Текст книги "Летящие сквозь мгновение"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Мэллори спросил:

– Что дальше? В аэропорт нам нельзя теперь...

Помолчали. Двое на заднем сиденье, физик и журналист, с тошнотворной явственностью видели, как захлестываются вокруг них круги возмездия. Они преступили законы своего мира, они стали убийцами, изгоями, и за их спинами уже ревели клаксоны полицейских лендроверов, и вертолеты разбрасывали по дорогам наряды жандармерии. Конец, конец... Но маленький тощий свази на переднем сиденье ничего не знал об этом. Он собирал и распускал на лбу крупные серые морщины и видел сеть дорог как бы сверху, как охотник, прокрадываясь вельдтом, видит движение стад и слышит свист коршунов в вышине. Он ждал поворота направо и спокойно повернул, когда знак поворота выскочил из тумана. Спустя пять километров он повернул еще раз и спокойно выехал на магистраль – в его мире действовали иные причины и иные следствия, и он один видел, как шофер с грузовика трясет толстой мордой и повторяет: "Ничто не знаю, инспектор, как есть ничего". А они уже подъезжали к аэродрому, мимо реклам авиакомпаний, мимо вето, что составляет мир белых людей, в котором за преступлением следует возмездие. В мире Виллиама Йориша преступления совершались безнаказанно, вот в чем дело. Жизнь бедного свази, или бечуана, или любого другого, она была так дешева, что не стоила даже возмездия. Ничего она не стоила.

И он оказался прав. В аэропорту было спокойно, ибо они приехали туда раньше, чем полиция подоспела к догорающему "бьюику".

Он переминался с ноги на ногу и про себя пел псалом, пока Йен предъявлял пограничному офицеру разрешение на выезд для цветного. Оно стоило Йену половину его сбережений. Остальное ушло на билеты.

Вилл оглядывался и бормотал: "Я вернусь, я вернусь", – пока поднимался в кабину. Машинально достал из кармана гармонику.

Йен сказал мягко:

– Виллиам, в самолете не стоит играть на губной гармонике.

3. Ариадна ГРОМОВА

Аэродром Орли встретил их ледяным ветром и моросящим дождем. Все это они уже видели в пути – тусклый влажный блеск зеленого силиконового покрытия, расчерченного яркими белыми линиями взлетных полос, тяжелые темные тучи над самой головой, людей в круглых прозрачных шлемах-дождевиках, закрывающих пол-лица. Но одно дело – видеть, пусть даже и очень ясно, а вот выйти из самолета и сразу нырнуть в этот промозглый холод... Да, ведь тут все наоборот, в ноябре зима наступает – снег, лед и тому подобное.

– Вилл, ты видел снег? Хотя бы в кино?

– Никогда. И в кино я никогда не был, – тихо ответил Виллиам, и его белые друзья молча переглянулись, сразу увидев жизнь, которая стояла за этим ответом.

Они сели в автобус. Ближайший час-полтора был определен заранее, и менять его не имело смысла, а вот дальше... Йен расхохотался, глянув на физиономию Дика.

– Тебя это шокирует, а?

– Нет, но хотел бы я знать, какого черта мне заниматься гаданьем? Я и по-французски-то плохо говорю!

– Иностранный акцент в таких случаях не мешает, а скорее помогает, усмехаясь, сказал Йен. – А вообще-то неплохая мысль. Денег у нас и на неделю не хватит, да еще и одеться потеплей не мешает, а это гарантированный заработок, и объяснения придумывать не надо.

Виллиам, сидевший через проход, перегнулся к Йену.

– Осторожнее, – сказал он на африкаан. – Старик рядом со мной и двое за проходом понимают по-английски.

– Спасибо, – сказал Йен и начал убежденно и обоснованно ругать парижский климат.

