Текст книги "Заступница - Адвокат С В Каллистратова"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Яхимович, как мы знаем, не был оправдан, но его и не направили в спецбольницу. Определением суда он был направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу общего типа, что, безусловно, также означало использование психиатрии в репрессивных целях, но такая репрессия была сравнительно мягкой.

Ко мне Софья Васильевна обращалась в связи с делом Петра Григоренко. Не буду повторять известные подробности – о них не раз говорилось, о них написал в своих воспоминаниях сам генерал Григоренко (воспоминания эти с сокращениями были напечатаны в 1990 г. в журнале "Звезда", а сейчас выходят полностью в московском издательстве "Звенья"). Отмечу лишь, что в деле Григоренко была одна важная особенность: первая, ташкентская, судебно-психиатрическая экспертиза не нашла у него душевного заболевания и признала его вменяемым. Иным было заключение второй экспертизы, проведенной в Центральном научно-исследовательском институте судебной психиатрии им. Сербского в Москве. Окончательное решение оставалось за судом. Суд был волен принять заключение любой из этих двух экспертиз или потребовать третьей, а также выбрать меру психиатрической репрессии.

Если с Яхимовичем Софья Васильевна познакомилась только в ходе ее работы над этим делом, то Петра Григорьевича она знала и раньше, еще до процесса. Было ясно, что о невменяемости Григоренко можно говорить, только злоупотребляя психиатрией.

Мне бы сейчас не вспомнить всех деталей тогдашнего разговора с Софьей Васильевной, но, к счастью, в ее архиве сохранилась записка с точным перечислением вопросов, которые она поставила передо мной в тот вечер на улице Воровского.

Вот текст этой записки:

"1. Стационарная экспертиза в Институте им. Сербского. Заключение "страдает психическим заболеванием в форме патологического (паранояльного) развития личности с наличием идей реформаторства, возникшим у личности с психопатическими чертами характера и начальными явлениями атеросклероза сосудов головного мозга".

Можно ли утверждать:

а) что в этом заключении нет диагноза психического заболевания;

б) что паранояльное развитие личности не предусмотрено в современной классификации психических болезней как самостоятельное заболевание, а является одной из форм психопатии;

в) что психопатию ряд авторов (в том числе и проф. Банщиков) не относят к числу психических заболеваний, а считают патологией характера, развивающейся на протяжении всей жизни, и что психопатия лишь при определенных условиях может быть приравнена к психическим заболеваниям.

Если изложенные выше соображения могут быть высказаны юристом (без риска заслужить упрек в невежестве), то на какие авторитетные источники, кроме учебника "Психиатрия" Банщикова и Невзоровой, можно сослаться? Не устарела ли работа проф. Ганнушкина 1934 г. о психопатии?

2. Являются ли термины "паранояльный" и "параноидный" равнозначными (синонимами)? Удовлетворит самый краткий ответ вплоть до: "да" или "нет". Правомерно ли выражение "паранояльное" (бредовое) развитие личности, то есть: паранояльно-бредовое?

3. Равнозначны ли (с точки зрения психиатрии) выражения: "идеи реформаторства" и "бред реформаторства"?

4. Что такое "стеничность" – есть такой термин? Или это опечатка в акте амбулаторной экспертизы, где написано: "... обнаруживал всегда отдельные своеобразные черты характера, как высокую стеничность и настойчивость".

Софья Васильевна сочла необходимым досконально разобраться в психиатрической терминологии и казуистике. По-видимому, мне как-то удалось помочь ей в выборе твердой и последовательной защитительной позиции по этому сложному и противоречиво освещаемому разными психиатрами вопросу. Впрочем, сама эта противоречивость давала достаточно оснований для спора с экспертным заключением, и в каждом своем ответе на ее вопросы я старался максимально осветить эту спорность и противоречивость.

