Текст книги "По водным просторам"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Автор неизвестен
По водным просторам

По водным просторам

(Литературная часть альманаха "Рыболов-спортсмен N" 7/1957)

С.Т.Аксаков

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОЗДНЕМ ОСЕННЕМ УЖЕНИИ

...Я люблю осень, даже самую позднюю; но не ту, которую любят все. Я люблю не морозные, красные, почти от утра до вечера ветреные дни; я люблю теплые, серые, тихие и, пожалуй, дождливые дни. Мне противна резкость раздражительного, сухого воздуха, а мягкая влажность, даже сырость атмосферы, мне приятна; от дождя же, разумеется не проливного, всегда можно защититься неудобопромокаемым платьем, зонтиком, ветвями куста или дерева. В это-то время года я люблю удить; ужу даже с большею горячностью и наслаждением, чем весною. Весна обещает много впереди; это начали теплой погоды, это начало

уженья; осенью оно на исходе, каждый день прощаешься с ним надолго, на целые шесть месяцев. Для охотников, любящих осень, хочу я поговорить о ней; я знаю многих из них, сочувствующих мне.

Осень, глубокая осень! Серое небо, низкие, тяжелые, влажные облака; голы и прозрачны становятся сады, рощи и леса. Все видно насквозь в самой глухой древесной чаще, куда летом не проникал глаз человеческий. Старые деревья давно облетели, и только молодые отдельные березки сохраняют еще свои увядшие желтоватые листья, блистающие золотом, когда тронут их косые лучи невысокого осеннего солнца. Ярко выступают сквозь красноватую сеть березовых ветвей вечно зеленые, как будто помолодевшие ели и сосны, освеженные холодным воздухом, мелкими, как пар, дождями и влажными ночными туманами. Устлана земля сухими, разновидными и разноцветными листьями: мягкими и пухлыми в сырую погоду, так что не слышно шелеста от ног осторожно ступающего охотника,– и жесткими, хрупкими в морозы, так что далеко вскакивают птицы и звери от шороха человеческих шагов. Если тихо в воздухе, то слышны на большом расстоянии осторожные прыжки зайца и белки и всяких лесных зверьков, легко различаемые опытным и чутким ухом зверолов..

Синицы всех родов, не улетающие на зиму, кроме синицы придорожной, которая скрылась уже давно,-пододвинулись к жилью человеческому, особенно синица московка, называемая и Петербурге новогородскои синицей, в Оренбургской же губернии – бсском. Звонкий, пронзительный ее свист уже часто слышен в доме сквозь затворенные окна. Снегири также выбрались из лесной чащи и появились в садах н огородах, и скрипучее их пенье, нс лишенное какой-то приятной мелодии, тихо раздастся в голых кустах и деревьях.

Еще не улетевшие дрозды, с чоканьем и визгами, собравшись в большие стаи, летают в сады и урсмы, куда манят их ягоды бузины, жимолости и, еще более, красные кисти рябины и калины. Любимые ими ягоды черемухи давно высохли и свалились; но они не пропадут даром: все будут подобраны с земли жадными гостями.

Вот шумно летит станица черных дроздов и прямо в пар:';.

Одни рассядутся по деревьям, а другие опустятся на землю и распрыгаются во все стороны. Сначала притихнут часа на два, втихомолку удовлетворяя своему голоду; а потом, насытясь, наб^з свои зобы, соберутся в кучу, усядутся па нескольких деревьях и примутся петь, потому что это певчие дрозды. Хорошо поют не все, а, вероятно, старые; иные только взвизгивают; но общий хор очень приятен; изумит и обрадует он того, кто в первый раз его услышит, потому что давно замолкли птичьи голоса, и в такую позднюю осень не услышишь прежнего разнообразного пенья, а только крики птиц, и то большею частью дятлов, снегирей н бесков.