Супружеская пара, сидевшая рядом, быстро потеряла интерес к их разговору. Муж начал думать об очень милой женщине по имени Сесиль, а жена вообще не поймешь о чем; об испортившемся замке чемодана, о салате с креветками, о черном кралоновом платье, отделанном самосветящимися нитями. Старик, сосед Виллиама, осторожно приложил ладонь к печени, разболевшейся в пути. Все эти люди были неопасны, а старику и жить-то оставалось недолго: в Париже он узнает, что у него рак печени. Но молодец Виллиам всегда настороже... Тут Виллиам поглядел на своих белых друзей, и они увидели, как он, согнувшись и придерживая раненую руку, петляет в лабиринте лачуг, сарайчиков, мусорных ящиков... прыгает в мусорный ящик, захлопывает за собой крышку.

– А дальше что? – спросил Мэллори. – Ты уехал?

– Да, пришлось удирать... Из Иоганнесбурга уехал в Преторию...

Физик и журналист молча смотрели на лицо своего спутника, пепельно-черное, как остывшая зола, и думали об одном и том же.

– Да, для нас с тобой эта история – форменный переворот, конец налаженной жизни и все такое, а для Виллиама это, в сущности, продолжение прежнего... Впрочем, да, ты прав, Виллиам, для тебя тоже все переменилось... Еще как переменилось...

Автобус привез их на площадь Инвалидов, там пассажиров ждали агенты гостиниц, и они согласились отправиться в гостиницу "У белого кролика" в районе площади Терн, и дребезжащее такси доставило их к облупившемуся четырехэтажному зданию на узкой грязной уличке, и над входом качался и громыхал на ветру белый кролик, вырезанный из жести. И комнаты были те самые, что они видели: узкие, темноватые, все три рядышком, на четвертом этаже, а под окнами – шиферная крыша соседнего трехэтажного дома, и по ней разгуливает тощий рыжий кот с удивительно хитрыми глазами.

– Видал, этот зверь даже подмигнул мне! – сказал Мэллори. – Может, он тоже Один из Нас?

– Все возможно, – сказал Йен. – Так я не вижу пока оснований менять естественный ход событий. Мы действительно позавтракаем в кафе на углу его и отсюда видно, потом отправимся в университет, разыщем твою кузину и профессора Карне.

– Послушайте, друзья, а мы кому-нибудь скажем об этом? – спросил Мэллори. – Получается ведь, что скажем.

– Действительно, – согласился Йен. – Да это и неизбежно: как мне говорить с профессором, ничего не объясняя, он же не младенец!

– Друзья, а вам не кажется, что это слабеет? – спросил Дик.

– Не кажется, – сразу ответил Йен. – Просто тут непривычная обстановка, и нам куда труднее ориентироваться, чем в Претории.

Они стояли в номере дешевой парижской гостиницы и переговаривались почти без слов.

– Нам ведь и подумать надо всем этим некогда было, – сказал Дик, и его собеседники молча кивнули.

– Как это вообще случилось? – думали они то молча, то вслух. – Почему именно с нами, мы ведь такие разные... Ладно, друзья, тут мы ни до чего не додумаемся, оставим это... Да, но интересно бы узнать, много ли таких, как мы... В Претории был еще этот... Питер, что ли... И еще кто-то... Да? Виллиам, ты ее знаешь? Значит, вот как получается: полицейские в машине говорят об этой самой Мэссон как о претендентке на Мисс Преторию, а Виллиам уже видит и знает, что она – из таких... Питера мы засекли по пути на аэродром... Можно сформулировать так: мы видим людей лишь тогда, когда их орбита каким-то образом пересекается с нашей... Не слишком точно: когда у меня это началось, я угадал, куда упадет шар, а какое мне дело было до студентов, играющих в гольф?.. Что ты хочешь, Дик, я же не автомат! Да, мне жаль всего, что было; и студентов и моей лаборатории, особенно теперь, когда я мог бы... Ну, конечно, и тебе есть о чем жалеть, и даже Виллиаму: родина есть родина, правильно. И вообще идемте: остальное на практике выясним понемногу...

Кузина Дика, строгая очкастая Сьюзен, с ходу потребовала, чтобы он написал статью "о принципиально возмутительной истории с нашим земляком", а Дик не выдержал и заявил, что этот самый Ханни Питерс – слюнявый наркоман, да к тому же и расист. И для примера сообщил, что Ханни делает в данный момент в ста метрах отсюда. Сьюзен не могла видеть того, что видели три ее собеседника, но она немедленно продемонстрировала неплохие результаты в беге на сто метров с препятствиями, и мозгляк Ханни Питерс отлетел к стене от ее увесистой пощечины, а Сьюзен схватила за руку худого чернокожего парня и потащила за собой.

