Текст книги "Смерть на вилле. Часть первая (СИ)"
Автор книги: Неизвестен Автор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Эпигон
СМЕРТЬ НА ВИЛЛЕ
Посвящается U.E.
ars longa, vita brevis est.
Есть вещи для человека непостижимые.
Попытки их постичь всегда принимают форму страстной многословной болтовни; поток слов стремительно разливается и омывает издевательски молчаливые, неприступные для него валуны конкретики, никак не облегчая бремя человеческого невежества. Но люди продолжают пытаться.
Я тоже, – неторопливо, методично, в перерывах между другими занятиями.
Ранним утром я спускаюсь к искрящемуся морю, ныряю и плаваю, сколько захочу. Потом отдыхаю на ступенях и иду завтракать. А сразу после – отправляюсь в свою башню заниматься. Обед мне приносят туда.
Перед ужином я нередко прогуливаюсь с Авесоль возле нимфея или по некрополю, или уходим почти на другой конец поместья, где на газоне до сих пор еще видны следы тех беззаконных могил... Мы иногда разговариваем без умолку обо всем, что придет в голову, а иногда молчим всю дорогу. Чаще всего это происходит потому, что мы оба задумываемся о моменте, когда мой труд будет окончен. Момент близится, и скорее всего, это последнее мое лето, – вот о чем наши с Авесоль мысли.
Часть первая.
1.
Я познакомился с Авесоль случайно.
В наступающих сумерках я смотрел с террасы отеля на море. Позади прошуршали чьи-то одежды.
– Ба! – крикнул Базиль. – Да это ж Авесоль!.. Авесоль! богиня! ты как здесь?!
Он схватил меня сзади за рубашку и потащил.
– Деметрий! Познакомься!
Я высвободил одежду из его цепких пальцев и, повернувшись, увидел ее.
В центре просторной и пустынной террасы замерла невысокая женская фигура в облаке темного газа. Мы подошли ближе. Среди черных и серых вуалей глядело бледное лицо с высоким выпуклым лбом, огромными запавшими глазами, очень аккуратным носом и маленьким ртом. Лоб у этой женщины был такой большой, а глаза, нос и рот расположены так близко друг к другу, что казалось – они съехали вниз после того, как лоб приобрел неумеренный размер.
– Базиль, – произнесла она неожиданным контральто. – Никак не думала встретить здесь тебя.
– Да! Да! – орал Базиль, возвышаясь над ней Портосом. – Я завернул сюда совершенно случайно! С другом! Экспромтом, так сказать! Прошу знакомиться!
Мы кивнули друг другу абсолютно равнодушно.
– А ты? – продолжал надрывать Базиль. – Ты как здесь? Почему?
– Я кое-с-кем встречалась в городе. Завтра утром возвращаюсь на виллу.
– А! на виллу! Деметрий! ты должен там побывать! непременно должен!.. Послушай, Авесоль! Деметрию нужно увидеть твою виллу! Ты обязана взять нас с собой!
Все кругом должны Базилю, – так он видит мир. Авесоль как-будто не спешила с ответом. Базиль выждал, сколько смог (два мгновенья) и заорал:
– Да ты знаешь, кто он?! – после чего занялся перечислением моих степеней и званий, добавив к реальным несколько вымышленных. Было непохоже, что на Авесоль это произвело впечатление, но она сказала:
– Ладно. Будьте готовы перед рассветом. Машину подадут к главному входу.
Базиль разразился воплями "гениально!" и "замечательно!". Авесоль, колыхая одеждами, заскользила прочь с террасы. Базиль потащил меня в другую сторону, возбужденно вскрикивая:
– Вот повезло! Вот повезло! Деметрий! Это самая удивительная вилла на свете! Клянусь богом! Ты ничего подобного в жизни не видел!
– Да неужели, – пробормотал я. В качестве "самой необыкновенной виллы" Базиль вполне мог преподнести груду нового кирпича у отвратительно бирюзового бассейна. Я никогда не понимал природу его восторженности.