Река приняла особенный вид, как будто изменилась, выпрямилась в своих изгибах, стала гораздо шире, потому что вода видна сквозь голые сучья наклонившихся ольховых ветвей и безлистные прутья береговых кустов; а еще более потому, что пропал от холода водяной цвет и что прибрежные водяные травы, побитые морозом, завяли и опустились на дно. В реках, озерах и прудах, имеющих глинистое и особенно песчаное дно, вода посветлела и стала прозрачна как стекло; но реки и речки припруженныс, текущие медленно, получают голубовато-зеленый, неприятный, как будто мутный цвет; впрочем, это оптический обман; вода и них совершенно светла, но дно покрыто осевшей шмарою, мелким, зеленым мохом или коротеньким водяным шелком – и вода получает зеленоватый цвет от своей подкладки, точно как хрусталь или стекло, подложенное зеленой фольгой, кажется зеленым. Весной (летом это не заметно) вода мутна сама по себе, да и весеннее водополье покрывает дно новыми слоями ила и земли, на поверхности которых еще не образовался мох; когда же, по слитии полой воды, запрудят пруды, сонные воды таких рек цветут беспрестанно, а цвет, плавая массами и клочьями по водяной поверхности, наполняет в то же время мелкими своими частицами (процессом цветения) всю воду и делает се густой и мутной, от чего и не заметно отражение зеленого дна.

Вот такую-то осень люблю я, не только как охотник, но как страстный любитель природы во всех ее разнообразных изменениях.

Те же самые причины, то есть постоянная жизнь в деревне и невозможность охотиться с ружьем, заставившие меня попробовать уженье так рано весною,заставили меня продолжать охоту с удочкой осенью, до последней крайности, несмотря ни на какую погоду. Сначала, до сильных морозов и до наступления холодного ненастья, рыба брала на прежних глубоких и крепких местах, как и во все лето. Мало-помалу клев в омутах переходил в береговой, то есть в клев около берегов; потом не крупная рыба, средней величины, начала подниматься в верховье пруда * и держалась более по средине реки, от чего и удочку надобно было закидывать далеко от берега. Уженье такого рода я продолжал до таких морозов, от которых вся моя речка, несмотря на родниковую воду, затягивалась довольно крепким льдом; лед же нс очень крепкий, на тех местах, где держалась рыба, я разбивал длинным шестом, проталкивал мелкие льдины вниз по течению воды или выбрасывал их вон, и на таком очищенном месте реки продолжал удить, ловя по большей части средних окуней и разную мелкую рыбу. Нередко уживал я при нескольких градусах мороза, стоя по колени в снегу и спрятав за пазуху коробочку с червями, потому что червяк замерзал даже при насаживании его на крючок. Очевидно, что насадку надобно было производить проворно; впрочем, я несколько раз видел, что замерзший и окоченевший червяк сейчас оттаивал в воде и начинал шевелиться. Покуда моя река замерзала только с краев, а по ее середине тянулась длинная, сплошная полынья, удить можно было везде, где была открыта вода, соблюдая только ту осторожность, чтобы леса не прикасалась к ледяным окраинам: потому что она сейчас примерзла бы к ним, и при первой подсечке можно было ее оторвать; надобно было так же соблюдать осторожность при вытаскивании рыбы, бережно вынимая ее па лед и потом уже выбрасывая на берег: такой двойной прием вытаскиванья драгоценной добычи нужен для того, чтоб об острые края бгреговых льдин не перерезать лесы. Когда морозы становились сильнее, то на реке не замерзали только те места, где больше было сильных родников и куда постоянно собиралась всякая мелкая рыба. Клевали по большей части окуни; но клев их терял свою решительность и бойкость, да и сами они, вытащенные как будто без сопротивления из воды, казались какими-то вялыми и сонными.

Может быть многие возразят мне: "что за охота добывать с такими трудностями несколько полусонных рыб?" На это я буду отвечать, что "охота пуще неволи"; что в охоте все имеет относительную цену. Я думаю, что в этом случае все охотники согласятся со мной. Где много благородной дичи или крупной рыбы лучших пород, там, конечно, никто и не посмотрит на днчь низшего достоинства, или на мелкую рыбу; но где только она одна и есть, да и той мало, там и она драгоценна.

1858. Января 3.