– Все же ты это зря... – заметил Йен.

– Выпутаюсь как-нибудь, – смущенно ответил Дик. – Ты же видел: она в этого типа чуть не влюбилась за то, что он такой бедненький и несчастненький. А Сьюзен девушка хорошая, и я, как родственник...

– Он басуто, его зовут Джерри Саму, – сказал вдруг Виллиам, растянув губы в подобие улыбки.

– Вот и отлично, – неуверенно проговорил Йен.

– Я буду осторожен, – тотчас же заверил Виллиам.

Появилась Сьюзен в сопровождении чернокожего юноши и заявила:

– Благодарю, Дикки, ты был прав! Иногда я жалею, что не стала журналисткой: вы так много всегда знаете, так много можете сделать полезного!

Лотом она представила всем Джерри Саму из Басутоленда и строго спросила его:

– А почему ты никому не сказал о проделках Питерса? У вас на курсе есть вполне подходящие парни.

– Я и сам улежу это дело, – вежливо улыбаясь, сказал Джерри, и друзья переглянулись, увидев, как именно он рассчитывает уладить это дело, а Виллиам сделал жест, показывая, что он займется этим парнем.

Потом Йен пошел к профессору Керне – тот жил поблизости, на улице Суффло, а остальные отправились покупать теплые вещи.

Йен познакомился с профессором Карне года два назад, на конференции а Лондоне, и с тех пор они изредка переписывались. Сейчас, шагая по улицам Латинского квартала, Йен думал о профессоре – и увидел, как он сидит в своем кабинете, неловко и странно поджав правую ногу, а перед ним на столе – уравнение... Уравнение, которое почему-то вызывает у него страх, тревогу, почти физическую боль.

И вдруг Йен остро, с тоской и отвращением ощутил свою отъединенность от мира. Так же остро, как в тот первый миг, когда это началось, а он стоял в своей лаборатории...

Но почему сейчас? Холод и пустота внутри – и эта беспощадная, безграничная ясность мысли. Лица прохожих контрастно четки, как на передержанной фотографии, они просматриваются насквозь, но это неинтересно, не а этом дело, и вот словно тают стены домов, просвечивая, как зеленоватое стекло, и расплываются, редеют лохматые серые тучи, и за ними открываются вся безграничность мира, просторы космоса... Ах, так вот в чем дело, а я-то и не знал, давно же мы не переписывались с Карне... Вот оно что! Капитан "Лютеции" Фелисьен Карне, Счастливчик Карне, надежда и гордость Космической Франции, а для профессора это младший брат, малыш Фелисьен, которому он заменил и отца и мать... И Фелисьен погибает, а он, всегдашний его защитник, всесильный старший брат, ничем не может помочь, не может даже понять, что случилось...

Держится-то он молодцом, Жан Карне, старший брат. Осунулся, лицо серое, под глазами темные круги... Еще бы, три бессонные ночи, голубые таблетки стимина, одна за другом, отчаянные поиски ответа, разгадки, спасения. "Малыш, потерпи еще немного, держись, малыш, я помогу, я должен помочь, я должен... Мне бы только понять, что все это значит, только бы понять..." Но это – про себя, как заклинание, а вслух он говорит совсем другое, ровным таким голосом:

– У них все благополучно, связь отличная, идут по заданной траектории, отклонения несущественные, да, все в порядке, благодарю вас, коллега.

– Понятно, – пробормотал Йен.

Но он тоже пока ничего не понимал. Он видел это пятнами, просветами, словно клочки голубого неба в разрывах густых туч, но этих разрозненных пятен не хватало, чтобы воссоздать всю картину. Картина, оказывается, уж очень сложная, до чего же она сложная и трудная, черт, ах, черт, вот это настоящая задача, не то что детские забавы с Растерсом и полицией. А за ответом на эту задачу уже встает, непонятно почему, другая, насущнее важная для тебя самого, для нас, и никак все это не поймаешь, прямо стонать хочется от нетерпения... Будто забыл какое-то самое обычное и самое необходимое слово, и никак оно не дается, а тебе оно позарез нужно... Ну, что за чертовщина!

