Текст книги "Замурованная. 24 года в аду"

Автор книги: Найджел Кауторн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

А еще он обвинил ее в «неразборчивости»: «Я всегда заботился о ее благопристойности и добропорядочности. Я рос во времена фашизма, когда строгая дисциплина играла не последнюю роль. По образу мысли я принадлежу к старой школе, которая сегодня просто перестала существовать».

После того как Элизабет вернули из Вены, первые несколько недель он не прикасался к ней, но потом, по словам девушки, все началось снова. Она решила продержаться до своего девятнадцатилетия. После этого австрийская полиция больше не будет уполномочена контролировать ее. Молодые люди от девятнадцати и старше вольны уходить из дому и направляться куда им вздумается, и полиция не имеет права преследовать их. Тем временем она записалась на обучающую программу, чтобы получить место официантки в мотеле на шоссе Розенберга, на автомагистрали А1, недалеко от Стренберга, ведущей из Линца в Вену. Вместе с другими девушками из программы она ночевала в общей комнате под кухней. После стольких лет унижений она должна была чувствовать себя освободившейся, оставшись одна. Поначалу Элизабет чувствовала себя в относительной безопасности – Стренберг был всего лишь в десяти с малым милях от Амштеттена, и отец мог по-прежнему наблюдать за ней.

Потом ее отправили в колледж общественного питания, где предоставили комнату. Юноши и девушки были разведены по разным концам колледжа, но ей удалось познакомиться с Андреасом Круциком, который обучался на шеф-повара. Элизабет произвела сильное впечатление на восемнадцатилетнего студента, который описывал ее как «красивую, серьезную и замкнутую девушку». Двадцать четыре года спустя, успев обзавестись ребенком и развестись, 42-летний Андреас вспоминает: «Мое сердце екнуло, когда я увидел ее и понял, как она прекрасна. Я завязал с ней разговор, говорил о школе, об экзаменах, пытался рассмешить ее. Я уже понял, что влюбился в нее».

Похоже на то, что его чувство было взаимным. «Я замечал, что она начала постепенно раскрываться и стала проявлять интерес ко мне, – сказал он. – Было не так просто стать близкими друг с другом, потому что в школе такие вещи были запрещены, но существовало немного возможностей обойти эти заперты. Посещать женское общежитие было строго запрещено, и любого парня, которого там поймали бы, немедленно отчислили бы из школы».

На протяжении двух нелегких месяцев учебы в колледже они часто выбирались на долгие прогулки по лесу и проводили вместе почти все свободное время. «Мы стали неразлучны», – вспоминал Андреас.

Элизабет нашла свою родственную душу, кого-то, с кем она могла быть откровенна – хотя бы в известной степени. «Она действительно доверилась мне, – сказал он. – Я знал, что родители давили на нее, и что в четырнадцать или пятнадцать лет она сбегала из дому, и что была очень близка с некоторыми из своих братьев и сестер. Одной из сестер она доверяла больше других и часто оставалась у нее».

Несмотря на их физическую близость, настоящего секса у них никогда не было, потому что Элизабет в последний момент «внезапно отстранялась», сказал Андреас. «Она объяснила, что не может заниматься со мной любовью. Тогда я подумал, что она еще не готова, но теперь понимаю, что, наверное, ее отец причинил ей какую-то травму».

На тот момент Фрицль спал с ней уже семь лет (если верить тому, что рассказала в полиции Элизабет), но она была скрытной во всем, что касалось ее жизни дома. «Она лишь однажды говорила о семье и родителях, и то сказала только, что у нее очень строгий отец. Она сказала, что он оплатил ее обучение здесь, но сама она предпочла бы стать косметологом». Они даже мечтали о том, чтобы сбежать вместе и пожениться тайком, но теперь Андреас уверен, что об их планах как-то пронюхал Фрицль.