Москва.

–

Напоминаю моим читателям, что я удил на речке Воре, которая вся состоит пли из прудов или из прудовых верховьев; настоящего, свободного течения речки, или, справедливее сказать, ручья, почти нет: оно продолжается не более как сажен на сто от мельниц; а потому мои наблюдения не могут быть прилагаемы к реке неирниружснкой, которая течет собственно" своей массой воды.

31 ОКТЯБРЯ 1856 ГОДА

Прощай, мой тихий сельский дом!

Тебя бежит твой летний житель.

Уж снегом занесло кругом

Л^ою пустынную' обитель;

Пруды замерзли, и слегка

Ледком подернулась река.

Довольно спорил я с природой,

Боролся с снегом, с непогодой,

Бродя по берегам реки,

Бросая в глубь ее крючки.

Метель вокруг меня кипела,

Вода и стыла и густела;

А я, на мерзнувших червей,

Я удил сонных окуней.

Прощай, мое уединенье!

Благодарю за наслажденье

Природой бедною твоей,

За карасей, за пескарей,

За те отрадные мгновенья,

Когда прошедшего виденья

Вставали тихо предо мной,

С своею прелестью живой.

–

* * *

Н. Смирнов

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В январе 1858 г. в Москве вышел первый номер ежемесячного "Журнала охоты". Это был первый русский охотничий журнал (если не считать издававшегося в 40-х годах "Журнала охоты и коннозаводства", который в эначительной степени выполнял роль рекламного бюро по продаже кровных орловских и рязанских рысаков).

"Журнал охоты" (редактор-издатель Георгий Мин) выходил изящно изданными книжками в узорчатых обложках, с превосходными цветными "политипажами". Сейчас он является большой библиографической редкостью.

В течение 1858 г. Аксаков был деятельным сотрудником "Журнала охоты". В журнале км были напечатаны: "Несколько слов о раннем весеннем и осеннем ужены;" (№ 1), два стихотворения-"31 октября 1856 года" (.№ 1)

и "17 октября" (№ 2) и два "Письма к редактору"-о старинном охотничьем оружии-"Казарге" ("V" 4) и об одном "рыболовном случае" (,№ 10).

Из этих произведений наибольшую ценность представляет очерк "Несколько слов о раннем весеннем и осеннем уженьи". В очерке-классическое описание подмосковной осени. Это – образец художественного описания природы с научно-познавательной целью.

Очерк интересен II как одно из последних произведений основоположника русской охотничьей и рыболовной литературы. После него был написан лишь (декабрь 1858 г.) великолепный "Очерк зимнего дня".

В настоящем сборнике очерк "Несколько слов о раннем весеннем и осеннем ужсньи" печатается в сокращенном виде,-дастся вторая, наиболее интересная, половина (осень).

Очерк "предворяют" к "заключают" стихи С. Т. Аксакова, посвященные рыбной лозлс. Второе из них ("31 октября") в собрание сочинений С. Т. Аксакова обычно не входит.

Для читателя-рыболова несомненный интерес представляет "Письмо к редактору", напечатанное в 10-м номере журнала:

"Милостивый государь!

Позвольте на страницах Вашего прекрасного журнала рассказать происшествие, случившееся с одним известным и почтенным охотником, Н. Т. А-м, в начале сентября текущего 1858 года. Удил он на реке Инзе, которая служит живою границею между Симбирской и Пензенской губерниями. Оя закинул несколько удочек, наживленных маленькими рыбками. Поплавок одной из них начел тихо пошевеливаться, поворачиваться и, наконец, погружаться совсем; охотник подсекает и чувствует необыкновенную тяжесть: он выводит рыбу на поверхность воды и видит, что на удочку взяла порядочная щука, фунтов в шесть, и что она проглочена до половины другою огромною щукою;

он начинает водить се взад и вперед, подводит к берегу и подхватывает сачком; в это время большая щука выпускает из зубов ту щуку, которая действительно попала на крючок; пользуясь свободою, она стремительно бросается в сторону и срывается с удочки, но зато огромная щука, в двенадцать фунтов, остается в сачке, и охотник вытаскивает ее на берег. Хотя жадность щук мне хорошо известна и я не один раз видел, что щука, сцепившись зубами в рыбу, попавшую на удочку и нисколько не задев за крючок, допускала вытащить себя на берег, ио в рассказанном мною случае любопытно то, что щука, заглотившая крючок, спаслась от того, что другая щука, вдвое ее больше, вздумала ее проглотить. Вот еще новое доказательство, что щуки едят щук.