Ладно, попробуем еще раз сопоставить данные. "Лютеция" находится в космосе уже шестьдесят девять дней. И вроде все в порядке. Траектория выдерживается отлично, в пределах расчетных ошибок, с каждым днем корабль приближается к Венере – свободным полетом, практически без ускорения. "Лютеция" превосходно просматривается с Земли радиотелескопами. И данные автоматических бортовых приборов вполне подтверждают земные наблюдения. Однако уже трое суток корабль терпит бедствие, и ни черта нельзя понять. Капитан Карне передает, что у них двойное ускорение, что на корабле бортовые приборы показывают совсем иное, и именно эти показания истинны, а не те, что попадают на Землю. Например, пульс у капитана Карне не семьдесят, как передает на Землю кардиограф, а сто пятьдесят. Астрофизик Ришпен трое суток ничего не ест, состояние у него полуобморочное. А самое страшное, что в иллюминаторы и телескопы они не видят ничего. Ни Земли, ни звезд, ни Венеры. Пространство, мерцающее лиловыми переливами. И еще "несколько ярких точек в пучностях свечения, яркость – минус пятая звездной величины, количество неопределенное, около десяти точек". Так... Нет, этого, безусловно, мало, нужны дополнительные сведения. Ах, черт, и объяснять некогда...

– Вам плохо? – с беспокойством спросил профессор.

– Плохо не мне, – решительно сказал Йен, глядя прямо в глаза профессору, – а Фелисьену, и я могу помочь, если вы не будете бояться и согласитесь несколько отложить объяснения.

Профессор Карне откинулся назад и прерывисто вздохнул, словно от сильной боли.

– Я... простите, я вас не понимаю, – еле выговорил он.

– Послушайте, – сказал Йен, обрывая нить его лихорадочных размышлений, – Поверьте пока в чудо. И в то, что я ни вам, ни вашей стране не причиню никакого зла. Когда я шел сюда, вы составляли уравнение... нелинейное уравнение, описывающее некую туманность... Ну поймите, что я не мог этого узнать ни от кого, вы еще никому об этом не говорили, и вы захлопнули бювар, когда вам доложили обо мне. Ну при чем тут шпионаж, бога ради, опомнитесь, мы же ученые, да и тайна-то копейку стоит: ведь не скроешь от мира, что "Лютеция" погибла, а она погибнет, если мы не вмешаемся... Только не пугайтесь, я потом все объясню, а пока дайте ваши заметки... Ну и отлично, и верьте мне... Минуту... Ну, конечно! А, черт, ручка... в самолете протекла... Ага... но зачем так длинно?.. Вот оно, в обозримом виде, вот и решение. Это не туманность, дорогой коллега! Такой туманности не существует.

Профессор осторожно взял листы с поправками Йена. Несколько минут Йен ловил его мысли, выхватывая из них недостающие подробности. Жан Карне был в эту минуту физиком, только физиком, и теперь мысли о Фелисьене звучали тихо, еле слышно: "Фелисьен, мой бедный малыш Фелисьен..."

Профессор Карне положил листы на стол и выпрямился.

– Это гениально, – тихо и почти спокойно сказал он. – Это гениально. Но я ничего не понимаю. Как это возможно? Это... и все другое... – Йен увидел, что ему опять стало страшно. – Может, вы все же объясните, я не могу так, это слишком серьезно.

– Объясню. Очень хочу объяснить. Только позже. У Фелисьена опять кровь носом пошла... Я понимаю, что это жестоко, не сердитесь. Но медлить нельзя, вот я к чему. Перестаньте бояться. Окончательно перестаньте! На этом уровне уже не место подлостям, вы же сами понимаете. Вот и отлично. Дайте мне их траекторию, показания приборов... Да поверьте же, черт возьми! А главное, подробно расскажите, что они видят и ощущают. Все, что знаете об этом. Скорее!.. Через час они выходят на связь.

