Текст книги "Молли"

Автор книги: Нэнси Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

В последний мой вечер дома мама пришла в мою комнату, где я упаковывала одежду и книги. Она взяла из ящика шкафа свитер и принялась складывать его, как делала это всегда, – рукав к рукаву, потом оба рукава вдоль, потом пригнуть к ним воротничок.

– Мама, – сказала я. – Я могу все сделать сама. Оставь, ведь посередине замнется складка.

– Я знаю, тебе не по себе, – отвечала она, гладя меня по плечу. – Я помню, как я в первый раз уезжала в колледж. Мне казалось, что все изменилось раз и навсегда, и я, конечно, оказалась права – но только не так, как представляла себе это. С тобой все будет в порядке, Бетси.

Я взяла сложенный ею свитер и сложила его по-своему – втрое, как делают продавцы в магазинах.

– Не пытайся помочь мне, – сказала я. – Ты не понимаешь.

– Все в порядке, – отвечала мама. Она пошла к выходу, но потом остановилась, задержав руку на притолоке двери. – Дай мне знать, если тебе понадобится помощь.

– Мне не нужна ничья помощь, – я повысила голос, и он звучал, пожалуй, слишком жестко и громко. – И перестань, пожалуйста, говорить мне, что все будет в порядке. Ты ведь не можешь знать этого – никто не может.

Она тихо закрыла дверь; я слышала, как она вошла в гостиную и что-то вполголоса сказала отцу.

Я распаковала дорожную сумку и начала все сначала, пользуясь на этот раз памяткой, извлеченной из коробки в шкафу – там было написано, какие и как укладывать вещи.

У меня на полке лежала фиолетовая коробочка Молли с журналами и другими ее сокровищами. Я вытащила ее, прижала к груди; внутри меня словно поднимался вызов; коробку я положила в свою сумку.

В ее записной книжке, которой она пользовалась той весной в Уоллсли, были наброски для «Рыцаря летнего сна», инструкции по технике дыхания и короткие заметки – упражнения для будущих актеров: «Представьте себе, что вы открываете дверь и видите вашего обожаемого, давно потерянного брата, которого вы считали погибшим на войне, мальчика, который наступал вам на ноги во время уроков танца, а также вашу лучшую подругу и ее нового щенка»; «Представьте себе, что вы едите банан, ребрышки, куриный суп с лапшой».

Несколько снимков Молли и Вив. Они одеты в сильно обтягивающие свитера, юбки выше колен и сандалии. Шею Молли щегольски обвивает шарф. Девочки стоят, держась за руки, с накрашенными губами, тщательно причесанные. На другой фотографии Молли слегка склонила голову к плечу Вив, прижала одну руку к бедру – обе стоят перед дверью в школьную аудиторию. На третьем фото обе в закатанных джинсах и белых рубашках, которые страшно им велики; на них мягкие кожаные мокасины. На четвертом – Молли приподнимает юбочку и взмахивает ногой, словно танцует канкан, посылая камере воздушный поцелуй и высовывая язык.

Есть и фото, где Молли снята одна, в бархатном пальтишке с широкими плечами и воротником. Она стоит на лужайке, держа одну руку в кармане, а другую, чуть приподняв, протягивает вперед. Ладонь раскрыта, словно просит чего-то: она смотрит куда-то вверх. Кажется, что она совершенно забыла о фотографе или понятия не имела, что ее снимают.

Может быть, она увидела бабочку, какой никто прежде не встречал.

Среда, 1 июня 1949 года

Дражайший мой дневник, день выдался просто кошмарный! Дик смертельно мне надоел. Весь день жалуется то на официанток, которые всюду суют свой нос, то на «придурка с бензоколонки», который задает слишком много вопросов и пристает к его дорогой Молли.

– Никакого уважения к личности, никакой предупредительности, – бормотал он. И это человек, который рылся в моих записных книжках каждую ночь, чтобы убедиться, что я не припрятала там деньги и не куплю себе лишнюю пилочку для ногтей. (Конечно, почти все свои деньги я отдавала Уиллу, чтобы Дик их не нашел, грязная скотина. А тебя я прятала в чемодане.)