С истинным почтением 1;;,:ею че:ть быть ревностным читателем и почитателем вашего журнала".

С. Аксаков.

23 октября 1858 г.

Москва.

"Журнал охота", один из самых культурных русских охотничьих журналов, был первоначальной ячейкой той охотиичьс-краевсдческой литературной школы, начало которой связано с именем С. Т. Аксакова, а современное ее развитие-с именем М. М. Пришвина.

Целый ряд даровитых писателей из "Журнала охоты": АН. Васьков и И. Шведов, фл. Арсеньев и И. Бнльфельд, Н. Берг и Н. Бунакоп – испытывали в своем творчестве то или иное, но неизменно благотворное воздействие могучего аксаковского таланта.

Вместе с тем по содержанию "Журнал охоты" был значительно шире своего названия; он регулярно печатал рыболовные, деловые и описательные очерки и заметки, а также уделял значительное место путешествиям и приключениям.

Выдвигая русских писателей-краеведов, следопытов родной природы, журнал одновременно, систематически печатал и произведения зарубежных писателей. Он познакомил русского читателя с творчеством замечательного американского ученого-натуралиста Одюбопа, с рассказами Сент-Джона, с романами Майи-Рида, с охотничьими приключениями Жюля Жарара ч т. д.

Однако "Журнал охоты" издавался всего четыре года: в 1862 г. он прекратил существование.

Отсутствие достаточного количества читателей-подписчиков объяснялось тем, что "Журнал охоты" ориентировался не на охотников-аристократов, а на охотников-разночинцев, в то время еще довольно немногочисленных.

"Журнал охоты" возродился значительно позднее (в 70-х годах)-сначала под тем же названием, а потом под названием "Природа и охота" и под редакцией великого энтузиаста охотничьей и рыболовной литературы Л. П. Сабанеева.

–

* * *

А. Шахов

Источник силы

На маленькой станции близ древнего города Углича из поезда вышли шесть московских рыболов-любителей и снежным полем, в предрассветных сумерках апрельского морозного утра, пошли на Волгу.

Среди них был сорокапятнлетний художник Никита Петрович Алмазов, человек маленького роста, скромный, с грустными глазами, почти всегда опущенными. Разглаживая короткие черные усы (такая у пего была привычка), он называл себя не иначе, как бывшим художником, и уже стал забывать, что его индустриальные и городские пейзажи когда-то были предметом творческих споров. О нем писали как об оригинальном н талантливом мастере. Это было давно, еще до того, как Людмила Ивановна, его хорошенькая и молоденькая жена, любившая страстно цветы и деревья и ненавидевшая работы мужа, ушла к молодому лесоводу, работавшему в тресте зеленого строительства.

Лесовод был его другом, и Алмазов безгранично доверял ему во всем... Уход жены Никита Петрович переживал как величайшее несчастье. Он страдал н от потери любимого человека, н от самолюбия, и от горестного сознания, что стар для Людмилы Ивановны, и от мысли, что может быть если бы он писал лесные пейзажи и был ближе к природе, он мог сильнее привязать к себе сердце жены.

После разрыва он замкнулся в себе и, отдавшись целиком живописи, почти не выходил из своей маленькой мастерской.

