Текст книги "Молли"

Автор книги: Нэнси Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Миссис Лиддел отказалась купить Молли новый велосипед. Тогда Молли купила его себе сама – на те деньги, что она заработала, сгребая листья на улицах. Она отправилась в Корнуэллский университет, где при каждой возможности флиртовала со всеми парнями, с какими могла.

Миссис Лиддел настаивала, чтобы Молли училась играть на фортепиано, а не петь. Тогда Молли принялась без конца петь «Чопстик» и «Сердце и душа», пока мать не запретила ей вообще подходить к инструменту.

Когда Молли исполнилось двенадцать лет, ее мать наотрез отказалась устроить вечеринку и, оставив ее на попечение жившей рядом пожилой соседки, отправилась развлекаться и праздновать День Святого Валентина в «Уолдорф Астория» с неким брокером, который обещал помочь ей найти работу на Уолл-стрит. Молли попробовала отомстить с помощью вспарывателя, которым мы обработали пуговицы Салли – на сей раз она подпорола швы на слаксах матери, так что они однажды лопнули, когда она опустилась за чем-то на колени в саду; в другой раз слаксы треснули как раз в тот момент, когда мать, принимая у себя брокера, приехавшего из города в гости, нагнулась, чтобы поправить огонь в камине.

И хотя миссис Лиддел и в голову не приходило, что эти неприятности со швами как-то связаны с ее дочерью, их ссоры делались все более бурными, и Молли все чаще и чаще проводила ночи в доме своей новой подруги Кристины, с которой она познакомилась летом на занятиях по танцу. Мать Кристины последние пять лет жила в Лондоне, а ее отец, которого мать бросила, баловал дочку сапфирами и жемчугом. Молли пригласили провести каникулы в их имении в Хэмптоне; приглашен был также профессиональный фотограф, который должен был сделать снимки для агентств в Нью-Йорке.

Когда я в первый раз увидела фотографию Кристины, сердце мое остановилось. Моя собственная внешность в восемнадцать лет была, как деликатно говорила моя мама, солидной. Рост (босиком) составлял пять футов и одиннадцать дюймов, то есть я была выше большинства мальчиков в нашем классе; баскетбольный мяч я с легкостью удерживала на ладони.

Кристина, по контрасту, была даже в двенадцать лет стройной и элегантной. На ней было атласное платье без рукавов и перчатки, доходившие почти до локтей. Ее темные волосы струились по спине волнами, карминные губы раскрывались в улыбке. Она подписала фото быстрой размашистой рукой: «Молли, обнимаю и целую! С любовью, Кристи», – и я вдруг поняла, что если я сменила Молли на Леонеллу Триллинг, то она сменила меня на куда более интересную подругу, вполне способную разделить ее любовь к приключениям.

В Хэмптоне Молли и Кристи встретили на пляже двух мальчиков. Играя в волейбол, Молли слегка вывихнула лодыжку, и один из них нес ее на руках до самого дома Кристины; там он принес ей лимонаду и помассировал ее затянутую в чулок ступню. В Итаке девчонки ходили в кино и сидели вместе на последнем ряду с мальчиками, которые засовывали руки им под блузки и тискали грудь; Молли пишет: «Я чувствовала, что внутри меня так легко, все как-то плывет, меня прямо какой-то возбуждающий жар охватывал».

На тринадцатый день рождения Кристины они стащили у ее папы бутылку шампанского «Дом Периньон»; когда они ее открывали, пробка вылетела с такой силой, что взлетела в потолок, а пенящееся шампанское облило обеих.

«Мы облизывали друг другу пальцы, – пишет Молли, – а потом налили себе каждая по два бокала. У нас сильно закружилась голова, и тут Кристина сказала, что я должна притвориться, что я – ее мальчик и поцеловать ее. Она показала мне, как мужчина и женщина целуются, засовывая друг другу в рот языки по очереди. У меня внутри все дрожало, а на следующее утро страшно болела голова».

Когда я читала это в первый раз, я вспомнила, как часто летним утром мы играли в прятки – земля еще была окутана желтоватым туманом, и кожа Молли вспыхивала румянцем и чуть влажнела на руках и ногах, словно их покрывала роса. Я вспомнила и ненастные вечера – мы сидели дома, лунный свет крался по моей кровати, дыхание Молли пахло мятой, она тяжело дышала, нашептывая мне в ухо свои новые идеи; ее сладкие ладони держали мои плечи, а одна небрежно согнутая нога покоилась поверх моей; я лежала на спине и молча слушала, как она мечтает.