Мы уже в Иллинойсе – о, дневник, мне так хочется опять увидеть Бетси, но Дик и слышать об этом не желает, а кроме того, она, может быть, меня теперь презирает – как малолетнюю преступницу. Так что спустимся примерно на тридцать миль к югу. Когда Дик сегодня днем остановился у бензоколонки, механик, державший в руках бутылку кока-колы, мрачный такой, уставился на меня через стекло, пока заливал бензин. Я поставила ноги на приборную доску и делала себе педикюр.

– Ну и дочка у вас, – сказал он Дику. – Держу пари, мальчишек с ума сводит. Небось, нелегко вам держать ее при себе, а?

Я притворилась, что не слышу, а Дик ничего не ответил. Он уставился на меня и попросил этого нахала помыть стекла.

Вернувшись в машину, он сказал мне:

– Ты, наверное, думаешь, что это смешно – соблазнять каждого похотливого мальчишку своими чарами.

– Пошел к свиньям, Дик! – заявила я, высовывая ноги в окно. Потом втянула одну обратно и заново покрасила ноготь на большом пальце. – Ты говоришь, как испорченный приемник.

Но Дик не обращал внимания на слова своей Молли. Он резко завел двигатель и с ревом помчался по шоссе. Бедный Дик, нервишки у него никуда. Когда мы, наконец, зарегистрировались в мотеле – опять потрепанный матрас, холодный душ, тонкие, как бумага, стены – Дик буквально свалился на кровать и сразу же отрубился.

Воскресенье, 12 июня 1949 года

Дневник!

Всю неделю Дик тиранил меня, как обычно. Мне удалось позвонить Уиллу в прошлый четверг, пока Дик ходил покупать мне журналы и жвачку. (А также побольше джина: он стал здорово пить. Бедная покойная мама была просто трезвенницей по сравнению с ним.) Я даже успела, просто для развлечения, поваляться с сыном хозяина мотеля – очень светлый блондин, весь в веснушках, очень мускулистый. Ты только представь: молодой парень в нашей собственной комнате ласкает дражайшую Молли Дика на нашей собственной кровати!

Опять начинается! Пока я распаковывала покупки Дика, которые он швырнул на стол, он снова начал обвинять меня в разных преступлениях против государства. Уверена, что в прошлой жизни он был далеко не последним человеком в испанской инквизиции, не говоря уже о том, чему он мог научиться в гестапо.

Почему это я так улыбаюсь? Почему у меня стерлась помада? И не буду ли я так любезна отчитаться за каждую минуту из последних полутора часов!

– Ну, давай посмотрим, папа, – сказала я, подпирая рукой подбородок. – Итак, сначала я выбросила в унитаз кое-какие любовные записки. Потом меня укусил за ногу вампир. Вот здесь, хочешь посмотреть? – и я показала ему ногу, где расчесала комариный укус, но он оттолкнул ее.

– Молли, перестань дурочку валять. Мне немедленно нужен прямой ответ, – заявил Дик.

– Ну извини, – я сложила руки на коленях. – И не потей так сильно под своим воротничком. Ладно, давай посмотрим. Ах да, потом какой-то таинственный человек вошел в нашу комнату и бросил меня прямо вот на эту кровать. Наверное, тогда-то пятно и посадили, – и я ангельски улыбнулась.

Ну, дневник, остальное ты знаешь. Две мои любимые блузки Дик уже в ярости растерзал. Конечно, потом он так сожалеет, что покупает мне три новые за каждую погубленную. У меня прямо-таки чемодан не закрывается, а мы в дороге всего три недели.

Понедельник, 13 июня 1949 года

Моя первая бабочка! Потрясающий экземпляр Oarismapowesheil. Простая желто-коричневая окраска, но по-настоящему западный стиль. Я уверена, что это хорошее предзнаменование: у Уилла открытый автомобиль желтого цвета. Он дал мне повести его обратно в Уэллесли, причем я сидела у него на коленях. Еще двадцать один день до того, как мы помчимся к замечательным закатам Солт-Лейк-Сити!