Наконец подействовало: Карне начал рассказывать. Сначала скованно, запинаясь, а потом с нарастающим ощущением чуда, с полным доверием. Он помнил каждое слово передач за эти трое суток, а записи приборов принес с собой из Космического Центра – в фотокопиях, конечно, по особому разрешению; он привык работать дома.

Он говорил, а Йен вздыхал с блаженным облегчением – все становилось не место. Он уже придвинул к себе записи и помчался по их листам – туда, за миллионы миль, в черное пятно на небе, в черный провал, перекрывающий звезды. Конечно, астрономы его не замечали, – да и есть ли у него вообще размеры с точки зрения земного наблюдателя?

– Видите ли, коллега, для людей на "Лютеции" этот Сверток практически не имеет размеров. А мы видим его размазанным чуть ли не до самой Венеры... Парадокс Гейзенберга в чистом виде... А корабль как бы скользит по внутренней поверхности Свертка, с ускорением два "g". Чтобы судить о вкусе пудинга, надо его съесть. Чтобы узнать свойства иного пространства, надо войти в него. "Лютеция" вошла в свернутое пространство, стала его частью и мчится внутри него, продолжая свой путь к Венере, и в то же время не трогаясь с места, вернее, обращаясь вокруг одной точки, как спутник несуществующей звезды. Лопаются кровеносные сосуды, скачут стрелки приборов, но радиоволны, несущие истину _того_ пространства, входя в наше пространство, оборачиваются его истиной, и пульс сто пятьдесят пересчитывается как пульс семьдесят, а иконоскопы, вбирая лиловую пустоту, передают на Землю нормальную звездную картину...

– Вот, – закончил Йен. – Двенадцать полюсов вращения, двенадцать ярких точек. Он сказал: около десяти? Их двенадцать. Надо включить двигатели "Лютеции", коллега. Ничтожный импульс – и они оттуда выскочат. Ноль одна в течение десятка секунд – этого хватит. Включить надо с Земли. Я _знаю_, что сами они не решатся пустить ускорители...

Но что-то еще не давало ему покоя.

Профессор Карне уже выводил машину из гаража, а Йен Абрахамс просчитывал энергию, излученную Свертком, когда корабль вошел в него со стороны Земли.

Вот оно что! Вот что случилось в двадцать два ноль пять Гринвича, именно тогда, когда Йен Абрахамс и остальные _увидели_ в первый раз. Вспышка. Незримая стая корпускул ринулась к Земле, когда она была обращена к Свертку...

Незачем было листать справочник. Трое суток назад в двадцать два часа Земля была обращена к черному пятну _своим_ черным пятном – Южной Африкой.

Йен возвращался в гостиницу поздно вечером. Было по-прежнему холодно и сыро, но дождь перестал, поэтому Йен не спустился в метро у станции Клюни, а пошел по бульвару Сент-Мишель к набережной Сен-Огюстен, по Новому мосту перешел на тот берег и зашагал мимо Лувра и Тюильрийского сада к площади Согласия. Просто необходимо было подышать свежим воздухом после всего этого.

"Лютеция" вырвалась в нормальное пространство, все вздыхают с облегчением, свалив непереносимую тяжесть; профессор Карне собирается глотнуть хорошую дозу снотворного, чтобы отоспаться и утром на свежую голову заново поговорить с Йеном Абрахамсом обо всем. И о том, кстати, что же делать самому-то Йену и его друзьям.

Йен невесело усмехался и покачивал головой в такт своим мыслям. Конечно, профессор изо всех сил постарается удержать коллегу Абрахамса тут, в Париже, то ли при Космическом Центре, то ли в системе Академии естественных наук, в какой-либо лаборатории. Он и сейчас-то боялся его отпускать в гостиницу – как бы не случилось чего по дороге либо в этой дыре... "Но, дорогой коллега, там невозможно жить, там ничто не изменилось с тридцатых годов, помните, в романах Ремарка, ну, вот видите, даже улица Понселе, она там упоминается". Н-да, дорогой профессор, кто же спорит, это самый естественный для меня путь и самый привлекательный, вы это понимаете. А не понимаете вы другое – то, что и я, пожалуй, еще не вполне усвоил, уж очень не хочется мне это усваивать, жутко мне делается, как об этом подумаешь. Никогда мне уж не вернуться, вот это надо понять. Не в Преторию, черт бы с ней, с Преторией, – тут работа несравнимо интересней, – а вообще в прежнюю жизнь, в нормальную человеческую жизнь. Эта штука в два счета будет вышибать меня с любой намеченной орбиты, вот в чем все дело. Слишком сильное возмущающее влияние...