Читая про Кристину, я поняла, что, на самом деле, мы с Молли росли как бы порознь и слишком быстро расстались; мне стало ясно, что я потеряла ее задолго до того, как она умерла. Однажды мы с друзьями выпили бутылку виски на парковке во время школьной танцевальной вечеринки, и я ужасно расстроилась, почувствовав, что теряю контроль над своими ногами, и что слабые, шаркающие шаги сменили мою всегда твердую, уверенную походку. А когда мы устраивали вечеринки дома, самой серьезной нашей шалостью было распотрошить друг другу постели или нарисовать на лице какие-нибудь узоры с помощью косметики.

Я все еще очень мало знала о «возбуждающем жаре», о котором писала Молли. Даже в выпускном классе у меня не было постоянного мальчика, и я не ходила на свидания.

Конечно, в школе бывали танцевальные вечеринки, но я была такая высокая, что мальчики почти никогда не приглашали меня. Однажды, когда в школе организовали веселое катание на грузовике с сеном, я попросила Бобби Бейкера быть моим кавалером. Мы по-прежнему иногда устраивали дружеские соревнования на баскетбольной площадке, но когда у меня в руках не было мяча, я терялась. Мы сидели все вместе под одним из лоскутных одеял бабушки Кеклер, опершись спиной о сено; от нашего дыхания в воздухе образовывался парок. Бобби засунул руку мне под пальто, но я схватила ее, вытащила наружу и переместила в безопасное место – карман его пиджака.

– Бабушка сделала это одеяло из лоскутков, которые вырезала из моих старых платьев, – сказала я, чтобы отвлечь его. – Вот это было мое любимое, когда мне было шесть лет, – я указала на бледно-желтый лоскуток, усеянный красными розочками, и вспыхнула от смущения. Я говорила глупости: каждый в Чарльстоне имел бабушку, которая что-то шила из лоскутков.

– У тебя красивые руки, – сказал Бобби; моя рука оставалась в кармане его пиджака, и он крепко сжал ее. Большим пальцем он гладил мою кисть, медленно, ритмично, словно желая меня загипнотизировать.

– Слишком большие, – ответила я. – Но для баскетбола это очень хорошо.

Может, он и попытался бы меня поцеловать, когда провожал в тот день до дому, но я решительно протянула вперед свою слишком большую руку и твердо пожала его ладонь.

– Спасибо. Мне было очень весело. – Ну и глупости же я говорю!

– Ну что ж, спокойной ночи, – вздохнул Бобби. Из всех мальчиков в классе только он был достаточно высоким, чтобы смотреть мне в глаза, и он смотрел в них долго, не выпуская моей руки.

– Мне надо идти, – сказала я. – Меня родители ждут. – И я постучала в дверь.

Собственно, я чувствовала себя в своем теле уверенно только на баскетбольной площадке, когда бежала к корзине с мячом, подпрыгивала, крутилась, резко двигала запястьем, а мяч летел, вспарывая воздух, и с удовлетворенным вздохом проходил через сетку. Тогда я вытирала пот, заливавший глаза, и позволяла себе роскошь вспомнить дни, проведенные с Молли.

Но я так и не закончила сезона, так и не вернулась на баскетбольную площадку. Проведя в постели две недели, я так и не выздоровела. Горло у меня распухло и покраснело, все суставы болели. Но сердце болело еще больше. Я дочитала дневники Молли. Ее история казалась одновременно и необъяснимой, и неизбежной.

Дневники напомнили мне записки Анны Франк – не по тону, а по выводам. «Это очень трудно, – писала Анна меньше чем за месяц до того, как ее схватили, – но в наше время все вот так: идеалы, мечты, цветущие надежды живут внутри нас только для того, чтобы их разбила суровая реальность».