Не могу дождаться, когда я уже избавлюсь от Дика. Он такой кретин, а на дороге от него никуда не денешься. Конечно, он ревнует к бабочкам, потому что, гоняясь за нами, я не демонстрирую ему в бассейне свои ноги и живот. Он предпочитает, чтобы я ходила по округе в потрепанных джинсах и футболке, где-нибудь подальше от людей, так что я предоставлена сама себе, пока он сидит в машине и что-то строчит в своем блокноте. (В последнее время дела у него идут неважно, он то и дело комкает и выбрасывает страницы, что вовсе не улучшает его настроения).

Я скучаю по Вив. Я уж и забыла, какой это кошмар, когда общаешься только с Диком.

Но через неделю мы уже будем в Большом каньоне.

Мои давние горячие мечты наконец сбылись: летом 1957 года бабушка Кеклер сделала мне подарок в связи с окончанием колледжа – повезла в Париж. Бобби Бейкер обручился с кем-то, и я была благодарна за возможность отвлечься.

Готовясь к путешествию, мы с бабушкой сосредоточенно изучали карту города, планировали экскурсии в Версаль, Тюильри, Лувр, музей д'Орсей, к Триумфальной арке, Нотр-Даму, в Сакре-Кёр. Здесь обедали Хемингуэй и Фицджеральд. Здесь жила моя бабушка. Здесь королева Мария-Антуанетта держала своих надушенных овечек и притворялась пастушкой.

Мы остановились в скромной гостинице на Рив Гуш и долго гуляли по набережной Сены, заходя по дороге во все книжные лавочки. Однажды туманным утром, когда синеватая дымка полностью закрыла другой берег реки, я нашла потрепанный томик басен Лафонтена, по которому бабушка учила нас с Молли, когда мы были маленькие. Я все еще могла бы продекламировать кое-что наизусть, а если бы я была муравьем, то, конечно, накормила бы стрекозу – ведь она такая красивая!

Днем мы карабкались по ступеням Сакре-Кёр, постоянно отдыхая: у меня то и дело перехватывало дыхание. Но это того стоило. Подо мной расстилалось прекрасное море бежевых домов с голубыми крышами, густой туман уже рассеивался, а прошедший дождь породил радугу, повисшую над городом.

Той ночью в постели я снова вспоминала, как стояла там, на Монмартре, над Парижем, как желто-зелено-лиловая арка простиралась от одного конца города к другому. Снизу наверх карабкались люди, группками по три-четыре человека; иногда ребенок шел один, оторвавшись от родителей. Одна девочка особенно вырвалась вперед, перескакивая через три ступеньки, словно Меркурий, каким-то образом превратившийся в богиню. Это была Молли. Она помахала мне, щеки ее пылали после трудного подъема; она что-то кричала, но я не слышала ее. У нее по-прежнему были косы, туго заплетенные косы, которые я обожала – сейчас они стали почти красными под мистическим парижским солнцем. Моя Молли. Молли, которая никогда не встречала Дика Ричарда и никогда не отдавала свое сердце Теннесси Уильямсу.

Я попробовала расслышать, что она говорит, но, пока я тянулась к ней по ветру, она начала таять. Небо потемнело – мелкий дождь обрушился на Париж. Молли снова позвала меня. Улыбаясь, она все еще бежала по ступенькам, и чем ближе она была, тем больше расплывалась и светлела. Дождь ли, садившееся ли солнце закрывали ее от меня? Еще один раз увидела я ее в парижских сумерках, ее руки и ноги парили в воздухе, и в этот момент мне показалось, что она зовет меня: «Бетси!»

И тут она исчезла.

Она исчезла, убежала от Дика. Было четвертое июля, как она и планировала. По заросшим люпинами склонам, окружающим «Альта Лодж», она убежала с Уиллом. С Диком она встретится еще лишь однажды, спустя три года.

С самого начала между Молли и Уиллом наметились разногласия. С каждой милей запад, то есть Лас-Вегас и Голливуд, становились все дальше и дальше. Любовью он с Молли не занимался. Она начала уставать от этой неопределенности. «Я начинаю думать, – записала она как-то ночью, когда он оставил ее за обедом и вернулся лишь на следующее утро, – что он меня вообще не любит. Ну и дура я была. Наверное, и насчет контракта на фильм “Рыцарь летнего сна” он тоже приврал. Я потеряла надежду, как моя мама когда-то!»

