Текст книги "Путешествие капитана Самуила Брунта в Каклогалинию, или землю петухов, а оттуда в Луну"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА САМУИЛА БРУНТА
в Каклогалинию, или землю петухов, а оттуда в Луну
ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА САМУИЛА БРУНТА
Описывающие нам о своих путешествиях подают прежде всего о фамилии своей обстоятельные известия, в которых не упускают хвалиться древностью своего рода или, по крайней мере, превозносить добродетели своих предков; но как читатель не имеет в том почти ни малейшей нужды, то я правило сие оставляю, почитая оное с моей стороны бесполезным, да еще и смешным. Скажу же только, что родителей моих лишился я в самых младых летах и воспитан был у деда с матерней стороны, который в городе Бристоле между довольно знатными гражданами почитался и который, как скоро достиг я тринадцати лет, сделал меня купцом с тем, чтобы я купечеству научился.
Первые два раза ездил я в Ямайку, но при том не случилось со мной ничего особливого; в третий же раз отправился я в Гвинею и Ямайку, куда прибыл благополучно. Но как там происходила война, и находившиеся со мною на корабле люди крайне опасались, чтобы их не захватили, то выступило нас на берег только двенадцать человек, также и я, несколько к восточной стороне у Порто-Маурато, откуда намерились мы идти в Порте-Реал пеши. Не чая попасться в какую опасность, не взяли мы с собою никакого оружия. Но спустя с час по выступлении нашем вдруг увидели себя сорокью Арапами окруженными, кои все вооружены были и, не проговоря ни слова, по нас выпалили, осьмерых застрелили, а прочих ранили, причем и мне попала в правую руку пуля.
Видя, с каким успехом по нас выстрелили, бросились они к нам с топорами; и хотя мы их о помиловании просили, однако они оставшихся моих четырех товарищей порубили немилосердным образом.
Равную же судьбину испытал бы и я, если бы предводитель сих убийцов не удержал топора, вознесенного уже над моею головою; он удержал руку моего неприятеля, сказав: «Не умерщвляй его, пускай он останется жив». Я не знал, чему надлежало приписать сие человеколюбие, и сохранение моей жизни произвело во мне не менее удивления, сколько радости.
После сего отрубили они товарищам моим головы и понесли их с собою на горы; я же, окружен будучи ими со всех сторон, пошел с ними.
Дорогою терзался я жесточайшими размышлениями, жалел о погибели моих товарищей и стократно проклинал свою судьбину, для чего даровавший мне жизнь Арап поступил со мною столь человеколюбиво; воображал себе, что, конечно, оставлен я был для претерпения мук гораздо несноснейших, нежели смерть самая или, по крайней мере, сохранен я для того, чтоб женам и детям сих убийцов служить игралищем. Но защитник мой, приметя мое смущение, подошел ко мне и сказал: «Не печалься, друг мой! ты, конечно, меня не знаешь?» Я посмотрел на него со вниманием и вспомнил, что он у приказчика моего, который на сем острове имел селение и жил издавна, был невольником. Он бегал от него дважды, и в бытность мою в первый раз в сем селении пойман он был и приговорен к положенному там на беглецов наказанию, чтобы подрезать у него пятки; однако хозяин его отменил оное по моей просьбе, и велел его только высечь.
Я спросил у него, не Куфеем ли его зовут и не был ли он у такого-то человека невольником? «Меня зовут Куфеем, – сказал он, – однако я теперь не Баккараро[1]1
Баккараро значит такое имя, которое Арапы дают Белым людям или Европейцам.
[Закрыть], а человек вольный. Ты не допустил подрезать у меня пятки; за то и я не допустил отрубить у тебя головы. Пожалуй, не бойся ничего».
Он старался всячески утешить меня в моих злополучиях; однако воображение мое, что и меня также умертвить намерены, было столь сильно, что никакое утешение не могло меня ни мало успокоить.