– Да знаешь ли ты! скучный человек! что я годами! мечтал увидеть эту виллу! Искал ее по всему свету! А тебе – вот так! на подносе!.. Не смей! Не смей делать кислую физиономию! Я тебе сейчас расскажу историйку! Ты поймешь у меня, как тебе повезло, дубина!
2.
Он притащил меня в номер, усадил в кресло, а сам, по обыкновению, стал стремительно перемещаться в пространстве, бомбардируя его фразами.
– Это случилось во Флоренции!
Терпеть не могу Флоренции. Тюрьма, замаскированная под галерею – вот что она такое. Хорошая история не начнется во Флоренции.
– Я тогда приехал на консультацию к профессору ***бергу! Со мной еще был Тино Ка***! Ты помнишь доктора Тино?!
Доктора Тино Ка*** помнил весь искусствоведческий мир. После его монографии "Реинтерпретация культуры ар-деко в парадигме возрожденческого символизма" мир уже никогда не будет прежним: он раз и навсегда определил значение живописи в интерьере, любом интерьере. И совершив этот фантастический взлет, он сразу же покончил с собой. Я не берусь судить о причинах такого поступка. Но дело было странное, – припоминаю сообщения с интригующими подробностями. Пресса взялась шуметь, и так обыватели открыли, что жил на свете великий искусствовед.
– Не знал, что ты был знаком с ним, – сказал я Базилю.
– Ну! Это потому что ты никогда не читал моих писем! – и повторил, обращаясь к репродукции Ватто над диваном: – Никогда не читал!
То было верно лишь отчасти: иногда я их все же прочитывал, иногда даже целиком. Разумеется, не все, – иногда их приходило по пяти штук за день, – но достаточно, чтобы знать, как он бросил архитектуру, чтобы заняться египетскими герметическими манускриптами, бросил манускрипты ради медицины, а медицину сменял на коневодство. Он порхал, как бабочка, и его подхватывал каждый новый ветерок.
– Я встретил Тино в Швеции! – кричал Базиль тем временем. – До этого я почти два года пробыл в Индии! А в Индию! я уехал после похорон профессора де Гри***!
Круг знакомств Базиля не просто огромен. Базиль был подобен той кромке берега, на который постоянно накатывают волны; прилив ли, отлив, – эта часть всегда мокрая, и всегда там что-нибудь валяется, и на смену ракушке, крабику или коряге, унесенным водой, всегда выносит что-то другое, подобное прежнему или новое, но процесс этот непрерывен и неостановим.
– Но причем же тут профессор де Гри***? – спросил я, не без оснований опасаясь, что профессор может оказаться ни при чем: Базиль любил свои знакомства и говорил о них, когда хотел, часто ни к месту, а возражений не принимал.
– Антрополог! Умница! – разорялся он. – Мы с ним вместе были в Танзании! Нас там еще чуть не съели! Я ему говорю! Профессор! говорю я ему! Не надо отчаиваться! Подумаешь, русскоязычные каннибалы! Мы же с ними в конце концов договорились! К чему же такие мрачные мысли? А он плачет и говорит: ты не понимаешь! Эта вилла существует! Если бы я мог поселиться там, я стал бы величайшим ученым на свете! Но вместо этого мне приходится таскаться по Африке и договариваться с каннибалами! Так 21 июня **** года я впервые услышал про виллу Авесоль! – Базиль сделал эффектную паузу и продолжил: – Он умер через две ночи после этого! Остановка сердца! Как я тащил его с плато до Ньомбе! как добивался самолета! о! это отдельная история!.. Но мне тогда сильно посчастливилось! Я встретил одного одичавшего шамана, еще на плато! Он та-ак мастерски забальзамировал профессора, что в Брюссель я доставил вполне себе такой симпатичненький труп! Но! понятно! молодая вдова была безутешна! На похороны съехался весь цвет мировой антропологии! Даже делегацию из Австралии дождались! А что! можно было хоть год ждать! Говорю же! забальзамировано тело было пре-вос-ходно! Однако! стали хоронить. И я у всех, у кого мог, спрашивал про виллу! Никто ничего не знал! Ни один! Я решил, что де Гри*** свихнулся напоследок! да и поехал в Индию! А когда вернулся, встретил в Швеции Тино!
– Тино знал про виллу? – спросил я.