Она поговорила с Уиллом, поговорила без слез, хоть вся и дрожала. Ну конечно, он любит ее, заявил Уилл. И он вовсе не лгал насчет контракта на фильм. Собственно говоря, поскольку он хорошо разбирается в подборе артистов, студия дала ему право проводить первоначальные пробы, но не в Голливуде, а в его собственном доме в Хэмптоне.

Молли расстроилась. Ей хотелось быть среди пальм и премьер, среди звезд, которые заставляют землю вращаться... Но если фильм будут снимать в Лос-Анджелесе, она пройдет тесты в Нью-Йорке – ради него, потому что она его любит. Да, она любила его, причем с отчаянием, которое пугало ее саму. Прежде она считала, что она выше любви как таковой, но это была чепуха, так же как сам физический акт любви – не что иное, как хитрости эволюции насмешливого человечества. Мы ничем не лучше обезьян, и она знала это или думала, что знает. А теперь она уже не была в этом так уверена.

В первый раз в жизни Молли находилась под властью какой-то странной химической реакции, которая управляла ее телом и эмоциями. Раньше именно она распоряжалась и командовала теми, кто попадал под обаяние ее чар, но с Уиллом все было совсем иначе. А ведь она уже так давно не чувствовала ничего, кроме равнодушия, отвращения, а иногда даже жалости к Дику.

Дик. Дик – совсем другая загадка. Время от времени она почти скучала по нему. Он был такой живой, такой живой романтик! Уилл же насмехался над всем, что двигалось, и теперь Молли сама оказалась в том же положении зависимой мечтательницы, в какое раньше ставила Дика.

Когда они с Уиллом приехали в Хэмптон, она уже опасалась худшего, надеялась сыграть в фильме хотя бы крохотную роль, как-нибудь добраться до Лос-Анджелеса, где она уж как-нибудь проживет сама по себе, начав все сначала.

У Уилла был дом с десятью спальнями, выходивший окнами на бухту. Тропинка спускалась к песчаному пляжу с доком и маленькой, синей с белым, гребной шлюпкой. Молли помнила этот дом: они с Крисси приходили сюда в первое лето после ее переезда на восток. Девочки были тогда поражены этим образчиком декадентства, громадным аквариумом с морскими ежами и рыбами в гостиной, особым душем в ванной, домашним театром с откидными сиденьями, такими большими, что на каждом можно было сидеть вдвоем.

Здесь жило семь подростков, за которыми ухаживали женщины, молча подававшие им еду, а потом возвращавшиеся в другую часть дома. В первую ночь Уилл пригласил Молли купаться под капельным душем. Когда она пришла, двое мальчиков, совершенно голых, уже сидели на краю ванной, болтая ногами в воде. Уилл велел ей раздеться и сесть между ними; мальчикам он тоже дал какие-то распоряжения, а сам уселся напротив и уставился на них. Молли молча вышла.

Тогда Уилл привел ее в домашний театр и показал ей свои фильмы. Он рассказал, что ей придется делать, когда он начнет снимать. Заметил, что вышвырнет ее вон, если она откажется участвовать в этом.

Молли выбежала из дома, помчалась вниз на пляж, плюхнулась в лодку и принялась грести – прочь, прочь, как можно дальше от дома. Звезды сияли фальшиво и ярко, она просидела так долгие часы, а ветер трепал лодку и гнал ее все дальше от берега. Бухта поросла кустарником и травой, и все шептало ей: «Уйди от него. Уйди от него».

Молли слушала шепот листьев и казалась себе то вечнозеленой, то вечно-голубой... Утром она проснулась окоченевшей и ослабевшей, голова ее лежала на сгибе руки. Она сидела на дне маленькой лодочки, руки ее лежали на грубом деревянном сиденье. Она вытащила занозы из кожи, вздрагивая каждый раз, как появлялась капелька крови. Ей ужасно хотелось есть, хотелось блинчиков с клубникой и шоколадным соусом. В то утро она решила уйти от Уилла.