Мы шли очень тихо, как по причине великого солнечного зноя, так и за тяжестью добычи, ими полученной; ибо каждый нес на себе множество дичины и других съестных припасов.
Около трех часов пополудни пришли мы в одну деревню, в которой все беглые Арапы жили и где приняли нас с великою радостью. Женщины пели, плясали и били в ладоши; мужчины же нанесли с собою моббию ируму, их напитки, чтобы за здравие возвратившихся выпить и их тем попотчевать. Один из Арапов спрашивал у Куфея, для чего он привел меня живого, а не принес лучше моей головы. На то сказал он ему такое, чем он, казалось, был доволен; однако представлял ему, сколь опасно, что Белый человек или Баккараро узнал про их жилище, и что он объявит о том Старшине своему Фоме, дабы получить на то какое повеление.
Куфей сказал ему, что он сам Старшине расскажет, что при бывшей сшибке происходило, и отведет меня к нему. Все сие мог я разуметь, понеже они оба по-Аглински говорили. Итак, друг мой, пошед к Старшине своему Фоме, повел и меня с собою. Старшина сей был сединами покрытый старик по крайней мере лет в семьдесят пять, собою велик, крепок, виден и ростом локтя в три с половиною. Сидел он на возвышенном на поларшина от земли месте и имел вокруг себя стариков с десять, которые табак курили.
Куфей, показавшись пред него, пал ниц, а руки привел к голове; потом встал, подошел к нему с великим почтением и отдал ему на Холомантеанском языке отчет в положенных на него делах. Как скоро окончал он речь, то принесены туда головы моих товарищей и положены к ногам Старшины, который ответствовал Куфею коротко, дал ему рулю табаку, велел сесть и выпил за его здоровье.
По сем начале Старшина говорит со мною самым чистым Аглинским языком: «Не бойся, дружок! ничего; ты попался в руки не к мучительствующим Европейцам, которые обыкновениями и мыслями своими столь же от нас далеки, как и земля их от нашего острова, коим они насильным и несправедливым образом завладели. Оказанная тебе Куфеем благодарность чрез спасение твоей жизни, которой мы ни у кого без причины не отъемлем, как-то земляки твои делают обыкновенно, может служить примером нашего нравоучения. Мы веруем и боимся одного Бога, и хотя ты из погубления твоих товарищей имеешь право заключить тому противное, однако скажу тебе самую истину, что произошло оное не от алчбы крови Белых людей; но к таковым поступкам принуждены мы крайностью, которая по-видимому кажется жестокостью. Что может быть для человека дороже вольности? Мы же, ко избежанию невольничества, коему у вас обыкновенно подвержены бываем, не имеем, кроме войны, никакого средства. А что на сражении не делаем мы никому пощады, то сему причиною вы сами, понеже вы всех тех из нас, которые по несчастию попадаются к вам в руки, умерщвляете самым бесчеловечным образом и мните, что притом по справедливости поступаете. Любовь нашу к вольности почитаете вы преступлением; в рассуждении же самих себя считаете оную свойством великой души. Рана твоя будет залечена, тебе не будет ни в чем недостатка, и мы при первом случае отошлем тебя, без причинения тебе наималейшего прискорбия, в какое-нибудь селение. Требуем же от тебя только того, чтобы ты единоземцам своим не показывал нашего жилища. Не хочу я получить от тебя в том клятву; ибо кто единожды захотел быть лжецом, для того малой важности стоит и Бога призывать во свидетели. Если ты нам изменишь, то Он тебя накажет; и если бы я опасался, что ты в рассуждении нас сделаешься неверным, то и сие не побудило бы меня лишить тебя совсем силы к нашему повреждению, когда один из сотоварищей наших обещал тебе безопасность. Поди и отдохни, Куфей отведет тебя в свое жилище».