Хотя заключение было задумано как диагноз психического заболевания и сформулировано так, чтобы оно выглядело достаточно объективно, разнообразные высказывания специалистов по этому вопросу могли быть противопоставлены суждению экспертов. В общепринятых определениях психопатии обычно подчеркивалось, что это "не душевная болезнь", а "патологический характер", "аномальный склад личности" и даже еще мягче "характерологические особенности личности". Это означало, что, хотя психопатия и занимает свое место в классификации болезней, но на особых правах, примерно таких же, как неврозы, навязчивые состояния и другие так называемые пограничные расстройства – пограничные в том смысле, что они занимают промежуточное место между "нормой" и душевными заболеваниями. И Софья Васильевна очень точно уловила эту сторону дела. Действительно, считается, что лишь в особых случаях – при обострении состояния, так называемой декомпенсации, психопатия достигает степени настоящего душевного заболевания и может быть приравнена к нему. Примерно так освещен этот вопрос в стандартном вузовском учебнике психиатрии (Кербиков, Коркина, Наджаров, Снежневский), в Большой медицинской энциклопедии (где, как правило, приводятся нормативные, то есть обязательные для специалистов, сведения) и в других источниках. Книга Ганнушкина "Психопатии, их статика, динамика, систематика", хотя и устарела, но по-прежнему служит источником цитат по данному вопросу. Более поздней и отражающей, пожалуй, наиболее мягкую позицию является монография Ротштейна о психопатиях. Примерно таков был мой ответ на первый вопрос Софьи Васильевны.

Что касалось второго вопроса, то термины "паранояльный" и "параноидный" отнюдь не равнозначны, а вопрос о "паранояльном" (бредовом) развитии личности является в достаточной степени спорным. Обычно под паранояльными понимают сверхценные, а не бредовые идеи, что не одно и то же.

Аналогично и с третьим вопросом Софьи Васильевны. Когда психиатры говорят об "идеях реформаторства", они обычно подразумевают "сверхценные" идеи, то есть такие, которые занимают непропорционально важное место во внутреннем мире человека, вызывают у него эмоционально обостренное отношение. Без сверхценных идей нет ни подвига, ни самопожертвования, ни творческой одержимости.

И, наконец, четвертый вопрос – о "стеничности". Такой термин действительно существует, им обозначают активное, энергичное, волевое упорство в достижении цели. Противоположным ему является широко известный термин "астеничность".

Примерно так протекал наш тогдашний разговор. Позднее оказалось, что Софья Васильевна придавала нашему разговору очень большое значение. Она несколько раз вспоминала об этом в последний год своей жизни, когда свердловские документалисты снимали с ее участием фильм о генерале Григоренко. Она приглашала меня принять участие в съемках, но я отказался, так как не числил за собой никаких особенных заслуг и не считал свою роль сравнимой с подвигом тех людей – и Софьи Васильевны в их ряду, – которые сделали злоупотребления психиатрией в нашей стране достоянием гласности и жертвенно боролись против них. Что же касается меня, то я просто дружил с Софьей Васильевной, черпая в общении с ней импульсы твердой, надежной и активной доброты, щедро излучавшиеся ею.

В наших разговорах нередко возникала тема психиатрических злоупотреблений и репрессий – Софья Васильевна неутомимо поддерживала борьбу против них, несмотря на явную тогда ее малоперспективность. И нам всем, любившим Софью Васильевну и осиротевшим с ее уходом, остаются в утешение память о ней и сознание того, что она все же дожила до той поры, когда стали возвращаться из лагерей, ссылок и "психиатричек" ее друзья и единомышленники, ее подзащитные и подопечные.

С.Глузман

Свет, тепло и покой

От ежедневной жвачки безликих наших газет, славословий в адрес неосмысленных речей живого вождя меня тошнило всегда. Тошнило Системой. Но чашу физиологического терпения моего переполнило знание о том, что моя специальность используется для расправы с инакомыслящими. Интеллигенция тогда шепталась о случившемся с генералом Петром Григоренко.