Она поплыла обратно к берегу, оставила лодку в бухте, собрала свои вещички и угнала его автомобиль. «У него другие есть, – пишет она, – и кроме того, эту машину он мне должен».

Воскресенье, 14 августа 1949 года

Дневник!

Я не знаю, что мне делать. Я живу вместе с другой девушкой, которая тоже убежала от Уилла. Оказывается, я не единственная, кого он обещал сделать кинозвездой, ну и дура же я!

Сара говорит, что мы должны отправиться в Голливуд сами, но ни у одной из нас нет денег.

– Можем поработать официантками, – предложила она. – Или, если не получится, можем всегда подрабатывать в отелях, в которых будем останавливаться. Что ж мы, не сможем заработать? Нам надо делать деньги!

Сара такая жесткая и холодная. Интересно, я тоже стала такой?

Может быть, мне надо просто вернуться в Уэллесли и посмотреть, нельзя ли будет жить с Вив. Или попробовать отыскать Крисси, или даже давно потерянную Бетси. Что думает Бетси обо мне – о девушке, которой наплевать на то, что она стала проституткой?

Нет, как бы дело ни повернулось, на это я не пойду. Это значит, что Дик и Уилл были правы, говоря, что только на это я и годна.

Ужасно хочется есть. Мы с Сарой поделили сегодня пополам чизбургер, потом я купила баночку маринованных овощей, сладких огурчиков и съела все-все и даже выпила весь сок из банки.

Понедельник, 22 августа 1949 года

Дорогой дневник, сегодня я первый день работаю официанткой. Очень ноги болят! Пишу, лежа на полу и задрав ноги на стул.

Сара уехала вчера в Нью-Йорк. Говорит, что собирается стать моделью. Так что теперь я живу в одной комнате с другой девушкой. Ее зовут Анна. Мы живем на нижнем этаже. Над моей кроватью маленькое окошечко, похожее на колодец; если лечь рядом с кроватью и приподнять голову, то можно увидеть небо.

У меня шкаф, внутри которого можно зажечь свет, там много выдвижных ящиков, покрашенных в белый, желтый и синий цвета. Сверху я положила бабочек и, прежде чем заснуть, улыбаюсь им.

Когда мы заканчиваем свою смену – а я работаю с шести вечера до полуночи, – нам разрешают поесть на кухне. Сегодня я съела большой сандвич и выпила фруктовый коктейль.

Дорогая Молли!

Привет, я уже в Нью-Йорке, живу с фотографом, которого встретила на съемке. У меня пока нет работы, но он помогает мне составить портфолио, с которым потом надо будет обходить агентства. Я перекрасилась в блондинку и каждое утро рисую родинку на щеке.

Гэри такой забавный. Каждый вечер мы ходим в джазовые клубы. Иногда перед этим курим героин – ты его пробовала? Это так здорово.

Думаю, тебя сильно поразит то, что напечатано в сегодняшнем выпуске «Нью-Йорк Таймс» – я вкладываю в письмо вырезку. Ничего не поделаешь: чему быть – тому не миновать, ведь так?

Как тебе нравятся фотографии мисс Свободы на другой стороне? Мы собирались вчера съездить на пароме посмотреть на нее, но что-то сил не хватило. Мы не встаем до полудня, а в шкафу ничего нет, кроме орехового масла.

Напиши мне, Молли, и приезжай повидаться с нами. Я свожу тебя в «Тиффани», и мы сможем выбрать себе по бриллианту, которые и наденем, когда получим награды от Академии киноискусств.

Подружке от подружки.

Сара

«Нью-Йорк Таймс», суббота, 24 сентября 1949 года

ТОРНАДО, ПОРОЖДЕННЫЙ ТРОПИЧЕСКИМ ШТОРМОМ «МЭРИ», РАЗРУШИЛ ПОМЕСТЬЕ ИЗВЕСТНОГО АВТОРА

Саутгемптон, Нью-Йорк. Поместье Теннесси Уильямса, известного автора многих пьес и обладателя награды за последнюю пьесу «Рыцарь летнего сна», прошлой ночью было разрушено пронесшимся по всему побережью торнадо, причиной которого стал тропический шторм.