Я стояла лицом к лицу не только с суровой реальностью Молли, но и со своей собственной. Доктор Уилсон поставил мне диагноз: ревматическая лихорадка. Меня положили в больницу, и я целыми днями лежала в кроватке со стенками в детском отделении больницы Святого Франсиса в Чикаго. Дети в соседних кроватках кашляли, слабели. Одна девочка умирала от таинственной болезни, глаза у нее все время были горящие и влажные, словно она уже увидела Рай и ждала только того момента, когда сделает свой последний тяжелый вздох.

Я никогда не видела смерть так близко, так конкретно. Братишка Молли казался больше святым, чем человечком из плоти и крови, смерть ее отца – ужасной, но вовсе не невероятной трагедией. А жертвы войне приносились так далеко... Правда, Анна умерла в Берген-Бельзене, но ведь это в Соединенных Штатах Америки, а не в нацистской Германии. Как могла Молли умереть? А как вот эта девочка в кроватке рядом с моей?

Меня перевели в отдельную палату, где стены были окрашены в зеленый цвет стручковых бобов. Медсестры с нарочито бодрыми улыбками и голосами мерили мне температуру, брали кровь на анализ, взбивали мне подушки. Отец Фарлей, серьезный и горбатый, сидел у моей постели и читал Двадцать третий псалом, а я думала о Бет из «Маленьких женщин»: «Да, хотя я иду по аллее, на которую падает тень смерти, я не стану бояться зла».

Я тоже могла умереть. Я смотрела в окно на скучное зимнее небо, на бледное, холодное солнце. На подоконнике стояли корзины с цветами и фруктами, карточки от Нелли Триллинг и всей нашей компании. И почему мне раньше казалось таким важным непременно бегать по площадке и забрасывать в корзину мяч?

В конце сезона Нелли пришла навестить меня и принесла серебряный приз, выигранный командой.

– Команда решила, что это должно быть у тебя, – сказала она, ставя приз на небольшой столик возле моей кровати.

Я подумала, что мне он совсем не нужен, и улыбнулась. Для этого мне понадобилось сделать над собой огромное усилие. Сколько мускулов надо напрячь, чтобы улыбнуться? Двадцать три?

Она тоже неуверенно улыбнулась и достала записную книжку.

– Бобби Бейкер просил передать это тебе, – и она протянула мне конверт. Это была записка – снова Двадцать третий псалом. Они все думали, что я умру.

– Я думаю, он пригласит тебя на прогулку. – Нелли сложила руки на коленях.

– Мы не в церкви, – отвечала я. – И я не хочу идти на прогулку.

– Я знаю, ты чувствуешь себя ужасно – быть запертой в этой комнате! – и она вспыхнула, словно смутившись от своей бестактности: говорить этого не следовало.

– Мне нравится эта комната, – заявила я. – Я хочу провести здесь всю жизнь. Если мне никто не мешает, я могу весь день читать, – и я указала на груду книг на ночном столике.

– Ох, Бетси, – отвечала Нелли, глядя в стену над моей головой. – Ты выздоровеешь, выздоровеешь. Мы все за тебя будем молиться.

Но я не выздоровела.

Бабушка Кеклер и мама выехали из своих гостиниц и поселились в коттедже маминых друзей в Чикаго. Они приходили ко мне каждый день. Бабушка штопала носки или читала в оригинале Симону де Бове. Мама читала «Чикаго Трибюн» или слушала по радио отчеты сенатора Маккарти.

– Гм, – говорила она. – Единственный человек в Вашингтоне, у которого есть мужество, – это Маргарет Чейз Смит. Все остальные просто дураки и трусы. И вовсе не коммунизма они боятся – они не могут смириться с мыслью, что женщины и рабочие приобретут реальную власть. – Маме все еще хотелось, чтобы президентом выбрали Айка Эйзенхауэра.

Но меня ничего не интересовало, и на ее тирады я не обращала никакого внимания.

Первый раз в жизни я лишилась аппетита и начала терять в весе. Пытаясь меня соблазнить, мама и бабушка приносили мне суп вонтон и яичные блинчики из нашего любимого китайского ресторана «Золотой дракон». Я всегда любила китайские маски и украшения из слоновой кости, висевшие там на стенах, любила чувствовать в своих пальцах теплые деревянные палочки. Я научилась ими пользоваться, когда мне было всего семь лет – мы тогда в первый раз пошли в «Золотой дракон» после поездки в зоопарк в парке Линкольна.