Через год жизнь его надломилась еще раз. Выставочный комитет отклонил большую картину, которую Никита Петрович начал писать незадолго до семенной драмы. Работал он с увлечением, и те, кто видел картину еще неоконченной, утверждали, что она даст художнику славу: картина великолепна по замыслу, оригинальна и хорошо исполнена. Ранее никто из художников не показывал тяжелую индустрию в таком тесном содружестве с природой. Металлургический завод, разделенный рекой, весь в деревьях, как бы растворился в тайге, природа и техника будто дополняли друг друга. Хотя природа была написана значительно слабее, чем заводские сооружения, но все же в целом произведение вызывало глубокое настроение. На таком заводе хотелось не только работать, но и жить.

Природа в картине и не могла получиться хорошо, потому что Алмазов не понимал ее, и если отвел ей много места, то только под влиянием друга-лесовода, который со страстью в голосе рассказывал о будущих городах-парках, селениях-садах и так красочно описывал лес, что Алмазову захотелось даже участвовать в зеленом строительстве. Людмила Ивановна всегда слушала лесовода с широко раскрытыми глазами. Но после се ухода Никита Петрович возненавидел и жену, и друга, и его вдохновенные рассказы о зеленом строительстве, и даже природа стала казаться ему не такой привлекательной. Чтобы картина не вызывала тяжелых воспоминаний, он стер в ней все, что было сделано под влиянием лесовода. Тайгу отодвинул от завода г.даль, вблизи же остались лишь кучи выкорчеванных пней да жалкая поросль. Зеленевшие между заводскими зданиями деревья исчезли, и на территории всего завода живую землю закрыл гудрон.

Теперь многоэтажные дома-близнецы казались четырехугольными каменными плитами: сплошь серые, без колонн, без орнаментов, с маленькими, железными балконами без зелени и без сквериков.

За цементной стеной завода чернела изрытая экскаватором обезображенная земля, рядом кладбище старых, изувеченных машин, за ними свалка заводских отбросов вперемежку с известью и коксом. Лишь под грудой железного лома выбивалась тщедушная трава.

Зато уходящая в небо стройная красавица-труба на утренней заре возвышалась как символ торжества техники. Она заслонила показавшееся над далекой тайгой солнце.

Из-за трубы несмело падали трепещущие, солнечные лучи.

Отражение их на реке, если сравнить с блеском оцинкованной крыши главного корпуса, было таким же жалким, как свет керосинового ночника на огненном закате солнца.

Жалкими казались и мутные облака на небе, по сравнению с красиво клубящимся, густым, совершенно черным дымом, поднимающимся из трубы. Расширяясь, он тянулся над заводом и постепенно застилал небо.

Главный корпус с огромными окнами, вернее с застекленными стенами, через которые виднелось множество огней'и отблеск раскаленного металла, напоминал дворец. А в нем будто бы шло большое празднество.

В прозрачную реку текли по широкой цементированной канаве заводские сточные воды. Лиловатый цвет их с зловещим блеском был более красочен, чем река.

Грандиозные корпуса, массивная труба и несколько других труб поменьше, и гудок (над ним поднималось белое облачко пара) настолько сильный, что люди, находившиеся поблизости от него, зажимали уши – все это говорило о мощи человеческого ума. Картина называлась "Торжество человека".

Два члена комиссии нашли пейзаж натуралистичным, двое других добавили, что он, кроме того, и идейно порочен: уничтожить вокруг лес, птиц, даже траву, загрязнить реку, заставить население завода дышать дымным воздухом – это не торжество человека, а глумление над ним и над природой.

Провал картины совсем подкосил Алмазова. А позже неудачи в живописи пошли одна за другой. Он пробовал свои силы в деревенских пейзажах, но они у него не выходили. Реже и реже брал он в руки кисть и все больше мрачно.7;: сознание утраты таланта переживается всегда тяжело. Сосед по квартире Алмазова – старик-столяр, добрый человек, захотел его развлечь и повезти на рыбалку.

– Может ты и ничего не поймешь, но душой отдохнешь,– сказал он.– Река и лес там – загляденье. Трава зеленая, кувшинки белые... Одним словом, для городского человека – праздник.

– Этот праздник, брат, вот где у меня встал,– ответил Никита Петрович, проводя пальцем поперек горла.– И чего там хорошего: комары и сырость.

На рыбалку все-таки поехали.