Я ответствовал ему на то с особливою учтивостью; после чего Куфей отвел меня к себе в дом, где, перевязав мне рану и положа меня на тюфяк, оставили одного. Часов в восемь пополудни вошла ко мне Арапка, принесла с собою несколько изрядно изготовленной дичины и, оставляя меня, пожелала мне добрую ночь, которую и в самом деле препроводил я очень спокойно.
На другой день велел Куфей сходить за одним Арапом, который жил в другой деревне и в лекарской науке у них славился, потому что он несколько лет служил у одного Лекаря невольником; он пришел вскоре и перевязал мне рану, которая была ни мало не опасна.
Деревня, в коей я жил, состояла из пятидесяти двух дворов, сделанных из тростника. Она почиталась столицею Старшины Фомы. В ней находились всякие ремесленники, как-то столяры и кузнецы, портные и тому подобные, потому что живущие в Ямайке Европейцы обучают невольников своих всяким художествам. В домах у них было все нужное и множество хлеба и всяких птиц.
Старшина призывал меня к себе многократно, и всячески старался пребывание мое у них сделать сносным. Часто разговаривал он со мною о жестокости, с которою Европейцы с невольниками своими поступают, и о несправедливости, производимой ими в рассуждении отнятия у людей вольности, с которою они все рождены.
Недели чрез две зажила у меня рана совсем; в рассуждении чего просил я Старшину, чтобы он приказал меня отвести в ближайшее селение. Он обещал по просьбе моей исполнить, как скоро дозволит время. Я ожидал терпеливо, почитая за несправедливо желать того, чтоб он ради меня подверг свою и подчиненных своих жизнь опасности.
Спустя с неделю по сем обещании напомнил я ему об оном; и он сказал мне в ответ, что не может меня никак отпустить в скором времени, понеже из соседственной деревни вышла партия на добычу. «Сии люди, – примолвил он, – пришед в какое несчастие, могут подозревать мною, что я для получения милости от Белых им изменил. Ибо, – сказал он, – наши единоземцы, приметя между вами вероломство, сделались весьма подозревающими». Я принужден был ему повиноваться и дожидаться возвращения сих людей, которые чрез десять дней возвратились и принесли с собою множество всяких съестных припасов, постель, две склянки пороха, фунтов по осьми в каждой, и 200 фунтов свинца, что им всего более радости причинило. Притом принесли они с собою две головы, из коих одна срублена была с главного надзирателя, а другая с Аптекаря Литлетонского селения, которые им в лесу попались.
Тогда Старшина дал мне слово приказать проводить меня в сад ближайшего селения, что произвело во мне чрезмерную радость. Я оставил его часов в одиннадцать; он же всех на добыче бывших велел угостить и сделать для них на целой день пир. В третьем часу пополудни, когда они в величайшем веселии находились, принес к ним караульщик ведомость, что он несколько Белых людей видел, которые идут к ним на горы. Старшина отослал тотчас всех женщин и ребят в другую деревню; а из оной приказал прийти лучшим людям, намерясь неприятеля всею силою встретить. Всякой взял с собою ружье, пистолет и топор. Захватили все входы к деревне, и Старшина увещевал их обороняться храбро; ибо к спасению своей жизни нет лучшего средства, как отважиться оною за всеобщую безопасность. Представлял им, какие преимущества они пред Белыми имеют, которым дороги на горы не так известны, как им; что по оным более двух человек в ряд идти не можно, следовательно, они по неприятелям своим способно стрелять могут. Но если, – примолвил он, – сразимся мы с ними и на ровном месте, то обстоятельства, в коих мы находимся, должны побудить нас к неустрашимейшему отпору. Ибо кто бы между нами был столь низок, чтобы рабство захотел предпочесть смерти? Искусство и опыт научают нас, что жизнь под таковым обязательством напрасна. Итак, гораздо лучше умереть за свою вольность, нежели лишиться жизни долговременными и тягостными муками от руки немилосердного палача. Я, с моей стороны, твердое положил намерение не даваться живу в руки к Белым; и думаю, что всякий, находясь в равных со мною обстоятельствах, то же предпримет.