Торнадо, не причинивший больше никакого вреда Хэмптону, около полуночи достиг бухты, где расположилось поместье, и породил смерч, уничтоживший док и шлюпку, а потом и дом, с которого он сорвал крышу; гараж за домом также совершено разрушен.

Теннесси в это время не было дома, никаких комментариев у него получить не удалось. Однако домоправительница сказала, что разрушены все спальни, находящиеся во втором этаже дома, кухня и домашний театр. Сумма убытков пока неизвестна.

Полиция разбирается в деле: в доме обнаружено множество подростков, которые не имеют никакого отношения к Теннесси. Сейчас ими занимаются работники социальных служб, которые надеются вернуть их в семьи.

Весь следующий год Молли постоянно путешествовала. У нее больше не было машины: украденную у Уилла она продала в тот день, когда они с Сарой расстались. Она голосовала на дорогах. Иногда, если удавалось поднакопить чаевых, она покупала билет на автобус. Сначала она нанималась официанткой, горничной, даже ухаживала за лошадями на курортах Вермонта, Кейп-Кода и Нью-Йорка, надеясь встретить там кого-нибудь, кто поможет ей с карьерой.

Но время шло, и она больше не мечтала о Голливуде и Бродвее. «Я устала лизать задницы поганым развратникам и шутам», – написала она летом 1950 года. Она предпочитала деревенские гостиницы и придорожные кафе, хотя чаевых там давали гораздо меньше. «Мне нравятся здесь люди, – сообщает она в дневнике. – Они меня смешат».

Где бы она ни работала, жить ей приходилось в меблированных комнатах вместе с другими официантками, с которыми она знакомилась на работе. У многих из них были мужчины, с которыми они спали и которые иногда пытались переспать с Молли. Кое-кто старался свести ее со своими друзьями. Она отказывала всем.

В выходные дни, если погода была хорошая, Молли гуляла. Она бродила по полям Королевы Анны среди васильков, лютиков и молочая. Она подбирала камни на берегу озера, скидывала туфли и входила в ледяную воду, подкладывая камни себе под ноги и балансируя. Иногда она брала с собой свой дневник, садилась у водопада и делала записи. Частенько с ней был и сачок для ловли бабочек, она поймала несколько интересных экземпляров, но страшно жалела, что так и не смогла отыскать melissa aimetta во время своего короткого пребывания в «Альта Лодж».

Настроение в стране снова изменилось. Эйфория победы потускнела, в воздухе витали отзвуки холокоста и коммунистической угрозы. Соединенные Штаты начали направлять войска в Южную Корею, и Молли вспомнила лейтенанта Джонсона. Вспомнила, как он плакал у ее матери на руках. Она гуляла с мальчиками, которым предстояло уехать, ходила с ними в кино, позволяла им раздеть себя на задних сидениях их автомобилей. Они плакали, как младенцы, от их слез ее блузка промокала насквозь. Она целовала их соленые ресницы, прижимала их к груди и укачивала.

Один юноша особенно интересовал ее. Волосы у него были белые, словно зрелая пшеница, голубые глаза совсем светлые, а пальцы – холодные и мягкие, как у ребенка. Когда он прикасался к груди Молли, ей казалось, что ее ласкает призрак. Отец юноши сражался на войне, служил в Окинаве, попал в плен; японцы заставили его маршировать на военном параде. Японцы расстреливали любого, кто отбивался от строя хоть на шаг. Друг отца юноши немного шагнул вбок – они застрелили его, оставили на дороге. А остальных заставили, не останавливаясь, маршировать дальше. Бледный юноша, имени которого Молли даже не спрашивала – она запрещала им называть ей свои имена и всех их называла «дорогой» или «милый», – принял целую бутылочку пилюль, чтобы не идти на войну. Дядя бледного юноши нашел его и срочно отвез в больницу, где ему промыли желудок и отправили домой.