– Миссис Ли послала это тебе, – и мама протягивала мне сверток с изумительным печеньем. – Она говорит, они приносят удачу.

Я попробовала суп и отодвинула тарелку. К яичным блинчикам я даже не притронулась.

– Когда я смогу вернуться домой? – спросила я.

Годом раньше мама победила на конкурсе фотографов в Коламбия-колледж. Одна из ее фотографий запечатлела нас с Молли в десятилетнем возрасте: мы сидим на ступеньках крыльца. Сдвинув головы, с грязными коленками, и внимательно рассматриваем саламандру, которую нашли под крыльцом. Мама принесла мне отличный большой отпечаток, чтобы я могла повесить его над кроватью. Мне казалось, что я все еще чувствую гладкую и холодную кожу саламандры и мягкие, липкие шажки ее лапок по моей руке, по моей коже.

– На следующей неделе, – ответила мама, расправляя юбку. – Но ты не сможешь пойти в школу. Мы будем учить тебя дома, бабушка и я. Твое сердце... – ее голос оборвался. – Доктор Уилл зайдет попозже поговорить с тобой.

– Я не хочу разговаривать с доктором. Я не хочу больше ни с кем разговаривать, – и я смяла так и не открытый пакетик с печеньем.

– Возьми себя в руки, Бетси, – мама положила свою руку на мою.

– Я не хочу брать себя в руки. – Я высвободила руку и уткнулась лицом в подушку. Она пахла отбеливателем и антисептиком, но ничто не могло перебить запаха ужасных предчувствий, запаха поражения, наполнявшего комнату.

Днем я уже знала всю правду. Я останусь жива, но сердце претерпело необратимые изменения – митральный клапан не способен выполнять свои функции. И если я даже захочу этого, мне уже никогда не пробежаться по баскетбольной площадке с мячом в руке. Итак, я была наказана, но меня это не удовлетворяло. Образование, колледж, юриспруденция – все это казалось мне бессмысленным и абсурдным.

В последующие дни я очень много читала. Я рыдала над «Тэсс» Томаса Харди, и, как и ей, петля на шее представлялась мне избавлением. «Это счастье не могло продолжаться долго. Это было слишком», – сказала она, прежде чем ее повесили.

Может быть, Молли было лучше, чем мне. По крайней мере, она покоилась с миром, а я была приговорена жить со знанием о ее судьбе, со знанием о том, что доверять слишком сильно и любить слишком свободно – значит погибнуть.

Только «Метаморфозы» Овидия предлагали решение: Дафна, убегая от Аполлона, становится лавровым деревцем; Ио, обиженная могущественным Юпитером, превращается в корову; Сиринкс, хранивший верность Диане, становится свирелью Пана.

Я была высокая, словно деревце, мои растопыренные пальцы напоминали лишенные листвы ветки, но даже это казалось недостаточным, чтобы защитить меня. К тому же сейчас мое сердце сделало меня особенно беспомощной.

К моему возвращению домой мама сшила мне красный шелковый халат по выкройке, которую ей дала миссис Ли. Два кармашка, встроченные в шов, были оторочены золотистой тесьмой и вышиты китайскими иероглифами, которые означали «счастье» и «долголетие».

Но я уже не надеялась ни на то, ни на другое.

Суббота, 24 мая 1947 года

О, дневник!

Можешь себе представить? Мамина затея оставить меня, чтобы сделать карьеру на Уолл-стрит, похоже, будет воплощена в жизнь! Ты знаешь, как я была расстроена, когда представляла маму там, а себя – здесь, слоняющейся по Итаке! Крисси все рассказала мне про Бродвей. Мысль о маме, которая вовсю там развлекается, меня прямо потрясла.

Тут я сразу вспомнила эту ужасную мисс Фрейзер. Я никогда не забуду то время, когда после смерти Майкла она жила с нами. О, дневник, ты можешь себе представить, как это было ужасно, когда эта женщина находилась в доме день и ночь. От нее воняло. И потом, в ванной на головке душа постоянно висела ее клизма. Стояли ее вонючие туфли, туфли старухи. Мне приходилось все время зажимать нос.