В конце концов влюбленные решились заняться любовью у Андреаса дома, но прежде чем им представилась такая возможность, Фрицль объявился в дверях колледжа, силой усадил Элизабет в машину и забрал с собой. «В ту ночь она собиралась остаться у меня, мы хотели заняться любовью, но приехал ее отец и увез домой», – сказал Андреас. Пока отец ждал ее у входа, молодые люди смогли побыть вместе несколько минут. «Я поцеловал ее на прощание и сказал, что приеду в Амштеттен навестить ее, но она волновалась из-за своего отца. Он ждал в машине, и она боялась, что он накажет ее, если узнает о нас. Она была крайне взволнованна и подавлена. Она завалила часть экзамена – теорию – а я все отпускал шуточки и пытался приободрить ее. Я сказал: „Не переживай, экзамен всегда можно пересдать“, – но мне казалось, что было что-то еще, что тревожило ее».

Перед тем как уйти, Элизабет взяла с Андреаса обещание, что он никому не расскажет об их любви. Учитывая обстоятельства, это было разумной мерой предосторожности. Он знал, что ее отец был приверженцем жесткой дисциплины, но ни он, ни кто-либо другой не могли оценить масштабов, которых достигала его деспотичность и эгоцентричность в стремлении слепо подчинить себе собственного ребенка. «Она говорила, что у нее суровый отец, но я и подумать не мог, что он способен на такое. А кто мог? Мы были влюблены без памяти и обещали писать друг другу».

Им не разрешили даже толком попрощаться, когда она села в серый отцовский «мерседес», потому что Элизабет было запрещено разговаривать с молодыми людьми. Но он запомнил их торопливое, тайное прощание. «Мы поцеловались и обещали писать письма, как только будет выдаваться свободная минута». Но, не получив ни одного ответа, он решил, что перестал быть ей интересен. «Теперь я понимаю, что у нее попросту не было возможности отвечать на мои письма».

Элизабет призналась, что его письма даже не попадали к ней в руки. Перед тем как скрыться под землей, она переписывалась с молодым человеком из Винера, небольшого городка в 110 км от Амштеттена, к югу от Вены. В течение своего последнего месяца свободы она написала ему три письма. На первом стояла дата: 9 мая 1984 года, а вместо имени адресата значилось только „Е“. Ее письмо было, очевидно, ответом на его письмо, так как она пишет, что была рада получить от него такое «очаровательное длинное послание». «В основном у меня все в порядке, – писала она. – Только иногда я еще чувствую боль и тошноту. Я по-прежнему общаюсь с...» Когда письмо было опубликовано в прессе, имя было опущено, но совершенно ясно, что речь шла об Андреасе. «Он перешел в следующий класс для поваров и официантов. Я встречалась с ним после учебы. Иногда это было непросто, потому что он из Энцесфелд-Линдабрунн (это всего в нескольких милях к северу от Винер Ньюштадт). Это очень далеко от моего дома, и это очень жаль».

Она делилась с ним своими планами уйти из дому. «После экзаменов... Я перееду в сестре и ее парню, – писала она. – Как только я перееду, я вышлю тебе мой новый адрес. Тогда ты можешь приехать ко мне, даже вместе со своими друзьями».

Также она писала об устройстве на работу в соседнем городе. «Скрести за меня пальцы», – просила она Е.

Письмо было полно милых девчачьих пустяков. «У меня новая стрижка – укладка лесенкой по бокам и на челке, – писала она. – А сзади буду отращивать». А потом она спросила: «Ты устраиваешь вечеринки, когда твои родители дома? Да ты чокнутый!»

Судя по всему, Е. жил жизнью, совершенно чуждой Элизабет. Он представляется нормальным, типичным юношей, чьи родители позволяют сыну некоторое количество юношеских восторгов и непослушания – из любви к нему. Сама мысль о том, что такая жизнь существует, утешала. В Е. Элизабет, вероятно, увидела человека, на чью дружбу и поддержку она могла рассчитывать, кого-то, с кем она не хотела терять связь. «Я хочу задать тебе один личный вопрос, – писала она. – Мне нужно знать, сможем ли мы оставаться друзьями, когда у тебя появится девушка? Дружба часто распадается из-за этого. А для меня это очень важно. Веришь или нет, с парнями мне общаться намного легче, чем с девушками».

Потом она принялась объяснять, почему ей легче открыть душу ему, нежели школьным подружкам: «Девчонки не такие надежные, как парни. Может, мне потому так кажется, что я с раннего детства болталась около своего брата. Ему сейчас двадцать один год, я очень горжусь им. Я знаю все о нем, а он знает все обо мне, и я не могу о нем сказать ни единого плохого слова». В конце письма шла приписка: «Надеюсь, в скором времени нам удастся встретиться. Всего тебе наилучшего».

