» все стало по-другому. Вести такую машину – это всякий раз захватывало. На первых порах водитель он был неважный. Разгонялся на прямой дороге примерно до ста пятидесяти миль в час, а надежно сбросить скорость перед поворотом не удавалось. Поначалу при каждом повороте он ставил на карту жизнь, дважды машину заносило, и он оказывался на поросшей травой обочине, дрожащий, бледный, вне себя от стыда, – надо ж так варварски обращаться с машиной! После каждого короткого пробега или тренировки он понимал, сколько наделал ошибок, такое повторять нельзя, ведь он лишь чудом остался жив.

Острота этих ощущений увлекала его, поглощая все мысли, даже предстоящий рейс «Скорпиона» больше не страшил. Никакая опасность не сравнится с теми, с какими играет он на своей гоночной машине. Это плаванье стало казаться лишь нудной работой, придется на нее угробить долю драгоценного времени, а затем он вернется в Мельбурн и оставшиеся три месяца, до самого конца, посвятит автомобильным гонкам.

Как все остальные гонщики, он немало времени тратил на поиски еще припрятанных кое-где запасов горючего.

Сэр Дэвид Хартмен провел совещание, как это было загодя условлено. На совещание отправился Дуайт Тауэрс, капитан «Скорпиона», и взял с собой офицера связи Холмса. И еще специалиста по радио и электронике лейтенанта Сандерстрома, ведь почти наверняка речь зайдет о радиосигналах из Сиэтла. От ученых присутствовали директор НОНПИ и Джон Осборн, был здесь комендант порта с помощником, и наконец, один из секретарей премьер-министра.

Открывая совещание, Главнокомандующий военно-морскими силами сказал о сложностях задуманной операции:

– Я хотел бы, и таково прямое указание премьер-министра, чтобы «Скорпион» во время похода не подвергал себя чрезмерной опасности. Прежде всего нам нужны результаты научных наблюдений, ради них мы и посылаем подводную лодку. Поскольку антенна лодки невысока, а идти почти все время надо будет с погружением, мы не можем ждать постоянной радиосвязи. Уже по одной этой причине «Скорпион» должен благополучно вернуться, иначе вся операция потеряет смысл. Кроме того, ваша лодка – единственное оставшееся у нас судно дальнего действия, пригодное для связи с Южной Америкой и Южной Африкой. Учитывая все это, я внес коренные изменения в маршрут, который мы обсуждали на предыдущем нашем совещании. Обследование Панамского канала отменяется. Сан-Диего и Сан-Франциско также отменяются. Там всюду могут быть минные поля. Капитан Тауэрс, не скажете ли нам вкратце, какие у вас соображения насчет минных полей?

Дуайт коротко изложил, что ему известно о минах и что неизвестно.

– Сиэтл нам доступен и весь Пьюгетский пролив тоже. И Пирл-Харбор. Думаю, незачем особенно опасаться мин вокруг залива Аляски, вряд ли их ставили там, где льды всегда в движении. В тех широтах льды сами по себе – задача не простая, «Скорпион» ведь не ледокол. И все же, я полагаю, мы можем попробовать туда пройти без особого риска для лодки. Если и не удастся пройти до шестидесятой широты, что ж, сделаем все, что в наших силах. Думаю, мы сумеем выполнить почти все, что вам желательно.

И опять пошел разговор о радиосигналах, все еще доносящихся откуда-то из района Сиэтла. Сэр Филип Гудол, директор НОНПИ, предъявил сводку передач, полученных после войны.

– В большинстве эти сигналы непонятны, – сказал он. – Они поступают через неопределенные промежутки времени, больше зимой, чем летом. Частота – 4,92 мегагерц. (Тут специалист по радиотехнике сделал пометку в своих записях.) За все время перехвачено сто шестьдесят девять передач. Из них в трех можно было различить сигналы по азбуке Морзе, всего семь сигналов. В двух случаях явно распознавались английские слова, по одному в каждой передаче. Все остальное в этих передачах расшифровке не поддается; если кто-нибудь хочет взглянуть, записи при мне. Понятные два слова – ВОДА и СВЯЗЬ.

– Сколько в целом часов продолжались передачи? – спросил сэр Дэвид Хартмен.

– Около ста шести часов.

– И за все это время только два понятных слова? Остальное – невнятица?

– Совершенно верно.

– Думаю, что и в этих двух словах смысла нет. Вероятно, передачи – случайность. В конце концов, если несчетное множество обезьян станет барабанить на несчетном множестве пишущих машинок, которая-нибудь из них напечатает комедию Шекспира. По-настоящему выяснить требуется одно: каким образом вообще возникают эти передачи? Очевидно, еще существует какой-то источник электрической энергии. Возможно, тут действуют и какие-то люди. Это маловероятно, но все может быть.