И я вырвал из себя страх, ведь кто-то должен был ответить палачу Лунцу. Дважды Леонид Плющ по моей просьбе передавал московским диссидентам сообщение: "В Киеве есть молодой психиатр, желающий всерьез, профессионально исследовать случай генерала Григоренко с тем, чтобы квалифицированно доказать существование в СССР практики злоупотребления психиатрией в политических целях. Для этого исследования необходимы встречи с семьей Григоренко, его друзьями, необходимы его публицистические произведения из "самиздата"..."

Шесть или семь месяцев мы ожидали ответа! Диссидентская Москва (как, впрочем, и семья генерала) на мой призыв не реагировала. И лишь после второй просьбы Плюща в Киев приехал сын Петра Григорьевича Андрей. Он привез для меня оружие невероятной силы: точную копию всех медицинских документов из следственного (КГБ) дела генерала Григоренко. Копию, исполненную рукой неизвестного мне тогда московского адвоката Софьи Васильевны Каллистратовой.

Почему все было именно так? Почему среди наших юристов, ориентированных и самой жизнью, и всем тем "крыленко-вышинским" университетским курсом на цинизм, некомпетентность и нравственную слепоту, почему среди них все же появлялись Каллистратовы, Каминские, Швейские? И почему таких Каллистратовых фактически не было среди "представителей самой гуманной профессии – врачей"? Нет ответа...

1969 и 1970-е гг., новые и новые аресты диссидентов по всей стране, обыски, угрозы, избиения на улицах "неизвестными хулиганами", медленный, но уверенный курс к очищению Сталина от "поклепов". Каллистратова понимала, что КГБ имеет к ней особый интерес, и не только из-за ее позиции в случае Григоренко. Кто тот неизвестный "молодой психиатр" в Киеве, желающий исследовать случай Григоренко, не провокатор ли он? Или попросту не весьма серьезный молодой человек, не отдающий себе отчет в ситуации? Или глупый болтун, играющий в опасность и при первом же допросе в КГБ расскажущий вс о всех?

К счастью, наши славные чекисты оказались не столь уж профессионально состоятельными. Я успел спокойно переписать рукопись Каллистратовой, а оригинал сжег.

...А потом, спустя год, Андрей Дмитриевич Сахаров скажет мне, двадцатипятилетнему молодому человеку: "Ваша экспертиза – самый серьезный документ на эту тему из всех, которые существуют. Софья Васильевна Каллистратова высказалась так же... Вы знаете, кто такая Каллистратова?"

Я знал. Но увидел ее спустя долгие годы, отбыв все отмеренные мне моей страной десять лет лагерей и ссылки. Мы увиделись с Софьей Васильевной первый раз в Москве в 1982 г. в квартире Елены Георгиевны Боннэр.

Милая Софья Васильевна, мудрая, вселяющая уверенность Софья Васильевна. Так получилось, что все немногие наши встречи были летом. Свет, тепло, покой так все в памяти. Будто не было ни КГБ, ни очередных смертей в лагерях, ни всей той леденящей безысходности. И последняя встреча – летом. Снимаем кино, я сижу в комнате рядом с Софьей Васильевной, жужжит камера... Уже "перестройка", уже "гласность". И еще живы Софья Васильевна, Андрей Дмитриевич...

Киев, 1990 г.

Н.Геворкян

И в конце было Слово

Ненавижу дефицит, в том числе и на магнитофонные кассеты. Ненавижу себя за то, что ему поддаюсь. Сколько дорогих мне голосов и нужных людям слов, не вошедших в публикуемые материалы, я стерла. Как бы я послушала сейчас снова голос Каллистратовой – с хрипотцой, прерывающийся кашлем. Мне нужны ее слова, мысли – для куража, для работы, для жизни, в которой может быть всякое, для того, чтобы не забыть, не отступить, не испугаться.