Базиль лишь покосился на меня, но не свернул с путаного своего сюжета:
– Он привел меня в галерею к Бохману! А Бохман познакомил с Оверсвельдом, который знал Карлсгейма, который! обнаружил у себя в подвале фрагмент древнего святилища! Очевидно! это было святилище Хель! Сохранился самый алтарь! Мы стали искать адептов!
– Вы... что? – опешил я.
– Посвященных! жрецов! адептов! последователей культа богини Хель!
– О господи!
– Именно! С ума сойти – два года ежедневных поисков!
– Нашли? – спросил я не без сарказма.
– Нет! – рявкнул Базиль, как будто в том была моя вина. – Мы по уши залезли в самое дикое язычество, какое только существует! Мы внедрились и к сатанистам! Вот ты знал, что в малю-ю-юсенькой Скандинавии существует тьма тьмущая сатанинских группировок? Есть простые деревенские колдуны – они ненавидят снобов "люцифирианцев". Те в свою очередь презирают "язычников", которые пытаются изъять из сатанизма христианскую составляющую! А "язычники" немедленно плюнут тебе в рожу, если узнают, что ты якшался с "релятивистами" – это мажоры-аристократы, поклонники де Сада и Фауста. Я видел Черную мессу! Я участвовал в празднике весеннего солнцестояния! Я ходил на шабаш и отмечал пятницу 13-е безнравственным разгулом! Все для того, чтобы найти последователей Хель! настоящих хранителей! истинных мистов!
– Но зачем? – спросил я.
– Чтобы вернуть им святилище, естественно! Представляешь?! подлинное святилище их богини! Его ценность для них не-со-пос-тавима! с научным интересом любого уровня! И вот, Карсгейм поехал в Бразилию к одному монаху, спецу по тайным культам. А меня Тино повез во Флоренцию к ***бергу. ***берг никогда не соглашался консультировать незнакомых, а из нас только Тино его и знал. Мы пришли к ***бергу, и там... – Базиль так многозначительно посмотрел на меня , что я догадался:
– Ты встретил хозяйку виллы.
– Нет!! – возликовал Базиль. – Я узнал, что культа богини Хель больше не существует!
– Гм. Расстроился?
– Нет!! – ликованию Базиля не было предела. – Я организовал аукцион, чтобы продать алтарь! и! ко мне пришел Николас К***! ну ты знаешь! Художник!
– Не знаю я никакого художника Николаса.
– Ну и зря! Очень живенько рисовал цветные стрелки! Покупали задорого!
– РисоваЛ?
– Да! Застрелился! Лет семь назад!
– А тогда он пришел к тебе и… – безуспешно попытался я удержать историю от очередного поворота.
– Знаешь! Странное это было дело! Он только закончил триптих в совершенно новой! для себя! манере! Говорили, что это настоящий прорыв в современной живописи! Возникла шумная дискуссия! Где ты, вообще, был-то?!
– Ты же в курсе. Я не интересуюсь современным искусством, никаких новостей о нем не читаю, ни в каких дискуссиях не участвую.
– Да! ты невежда! Ты худших из невежд, так как чванишься своим невежеством! Кстати! давно хотел спросить! Как тебе удается быть настолько не в теме?
– У меня есть секретарь-референт.
– Ха! Должно быть, тепленькое местечко!
– Так что там с тем художником, а то я бы пошел уже спать.
– Ну нет! Так!.. Художник!.. Пришел перед самым аукционом! И прямо в лоб! «Вы, я слышал, интересовались одной виллой»! Одной, говорит, виллой! – И тут Базиль неожиданно замолчал надолго. Я даже растерялся. И когда я решил, что все, история закончилась, Базиль, пребывавший во время паузы в каком-то замороженном состоянии, очнулся. – Мда! – сказал он так, что «Компания на лоне природы» вздрогнула. – После того, как я отвез алтарь к Авесоль на виллу, я побывал там еще три раза! Последний! больше семи лет назад. Мраааачное! местечко! Но! тебе понравится! Авесоль тоже помешена на подлинниках!
– А кто такая эта Авесоль?