Элизабет отправила письмо, вложив в него свою фотографию, снятую на «Поляроид». На ней была надета клетчатая блузка, она сидела на ступеньках крытого родительского бассейна цветущим летним вечером 1984 года. Солнце отсвечивает в ее коротких рыжих волосах, губы чуть тронуты улыбкой. В постскриптуме она поясняла: «Фотография немного темная, но в другой раз я пришлю тебе лучше, ладно?» На обороте снимка было нацарапано: «Думай обо мне!!! Сисси».

Это последняя известная нам фотография Элизабет Фрицль, сделанная перед тем, как она исчезла и угодила в подземелье, в свое долгое заключение. Это момент счастья: у нее есть любимый человек, у нее есть и друг, на которого она может положиться, и она стоит перед заманчивой перспективой покинуть вскоре родительский дом и уйти от оскорбительной отцовской тирании.

Ее второе письмо к Е., датированное 29 мая 1984 года, было написано на бумаге для писем, на которой красовалась девочка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Вот о чем там говорилось: «Привет, Е. Сейчас уже половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я ушла. Ты представляешь, как я надралась? Сначала мы заглянули в пару клубов. Потом, около пяти утра, пошли ко мне – выпить кофе, потому что нам было так весело, и потом они остались ночевать у меня. Что был за бардак. У меня полдня ушло на то, чтобы все за ними убрать в доме».

Вряд ли ее отец был бы от этого в восторге. Она продолжала говорить о своей работе официантки: «У меня почти всегда есть два выходных в неделю. Тогда я хожу плавать, играть в теннис, а иногда играю в футбол. Мне нравится слушать музыку и просто поспать днем».

Что ж, в плену все, что тебе остается, – это сны.

Друзей, с которыми она «клубилась», Элизабет называла своей бригадой и писала: «Они такие классные». Она настаивала, чтобы ее друг «сдержал обещание и приехал к ней, как только получит водительские права». «У меня шестеро братьев и сестер, из них четверо парней и две девчонки. Моему брату Г. 21 год. Его я люблю больше всех».

Она подписалась как «С» и прибавила: «Береги себя, будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много».

В третьем письме, отправленном из Амштеттена 3 августа, менее чем за месяц до того, как она скрылась под землей, Элизабет и раскрыла свои планы переехать к одной из своих сестер. Она писала Е., что живет «в сплошном стрессе», что имело отношение к предстоящим экзаменам. Но ей удалось посетить ярмарку с коллегами по работе: «Это было что-то». Потом она снова вспомнила про переезд: «Как только я перееду, я пришлю тебе новый адрес, – писала она. – Ты сможешь приехать ко мне в гости со своими друзьями. Скрести за меня пальцы – когда ты получишь это письмо, все уже будет позади!»

Но настоящие испытания еще только грозили обрушиться на нее.

Во всем остальном ее тон был беспечным, она даже как будто оправдывалась в том, что не смогла написать более длинного письма: «Сейчас я слишком устала, потому что уже поздно, и к тому же этот фильм («Дуэль») такой захватывающий. Я не могу писать, пока не досмотрю его, – заключила она. – Пока, скоро увидимся, С. Отвечай поскорее и не напивайся без повода!»

В письмах Элизабет Фрицль предстает перед нами совершенно нормальной счастливой девушкой – беззаботной и не подозревающей о жестоком роке, уже нависшем над ней.

Ее любимый человек, Андреас Круцик, тоже писал ей. «Я послал Элизабет два письма, в которых писал, как сильно люблю ее. У меня было разбито сердце, когда я так и не получил ответа».

Не ведая о коварных махинациях ее развратного отца, Андреас, вполне естественно, пришел к выводу, что его предали. «Я думал, она бросила меня, несмотря на все наши разговоры о будущем и свадьбе. Она говорила о наших планах сбежать вместе и пожениться, и ее отец, должно быть, узнал об этом».

Но с тех пор он больше не видел ее и не слышал о ней, и был потрясен, узнав о ее судьбе из газет почти четверть века спустя. Он опасается, что виной ее заключению стали его тайные любовные письма. «Я боюсь, что ее отец мог впасть в бешенство, – сокрушался он он. – Страшно, что он смог так поступить с ней».