По сем увещании и по отправлении сих последних в поход против Белых, приказал он мне идти с женщинами, с ребятами и с Куфеем, которому поручено было из другой деревни привести подмогу. Еще не прошли мы с версту, как вдруг превеликую стрельбу услышали. Деревня, в которую мы посланы были, находилась от первой верстах в пяти; она была гораздо больше и многолюднее, и заключала в себе по крайней мире дворов со сто с двадцать, кои наполнены были народом.
Там уже от посланного Старшиною гонца было о всем известно, и на половине дороги попалось нам пятьдесят Арапов, которые, так же, как и первые, вооружены были. Предводительницею имели они довольно пожилую женщину, коя у них пророчицею почиталась. Куфей приказал ей взять меня под защищение; сам же с идущими на помощь возвратился, взяв у ней благословение, которое она ему и дала с обнадежением, что он победит Белых.
Стрельба все по-прежнему продолжалась, и старуха сказала мне, как она видит, что подсмотрщики бегут от Белых, хотя они и лежат на земле ничком.
«Статься может, – продолжала она, – что сии трусы скоро погибнут. Белые зажгут деревню Кормако (так называлась та деревня, из которой я шел). Они придут в другой раз, и тогда-то бедные Арапы пропадут совсем».
Стрельба продолжалась еще два часа, однако не так сильно, как сначала. Старуха встала и просила меня посмотреть на дым, от Кормако происходящий. «Старшина Фома, – сказала она, – прогоняет Белых».
Я стоял подле моей защитницы и не смел отойти от нее ни на пядень, хотя мне беседа ее очень не полюбилась. Спустя с четверть часа началась паки пресильная стрельба, которая также слышна была долго; но наконец вдруг прервалась, и вскоре потом пришел к нам посланный от Старшины Арап и объявил, что Белые сожгли деревню Кормако; однако были прогнаны, и Старшина к нам назад идет. И действительно, возвратился он к нам в непродолжительном времени с сорокью Арапами. Я уведомился от него, что Агличане оплошностью их караульщиков захватили узкими проходами, несколько из них человек убили, а прочих в деревню прогнали, где они хотя и храбро защищались, однако неприятели ворвались к ним в дома и всю деревню выжгли, что принудило бедных Арапов бежать на горы; но Белые их преследовали. Как же скоро сии последние приступили к грабительству, то первые, оправясь несколько, напали на них сзади и начали из-за дерев производит по них сильную стрельбу, так что неприятель, видя себя не в состоянии учинить им хороший отпор, принужден был оставить то место, при котором случае убито у них шесть человек и множество ранено. Мы же, говорил он, потеряли двадцать человек, и деревня совсем выжжена. Спустя по том несколько часов, пришло к нам еще сорок Арапов, и все мы пошли в ту деревню, в которую я был послан и которая Барбаскутой называлась.
На другой день собран был совет, по повелению коего четверо Арапов, упустивших должность свою на сражении, приведены были на улицу связаны, и на оной положены вверх лицом с тем, чтобы все женщины и ребята мимо их ходили, и на них мочу испускали. При определении сего наказания говорил Старшина, что если бы и другие толь же дурно поступили, как они, то бы все они, конечно, погибли, и хотя сим преступникам и дарована жизнь, однако впредь не будут они вольными людьми почитаться; ибо, не стараясь защищать вольность, недостойны и наслаждаться оною; что не могут они иметь ни мало надежды по таковом поношении, которое навлекли на себя сами, быть терпимы в сообществе честных и почтенных людей, ниже когда-нибудь освободиться от рабства, к которому осуждены они мерзостною своею трусливостью и робостью. По претерпении такого позора проданы они были с молотка, и самая большая цена за лучшего из них состояла из двух дюжин кур и одной куропатки, которые и заплатил купец при первом общенародном пиру. Караульщики же, не объявившие заблаговременно о приближении неприятельском, также и те, которые с самого начатия боя убежали, были равномерно приведены и повешены. По сем исполнении приговора расставили везде новых караульщиков и всю ту ночь простояли в ружье, ибо Кванабон, их пророчица, предсказывала другое нападение, от коего совершенная их погибель воспоследует, если не употреблены будут особливое бдение и мужество.