Ну, дневник, и сейчас мама собирается ОСТАВИТЬ МЕНЯ ОДНУ с этой страдающей запорами старухой и новым жильцом, который снял свободную комнату.

– Профессор из Массачусетского колледжа, – сказала она. – Это то, что тебе нужно, дорогая Молли. У него отличные манеры, он говорит с английским акцентом. Может быть, ты научишься говорить со взрослыми более любезно и избавишься от этого жуткого сленга, который приносишь домой из кино! Нет, Молли, ты и вправду должна научиться выражать свои мысли более элегантно. «Это потрясно, сестренка» – как это вульгарно звучит!

Ты знаешь маму, знаешь эту ее манеру резко стряхивать пепел в пепельницу, когда она мною недовольна.

Так что ты понимаешь, что мне противна, просто противна сама мысль о том, что эти двое станут управлять моей жизнью. Можешь себе представить, как мы станем обедать каждый вечер, как мисс Фрейзер будет ходить на кухню и обратно, и чулки ее будут болтаться вокруг лодыжек. А во главе стола, где обычно сидел мой покойный папочка, будет восседать профессор Генри Хиггинс и учить меня этикету и искусству речи. Она со своими кишками, он со своими гласными. Просто потрясное лето. Да, мамочка, именно потрясное.

Но теперь, представь себе, старушка взбунтовалась и направляется жить к своей сестре. Более того, доктор Ричард Ричард выглядит совершенно как Алан Лэдд! Курчавые каштановые волосы. Темные задумчивые глаза. И его пиджак пахнет лосьоном после бритья! Он воспитывался в Париже, потому что его отец был послом во Франции, так что он превосходно говорит по-французски (там же, кстати, он и приобрел английский акцент – в пансионе!). У меня прямо голова закружилась.

Я видела, как он смотрел на меня, когда мама представляла меня ему. Ты знаешь, как она всегда старается меня принизить, если поблизости симпатичный мужчина. Ну, а это был один из последних ужасно жарких дней, я каталась на качелях у крыльца, пила лимонад и читала журнал, когда он пришел. Я опустила свои солнечные очки и уставилась на него, а он – на меня. Как будто я горячее сливочное мороженое! Я оттолкнулась ногами, чтобы качели качались быстрее, и он все пялился на мои ноги. По спине у меня пробежал весьма приятный холодок, я совершенно забыла, что было ужасно жарко.

О, будет здорово интересно! Если только мама все не испортит. Она передумала ехать в Нью-Йорк – наверное, из-за брокера.

Вторник, 10 июня 1947 года

Дику тридцать пять лет. Я его спросила об этом вчера за завтраком.

Я принесла ему чай и тост с мармеладом – и уставилась на него. Он определенно по мне с ума сходит. Если бы мама узнала, она пришла бы в ярость. Она просто тает с тех пор, как он явился!

Когда закончится летний семестр в Корнуэлле, он собирается поехать куда-то собирать материал для своей новой книги «Охота в очарованном лесу». Я бы все отдала, чтобы поехать вместе с ним! С настоящим АВТОРОМ!

Крисси говорит, что мужчины постарше – самые лучшие поклонники.

– Заставь его тобой заинтересоваться, – посоветовала она. – Найди предлог сесть к нему поближе. И поцелуй его, ради Бога, поцелуй его так, как я тебя учила!

Крисси едет этим летом в лагерь. Не думаю, что она пережила бы, что меня оставляют здесь, если бы не Дик.

Мама на меня все время шипит, когда я пытаюсь посмотреть, что Дик читает.

– Не донимай нашего гостя, Молли, – говорит она по утрам, вручая мне стопку тарелок. – Вряд ли ему покажутся забавными выходки школьницы.

Если бы она только знала, как он касается моей ноги, когда мы сидим на крыльце! Словно перышком. У меня прямо мурашки бегут по коже.

Пожалуй, стоит задевать его по ноге носочками или краем полотенца; это привлечет его внимание. К тому же это очень весело, а маму просто приведет в ярость.

Пятница, 20 июня 1947 года

О дневник, ты никогда не поверишь, что случилось! Я провела утро в раю, а потом меня вышвырнули вон!