Но нн поэзия летнего утра, ни хороший клев плотвы не взволновали Алмазова. Вытаскивал он рыбешек со скучающим видом.

Столяр удивился: как можно скучать, когда берет рыба.

И решил действовать по-другому. Когда у пето взяла на спиннинг крупная щука, он, передавая художнику спасть, попросил вынуть рыбу.

Алмазов без волнения взял спиннинг и, по указке приятеля, подкручивая катушку, потащил к себе упирающуюся щуку. Сначала она шла легко, потом рванулась в сторону, выскочила из воды и, падая, звонко шлепнулась. Крутая волна пошла к берегу.

После этого щука устремилась было назад, но Никита Петрович потянул ее к себе с такой силой, что удилище от напряжения заскрипело.

– К черту такое дело! – закричал столяр.– Это тебе не кобыла на вожжах. Удилище поломаешь и лесу оборвешь. Отпусти ее, а потом опять подтяни.

Негодующий крик старика, сильные рывки щуки встряхнули Алмазова, и он уже с волнением еще минут пятнадцать возился с рыбой. Когда она, страшная, сильная, с острыми зубами в огромной пасти оказалась на берегу, Никита Петрович погладил черные усы, синим беретом вытер вспотевший лоб и, не отрывая глаз от щуки, весело засмеялся. Ему совсем не было стыдно, что он много раз бестолково спрашивал столяра:

– Как, брат? Ничего? Не сплоховал я-как думаешь?

Ночью от этих переживаний он долго не мог заснуть, а утром, как только поднялся, тотчас стукнул в дверь столяра и спросил, не собирается ли тот сегодня опять на рыбалку?

С того дня Алмазова нельзя было оттянуть от реки. Правда, тонкое и сложное искусство рыболова далось ему не сразу, но неудачи не огорчали его. Когда же рыбацкое счастье стало посещать и Никиту Петровича, он отдался своему увлечению целиком.

Чем больше времени проводил он с удочками, тем ближе и понятнее становилась ему природа. Иногда на рыбалке он писал пейзажи; однако большинство из них были неудачны. Чаще всего случалось так: он сидел за этюдом, работа спорилась, еще полчаса – и выйдет неплохой пейзаж, как вдруг у соседа-рыболова начинали клевать крупные окуни, и Алмазов, бросив кисть, бежал к своим удочкам. Спустя некоторое время он возвращался к холсту, но освещение, да и настроение были уже не те. Алмазов долго без движений сидел перед мольбертом, потом, огорченно вздохнув, складывал этюдник.

Писал он по-прежнему мало, и те работы, которые изредка приносил в Московское общество художников, принимались с оговорками, а то и вовсе не принимались. Жить стало трудно, и рыбалка волей-неволей заняла в его жизни главное место.

Никита Петрович почти все время возился с блеснами, удочками, лесками, крючками, а по ночам грезил о гигантских рыбах,

Приятели-художники постепенно сменились рыболовами, все интересы его стали сводиться только к рыбной ловле, разговаривал он лишь о рыбе, и, в конце концов, все окружающие, да и сам Алмазов, как будто забыли, что он художник.

Есть люди ничем не. увлекающиеся, а у других горит огонек, без устали наполняющий сердце желаниями. Такие живут ненасытно и с интересом.

Но увлечение нередко переходит в страсть, и человек становится рабом ее. Рабы страсти, кажется, чаще всего встречаются среди охотников, футболистов, филателистов, книголюбов, шахматистов, фотолюбителей, цветоводов...

Среди рыболовов Алмазов встретил одержимых полковников в отставке, актеров на пенсии, инвалидов, стариков преклонных лет...

От нормальных любителей рыбной ловли они отличаются тем, что, по-видимому, не замечают ни красот природы, ни тропической жары, ни ливня, ни трескучего мороза. Им дай только рыбу.

Таким стал и Алмазов. Иногда он как бы просыпался и понимал, что вокруг идет большая работа, каждый так или иначе участвует в ней, и ему хотелось не отставать от других, но побороть или умерить свою страсть он не мог.