Лейтенант Сандерстром наклонился к своему командиру, что-то ему шепнул. Дуайт объявил во всеуслышание:

– Мистеру Сандерстрому известны радиостанции тех мест.

– Не уверен, что знаю их все, – застенчиво сказал лейтенант Сандерстром. – Лет пять назад я проходил на острове Санта-Мария практику по морской связи. Передачи шли в том числе на частоте 4,92 мегагерц.

– А где этот остров? – спросил адмирал.

– Совсем рядом с Бремертоном в Пьюгетском проливе, сэр. Там на побережье есть еще несколько станций. А здесь находится главная во всем районе школа морской связи.

Капитан Тауэрс развернул карту и показал пальцем:

– Вот этот остров, сэр. Его соединяет с материком мост, он ведет к Манчестеру, совсем рядом с Клемским заливом.

– И велик ли радиус действия этой станции на Санта-Марии? – спросил адмирал.

– Наверно не знаю, но, думаю, передачи можно поймать в любой точке земного шара, – был ответ.

– Станция и выглядит как кругосветная? Очень высокие антенны?

– Очень, сэр. Антенны такие – есть на что посмотреть. Я так думаю, эта станция – часть системы постоянной связи, которая охватывает весь Тихий океан, но наверняка не скажу. Я только учился в школе связи.

– Вам не случалось связываться с этой станцией напрямую с какого-нибудь корабля, где вы служили?

– Нет, сэр. Мы работали на других частотах.

Поговорили еще о технике радиосвязи.

– Если это и впрямь окажется Санта-Мария, пожалуй, нам не трудно будет обследовать остров, – сказал наконец Дуайт и мельком глянул на основательно изученную еще прежде карту, проверяя себя. – Глубина совсем рядом с островом – сорок футов. Пожалуй, мы даже сможем остановиться у самой пристани. На крайний случай у нас есть надувная лодка. Если уровень радиации не чересчур высок, можно будет ненадолго послать человека на берег – разумеется, в защитном костюме.

– Пошлите меня, – с готовностью вызвался лейтенант Сандерстром. – Я там все ходы и выходы знаю.

На том и порешили и стали обсуждать теорию Йоргенсена: какими научными наблюдениями можно подтвердить ее или опровергнуть.

После совещания Дуайт встретился с Мойрой Дэвидсон, они собирались вместе пообедать. Она заранее выбрала скромный ресторан в центре, Дуайт пришел туда первым. Она появилась с небольшим чемоданчиком в руках. Поздоровались, и Дуайт предложил Мойре перед обедом выпить. Она попросила коньяку с содовой, Дуайт, заказывая, спросил ее:

– Двойную порцию?

– Нет, обычную, – был ответ.

Дуайт, не выразив ни удивления, ни одобрения, кивнул официанту. Глянул на чемоданчик.

– Ходили по магазинам?

– По магазинам! – возмутилась Мойра. – Это я-то, воплощенная добродетель!

– Прошу прощенья. Собрались куда-нибудь съездить?

– Нет. – Мойра явно наслаждалась его любопытством. – Угадайте с трех раз: что тут в чемодане?

– Коньяк.

– Нет. Коньяк уже во мне.

Дуайт чуть подумал.

– Большой острый нож. Вы намерены вырезать из рамы какую-нибудь картину на библейский сюжет и повесите ее у себя в ванной.

– Не то. Угадывайте в последний раз.

– Ваше вязанье.

– Я не умею вязать. Не признаю никаких успокоительных занятий. Пора бы вам это знать.

Им подали коньяк и содовую.

– Ладно, сдаюсь, – сказал Дуайт. – Так что же у вас тут?

Мойра открыла чемоданчик. Внутри лежали репортерский блокнот, карандаш и учебник стенографии. Дуайт широко раскрыл глаза.

– Послушайте, неужели вы взялись изучать эту штуковину?!

– А чем плохо? Вы же сами мне посоветовали.

Дуайту смутно вспомнилось, что однажды от нечего делать он и правда сказал ей – занялась бы стенографией.

– Вы что же, берете уроки?

– Каждое утро. Мне надо быть на Рассел-стрит в половине десятого. Я – и половина десятого! Приходится вставать, когда и семи еще нет!

– Прямо беда! – усмехнулся Дуайт. – А зачем вам это?

– Надо же чем-то заняться. Мне надоело боронить навоз.