По прошествии четырех дней, не видя неприятеля, они успокоились, сняли дальний караул и думали, что Агличане о сей деревне, конечно, не знают. Но в пятую ночь, когда почитали себя в величайшей безопасности, взошли Агличане почти чрез непроходимые дороги на горы, и в полночь вступили в деревню, так что Арапы о приближении их ни малейшего известия не имели. Их было человек с сорок, и еще человек с тридцать расставлены по всем дорогам к сей деревне. Тогда воспоследовало преужасное кровопролитие; почти никто не мог спасти живот свой; женщины же и ребята в плен побраны были. Старшина Фома дрался и умер неустрашимым воином. Благодарный Куфей и с ним еще двенадцать человек чинили всевозможное сопротивление; но, видя, что старания их бесплодны были, схватил меня за руку и грозил мне, если я добровольно за ним не последую. Мы вскарабкались потихоньку на одну превысокую гору и почти ползком добрались до находящегося неподалеку от оной густого леса, где, избрав себе удобное место, пробыли три дня, не смея, так сказать, пошевелиться. В четвертый же день, стесняясь пресильным голодом, принуждены были послать шестерых на добычу в близлежащее селение; однако они назад не возвратились, в рассуждении чего на другой день шли мы сами из лесу, дабы промыслить себе какое пропитание. По счастью, зашли мы ночью в сад одного селения, где, утоля свой голод и нарвав с собою, сколько было можно, всяких зрелых плодов, возвратились мы в тот лес обратно.
Спустя по томе день, пошел один Куфей, и по возвращении своем объявил нам, что он у берега приметил рыбачье судно с парусами и с веслами, которое, конечно, принадлежало каким Арапам. Он предложил нам, чтобы оное взять, нагрузить плодами и отправиться на нем к Гишпанским берегам, что исполнить почитал он за весьма легкое дело. Мы согласились; только я требовал того, чтобы они меня отпустили; однако страх не дозволял им удовольствовать меня в моей просьбе. По наступлении ночи пошли мы опять за плодами, и при сем случае чаял я найти способ от них убежать, но меня попеременно по одному Арапу держали за руку, опасаясь, чтобы я от них не скрылся.
Нарвав плодов довольное количество, пошли мы за Куфеем к судну, где нашли одного спящего Арапа, которого тотчас связали, после чего, взяв к себе плоды и нашед две большие бочки, наполненные водою, и несколько сетей и веревок, поплыли мы в и часов далее при благополучном ветре, который принес нас еще прежде наступающего утра к острову. На другой день ввечеру увидали мы Гишпаниолу и пристали к берегу следующего дня в 4 часа в заливе, где налили свои бочки свежею водою и, ходя по сухому пути, находили лесные яблоки, которые, приготовя, употребляли себе в пищу. Мы стояли в сем заливе два дня; а в следующую ночь поехали по берегу острова, но, находясь уже между Маесским и Никольским мысами, кои остров Гишпаниолу от Кубы отделяют, увидели судно, которое прямо на нас шло и одному морскому разбойнику принадлежало, у коего разных земель люди были. Они обещали семи Арапам даровать вольность и каждому половинную долю матроса, на что они без всякого размышления и согласились. Мне же хотели они дать целую часть; но, как я ни малой не имел охоты у них остаться, то обещали они при первом случае высадить меня на берег, хотя некоторые из них и грозили мне, что они меня с корабля сбросят.
Целую неделю ездили мы по морю, не видя ни единого судна; но на восьмой день на рассвете усмотрел сидящий наверху мачты матрос паруса, что морских разбойников побудило приготовиться к нападению.