В эту зиму грипп и осложнения на ухо продержали его в Москве около трех месяцев. И вот опять река, широкая Волга.

Раннюю весну Никита Петрович еще ни разу не встречал за городом, и теперь, после долгой московской зимы с короткими днями и сереньким небом, после городской тесноты, он с удовольствием ощущал простор полей и лесов, вдыхая чистый воздух, смотрел на розовую морозную зарю, на бледно-голубое очень большое небо.

В это погожее утро все в природе воспринималось им как нечто удивительное. И восторженное удивление не только не исчезало; напротив, по мере того, как восток становился лучистее и ярче, оно все больше разрасталось.

Под ногами хрустел снег и белый ледок на сухих лужах. Рыболовы шли быстро, почти бежали. Им хотелось не только размяться после города, по и скорее попасть на реку. Ведь в такую пору начинается клев судака. Как бы не прозевать!

Впереди всех шел нетерпеливый, горячий Алмазов.

Он испытывал двойное чувство: и ненасытную страсть рыбака, и светлое, поэтическое состояние, о существовании которого у себя он раньше и не подозревал. И он был бы очень удивлен, если бы ему сказали, что это утро в корне изменит его жизнь...

Рыболовы спустились на реку. По одинокому, человеческому следу, который они пересекли, можно было судить, что накануне была ростепель: человек проваливался в пропитанный водой снег до колен. А ночью мороз крепко сковал воду со снегом,

Когда они вышли на середину реки, из-за седого, зсгиндев.еашего леса выглянул край солнечного диска, и поля, и ледяная дорога, и река, и иней на деревьях засверкали. Сразу стало видно, что день будет па славу.

Поблизости от деревни, одним краем подходившей к реке, рыболовы рассыпались на льду и принялись рубигь лунки.

Рубили долго, с напряжением: лед был метровый, мокрый – самый трудный. В лунки они опускали блесны и коротким удилищем ритмично подергивали их. Но рыба не клевала, рыболовы переходили с места на место.

Прозрачный воздух с каждой минутой становился зэлотистее и теплее. Постепенно рыболовы подошли к деревне совсем близко и уселись кто на ведро, кто на чемоданчик под высоким отвесным берегом, откуда за исключением крыши крайнего дома и верхушки березы ничего не было видно, зато слышалось кудахтанье кур, мирное и благодушное, какое можно услышать только весной на солнечном пригреве. И это куриное довольство жизнью наполнило Алмазова спокойствием.

От убаюкивающего кудахтанья он притих, размяк, стал прислушиваться к тишине. И когда за деревней закричали прилетевшие с юга на днях грачи,-тоже самые обыкновенные птицы, ему показалось, что они кричат громче, чем всегда, и в их криках слышатся радостные призывы.

Чтобы посмотреть грачей, он повернул голову к деревне, но, кроме серой, тесовой крыши дома и вершины березы, ничего не увидел. Он загляделся на березовые ветви. Какой четкий рисунок на светлом небе! Не ветви, а кружева! Поэтому-то и старая скворешница среди них кажется такой поэтичной.

Рыба не ловилась, и приятели Алмазова один за другим ушли к противоположному берегу, в залив. Раздумывая, идти к ним или нет, Никита Петрович глянул вперед и увидел одинокую птицу, летевшую над Волгой. В те дни, когда всюду еще лежит снег, появление каждого живого существа всегда заметно. Что это за птица? Похожа на голубя, по полет не голубиный. Редко и плавно взмахивая крыльями, она легко тянет над рекой. Неужели чайка?

Да, это она-новая вестница весны!

Минуты через две чайка снова пролетела мимо него. Глаза, провожая ее, остановились на лесе, что начинался неподалеку от деревни, и Алмазову почудилось, что с вершины крайней ели посыпалось на землю множество листьев. Но какие же листья на ели? Услыхав едва уловимое веселое щебетанье, он понял, что это были маленькие птички, п вспомнил их название – чечотки.

Стайка вспорхнула, скрылась в лесу, звонкий писк прекратился, а вокруг-только ласковое сияние солнца п тишина.