– И давно вы этим занимаетесь?

– Три дня. Делаю огромные успехи. Вывожу загогулины, кого угодно перезагогулю.

– А вы, когда пишете, понимаете, что загогулины означают?

– Пока нет, – призналась Мойра и отпила глоток. – Для этого надо еще много работать.

– Вы и на машинке учитесь печатать?

Мойра кивнула.

– И счетоводству тоже. Всей премудрости сразу.

Дуайт посмотрел на нее с удивлением.

– Когда вы все это одолеете, из вас выйдет классный секретарь.

– На будущий год, – сказала Мойра. – Через год я смогу получить отличное место.

– И много народу там учится? Это что же, школа или курсы?

Она кивнула.

– Я и не думала, что будет так много. Пожалуй, только вдвое меньше, чем бывало обычно. Сразу после войны учащихся было раз-два и обчелся, и почти всех преподавателей уволили. А теперь поступает все больше народу, и уволенных придется вернуть.

– Значит, приходят новые ученики?

– Больше подростки. Я среди них себя чувствую бабушкой. Наверно, дома они надоели родным, вот их и заставили заняться делом. – Мойра чуть помолчала, потом прибавила: – И в университете то же самое. Сейчас куда больше слушателей, чем было несколько месяцев назад.

– Вот уж не ждал такого оборота, – сказал Дуайт.

– Сидеть дома – скука, – объяснила Мойра. – А на этих уроках встречаются все друзья-приятели.

Дуайт предложил ей выпить еще, но Мойра отказалась, и они прошли в зал обедать.

– Вы слышали про Джона Осборна и его машину? – спросила Мойра.

Дуайт рассмеялся:

– А как же! Он мне ее показывал. Наверно, он всем и каждому ее показывает, кого только зазовет. Отличная машина.

– Джон сошел с ума. В этой машине он разобьется насмерть.

– Ну и что? – сказал Дуайт, принимаясь за бульон. – Лишь бы он не разбился прежде, чем мы уйдем в рейс. Он получает массу удовольствия.

– А когда именно вы уходите?

– Думаю, примерно через неделю.

– Это очень опасный поход? – негромко спросила Мойра.

Короткое молчание.

– Нет, почему же, – сказал Дуайт. – С чего вы взяли?

– Вчера я говорила по телефону с Мэри Холмс. Похоже, Питер ей сказал что-то такое, что ее встревожило.

– О нашем походе?

– Не прямо о нем. По крайней мере так мне кажется. Вроде он собрался написать завещание.

– Это всегда разумно, – заметил Дуайт. – Каждому следует составить завещание, то есть каждому женатому человеку.

Подали жаркое.

– Скажите же мне: очень это опасно? – настойчиво повторила Мойра.

Дуайт покачал головой.

– Это очень долгий рейс. Мы будем в плаванье почти два месяца и примерно половину времени – под водой. Но это не опаснее, чем любая другая операция в северных морях. – Он чуть помолчал. – Там, где возможно, был ядерный взрыв, подводной лодке рыскать всегда опасно. Особенно с погружением. Никогда не знаешь, на что наткнешься. Морское дно сильно меняется. Можно напороться на затонувшие суда, о которых и не подозревал. Надо пробираться между ними поосторожнее и глядеть в оба. Но нет, не сказал бы, что рейс опасный.

– Возвращайтесь целый и невредимый, Дуайт, – тихо сказала Мойра.

Он весело улыбнулся.

– Ясно, я вернусь целый и невредимый. Нам дан такой приказ. Адмирал желает заполучить нашу лодку обратно.

Мойра со смехом откинулась на спинку стула.

– Вы просто невозможный! Только я начну разводить сантименты, вы… вы их прокалываете, как воздушный шарик.

– Наверно я-то не сентиментален. Шейрон всегда это говорит.

– Вот как?

– Ну да. Она даже всерьез на меня сердится.

– Неудивительно, – заявила Мойра. – Я очень ей сочувствую.

Пообедали, вышли из ресторана и отправились в Национальную галерею, где открылась выставка духовной живописи. Все картины писаны были маслом, большинство в модернистской манере. Тауэрс и Мойра обошли часть галереи, отведенную под сорок выставленных картин, – девушка смотрела с интересом, моряк откровенно ничего в этой живописи не понимал. Оба несколько терялись перед «Снятиями с креста» в зеленых тонах и «Поклонениями волхвов» в розовых; перед пятью или шестью полотнами, трактующими войну в религиозном духе, они немного поспорили. Постояли перед картиной, заслужившей первую премию: скорбящий Христос на фоне разрушенного города.