Но он не плакал, как другие. Он держал ее руку в своих ледяных пальцах и смотрел куда-то мимо нее, прямо в темноту. Молли лежала на заднем сиденье, приподняв юбку, сняв трусики; она притянула его к себе. Потом он заснул, так и оставив в ней свой поникший пенис. Она лежала без сна рядом с ним всю ночь, обхватив руками и ногами его тщедушное тело. «Спящий, он казался более значительным, – пишет она в дневнике. – Я чувствовала, как его вес прижимает меня к земле. Словно я находилась между ним и его могилой». Утром она отвела его в кафе, где работала, и принесла ему блинчики, бекон, яйца и кофе. На следующий день он приступил к своим обязанностям в армии; она больше никогда его не видела и ничего не слышала о нем.

Через четыре дня после Рождества 1950 года журнал «Тайм» назвал лучшего военного США «Мужчиной года». Когда Молли увидела обложку, она вспомнила того юношу и разрыдалась.

Как только слезы заструились по ее щекам, она уже не могла остановить их. Она плакала о своем отце, брате, о давно потерянных друзьях и о забытых мечтах.

Она плакала даже о своей матери. «Бедная мама, – написала она в дневнике, – какой печальной была ее жизнь».

Я сердилась на Молли, вернувшую меня к жизни, за то, как покорно она принимала свою судьбу. Молли, которая отказала Томми Дифелису, убежала от Дика, а потом от Уилла! Мне казалось, что каждый юноша, опустошавшийся в нее, вливал в нее свое отчаяние, забирая при этом еще одну молекулу ее невинности.

Об этих мальчиках она писала немного. Часто упоминалась еда, которую они любили, – жареная картошка и уксус, банановый коктейль с ананасами, даже печенка с луком. Она вкратце упоминала и о том, где они служили – в пехоте или на флоте, – отмечала день, когда они отправились в плавание, и место, куда они направлялись... Она писала о том, был ли большой палец на ноге у того или иного юноши длиннее среднего.

Каждый раз, когда я читала об этом, я видела, как Молли опускается все ниже, ниже и ниже – словно под давлением тел, которые наваливались на нее, придавливали к земле, распластывали... Ее записи становились будто бледнее, прозрачнее, пока не стали совсем невразумительными, словно она находилась под рентгеном и ее косточки фосфоресцировали сквозь молочно-белую кожу – тихо, тихо и беспомощно, как пепел.

Образ Молли бледнел, превращался в дымку, но у нее был и сильный радиоактивный заряд, который по-прежнему горел во мне. В 1978 году, на двадцать пятой встрече выпускников, я вытащила свою старую тетрадку и просмотрела фотографии своих друзей. Леонелла Триллинг, Эстер Рашель Фриман, Хейзел Мари Ковальски. Но Мэри Алисы Лиддел среди них не было.

Мне улыбалось и мое собственное лицо, взволнованное, полное надежды. Фотография была сделана перед последним годом обучения, еще до смерти Молли, до моей болезни. Надпись внизу гласила: «Спортсменка... брюнетка, умна... будущий юрист...»

Я представила себе, какой была бы подпись под фотографией Молли: «Превосходная трагическая актриса... любит танцевать под джаз... обожает науку... обожает спиртное... развратна...»

Я сдержала обещание, данное Молли и самой себе: окончила Гарвард, юридическое отделение. Но оттуда я отправилась не в Нью-Йорк, а в Чикаго и стала клерком в суде. Когда умерла мама, я вернулась домой, чтобы ухаживать за отцом и работать в его фирме. С собой я привезла память о двенадцатилетней девочке, которую обвинили в том, что она воровала в магазинах помаду и духи. Ее звали Сьюзен, и у нее были рыжие волосы, как у Молли. Она была проституткой; едва она вышла из тюрьмы, ее задушил сутенер.

Теперь я понимала, что Дик сделал с Молли, что случилось с теми девушками, которых я встречала повсюду и утешала. С благословения отца я основала Чарльстонскую юридическую фирму, оказывающую помощь женщинам. Мы работали всемером даже по ночам, готовя к слушанию дела тех женщин, которых мужья били и бросали, тех матерей, которые пытались спасти своих детей от насилия. Я была потрясена тем, как много клиентов нашлось у фирмы в нашем маленьком городке.

Как мои мама, бабушка и прабабушка, я заслужила репутацию борца за права женщин. Прозвище «феминистка» меня устраивало, я даже одевалась бесполо: холщовые брюки и свободную рубашку дополняли высокие ботинки. Столкнувшись на встрече одноклассников с Бобби Бейкером, я пожала ему руку прямо у бального зеркала и кивнула его миниатюрной жене в коротенькой юбочке.