– Тсс! Никто ничего не знает! Ничегошеньки! А говорят всякое! Рассказывают, что она выросла в крошечном монастыре, затерянном в дебрях Латинской Америки! Там спали на каменном полу, а под голову клали череп! какой-нибудь ранее почившей сестры! Монастырское кладбище состояло из одной могилы. Когда умирала монахиня, ее на время закапывали, а потом доставали. Кости расходились на всякие нужды. У них все было из костей. Чаши из черепов! Четки из зубов! Швейные иглы из тонких косточек! Иногда покойницу откапывали и оказывалось, что тело не истлело! Тогда! святую мумию укладывали в одну из ниш – в церкви или в келье. А! гроб тоже был один! И переходил от монахини к монахини по наследству! Когда он никому не был нужен! в нем спала матушка-настоятельница! И они истязали друг друга! Чтобы чувствовать те же страдания, что и Христос! У Авесоль, говорят, все тело изуродовано! Поэтому! она так кутается!
Мы помолчали.
– Не очень-то похоже на правду, – сказал я. – Один гроб. А если за короткое время умрут двое? К тому же, чтобы тело истлело быстрее, его нужно закапывать прямо в землю, именно так поступали отцы-кордильеры.
Базиль раздраженно зафыркал.
– Ну может быть! может быть!.. Но вот ты увидишь виллу и тогда! мы поговорим!
3.
Базиль – главный кошмар моей жизни.
Он похож на двухметрового пупса: пухлый, розовый, большеголовый; на голове сбившиеся к затылку белокурые пушистые кудряшки. Лицо у Базиля мясистое и румяное, нос толстый, загнут кверху и похож на разношенный башмак; под выдающимися надбровными дугами с белесыми бровками – маленькие, но яркие синие глазки; рот сочный, толстогубый; и один аккуратный круглый подбородочек с ямочкой по центру выглядывает из второго – окладистого, разлитого по шее.
Он прицепился ко мне в младших классах и с тех пор считает "лучшим другом". Я никогда не мог найти этому объяснения, поскольку с возрастом разница между нами становилась только очевиднее. Я сам не сделал ни одного движения к тому, чтобы эта "дружба" состоялась. Больше того, я открыто объявлял, что не хочу ее – в первые годы активно, затем все более вяло; наконец, я перестал сопротивляться, поскольку это уже стало походить на попытки, находясь в подвале, отодвинуть облако от солнца.
Мы впервые встретились в городском саду, когда нам было по шесть.
Я считывал трещинки со стены ограды: они образовывали причудливый узор на старой штукатурке. Я проводил часы, воображая цивилизацию, оставившую нам эти письмена. Я различал символы, выявлял смыслы, и не было игры увлекательнее.
В пересказе Базиля, который любил поведать историю нашего знакомства любому, кто видел нас вместе, я «таращился на стену, как аутист-каталептик».
Сначала он не обращал на меня внимания. Но потом заинтересовался моей необычной неподвижностью и непонятной ему отрешенностью. Он подошел, сильно толкнул меня в плечо и спросил, не изображаю ли я статую, а если да, то какую и зачем. Я объяснил ему, чем занимаюсь, и он заорал на весь парк: «Считывает! узоры! трещинок!», – а прооравшись, спросил, что же мне удалось прочесть.
– Casagrimo paarazudo, – сказал я, чтоб отвязался.
Маленький Базиль какое-то время молча смотрел на меня, слегка наклонив голову набок и приложив указательный палец ко рту, – он до сих пор принимает эту позу, когда хочет изобразить задумчивость. Постояв так, он скользнул пальцем в ноздрю и, поковырявшись, извлек «козюлю».
– А этот символ можешь ты прочитать? – сказал он, сунув свой палец чуть не в лицо мне.
И много лет спустя он продолжал считать это остроумным.
Я больше не приходил в тот парк.
А через несколько месяцев, при поступлении в начальную школу, мы очутились с Базилем за соседними партами.
Он впал в такой неуемный восторг, что наставник хотел было послать за его родителями. Мне удалось успокоить их обоих.
До третьего класса меня дразнили «паразудо» (у Базиля, оказалось, прекрасная память), он яростно набрасывался на тех, кто так делал, и вообще, всячески опекал меня.