Йен вдруг остановился – так ему стало тоскливо и жутко. Вереницы фонарей сияли на площади Согласия, и ночное небо казалось непроницаемо черным и замкнутым, будто плотный купол, прикрывший Землю. Но ни черта оно не прикрывало: пробился же сюда, на дно голубого воздушного океана, проклятый поток корпускул из иного пространства! Для них не было никаких преград, они незримо пронизали плотную земную атмосферу, крыши и перекрытия зданий, глубины океана, неощутимо прошли сквозь планету. Но на пути некоторых из них оказались люди – и частицы пронизали их черепные коробки так же легко и бесцельно, как пронизывали камень и металл, атмосферу и воду. Ты оказался на их траектории, ты и другие, только и всего. Можно оказаться на траектории шальной пули и получить ее в голову, так и не успев понять, что с тобой случилось. Это зависит от везенья. Кому повезет, тот и... Постой, а чего ты, собственно, расхныкался? Хлюпик ты, Йен, вот что, не ожидал я от тебя. Ученый ты или нет? Почему бы тебе, например, не подумать как следует, что же произошло с твоим мозгом во время краткого визита гостей из Свертка? А в самом деле – что? Например, мгновенная мобилизация резервов? Неизвестно ведь, зачем существуют эти гигантские резервы в нашем мозгу. И неизвестен их пусковой механизм. А частицы из Свертка попутно, случайно нажали на какую-то неизвестную кнопку – и вот вам, пожалуйста. Появились на Земле пророки. Как в библейские времена. Правда, библейские пророки никаких открытий вроде не совершали, но что с них возьмешь, с этих бородачей, уровень был не тот, если они что и видели, так ни понять, ни людям растолковать не могли. А что, неплохая теория... Вот возьму да завещаю свой мозг нейрофизиологам и кибернетикам, пускай выяснят, что да как, пускай люди научатся пользоваться этой своей запечатанной сокровищницей... Похоже на истину... Нет, хватит, тут уж я совсем плохо разбираюсь и нечего мне над этим голову ломать, отключусь-ка я, в подражание библейским пророкам, если они и вправду... Ну, словом, хватит. И вообще – холод, туман какой-то проклятый надвинулся, фонари еле светят, а в гостинице меня ждет немыслимо пушистый свитер, ух, до чего теплый, наверное!..

– Эй, такси! Мне на улицу Понселе. Поскорее, приятель, меня друзья ждут.

4. Анатолий ДНЕПРОВ

Питер Брейген обладал достаточно здравым смыслом, чтобы не осложнять своего положения. Но пока он "делал деньги", положение осложнилось само собой. Акции "Африкандер Миннерс", упавшие после статьи Ричарда Мэллори, продолжали падать. Зоркое око биржи отметило важный факт: Брейген продал _все_ свои акции в момент наивысшего подъема, не ошибившись ни на один пункт. Следовательно, он заранее знал о статье Мэллори. "Брейген красный!" – завопили некоторые. Другие пока что молчали. Но всем казалось, что Мэллори и Брейген – звенья одной цепи...

Фактически так оно и было. Дар предвиденья осенил их обоих. Но Питеру была ужасна даже мысль о таком сопоставлении. Вместо богатства ему грозила деловая смерть – самое страшное для биржевика, Питер не думал, что с ним расправятся физически, теперь у всех руки коротки, но биржа, биржа!

Он яростно работал до полуночи, отыскивая выход. В двенадцать понял, что его мозг уже выжат, и принял две таблетки снотворного – _вИдение_ было отчаянно утомительной работой.

Утром, за три часа до встречи Мэллори и Абрахамса, он забежал в кафе и позвонил своему старому знакомому, Вильбэнку.