По учреждении всего поехали мы прямо к оному и нашли, что то было большое судно, которое, казалось, не могло от нас уйти никаким образом.
Тогда начали рассуждать, должно ли напасть на оное, и положено твердое намерение то исполнить. Итак, приблизились мы к оному и, находясь от него на ружейный выстрел, увидели, что оный шел весьма глубоко, и был Гишпанский тридцатипушечный корабль, что могли мы по пушечным окнам приметить, хотя и немало нас удивляло, что оные все затворены были и ни одного человека на корабле не показывалось.
Положено было взлести на оный, что и исполнили; но как ни один человек к нам не показывался, то сей поступок почли мы военной хитростью. Однако некоторые отваги побежали в штурманову каюту и в другие жилые места; но, не нашед там никого, узнали, что сей корабль был кинут по той причине, что в нем футов на шесть вода стояла. В казенной нашли они два сундука, наполненные деньгами, и несколько разной посуды, которое, все забрав, оставили оный.
Спустя после того день, увидели мы другой корабль, который за нами гнался, и был больше и сильнее нашего; ибо по парусам могли мы догадаться, что то пятидесятипушечный корабль. Мы старались от него уйти, в рассуждении чего принуждены были выбросить найденное нами накануне сокровище. Видя же, что и по сем поступке оный нас догоняет, выбросили мы еще восемь пушек; и сие единое средство послужило нам к убежанию от неприятеля, которого мы чрез несколько часов и потеряли из виду. Урон денег трогал находящихся на корабле разбойников весьма много, выброшение же осьми пушек приводило их в такое смущение и печаль, что они все взволновались. Иные хулили за то Капитана, другие же его извиняли, понеже только сим одним способом они спаслися. Но ласковые слова Капитана и рюмка пунша, которая была поднесена каждому, укротили бурю на несколько времени. Наконец то самое, чем беспокойные люди усмирены, послужило и к вторичному взволнованию. Ибо, как они все напились пьяны, то один Офицер начале говорил, что Капитан их струсил и купеческий корабль почел военным, что страх представлял ему неприятеля гораздо сильнейшим, нежели как он был в самом деле, и воспрепятствовал им в завладении оным. Сие говорил он так, что и Капитан слышал, который, не ответствуя на то ни слова, выхватил из-за пояса пистолет и застрелил его на том же месте, после чего еще другому бунтовщику велел дать сто лозонов.
По учинении сего, собрав всех на корабле у него находящихся служилых людей, говорил им, чтобы ему никак не можно было повелевать толь храбрыми людьми, если бы он снес, чтобы кто-нибудь хотел коснуться до его чести. А когда между ими такой человек находится, который почитает себя его храбрее и мужественнее, то готов показать ему его заблуждение посредством ружья, или пистолета, или меча. Если же они сделали ему честь и избрали его своим Капитаном, то хочет он наблюдать свою должность и над лежащим образом сохранять команду, что все храбрые и искусные люди почитают, конечно, за необходимо нужное, и о чем ропщут только одни подлые и трусливые души. Говорил им, что убитый Офицер достоин смерти, понеже к возмущению на корабле и одного мятежника довольно, от чего напоследок немиминуемая погибель должна последовать. «Сказанное мною, – примолвил он, – повторяю я еще раз: если кто хочет поменяться со мною пулями, то я готов его удовольствовать. Но, пока ношу на себе чин Капитанский, по тех пор хочу быть настоящим исполнителем оного, и самый отважный между вами должен повелениям моим повиноваться».
Толь неустрашимый поступок Капитана прекратил вскоре смятение; после чего содержал он команду свою весьма строго, и всякой, почитая его исполненным честности человеком, страшился его озлобить.
Спустя по том два дня, наехали мы на Гишпанский корабль и на две шлюпки. Мы вскоре завладели оным, не видя себе особливого сопротивления, хотя народу на нем было человек с восемьдесят, а нас только девяносто.