По расчетам Элизабет, когда закончилось ее обучение в программе поздним летом 1984 года, она скоро должна была стать свободной. Вещи были собраны, деньги накоплены, а в Линце ее ждало приглашение на работу. Казалось, что она вот-вот освободится из лап своего похотливого отца. Бесконечный кошмар ее детства, кажется, подходил к концу; свобода, любовь и счастье манили к себе, но реальность вырвала ее из этих мечтаний, и ей суждено было вступить в еще более долгий и темный кошмар.

4. В преисподней

28 августа 1984 года начался подземельный кошмар Элизабет Фрицль. Той ночью ее разбудил отец и шепотом позвал за собой в подвал, куда обычно запрещал входить. Он сказал ей, что надо помочь установить стальную дверь – заключительный штрих тюрьмы, которую он выстроил под домом своей семьи в Амштеттене. Это могло показаться странным, но он часто работал внизу, в подвале, по ночам, и, механически подчиняясь, она последовала за ним.

После того как они вдвоем укрепили дверь, Элизабет почувствовала, как отец схватил ее со спины, и, вдохнув эфир, она потеряла сознание. Придя в себя, Элизабет увидела, что прикована наручниками к металлическому столбу. В таком положении она оставалась в течение следующих двух дней. Потом Фрицль посадил ее на собачью цепь в полтора метра длиной, чтобы можно было добраться до импровизированного туалета, но в то же время лишил ее свободы передвижения. Бункер к тому времени уже был переоборудован под темницу: тяжелая металлическая дверь оснащена электронным управлением, а крошечная комнатка – изолирована и звуконепроницаема. Первые несколько недель отец держал напуганного до смерти подростка в кромешной тьме.

Элизабет пыталась сопротивляться. Она колотила в стены и кричала до тех пор, пока окончательно не сорвала голос, но никто не откликнулся, и в конце концов она опустила руки. Когда она перестала сопротивляться отцу, побои поубавились, но не убавилось желание ее отца спать с ней, и он еще целых девять месяцев не спускал ее с привязи. Отец приходил, только чтобы в очередной раз изнасиловать ее или оставить ей еду, чтобы она не умерла с голоду. Она оказалась перед дилеммой: «Я должна была умереть голодной смертью или быть изнасилованной. Это был жесткий выбор. Хотя по большому счету его у меня не было».

Она не в состоянии была вспомнить, сколько раз отец насиловал ее, пока держал на цепи, или сколько раз он насиловал ее до того, или сколько раз насиловал ее за все годы, проведенные ею в подземелье. В конце концов ей оставалось только выносить это или сопротивляться и умножать свои страдания избиениями. Какой уж тут выбор.

Фрицль отрицал все, что Элизабет говорила про наручники и собачью привязь. «Это было бы излишне, – отчеканил он. – У моей дочери и так не было шансов сбежать».

Но тем не менее, поначалу отчаявшаяся Элизабет еще кричала о помощи и, вся израненная, билась о стены своей тюрьмы, слабо надеясь на то, что кто-то откликнется на ее зов, но ее камера находилась так глубоко под фундаментом дома и была так хорошо звукоизолирована, что никто не мог ее услышать. Четыре года Элизабет была полностью отрезана от мира. Ее единственным посетителем был ее гнусный тюремщик, единственным развлечением – считать часы до его очередного возвращения, до очередного избиения и изнасилования.

Фрицль нисколько не сожалел о содеянном. «Почему я должен сожалеть? Я заботился о ней. И я не дал ей увлечься наркотиками».

Но ничто не свидетельствует о том, что Элизабет когда-либо пробовала наркотики. Ее приятель об этом даже не слышал. «То, что сказал ее отец, неправда от первого до последнего слова, – заявил Андреас Круцик. – Такого в принципе быть не могло, чтобы она зашла так далеко и стала наркоманкой... Это все ложь».

Даже сегодня в Вене есть лишь один небольшой центр торговли наркотиками, расположенный на Карлсплатц. Сбежав в Вену, Элизабет остановилась в Бригиттенау, который находился в трех километрах от этого места. А наиболее предпочтительными наркотиками среди сверстников Элизабет были сигареты и алкоголь, что видно и из ее писем.