Отставной полковник Вильбэнк в молодости сам себя называл "колониальным разбойником", и эта кличка сохранилась за ним до сих пор. Он имел обыкновение неожиданно появляться там, где его меньше всего ждали, а после исчезать на неделю-другую "на охоту", хотя в его охотничий азарт никто не верил.

– Вильбэнк, я надеюсь, вы не собираетесь стрелять львов в ближайшие сутки?

– А, Питер! Я ждал, что вы допрыгаетесь. Что это за история с "Миннерс", в которую вы влипли?

– В эту историю трудно было не влипнуть. Впрочем, об этом потом. Я хотел бы с вами выпить рюмку-другую...

Они встретились в кафетерии аэровокзала. Здесь можно было поговорить наедине, не будучи потревоженным ни назойливыми официантами, ни бродягами, выпрашивающими подаяние, ни чистильщиками ботинок.

Питер начал издалека:

– Мы живем в мире, полном неожиданностей и опасностей. Они нас подстерегают за каждым углом...

Полковник улыбнулся и тронул Питера за плечо:

– Пит, мы знаем друг друга давно. Сейчас не время философствовать.

– Увы, честное слово, я не могу придумать другого начала. Вильбэнк, вы слышали про машины, которые могут предсказывать будущее?

– Вы собираетесь вложить в них свой капитал? Тогда вы банкрот.

– Нет, не собираюсь. Да они мне и ни к чему. Эти ящики, набитые проволокой и лампами, не в состоянии предсказать даже исход футбольного матча. А это не самые важные предсказания.

Полноватое, розовощекое лицо полковника изобразило растерянность. Уж от кого-кого, а от Брейгена он меньше всего ожидал философских речей. Это его насторожило.

– Дело, Вильбэнк, сложнее... Что бы вы сказали, если была бы организована компания или что-нибудь в этом роде, которая бы занималась... которая бы...

Полковник сощурил глаза. К чему это клонит Питер Брейген, мошенник из мошенников?

– Уж не имеете ли вы в виду, Пит, компанию ученых идиотов, которые предсказывают судьбы человечества, делая на бумаге какие-то вычисления?

– Опять не угадали. Речь идет о совершенно безошибочном угадывании.

– Раз угадывание, значит оно уже не безошибочное.

Питер Брейген, кроме того, что он был мошенником, обладал еще изрядной дозой тщеславия и поэтому в подкрепление своих туманных рассуждений решил поразить полковника. Он уставился на него, как гипнотизер на пациента, и произнес трагическим голосом:

– Полковник Вильбэнк! Посмотрите на ваши часы. Ровно через минуту в это кафе войдет молодая особа в ярко-оранжевом платье, она работает в Центральном телефонном бюро, звать ее Эвелина Шейл, и она закажет коньяк и холодный кофе.

– Вы назначили ей свидание?

– Нет, она меня не знает. И вас тоже...

– Допустим... Но...

– А через три минуты подкатит черный "кадиллак" с двумя сотрудниками из полицейского управления. Один из них вас знает...

– Это уж слишком, Брейген...

– Оглянитесь, полковник!

Ярко-оранжевое платье и черный "кадиллак" появились в назначенный момент. Полковник перевел взгляд на Питера.

– Что все это значит, Брейген?

– А еще я могу вам предсказать, что завтра вечером у вас свидание с высокопоставленным иностранцем и вы будете с ним обсуждать...

– Тес! Вы с ума сошли! Вы... Вы...

Брейген с нескрываемым наслаждением смотрел на перекошенное лицо Вильбэнка.

– А что касается вашей старшей дочери Ритчи, то сейчас она...

– Перестаньте, прошу вас! Откуда вы все это?.. Или я просто сплю и мне все снится?..

– Нет, вы не спите, полковник. Я мог бы вам продемонстрировать еще несколько подобных предсказаний.

Водворилось минутное молчание, в течение которого полковник пристально рассматривал Питера.

Брейген был прав. Он поставил "на ту лошадь", и полковник быстро сообразил, что ему нужно делать.

– Какой секрет вы хотите мне продать? – спросил полковник. – Акции "АМ" мне уже стоили довольно много.