Алмазов снова залюбовался березой. Теперь на ветвях ее и на скворешнице виднелись скворцы. От усталости после длинного путешествия они сидели неподвижно, молча и, вероятно, испытывали, как думал Никита Петрович, то радостное чувство, которое испытывают все возвращающиеся в родной дом после долгого отсутствия. Может быть, они вспомнили, как росли в этой скворешнице, как учились летать, как подкарауливала их кошка...

На пригорок, черневший над белым склоном близ этой березы, припрыгивая вбежали трое ребят, остановились у кручи, стали рассматривать сверху Волгу, рыболовов, потом принялись прыгать и кувыркаться, и баловались до тех пор, пока не пришел белобородый старичок в черном треухе и нс унял их. Старичок принес с собой пук соломы, сел па него и приковался взглядом к заливу. Алмазов тоже невольно ^ перепел туда глаза.

Рыболовы скучились. Это означало, что они нашли рыбу и ловят ее. Никита Петрович хотел идти к ним, по тут дед, громко шикнув на ребят, предостерегающе поднял руку, и он, и ребята запрокинули головы.

Алмазов, стараясь понять в чем дело, тоже стал смотреть в голубую бездну, но ничего не увидел. Только спустя полминуты до пего донеслись чудесные звуки необыкновенной чистоты, будто звенел ручей. Переливаясь над полем, над деревней, звуки приблизились к Волге.

Никита Петрович весь отдался им, понимая, что это поет птица, но какая? И огорчился, что он совсем не знает природы.

Художник чувствовал, что от этой музыки у него постепенно распахивается душа, а губы сами раздвигаются в улыбку.

Пссскка в небесах не смолкала и делалась все громче. Старший из мальчиков, порывисто взмахивая руками, воскликнул:

– Жаворонок!

В конце утомительно-долгой зимы сердце даже от одного этого слова радостно замирает. А тут не только слово, тут живой жаворонок с песней в теплом солнечном потоке. Сама жизнь поет в нем!

Невидимый, он пролетал над Алмазовым, держа путь на север.

Песенка давно улетела, а рыболов, сидя на ведре, все еше продолжал улыбаться. Он совсем забыл о своем решении идти в залив.

И вдруг песенка, вернее строфа из нее, возвратилась, но через мгновение внезапно растаяла, вслед за ней послышался нежный свист, затем скрип колодезного журавля и снова свист, на этот раз легкомысленный и задористый. Это старались скворцы. Отдохнули и запели.

Они вели себя так, будто никаких забот у них не было. Да и какие могут быть заботы, когда кругом еще снег. Остается только глядеть на солнце и петь. И вообще, не осуждайте пас, скворцов, за легкомыслие: жить беззаботно, когда забот полон рот,– это тоже искусство.

Солнце разморило Алмазова. Подниматься не хотелось: отрадная теплынь, овевающий лицо ласковый воздух – куда же спешить? Никита Петрович сидел, щурился и удивлялся, до чего ярким стал свет, а сверкающий снег так ослепителен, что нс выдерживают глаза. И Алмазов надел дымчатые очки, взятые по совету столяра.

А вскоре солнце стало таким горячим, что рыболов повернулся к нему спиной. Снег напитался водой, и когда Алмазов, потягиваясь, попробовал сделать несколько шагов в сторону от лунки, то сразу провалился до самого льда и едва не зачерпнул воды в резиновый сапог.

А вот, пересекая Волгу, пролетел черный дрозд, обычно появляющийся под Москвой значительно позже скворцов. Вслед за ним высоко над рекой пролетела небольшая стая гусей.

Весна запоздала, и этот теплый день после холодов был как окно, которое вдруг открыли, н столпившиеся перед ним птицы полетели в него.

Потемневший снег таял, и бугры на высоком берегу обнажались на глазах. На льду под берегом появилась длинная, узкая полоска воды. Прозрачный воздух казался недвижимым/но и снежной дали вдруг заволновался, заиграл, и переливчатые струи его, сплетаясь и расплетаясь, потекли над полем.