– Софья Васильевна, материал хороший, но надо кое-что доделать. Вот я к вам сейчас приеду и вместе его дотянем.

Я звонила ей прямо из "предбанника" главного редактора, который только что прочел ее первый для "Московских новостей" материал об адвокатах диссидентов. Это было лето 1989 г. Я боялась, что Каллистратова окажется "неподходняком". А главный вдруг:

– Хороший материал, так что дотяните его быстренько. Во-первых, мне здесь не хватает ее самой. Пусть пропустит весь текст через себя, через свою жизнь. Во-вторых, вот она пишет, что сталинщина уничтожила адвокатуру (он помолчал). Адвокатуру уничтожил 17-й год. Работай.

Я пришла к Каллистратовой в ее комнату на улице Воровского и рассказала о разговоре с главным. Софья Васильевна улыбнулась и кивнула: "В 1917-м наряду со многими другими институтами была временно распущена и коллегия адвокатов". Это будет одна из первых строк статьи Софьи Каллистратовой "Такое было тяжелое время" (Московские новости. 1989. 6 авг. 32).

Я вспоминала тихую и солнечную комнатку на улице Воровского, принадлежавшую одному из лучших адвокатов этой страны. Вспоминала, сидя на тридцатом этаже филадельфийского небоскреба за беседой с шефом в местной адвокатской конторе. Я потянулась за сигаретой, но оказалось, что "здесь не курят". Ну, а на другом этаже? Нет, потому что адвокатам, как выяснилось, принадлежал весь небоскреб. Одна из наиболее уважаемых, престижных и денежных профессий в мире. Мне вспомнилась немолодая женщина в очень скромной и очень московской комнате большой коммуналки. Женщина, чье имя ее подзащитные, друзья, коллеги сделали известным во всем мире. Адвоката, работавшую в условиях, немыслимых для адвокатов демократических стран. Вспомнила, как она, смеясь, рассказала: "Следователь, производивший у меня обыск, не понял символичности картины Киблицкого "Дача старых большевиков" (подарок генерала Григоренко), потому она и висит на своем месте. Остальное забрали и так до сих пор не вернули". Так и не вернули архивы, фотографии, магнитофонные ленты...

Это не вернули и тех не "вернули" – реабилитированы по диссидентским процессам единицы. На пресс-конференции на Лубянке я задала вопрос об архивах и реабилитации диссидентов. И получила незамедлительный ответ от тогдашнего шефа пресс-службы ГБ, а в прошлом сотрудника 5-го Управления, Карбаинова: "По законам того времени их судили и осудили правильно".

Неправда! И Каллистратова писала о том, как их судили и осуждали. И уже сто раз написано, что процессы были липовыми, что обвинению и судьям дела не было до весомости или невесомости доказательств, что суды штамповали приговоры по велению свыше. Советская Фемида – она зрячая и с обостренным слухом. Те, кто продолжает ссылаться на другое время и его законы, прекрасно знают, что ничья, ни одного диссидента вина не была доказана в полноценном, состязательном, открытом судебном следствии. Так что и те, паршивые, законы того времени не соблюдались. И реабилитация всех пострадавших, всех – живых и неживых – стоит поперек горла сотням и тысячам гэбистов, прокуроров, судей, вершивших грязные дела тогда и все еще занимающих вполне уютные кабинеты.

Боль Каллистратовой – и моя боль. В Нью-Йорке скончалась жена генерала Григоренко, остался их больной сын. Им некуда было (да и как?) вернуться. Каждый день я еду по Комсомольскому проспекту мимо их дома и прячу глаза. Стыдно.

Много лет прошло с той моей первой в нашей печати статьи о Григоренко. Точно помню, когда возникла мысль написать о нем. Первый материал Софьи Васильевны мы иллюстрировали фотографией, на которой она вместе с опальным генералом. Я проходила мимо стенда "Московских новостей" на Пушкинской площади и вдруг услышала голоса: "Кто такой Григоренко? Что это за генерал?" Позвонила Софье Васильевне. Она сказала: "Надо написать, Наташенька, о Петре Григорьевиче. Обязательно. Но на этот раз я хочу, чтобы это был ваш материал. Не относитесь так пренебрежительно к собственной подписи под статьей".