После школы он потащился на тот же факультет, что и я, но там уже круговорот создаваемых им событий уносил его из поля моего зрения иной раз на целый семестр. Он возвращался к экзаменам, выдерживал их (достойно) и потом неделю не отлипал от меня.
Факультет он не кончил – умчался куда-то, что ли, в Азию, пропадал там год и совсем не давал знать о себе.
Я готовился к защите аттестационной работы, когда он появился под вечер, похудевший, вытянувшийся, черный, как индус, и все так же невыносимо шумный. Он устроил в моей комнате вечеринку по случаю своего возвращения, и она имела такой успех, что едва не стоила мне диплома.
В дальнейшем так и повелось. Базиль исчезал и появлялся, всегда не вовремя, появлялся и исчезал, всегда внезапно, а я был для него точно та избушка, куда всегда возвращается, нагулявшись, кот.
С годами он освоил эпистолярный жанр, и его привязанность ко мне обрела перманентный характер; если продолжать зоологические сравнения, он стал, как козлик на длинной веревке, привязанной к колышку, ко мне.
4.
Да, жизнь Базиля была бурной. Он умел насытить ее событиями и занимался этим с неуемной энергией. У него была маниакальная тяга к представлению, театрализации, при этом он играл жизнями – и своей, и чужими, как своей. Иногда ему удавалось сделать меня свидетелем своих авантюр.
Однажды на посольском приеме Базиль устроил бондиану и под дудочку про готовящийся террористический акт с покушением на посла натравил одну часть охраны на другую, сам возглавил группу гостей с тем, чтобы освободить посла, изолированного, надо заметить, его же телохранителями во избежании покушения, о котором Базиль же и поднял панику.
Другой раз, на охоте, он нарочно всех пересадил так, что люди чуть не перестреляли друг друга.
Он говорил, что человек должен постоянно ощущать легкое дуновение смерти, иначе «все теряет смысл». Такова природа его жизнелюбия – контрастная.
В полном соответствии с этой природой, Базиль и топил, и спасал, – объекты часто были одни и те же. В этой части я отлично знаю, о чем говорю, так как сам был таким объектом: из-за Базиля я был уничтожен, Базиль же меня и спас.
Он явился в тот самый миг, когда я, уже лишившийся сути, распадался на атомы. Языки адова пламени бушевали во мне, выписывая огненными буквами имя Бартоломью Монро, – таким же каллиграфическим почерком, каким подписано было издевательское посвящение на той книге. Если бы не Базиль, никогда бы я не узнал этого проклятого имени и не пришлось бы мне испытать того, что испытывает человек, который превращается в тонкую тень, сползающую в небытие. Но именно Базиль ухватил меня за ворот и вытащил из бездны. Он увез меня в это путешествие и в конце концов заставил очнуться от отчаянья.
По началу Базиль старательно обходил картинные галереи, все пытался привить мне вкус к «другой жизни». Однако через месяц он резко поменял тактику, и мы стали посещать все мало-мальски заметные академические салоны. Везде мы находили самый почтительный прием, и постепенно ко мне стало возвращаться присутствие духа. Я почувствовал, что вскоре уже смогу вернуться к обычным занятиям: листать каталоги, читать, искать, увязывать концы с концами, забираться в чащобу и находить там просвет, гоняться за крупицами смысла по всей ноосфере, перемешивая ее и закручивая в водоворот, словно ведьма метлой перемешивает колдовское содержимое закопченного котла.
5.
Чуть брезжило на востоке, сонный покой царил в отеле и вокруг, когда мы вышли к центральному подъезду и увидели, на чем предстоит ехать: огромный черный катафалк приветливо распахнул двери нам навстречу. Древний резной кузов был перелицован в современное авто. Мне померещилось, что в глубине его темного нутра Авесоль проделывает колдовские пассы. Я непроизвольно замедлил шаг. Базиль же, разглядев Авесоль, радостно взревел и полетел вперед, придавая мне ускорение весьма чувствительными толчками в спину.
Мы вместе с чемоданами вперлись в огромный салон и вольготно разместились там. Авесоль, окутанная светло-сиреневым облаком, приветствовала нас.