Мама нарушила свое обещание и не поехала сегодня на пикник – просто потому, что Шарон, дочка миссис Харви, больна. Вообще-то Шарон вовсе не больна, просто она сказала, что ее мать думает о нас: мне и маме, считает она, неприлично жить в одном доме с неженатым постояльцем – скандал! И к тому же он пишет романы! Люди начинают сплетничать, сказала она.

Опять начинается!

Но они все ошибаются, потому что Дику-то нравлюсь Я!

Никто из нас троих не поехал на пикник, и мама вместо этого отправилась покупать себе платье. Она уверена, что доктор Ричард пригласит ее в городской сад на бал «Лунный свет и розы», который давал ректор, и она просто не может пойти в чем-то самодельном.

– Твое поведение возмутительно, – сказала она мне, уходя. – Если ты думаешь, что можешь вести себя подобным образом – и это после всего, что я для тебя сделала! – то ты ошибаешься. Это совершенно невыносимо, и я не стану этого терпеть.

– Твое поведение возмутительно. Это совершенно невыносимо, – передразнила я.

– Только не думай, что это сойдет тебе с рук, мисс Гордячка! – припугнула моя подлая мама и захлопнула за собой дверь.

Как только она убралась из дома, я зашла в ее спальню и стащила ее любимую помаду. У нее превосходный алый цвет, и я попробовала ее в ванной. Потом я надела свой голубой матросский костюмчик, который открывает животик. Дик в гостиной листал газету, так что я спустилась по лестнице, притворилась, что хочу прибрать на кофейном столике, и упала, как бы случайно, прямо ему на колени.

– У-у-уп, – сказала я, хлопая глазами. – Простите, я помяла вашу газету, профессор, – я перекатилась на пол и хихикнула. – Эй, я есть хочу. Хотите персик, Дик Трейси? Будь душечкой, Молли, и дай нам персик, а? У-у-у, Молли, какая замечательная мысль! – я икнула и выбежала из кухни. Дик кашлянул и разгладил газету.

Вернувшись в гостиную, я остановилась у двери и бросила Дику персик.

– Эй, профессор, лови! – Персик плюхнулся прямо в бумагу и упал на пол. – Идиот! – сказала я.

Потом я медленно прошла по кухне и села рядом с ним.

– Вы знаете, как нужно есть персики?

Дик НАКОНЕЦ-ТО свернул газету и положил ее на стол.

– Нет, – сказал он. – Думаю, что нет, но полагаю также, что ты собираешься научить меня.

– Конечно. Я не хочу, чтобы вы шокировали ректора, когда станете неправильно есть персики на пикнике.

У меня была большая практика по части поедания персиков. Я откинула голову назад, закрыла глаза и поднесла персик к губам. Важно, чтобы персик был сочный – вы прокусываете кожу, откусываете совсем маленький кусочек, чтобы сок бежал по вашим пальцам, а потом слизываете его – конечно, очень медленно.

Я растянулась на диване и положила ступни ему на колени.

– Вы следите за мной? Я не собираюсь показывать дважды!

О, дневник, можешь ты себе представить? Дик начал гладить мои ступни. Он сжимал мои подошвы, потягивал за каждый палец; его руки бегали вверх-вниз по моим ногам, как пара змей по дереву, а потом он притянул меня к себе. Мы оба смеялись, не знаю почему, и по моим ногам бегали странные искорки, и это продолжалось до тех пор, пока мне не показалось, что я сейчас взорвусь, как хлопушка.

– Почему бы тебе не снять галстук, профессор, – сказала я. – В конце концов, сегодня суббота. – Я подняла ногу и пощекотала его пальцами по подбородку. Дик такой чванливый! Я думаю, что он расчесывает волосы даже под мышками. Во всяком случае, он был без пиджака, а рукава рубашки закатал, так что мог демонстрировать их.

Я все щекотала и щекотала его под подбородком пальцами ноги, пока он не сгреб мою ступню и не положил ее себе на колени. Потом он НАКОНЕЦ развязал галстук.

Я такая безнравственная! Мама меня просто задушит. Я так и лежала на диване, покусывая персик, медленно слизывая с пальцев сок и притворяясь, что не замечаю Дика, а сама прекрасно видела, что он наблюдает за мной уголком глаза – пока я не прикончила свой персик. Тогда я бросила в него косточку, и на этот раз он поймал ее, увалень эдакий.