Шли месяцы. Я изучила толстенные мемуары генерала, встретилась с небезызвестным шефом психиатрического института им. Сербского Георгием Морозовым. Софья Васильевна к тому времени была уже в больнице. О том, чтобы делать материал, не могло быть и речи, я знала, что ей плохо. Как-то я напросилась вместе с дочерью Софьи Васильевны к ней в больницу. Марго и начала первый разговор о материале. Еще в метро. У нее с собой было адвокатское досье по делу Григоренко. Она тяжело произнесла:

– Вы должны сделать этот материал. Должны успеть... И маме это нужно.

Это был какой-то кошмар. Мне все время казалось, что я забыла Бога. Софье Васильевне было худо. Она не отнимала окровавленного платка от губ, прерывалась, сжимая зубы, когда боль становилась нестерпимой. Каждый раз, нажимая кнопку магнитофона, я переступала через что-то в себе. Это было в той же больнице, куда Григоренко пришел с ней прощаться перед отъездом в Америку – много лет назад.

– Я знала, что ему не дадут вернуться. Ему нельзя было уезжать. Указ о лишении его гражданства вышел 13 февраля 1978 г. Вы только все же проверьте дату.

Ничего не нужно было проверять. Каллистратова по памяти точно цитировала куски из дел, собственных речей, медицинских заключений. Слушая ее, я не верила... в неизбежность. И помню, как придя домой сказала: "Я опубликую статью и отвезу ей в больницу. Вот радость будет..."

Статья вышла 5 декабря 1989 г. Вся последняя полоса. ""Сумасшедший" генерал – штрихи к портрету Петра Григоренко". Я издалека увидела толпу людей перед стендом "Московских новостей" и уже знала, что они читают именно эту полосу. Протиснулась вплотную к витрине, обруганная со всех сторон. И с ужасом увидела опечатку, да еще набранную крупным шрифтом. Но радость не уходила: "Ну намылят шею на коллегии, – думала про себя, – зато потом помчусь в больницу".

В редакции меня встретили странным молчанием. "Неужели такой скандал?" изумилась в душе. Кто-то открыл дверь в комнату и тихонько так вступил. Не помню точно, кто, может быть, ведущий того номера. Я обернулась.

– Наташа, ты где была? Мы тебя всюду искали. Софья Васильевна... Ее уже нет.

А дальше словами не могу. Глазами могу, сердцем, жестом. Я так и не сжилась с этим страшным совпадением: ее статья (какая, к черту, моя, ее, конечно), такая выстраданная, долгожданная, и ее уход.

Словами скажет через несколько дней Сахаров. Он начнет свое слово на панихиде с этой статьи. И тогда я забьюсь тихо в угол в тесном, переполненном помещении Московской коллегии адвокатов и заплачу. Я оплакиваю мою потерю. Не просто удивительного, хрупкого, мужественного, умного, доброго человека. А моего близкого, близкую, дорогую...

Сахаров долго-долго стоял перед Софьей Васильевной. Очень бледный. Мне стало страшно.

Через 12 дней после номера со статьей о Григоренко мы делали траурный выпуск о Сахарове.

Фотография Софьи Васильевны с Григоренко каждый день у меня перед глазами в кабинете – для куража, для работы, для жизни, в которой может быть всякое, для того, чтобы не забыть, не отступить, не испугаться.

Е.Огурцова, В.Огурцов

Возвращаясь к прошлому

Впервые мы встретились с Софьей Васильевной, кажется, в 1970 г. Мы обратились к ней по делу нашего сына Игоря Огурцова, придя в юридическую консультацию, где она работала, по совету наших родственников, адвокатов. Выслушав нас, она порекомендовала нам другого адвоката, так как сама была лишена права защищать политических.