– Да! Да! я весь в предвкушении! – крикнул Базиль, и машина тронулась.
Ощущая ход плавный и мягкий, каким отличаются только современные автомобили экстра класса, я высказал комплименты искусно сработанному кузову.
– Я поначалу решил, что он очень старый.
– Так и есть! – крикнул Базиль мне в самое ухо. – Так и есть! Кузов древний, как дерьмо мамонта! Но его слегка про!ап!грейдили! Да! А диваны! – Он поерзал по сиденью. – Ты обратил внимание, что за кожа? Какая-нибудь африканская антилопа! Да, Авесоль?
Авесоль не реагировала.
– Очень мягкая! – похвалил Базиль. – И экс!тре!мально! дорогая!
Авесоль молчала, но Базиль продолжал приставать к ней.
– А что заставило тебя покинуть виллу? А! Коробочка! Раздобыла экспонат?
В самом деле, рядом с Авесоль лежала белая квадратная коробка размером с человеческую голову.
– За этим ты сюда приезжала? – не успокаивался Базиль. Авесоль не отвечала ему, но он нисколько не смущался. Обернувшись ко мне, он стал снова обещать небывалые впечатления: – … потрясающая коллекция!
Я посмотрел на белую коробку и затосковал. Авесоль представилась мне одной из тех владетельных особ, что работают ныне управляющими своих родовых имений. Место, где люди жили настоящую жизнь превращено в музейную экспозицию. Вещи, имевшие простую, но настоящую ценность, стали безжизненными экспонатами за веревочкой. По залам, где гордые предки в сопровождении пышной свиты выступали, бряцая оружьем, их бледные, вялые потомки водят пестрые толпы зевак. Мало помалу все превращается в музей: парки, храмы, отдельные дома и целые поселения. Люди таскаются по свету и глазеют, глазеют, – это называется «познавать мир». Но на деле познаваемый мир просто становится музейным зрелищем весь, и надо быть всегда наготове, чтобы сфотографировать казус – милого котенка, красивое здание или убийство. Так что единственное, чему учатся в процессе познания мира, – оперативная съемка.
Раздраженный этими мыслями, я сам обратился к Авесоль:
– Базиль мне ничего не рассказал толком о вашей вилле. Вы там держите музей?
– Ты чтоо?! – заорал Базиль будто бы в ужасе.
– Та же сам сказал про экспонат.
– Я это так! фи!гурально! – И он начал путано объяснять, что между «экспонатом» и обещанными им «неожиданностями» нет и не может быть никакой связи.
– Моя вилла вовсе не музей, – сказала Авесоль, мгновенно оборвав речевой поток Базиля. – Я не люблю музеи.
– Да это я так! не!у!дачно выразился про экспонаты! – и в свое оправдание Базиль припомнил массу случаев, когда разные достойные люди некорректным образом высказывались, и в отличии от высказывания Базиля, это имело серьезные, а то и пагубные последствия.
Под его болтовню я смотрел в окно на пробегающие пейзажи, размыто-неопределенные в лучах восхода, и такие же недооформленные мысли проносились у меня в голове. Я задремал, потом в какой-то момент очнулся, не открывая глаз; услышал вместо голоса Базиля тишину и позволил себе погрузиться в сон.
Когда я проснулся, за окном было сумеречно. Базиль, неприлично раскинувшись, храпел справа. Я посмотрел на Авесоль. Она сидела все в той же позе, только теперь глядя на меня широко раскрытыми очами. Я попытался увидеть, какого они цвета, но было слишком темно.
– Почему темно? – спросил я. – Неужели мы так долго ехали?
Авесоль ответила, что надвигается гроза.
Базиль подскочил, словно в него воткнули иглу.
– Что? Что? Приехали?
– Приехали, – ответила Авесоль, и голос ее прозвучал как-то зловеще.
6.
Сквозь окно я увидел массивную высокую стену, уходящую далеко в сторону. Мелькнула пара жирных полуколонн и часть ступенчатой арки. Наш катафалк въехал в темный туннель.