– Ну, профессор, – сказала я. – Что мы сегодня будем делать?

Дик все гладил мои ступни, вдавливая их себе в колени. Он тяжело дышал.

– Ты веришь в судьбу? – спросила я. – Пары, которые подходят друг другу по гороскопу, и так далее? – я скрестила руки над головой.

Бедный Дик! Он выглядел очень встревоженным.

– Не знаю, о чем ты говоришь, дорогая. – Он перестал гладить мои ноги.

– Правда? Ну, тогда я лучше покажу тебе, – я хихикнула и раздвинула его колени. Потом я сплела руки у него на затылке – о, волосы у него густые и мягкие, как бархат! – и ПОЦЕЛОВАЛА ЕГО В ГУБЫ. Все это произошло так быстро. У меня не было времени засовывать ему в рот язык и так далее.

– Мэри Алиса, веди себя прилично, – сказал он, снимая мои руки со своей шеи и заводя их мне за спину. Но ругать меня не стал.

– Эй, профессор, – я направилась к фонографу. – Может, потанцуем? Как насчет вальса или танго, а может быть, ты любишь джиттербаг? – и я начала двигаться под музыку, но тут зазвонил телефон.

Это был его издатель, что-то насчет поездки. Я выключила музыку.

– Ты не возражаешь? – Дик смотрел на меня. – Это по делу.

– Ну конечно. Конечно, я просто буду ходить тут, рядом, буду хорошей девочкой. Меня будет не слышно и не видно – и так далее. Ты все испортил, – вот так закончилось это чудесное утро. Закончилось все удовольствие.

Потом мать, разумеется, вернулась домой с кучей сумок и коробок и немедленно отправила меня с немой Патти Ферчайлд в кино (на «Поцелуй смерти»; когда-нибудь я столкну мамашу с лестницы!)

Но это еще не самое худшее. Мама посылает меня в лагерь на все лето: Молли не должна околачиваться рядом с ее Диком. Ну, по крайней мере, я побуду с Крисси. Мама уже поговорила с ее отцом; просто не понимаю, когда она успела сделать это, да еще и потратить столько денег – платьев и туфель у нее теперь столько, что она может открыть собственный магазин!

Завтра я должна уехать. Я этого не переживу.

Среда, 25 июня 1947 года

Это безнадежно. Мать не оставляет меня наедине с Диком ни на секунду, и он, кажется, совершенно этим доволен. Он не сделал даже слабой попытки отговорить ее отсылать меня из дому. Предатель.

Я им обоим покажу!

Четверг, 26 июня 1947 года

Итак, я изгнана. Мать сама отвезла меня вчера на машине, не дав даже попрощаться с Диком. Он еще и не вставал, дверь его комнаты была закрыта.

Дорогой Дик, не забудь свою дражайшую Молли!

Позже: это уж слишком – Дик ЖЕНИТСЯ НА МАМЕ. Двуличный обманщик!

Мама только что звонила.

– Ты бы видела мое кольцо, Молли, дорогая, – тараторила она. – Ты никогда в жизни не видела такого потрясающего бриллианта – он в три раза больше того, что мне подарил твой отец. Конечно, мы отложим медовый месяц до тех пор, пока у Ричарда не кончатся летние курсы. Но оно того стоит: мы будем целый год ездить по стране, и Ричард будет рекламировать свою книгу и преподавать. Это та-а-ак романтично. И знаешь, Молли, ты сможешь ходить в школу вместе с Крисси. – Она быстро добавила, что мне вовсе не обязательно приезжать домой на свадьбу, и даже не спросила меня о лагере. Ну разумеется, присутствие дочери на свадьбе испортит весь блеск и всю романтику! И уж вовсе невыносимо, если жених станет обнимать свою падчерицу на приеме слишком пылко – а потом еще, чего доброго, объявит, что берет в свадебную поездку и ее!

– Я просто умираю от счастья, – заявила я и рыгнула. – Слушай, мам, я была бы рада услышать, как вы все это провернули, но мне пора идти плавать.

Как могла она сравнить кольцо Дика с папиным? И как мог Дик забыть меня? Они оба еще пожалеют! Они увидят, как лагерь УЛУЧШИТ мой характер!