Ее поцелуй при прощании сказал нам больше, чем сказали бы слова о ее сочувствии.

С тех пор Софья Васильевна стала нашим близким другом и моральной опорой. Приезжая в Москву, мы каждый раз непременно встречались. Однажды мы вместе со священником С.А.Желудковым условились по телефону о встрече у нее на квартире, как обычно. И были весьма удивлены, когда на звонок нам открыл дверь незнакомый мужчина. Он пригласил нас пройти к ней в комнату, где мы увидели еще двоих мужчин, которых приняли за неожиданных гостей. Оказалось, что это были не столько неожиданные, сколько нежданные гости из КГБ, проводившие у нее обыск.

Нас задержали до конца обыска, длившегося много часов. Мы очень устали, и нам хотелось пить. И Софья Васильевна попросила меня пойти на кухню и поставить чайник. И вот чай готов, и в соседней маленькой комнате мы сидим за накрытым мною столом и чаевничаем. Обыск кончился, напряжение несколько спало. Софья Васильевна расслабилась и почувствовала себя плохо: сдало сердце. Мы покинули ее, напоив лекарством и убедившись, что она пришла в себя.

Встречи с Софьей Васильевной продолжались до самого нашего отъезда за рубеж... Теперь, мысленно возвращаясь к прошлому, мы вспоминаем постоянную готовность прийти на помощь всем, в ней нуждающимся, так характерную для Софьи Васильевны.

Л.Алексеева

Защита – ее призвание

Сказать, что С.В.Каллистратова была превосходным адвокатом, – значит, ничего не сказать о ней. Она была рождена защищать людей, это было ее призванием, ее страстью, ее жизненным предназначением. Я помню такой случай, ею самой мне рассказанный. К ней как к известной участнице правозащитного движения обратился человек из какого-то подмосковного города – не то Тулы, не то Калуги. Его брата сбила насмерть машина секретаря горкома. И потому, что это был секретарь горкома, рассмотрение дела в суде кончилось ничем. Брат погибшего, зная бесстрашие Софьи Васильевны, был уверен, что она-то не откажется выступить против секретаря горкома. Он просил ее взяться за дело и добиться наказания виновного. Но услышала в ответ: "Вы обратились не по адресу: я только защищаю, а вы хотите, чтобы я стала обвинителем".

Конечно, она различала среди своих подзащитных людей плохих и хороших, жертв судопроизводства и преступников. Но защитницей она была всем им, в защиту каждого вкладывала все свое умение и всю душу, которая не скудела от того, что принимала на себя скорби сотен, а вернее, тысяч людей, – ведь Софья Васильевна была защитницей так много лет! И не устала быть защитницей.

Я познакомилась с тем, как Софья Васильевна вела дела своих подзащитных, благодаря тому, что, когда я осталась без работы, она давала мне для заработка перепечатывать ее обращения в суд и в правоохранительные органы. Меня каждый раз поражало, что она, человек кристальной души и жестких правил порядочности, по делам отъявленных мерзавцев выступала так, как если бы попавший в переплет был ее заблудшим сыном.

Что же говорить о том, как она защищала правозащитников!

Первым таким делом было дело Виктора Хаустова – участника демонстрации на Пушкинской площади в Москве 22 января 1967 г. с протестом против ареста "самиздатчиков" – Юрия Галанскова и его товарищей. Запись этого суда и выступления на нем Софьи Васильевны ходила в "самиздате". Это дело было первым по статье о "клевете на советский общественный и государственный строй", на котором адвокат потребовал оправдания обвиняемого. Трудно представить себе сейчас, как это звучало тогда.