В стенах справа и слева холодным белым светом мерцали глубокие ниши в человеческий рост, и там стояли мумии, высохшие и почерневшие, все в одинаковых длинных туниках винного цвета. Одежды оставляли на виду только головы. Можно было различить черты (некогда) лиц на обтянутых остатками кожи черепах, ужасающие склеенные веки на месте глаз; у некоторых сохранились волосы.
– Нор!мальные при!вратнички? – хохотнул Базиль. – О! Да у них пополнение! Я хорошо помню, что в прошлый раз их было пятеро! Откуда новенький?
Авесоль промолчала.
Машина выехала из туннеля, и начался сильный дождь.
Поместье было велико.
Некоторое время мы ехали вдоль ограды, которую вдали скрывали зеленые заросли. Свернув от стены вправо, мы проехали апельсинную рощу и миртовую аллею, где деревья чередовались со скульптурными изображениями символического вида Смерти, – в широком монашеском плаще с капюшоном, обрамляющим хищно оскаленный череп; с гигантскими крыльями, развернутыми над голым скелетом; взмахивающую огромной косой и опирающуюся на нее, как-будто отдыхая от жатвы.
За аллеей в стороне от дороги, слева, раскинулся некрополь с ровными рядами черных и серых склепов, перемежающихся памятниками, все потемневшее от дождя. Лужайки и цветники регулярного парка справа тоже померкли под струями.
Совершив плавный зигзаг, мы съехали с пригорка, и я увидел дом.
То был странный белый дом.
Облицованный мрамором трехэтажный слепой квадрат, он как-будто лежал прямо на мощеной каменными плитами площадке. Сверху, четвертым этажом, на него нахлобучили открытую галерею с аркадой, протянувшейся от угла до угла, и с каждой стороны галереи почти на два этажа свисали трех-четвертные круглые эркеры. Это смотрелось, как фольклорный головной убор с колтами на безглазой голове-манекене.
Внизу стены темнела высокая дверь из двух узких створок, ее обрамляли простой фронтон и богатые пилястры: гирлянды дубовых листьев тянулись вверх, где на месте обычной капители щерились черепа в дубовых же венках.
И галерея, явная аллюзия на венецианскую лоджию, и эркеры, и пилястры смотрелись, как аппликация на пустом белом листе.
От дома через всю придомовую площадку тянулся длинный прямоугольный водоем. Вода стояла вровень с берегами. По трем сторонам канала на невысоких постаментах замерли в скорбных позах женские изваяния. Пробуждая воспоминания о старом венецианском мастере, их окутывали восхитительно сработанные прозрачные вуали... Но как же недобро выглядел этот дом у ямы с мертвой водой в окружении недвижных статуй под черным небом и потоками дождя!
Я вспомнил древнюю славянскую жрицу смерти, чудовищно безобразную, с костяной ногой; адскую повариху, дорога к которой уставлена шестами с человеческими черепами. Ее без окон и дверей избушка на курьих ножках была трансформацией лесной гробницы: некогда в чащобе из бревен складывали «дом» для покойника и ставили его на опоры, чтобы не достали дикие звери; когда он оказывался не по росту мертвецу, из входного отверстия торчали костяные ноги.
Дверь виллы открылась, и несколько человек в серых одеждах арабского стиля устремились к нам. Мгновенно раскрылись над нашими головами зонтики, и мы были освобождены от чемоданов. Тогда уже и Авесоль вышла из катафалка.
Пол и стены в пустом вестибюле были зеленоватого мрамора. За вестибюлем начинался длинный коридор, справа от него поднималась не слишком широкая мраморная лестница с резной балюстрадой.
Авесоль выразила пожелание встретиться за завтраком через три четверти часа и распорядилась сопроводить нас в комнаты. После чего удалилась по коридору в окружении слуг, один из которых нес ту самую белую коробку. Нам же остался единственный провожатый, и чемоданы он у нас не забрал.
Ступив на лестницу, я испытал странное чувство, что под ногами у меня вовсе не камень. Чем выше я поднимался, тем сильнее становилось подозрение. В конце концов, когда мы прошли уже три пролета, я примостил чемоданы на ступенях и коснулся перилл руками.
– Омраморенное дерево! – вырвалось у меня.