На сем корабле находилось 90 пушек; однако толь великая артиллерия причинила нам весьма мало вреда; две же шлюпки были Аглинские и шли в Кампехию с съестными припасами, в которых мы немалую претерпевали нужду. Накануне нашего на них нападения захватили их Гишпанцы и, хотя они уйти от них старались, однако мы их перехватили. На них находилось двенадцать человек Агличан, из коих четверо к нам пристали. При сем случае Капитан наш оставил прежнее наше судно, а вместо оного пересел на корабль, который назвал Василиском, три же шлюпки отдал Гишпанцам. Прочих восемь Агличан, кои у нас остаться не хотели, взял он к себе на корабль с тем обещанием, чтобы чрез несколько дней высадить их на берег на восточной стороне Ямайки; шлюпки же, которой они у него просили, им не дал, чаятельно опасаясь, чтобы по возвращении их не отправлено было несколько военных кораблей для чинения над ним поисков или, может, и надеясь увезти их с собою, понеже в самом деле ни мало он о том не думал, чтобы их по обещанию своему высадить на берег.
Сия полученная добыча обрадовала всех корабельных служителей; ибо чрез то имели они месяца на три всякого запаса, а деньгами тысяч до ста осьмидесяти золотой и серебряной монеты. На бывшем сражении потеряли мы только три человека; но присообщением к нам четырех Агличан прибыл к нам еще один человек.
Недели с три не попадался нам никто; почему Капитан наш намерялся разъезжать подле гавани; и как на корабле пресная вода почти вся взошла, мы же неподалеку от реки Тагры находились, то взошли в оную, пустили якоря и боты свои послали на берег для промышления пресной воды.
Запасшись оною довольно, поехали мы к гавани и между Портобеллой и Карфагеной увидели Французский сорокапушечный корабль, который напал на нас без всякого замедления. Мы зачали стрелять по нем из пушек, и причинили оному немалый вред. Он нам ответствовал равномерно; и, хотя при том потеряли мы людей немного, однако чувствительный вред причинили они нам в парусах и в канатах. Наконец почел наш Капитан за нужное взбежать на неприятельский корабль; мы исполнили его повеление, но приняли нас так неустрашимо, что немногие могли избегнуть смерти. Неприятели равномерно старались завладеть нашим кораблем; и если бы не удалось нам разбить у них пушками большую мачту, то бы они, конечно, верх одержали. Чрез то могли мы иметь время от них уйти, причем и ветр нам способствовал немало, так что чрез несколько часов потеряли мы неприятельский корабль совсем из виду и нашли, что у нас 42 человека убито и 15 ранено. Урон сей был для нас весьма чувствителен и побудил нашего Капитана, переменя свой путь, идти в Кампехию, надеясь получить там более народа.
Для утверждения сего собрал он своих подкомандующих, и предложил им о сем намерении. Они все согласились, что сие самое лучшее средство, и многие говорили, чтобы с корабля пересесть на первую захваченную шлюпку. Капитан ответствовал на то, что о том и тогда можно думать, когда им какое судно попадется.