Блестящие выступления на других судах по политическим обвинениям тоже ходили в "самиздате" (по делам П.Г.Григоренко, И.Яхимовича, Н.Горбаневской, В.Делоне, крымских татар и многих других). Эти выступления были не только образцами гражданского мужества адвоката, но и заочным правовым обучением всех, кто их читал, а в таком обучении, ох, как нуждалось (и, увы, нуждается до сих пор) наше общество, включая правозащитников. Ведь, за редкими исключениями, мы защищали права человека по сердечному импульсу сострадания, а вовсе не потому, что в этом праве поднаторели. Напротив, почти все мы были в этой области очень невежественны. Так что Софья Васильевна была не только нашим защитником, но и нашим просветителем, советником, нашим учителем в области права.

К сожалению, мне ни разу не удалось слышать ее выступления в суде. Но говорили мне (в частности, отец Ларисы Богораз, Иосиф Аронович, слышавший речь Софьи Васильевны в защиту В.Делоне – участника демонстрации протеста против советской оккупации Чехословакии), что выступления эти производили еще более сильное впечатление, чем чтение их текстов. "Софья Васильевна, выступая, преображалась. Она была прекрасна, глаз не отвести. Нельзя было с ней не соглашаться", – говорил Иосиф Аронович.

Приход Софьи Васильевны в правозащитное движение уже не в качестве профессионала-адвоката, а в качестве члена Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях (консультант с января 1977 г.), а затем члена Московской Хельсинкской группы (с ноября того же года) был совершенно закономерен, потому что пафосом правозащитного движения было близкое ее сердцу заступничество за жертв беззаконий и жестокости и потому что люди, ставшие правозащитниками, по определению были родственными ей душами, как и она, клавшими "живот свой за други своя". То, что она была консультантом, советником и адвокатом правозащитников (да и в силу разницы в возрасте – она принадлежала к поколению наших родителей), создавало дистанцию между ней и нами – естественного нашего благоговения перед ней. Но, преодолевая эту дистанцию, она стала для многих из нас дорогим другом.

Ежегодными дружескими собраниями был день рождения Софьи Васильевны. Ее большая комната в коммуналке на улице Воровского бывала тесной в этот день. Еще бы, ведь это был своеобразный парад правозащитников. Все они собирались вокруг праздничного стола, который сами и помогали ей приготовить. Рядом с ней в этот день всегда сидел Андрей Дмитриевич Сахаров. Кто бы подумал, что и уйдут они из жизни почти одновременно: 8 декабря он произнес прощальное слово над гробом Софьи Васильевны, а 14 декабря не стало его самого.

Постоянным гостем в день рождения Софьи Васильевны бывал ее любимый бард Юлий Ким – уж конечно, с гитарой. В этот день обязательно исполнял он "Адвокатский вальс", навеянный Софьей Васильевной и ей и ее коллеге Д.И.Каминской посвященный.

А.Сахаров

Из книги "Воспоминания"

Я получал много писем: с выражением поддержки (я думаю, что большинство таких писем осело в КГБ и до меня дошла лишь очень малая доля), с осуждениями, с угрозами (письма последних двух категорий приходили очень странно – то их не было вообще, то, обычно после какого-либо моего выступления, они приходили целыми пачками; я думаю, что письма с угрозами в основном исходят непосредственно от КГБ, а письма с осуждением моего вмешательства в то или иное дело – скажем, Засимова или Затикяна, или моего письма Пагуошской конференции и т.п. – частично исходят от КГБ, а в большинстве – от реально негодующих граждан и просто выборочно отобраны КГБ из большого числа писем другого содержания <...>