Базиль обернулся:
– А? Да!! Эту лестницу, мне говорили, привезли из какой-то голландской деревни! Я вообще! сомневаюсь! что в доме есть хоть что-то! просто купленное в магазине! По-моему! здесь даже мыло из каких-нибудь! забытых хранилищ! затерянного в Альпах монастыря!
Омраморенное дерево! До этого момента я очень сомневался, что эта штука когда-либо существовала в действительности: несколько отрывочных упоминаний о ней да о некоем Тильмане Золотой Глаз в текстах, сохранившихся настолько фрагментарно, что проблематично было определить даже их жанры, – это не слишком убедительное доказательство. Но теперь... вот оно, у меня под руками.
Каждая балясина в балюстраде представляла человеческий скелет, и хотя все они были одинаково вытянуты, позы их различались, представляя различные сюжеты. Искусство резчика было замечательное, а фантазия не знала границ.
Мы поднялись на третий этаж.
В сумрачном коридоре источником освещения служили музейные лампы, которыми подсвечивались висевшие в простенках картины. По ходу движения взгляд мой выхватывал полотна забытых мастеров – из тех, кто был прославлен при жизни, а теперь не удостаивается отдельной статьи в энциклопедии, упоминается лишь в ряду «представителей направления», «предтечей» или «последователей». Сюжеты были сплошь мрачные. Они рождали грустные мысли о неизбежном столкновении смертной тени и света жизни. Однако восприятию очень мешали оттягивающие руки чемоданы. Отведенные нам комнаты оказались в самом конце коридора.
Когда дверь за мной закрылась, я ощутил вакуумную тишину.
Относительно небольшое квадратное помещение без окон было обставлено и декорировано довольно лаконично. У левой стены стояла простая кровать, за ней двустворчатый платяной шкаф и туалетный столик с небольшим зеркалом. У правой – маленький письменный стол со стулом на одинаковых барочных ножках. Того же стиля книжный шкаф с закрытыми дверцами помещался рядом со столом. Слева от входа, перед кроватью, еще одна дверь вела в ванную. Стенное пространство от этой двери до платяного шкафа занимал чудесный мильфлер, по всей видимости, старинный и прекрасной сохранности. Но изображение на нем поставило меня в тупик: оно представляло средневековую легенду о встрече трех живых с тремя мертвецами, однако, во-первых, я никогда не слышал, чтобы этот сюжет использовали не только для мильфлера, но и вообще, для гобелена, а во-вторых, на рапространенном в XV веке мильфлере почему-то был запечатлен вариант сюжета, который к тому времени уже основательно забылся. Три пеших юноши в богатых охотничьих костюмах стоят на дороге лицом к лицу с тремя мертвецами, возвещающими: «Такими, как вы, мы были; такими, как мы, вы будете!». В XV веке юноши должны быть всадниками, мертвецы – лежать в саркофагах, и все это предстает видением святого отшельника, наполненным христианскими мотивами. Так что либо передо мной был уникальный артефакт, вносящий существенные коррективы в хорошо разработанную тему о сюжетах «Триумфа Смерти», либо это была столь же уникальная подделка, до такой степени не похожая на новодел, что сумела обмануть даже меня.
Я обернулся к противоположной стене – сбоку от письменного стола там квадратом висели четыре небольших картины. Одна мысль о том, что это могут быть подлинники взволновала меня настолько, что я мгновенно ослаб и присел на кровать.
По всем признакам то был мастер из Герцогского Леса. Все его работы наперечет, и этих картин никто никогда не видел. Когда-то они составляли единое произведение, которое от чего-то пострадало и сохранилось фрагментами – их оформили и поместили рядом.
В центре первого фрагмента человек бился головой о невысокую белую стену. Все лицо его и одежда были залиты кровью, но он не выпускал из рук лиру да браччо, продолжая работать смычком. Вокруг него кипела густонаселенная жизнь, от которой остались видимы чьи-то мохнатые зады, остроконечные колпаки, руки, ноги, части одежд и одно целое чудовищное рыло, вторгшееся в зону музыканта-самоубийцы и плотоядно наблюдавшее за ним.