Понедельник, 7 июля 1947 года

Дорогая Молли,

Профессор Ричард и я теперь муж и жена. На свадьбу он подарил мне замечательную норковую шубку.

Я уже начала устраивать тебя в ту школу, куда ходит Крисси. Мы с твоим отчимом приедем навестить тебя в лагере перед поездкой в Нью-Йорк, но заберет тебя оттуда в августе отец Крисси, поскольку мы в это время, вероятно, будем в Чикаго.

Mon char mari[3]3
  Мой дорогой муж (фр.)


[Закрыть] так меня любит – он даже предложил мне взять тебя с собой в поездку. Однако я ответила, что ты никак не можешь бросить учебу на целый год. Веришь ли, он сказал, что может договорится о частных занятиях в тех университетах, где будет преподавать, но я ответила, что нет необходимости в подобных крайностях. Особенно для маленькой девочки, которая вряд ли оценит все его усилия и расходы.

И потом, моя дорогая, ты же будешь чувствовать себя одиноко, потому что мы-то все время воркуем, как два голубка. С Крисси тебе будет веселее, я в этом уверена.

Мой супруг сейчас преподает и занимается подготовкой к поездке, но я посылаю тебе его любовь.

Думаю, тебе понравится то, что я вкладываю в конверт. Можешь ли ты себе представить свою мать застенчивой новобрачной? Иногда мне приходится ущипнуть себя.

С любовью, твоя мать (миссис Ричард Ричард)

Заметка в журнале «Итака джорнал», воскресенье, 6 июля 1947 года

Вчера Кэтрин Лиддел и доктор Ричард Ричард были соединены узами законного брака в часовне Сейдж, Корнуэллский университет.

Новобрачная – выпускница Чарльстонской высшей школы (Чарльстон, Иллинойс), и Чарльстонской школы секретарей.

Новобрачный – выдающийся профессор литературы в Корнуэлле, автор бестселлера «Охота в очарованном лесу».

После медового месяца продолжительностью в год – он совпадет с рекламным турне новобрачного, который должен представлять свою книгу и читать лекции по всей стране, – супруги вернутся в свой дом в Уэллесли, Массачусетс, где новобрачный преподает литературу в колледже.

Молли ничего не пишет о свадьбе матери и ее письме. Не пишет и о том, что в заметке не упоминается о дочери новобрачной.

Мои отношения с моей собственной матерью и бабушкой настолько не похожи на отношения Молли с миссис Лиддел, что я не могу даже осознать того, что произошло. Когда я училась в восьмом классе и играла в баскетбольной команде, бабушка Кеклер сидела на скамейке для зрителей, вязала и всячески подбадривала меня, кода я пробегала мимо; она всегда повторяла, что именно я приношу успех команде! Когда я играла в составе университетской команды, бабушка, мама и папа – все пришли болеть за меня, а потом мама устроила веселую вечеринку. Она приготовила немецкий кекс, которому придала вид и форму баскетбольного мяча.

Я и представить себе не могла, что она захочет со мной соперничать. Ведь она провела со мной множество часов в темной комнате – проявляла свои снимки, а я рассказывала нескончаемые истории о своих триумфах и трагедиях. А потом, когда мне уже было шестнадцать, я однажды расплакалась из-за того, что все мои подруги купили себе для рождественского бала модные туфли на платформе, и тогда мама поехала со мной в Чикаго, и мы нашли элегантнейшие туфельки с атласными кружевными лентами, которые, обвивались вокруг моих лодыжек и делали меня зрительно ниже.

Я все еще ненавидела судьбу за то, что она наградила меня этим проклятым ростом (несмотря на все мои успехи на баскетбольном поле, я бы отдала все на свете, чтобы взглянуть снизу в глаза Бобби Бейкера), но я и представить себе не могла, что мать Молли смотрела на свою дочь как на соперницу, как на угрозу. Я проклинала себя за то, что не рассказала своей маме о поступке миссис Лиддел, когда Молли испортила утюгом ее платье – как она тогда поступила с нарядами дочери. И я была просто убита, когда мать ходила ко мне в больницу в юбке, длинной и бесформенной, словно у монахини с расплывшейся талией – в особенности когда молодой врач, который вполне мог бы стать дублером Грегори Пека, однажды зашел в палату поговорить с ней о чем-то.