Литер наклонился через стол и начал быстро шептать на ухо Вильбэнку.

Его план был прост. Необходимо убрать Мэллори. Только Мэллори мешал ему – так казалось Брейгену. Убрать проклятого журналиста, и Питер один будет владеть Аладдиновой лампой. Фрона Мэссон не в счет.

Насчет Фроны у него были тоже вполне определенные планы.

Она была наедине с _вИдением_... Фрона должна быть на его стороне! Питер видел, как она открывает ему дверь небольшой квартирки на Инглиш-Бридж, как проводит его в уютную гостиную и как отвечает ему на его молчаливый вопрос:

– Я согласна, мистер Брейген... Я давно хотела повидать мир...

Эта воображаемая сцена несколько озадачила Брейгена. Он, честно говоря, не собирался пока "повидать мир".

– Избавьте нас всех от Мэллори, полковник! – говорил он тем временем. Я предвижу, что через месяц-другой акции "АМ" снова начнут подниматься.

– Ричард Мэллори, ах, Ричард Мэллори!.. – сказал полковник Вильбэнк. Значит, он идет в клуб, голубчик? Попробуем его накрыть. Вы со мной, Питер?

Брейген вежливо отказался. Стрельбу, лучеметы и прочие глупости он не любил. Напомнив, что с Мэллори надо держать ухо востро, он удалился несколько успокоенный.

Так предвиденье Питера Брейгена дало осечку в первый раз. Мэллори объединился с Абрахамсом и ускользнул от убийц из "АМ".

Вильбэнк телефонировал ему на дом о неудаче – Брейген кинулся в полицию и чуть руки себе не изгрыз от ярости. Мэллори исчез. Питер _не видел_, где прячется проклятый журналист. Это была вторая осечка. И лишь на следующее утро после происшествия с Растерсом он вновь смог контролировать события и подготовил новый план действий, третий по счету. Компанию "красных" должны были взять на шоссе живыми, поскольку в дело вмешалась полиция.

Теперь Питер знал, что без Фроны ему не обойтись. Эта девушка, сидя у себя дома, действительно предвидела всю цепь событий до самого конца и знала, что им придется "повидать мир"! В середине дня Питер помчался к Фроне, и она произнесла свою фразу: "Я согласна..." и так далее. Когда самолет с Мэллори, Абрахамсом и Йоришем на борту поднялся в воздух, был приведен в действие четвертый план, на котором Фрона настаивала с самого начала. Они отправились на свидание с полковником вместе.

Встреча прошла именно так, как ее предвидели Питер и Фрона. Пришлось продемонстрировать свои способности, причем бородатый иностранец упрямо думал, что ему втирают очки какие-то местные авантюристы. Тогда Фрона рассказала иностранцу кое-что о его жене, детях и еще об одной даме из Филадельфии.

Договор был заключен, а через два дня "Суперконстелейшн" уносил очаровательную блондинку и ее элегантного спутника далеко на север... Это была волнующая туристская поездка двух молодых и богатых людей. Фрона долго и тщательно выбирала наряды для этого путешествия.

– Питер, вы не знаете, что носят невесты в России зимой?

Фрона кокетничала. Она великолепно _видела_ каждую деталь туалета русских девушек. Она воистину была специалисткой по нарядам. Но оба они, и Фрона и Питер, плохо разбирались в науке, особенно в космической. А всем известно, что предсказать то, чего не понимаешь, очень трудно.

Брейген хорошо понимал, что торговля секретами – одно из самых выгодных дел. Теперь он воочию убедился, насколько это и опасное дело. История с "АМ" его многому научила. Он желал безопасно наживать свои деньги и получал такую возможность, договорившись с иностранцем. Договор был несложен. Питеру обещали гражданство в стране миллионеров и официальное разрешение на скромный бизнес – собственную фирму по торговле секретами. Любыми секретами, кроме военных и государственных секретов страны. В пределах определенной суммы он сможет и играть на бирже, причем биржевых советов никому давать не должен, таково условие. Сверх того Брейгену обещали избавить его от парижской тройки. Приметы и фотографии всех троих добыл для иностранца полковник.