– Вот фотография наших детей, – прокричал он мне в ухо, стараясь заглушить музыку. На фотографии было трое: мальчик примерно шестнадцати лет и две девочки лет восьми-одиннадцати, причем у одной были скобки на зубах. Волосы у них были длинные, разделенные посередине пробором.

– Симпатичные, – сказала я, улыбаясь сначала миссис Бейкер, а потом Бобби.

– Извини, – крикнул он. – Ничего не слышу из-за этого грохота. Играет, как стерео в спальне Бобби-младшего. Неужели мы были так глупы?

На нем была белоснежная форма – он все еще служил в армии; контактные линзы придавали его глазам неестественный голубой оттенок; отвозя его домой тем вечером, я думала о том, как бы все сложилось, если бы я вышла за него замуж. И мне стало ясно, что я ни о чем не жалею, хотя нежные чувства к нему у меня все-таки сохранились.

В конце 1951 года Молли встретила своего будущего мужа, Роберта Поттера. Девятнадцати лет от роду он покинул свою семью в Колорадо и решил покорить Нью-Йорк. Он мечтал открыть собственный строительный бизнес – загородные дома росли повсюду, словно грибы после дождя. Он стал десятником в компании близ Рочестера, купил потрепанный учебник по бизнесу и бухгалтерскому учету и зубрил по ночам, пожирая гамбургеры с пивом.

В двадцать один год его отправили в Корею. Он отплыл с батальоном Уильяма Дина и 1 июля 1950 года оказался в Судане. В бою побывать ему не довелось – он подхватил какой-то вид малярии, и у него появились проблемы со слухом.

Здоровье его вообще испортилось, начались сильные ночные кошмары, от которых он просыпался с криком, весь в поту. Однажды ночью он убежал в джунгли в одних трусах и в майке, размахивая над головой винтовкой. Тогда его отправили обратно в США, в Вашингтонский госпиталь. Выйдя оттуда всего через десять месяцев после того, как впервые пересек море, он отправился обратно в Рочестер. Так что работу десятника пришлось оставить, кроме того, он очень плохо слышал – разговаривая с ним, приходилось кричать. Нервы его и вовсе никуда не годились.

Он нанялся мыть посуду в Сиракузах, в том самом кафе, где Молли служила официанткой. Однажды после работы они отправились съесть гамбургер. Она спросила, как его зовут; они пили пиво из одной кружки, и он рассказывал ей о своей жизни. «О моей я его попросила не спрашивать, – пишет Молли. – Я сказала ему, что мой папа и брат умерли, когда я была ребенком, а мама умерла, когда мне было двенадцать лет. Я сказала ему, что у меня был отчим, но я его давно не видела и ничего о нем не знаю. Я сказала, что не хочу говорить об этом».

Он обещал, что не будет, и взял ее за руку.

Вторник, 11 сентября 1951 года

Дорогой дневник...

Боб попросил меня выйти за него замуж. Меня – а ведь я поклялась, что никогда не выйду ни за кого.

Я сказала «да». Будет гражданская церемония, только мы и Салли – хозяйка ресторана, наш свидетель. Менеджер, Джо Финелли, дает нам неделю отпуска. У нас нет денег, но Боб здорово умеет мастерить и чинить вещи. Мы собираемся скопить денег и купить дом.

Я думаю, тебе интересно, почему я выхожу за него. Ну, он очень добрый и к тому же ущербный, как и я.

Мы подходим друг другу. К тому же он любит меня, и я ему нужна. Я сказала ему, что не девственница. Он сказал, что это не имеет значения. Он хочет подождать до нашей свадьбы.

Эта новая Молли была просто загадкой. Ее записи в дневнике стали короче, мягче. Исчезли восклицательные знаки и заглавные буквы, она больше не вставляла французских словечек. Типичными стали записи вроде: «Вдоль дороги цветут маргаритки. Я собрала букет и поставила на стол». Или: «Прошлой ночью была ужасная гроза. Разве не забавно, что я больше не боюсь грома?»