Они начали исправлять канаты и паруса, и старались привести все в хорошее состояние, как вдруг погода переменилась, и покрытое густыми облаками небо предвозвещало нам предстоящую погибель. Начале гром, и поднялся великий ветре. Наконец сделался такой сильный громовой удар, что от оного нашу главную мачту сломило. Потом последовала великая непогода, море взволновалось, ветр дул чрезвычайным образом и небо покрылось претемными облаками, так что мы никакого светила, кроме ужасной молнии, не имели. Капитан наш, будучи совершенный мореплаватель, делал всякие нужные приуготовления и велел сломить мачту в самой скорости. Буря продолжалась пять дней, и мы уже почитали себя совсем пропащими. Посреди сей столь великой опасности, которая бы тех несчастных убийцов должна была побудить к трудам для будущего их благополучия, слышимы были токмо проклятия. И так отдались мы на произволение волнам и ветрам; к нашему еще счастью, корабль был столько тверд, что воды в него не натекло, и Капитан наш ничего более не опасался, как чтобы нас не бросило к каковому-нибудь берегу. Я, впрочем, ни о ком из сих хищников не сожалел, как о Капитане; ибо он с нашими всегда учтиво обходился, так как и все люди его породы обыкновенно делают. Он рассказывал мне некогда сам, что сей род жизни избрал против своей воли, и что ничего столько не желает, как чтобы оное оставить, сколь скоро сие ему сделать можно будет. Но понеже он ни малой надежды не имел к своему прощению, ибо содержал разбойнический корабль и, сверх того, умертвил Ботсмана, то и принужден был для своей безопасности продолжать такую жизнь. Один он только показывал, что какой-нибудь закон исповедует. Я не слыхал от него во все время непогоды, чтобы он клялся или поносил, но видел, как он, воздыхая тайно, произносил часто: «Боже! буди мне милостив!» В седьмой день лишила нас буря нашего Капитана и еще двух человек, кои выброшены были с корабля волнами. Урон нашего Капитана умножил наше несчастье; и как непогода ни мало не утихала, то мы к спасению нашему лишились всей надежды.
В десятый день поутру, часов в девять, нанесло нас столь сильно на камень, что все выпали из качалок, а гребцов бросило на колени. Тогда начали из всех сил выливать насосами воду; но корабль наскочил в другой раз на камень, и мы покрылись волнами, так что я ни корабля, ни людей не мог видеть. Ухватясь нечаянно за бревно, выплыл я наверх и, призывая Всевышнего на помощь, во всех учиненных мною злодеяниях приносил чистосердечное раскаяние, и твердое положил намерение, если Бог избавит меня от сей опасности, впредь все мои помышления, слова и дела располагать по Его предписанию, и благоговейной жизнью показать мое благодарение.
Понеже лишились мы компаса и Капитана, который в мореплавании был весьма искусен, то не знали, на каком берегу находились. Брус, за который я держался, прибило напоследок к берегу. Куда девались мои товарищи, того я не знал, а думал, что они все потонули; и уже спустя после сего происшествия несколько лет, нашед в Англии одного из тех, которые в разбойнической шайке не хотели остаться, узнал, что он и еще семеро других особливым Божиим попечением спаслись на досках, и взяты были Индейскими рыбаками, у коих прожили они целые два года в великом довольстве; что они в один день, отъехав с ними на ловлю от берега верст на шесть и увидя вдали корабль, показывали Индейцам, какое желание имеют возвратиться в Европу; в рассуждении чего Индейцы дали им осьмивесельное судно, на коем и пристали они к кораблю, который был Французский и на котором доехали до Рошели, откуда возвратились в Англию.
Как всякому жизнь мила, то за спасение меня приносил я Богу нелицемерное благодарение, почитал себя весьма благополучным, хотя и на безызвестном мне берегу находился и лишен был всякого к сохранению своему пропитания. Но я положился во всем на Провидение и уповал, что оно, даровав мне живот, и при сем случае не оставит. Отчаяние почитал я недоверенностью к Богу, почему предался совсем Его защищению и пошел в лежащий неподалеку от берега лес.
Буря, которая, казалось, для искорения сих поносных врагов человеческих восстала, утихла по разбитии корабельном. В лесу нашел я всякого рода Индейских плодов, коими и утолил свой голод. Мне хотелось, хотя и не без страха, узнать, на жилом или пустом месте, на острове или на твердой земле я находился.
В лесу проходил я до самого вечера и, опасаясь диких зверей, взлез на превысокое дерево, на котором до самого утра пробыл, не могши сомкнуть глаз ни на минуту. Спустя с час по наступлении ночи, испужался я чрезмерно, услыша на воздухе человеческий голос; и хотя того языка и не разумел, однако упомнил несколько слов.