Но не обо всех этих, важных самих по себе, категориях будет далее речь в этой главе. Она посвящена письмам и посетителям с просьбой о помощи. Письма с просьбой о помощи стали приходить сразу после объявления о создании Комитета прав человека в ноябре 1970 г. Тогда же появились первые посетители – сначала на Щукинской, потом на улице Чкалова. За девять с лишним лет – до моей депортации в Горький – многие сотни писем, сотни посетителей! И в каждом письме, у каждого посетителя реальная, большая беда, сложная проблема, которую не решили советские учреждения. В отчаянии, потеряв почти всякую надежду, люди обращались ко мне. Но и я почти никогда, почти никогда не мог помочь. Я это знал с самого начала, но люди-то надеялись на меня. Трудно передать, как все это подавляло, мучало. К сожалению, я в этом трудном положении слишком часто (по незнанию, что отвечать, по неорганизованности, по заваленности другими срочными делами) выбирал самый простой и самый неправильный путь: откладывал со дня на день, с недели на неделю ответ на письмо; потом или отвечать уже было бесполезно по давности, или оно терялось, но при этом не переставало мучить меня. Таких оставшихся без ответа писем было бы еще гораздо больше, если бы не бесценная помощь, оказанная мне Софьей Васильевной Каллистратовой. Ранее мне предложил свою помощь один из советских журналистов, но я не сумел вовремя воспользоваться ею. (Я не хочу называть фамилии, но тот, о ком я пишу, поймет, что речь идет о нем, если эти воспоминания когда-либо попадут в его руки. Я пользуюсь случаем выразить ему свою признательность.)

Прежде чем переходить к отдельным делам, я должен сказать несколько слов о самой Софье Васильевне.

Это – удивительный человек, сделавший людям очень много добра. Простой, справедливый, умный и добрый. Редко когда все эти качества соединяются, но тут это так. По профессии Софья Васильевна юрист, адвокат. Более 20 лет она вела защиту обвиняемых по уголовным делам, вкладывая в это дело всю свою душу, жажду справедливости и добра, желание помочь – и по существу, и морально – доверившимся ей людям. Нельзя было без волнения слушать ее рассказы. Для нее всегда всего важней была судьба живого конкретного человека, стоящего перед ней. Однажды, как она рассказывала, она защищала молодого солдата М., обвиненного в соучастии в изнасиловании. Улики явно были недостаточны, и, по убеждению Софьи Васильевны, он был невиновен, но был приговорен к смерти. Она посетила какого-то большого начальника, и тот, несколько неосторожно, не понимая, с кем имеет дело, стал ей рассказывать, что сейчас расшаталась дисциплина в армии, очень много случаев воинских преступлений и что с целью поднятия дисциплины суровый приговор М. очень полезен, отменять его ни в коем случае не следует. Реакция Софьи Васильевны была неожиданной для него, огненной. Она начала кричать на начальника:

– Вы что, на смерти, на крови этого мальчика хотите укреплять дисциплину, учить своих подчиненных?!

... И дальше все, что тут следовало сказать. Кричала она так громко и решительно, что начальник явно испугался. В конце концов ей удалось добиться пересмотра приговора. В другом деле ей удалось добиться того, что пятнадцатилетний приговор двум обвиняемым, которых она считала невиновными, был заменен 10 годами заключения. Когда она, уже после оглашения приговора, собирала свои бумаги, собираясь уходить, очень расстроенная, к ней подошли заседатели кассационного суда и спросили:

– Ну что, товарищ адвокат, вы довольны результатом?

– Как же я могу быть довольна, ведь нет никаких доказательств вины обвиняемых, а они приговорены к заключению!..

Несколько удивленный такой логикой, один из заседателей сказал:

– Если бы были доказательства, разве мы изменили бы приговор?..

Одним из выводов, которые Софья Васильевна вынесла из своего адвокатского опыта, является неприятие смертной казни, как нечеловеческого, чудовищного и социального вредного института.

Всю свою жажду справедливости, осуществлению которой она пыталась способствовать на протяжении многих лет адвокатской работы, она перенесла на защиту обвиняемых за убеждения, узников совести. Эта единственно возможная для нее позиция изменила всю ее жизнь, само место ее в мире. Эта же линия в конце концов привела ее к участию в открытых общественных выступлениях, в Хельсинкскую группу, а потом – к преследованию, допросам, обыскам <...>