Ее отец сетовал, что даже когда он нашел ей работу, Элизабет время от времени позволяла себе оставаться дома. Но ведь она была почти ребенком. «Она дважды сбегала и слонялась где-то с людьми сомнительных нравственных устоев, которые не могли оказать на нее хорошего влияния», – сказал он. Сложно представить, впрочем, чтобы на ее пути встретился человек еще более «сомнительных нравственных устоев», чем Йозеф Фрицль собственной персоной.

«Я возвращал ее домой, – продолжал он, – а она снова убегала. И потому я должен был создать такое место, где у нее была бы возможность – пусть и против воли – избежать дурного влияния окружающих».

Но дурное влияние оказалось куда ближе.

Когда Элизабет была заперта в своей тайной темнице, наверху следовало дать некоторые объяснения. Это произошло два года спустя после того, как она стала стажироваться в ресторане Розенбергера под Стренбергом. А потом, как сообщил ее босс Франц Пернер, Элизабет «вдруг исчезла». Фрицль объяснил ему, что она сбежала из дому и на работу уже не вернется.

В день исчезновения Элизабет Розмари Фрицль, как и полагается, безотлагательно заявила о пропаже дочери. Некоторое время спустя Фрицль предоставил полиции письмо – первое из тех, что ей пришлось написать в заключении. На письме стояла дата – 21 сентября 1984 года – и была наклеена марка близлежащего городка Браунау-на-Инне, того самого, где появился на свет Гитлер. Из письма выходило, что Элизабет сыта по горло жизнью с родителями и остается у подруги. Она предупреждала родителей не искать ее – и в противном случае грозилась покинуть страну.

Как сообщил немецкий новостной журнал «Дер Шпигель», «наскоро состряпанное письмо помогло чиновникам быстро покончить с делом. Пожалуй, сегодня даже австрийские молодежные организации задались бы вопросом, с чего бы девочке, которую все знают как уравновешенную и стеснительную, дважды сбегать из дому? Но тогда письмо полностью соответствовало распространенному мнению о том, что такие беглецы – это неблагодарные дети, которым стоило бы подумать о том, как страдают из-за них их родители».

Дни сменялись неделями, и Фрицль велел Элизабет написать матери другие письма. Так, ей пришлось сообщить, что она ушла в секту и просит полицию не искать ее. Писать эти письма было для нее пыткой. Каждым следующим письмом она лишала себя шансов на то, что кто-нибудь станет искать ее, сама запирала подвальную дверь на еще один замок, закапывая себя все глубже и глубже в могилу. Ей хотелось передать в них какие-нибудь знаки, которые указали бы адресатам на страшную истину. Но их диктовал и перечитывал отец. Он мог быть бесконечно бессердечным, но дураком он не был. Ничто не могло укрыться от него: ни символ, ни знак, ни малейший намек на то, что что-то идет не так. Да и к тому же запуганная Розмари и доверчивые власти готовы были верить всему, что им говорилось. Сколько бы ни теплилась у нее надежда, при таком общении с миром она рано или поздно была обречена исчезнуть. Казалось, всем было все равно.

Полиция купилась на письма и прекратила поиски. А городские власти тем временем делали не больше того, чего от них требовалось. Они переправили заявление о пропаже девочки в Министерство внутренних дел Австрии, в управление финансами и во все управления образования Австрии, на случай, если имя Элизабет Фрицль всплывет в чьих-то протоколах, но на том их деятельный порыв и закончился.

«Йозеф Фрицль только помог властям уклониться от этого дела, когда сообщил, что дочь его, вероятно, присоединилась к какой-то секте», – рассказывает «Дер Шпигель». С самого начала все казалось таким логичным. Никто даже не удосужился проконсультироваться с доктором Манфредом Вольфартом – офицером полиции, занимающимся проблемой сектантства в епархии церкви Св. Польтена. Он-то все раскусил бы в мгновение ока. Ведь секты, члены которых живут уединенно от своих семей и знакомых, практически не встречаются за пределами Японии и англоговорящего мира, где их эксцентричные выходки постоянно приковывают к себе внимание общественности.

Неделя-другая, и сыщики попросту махнули рукой на Элизабет Фрицль. А когда ей исполнилось девятнадцать, то ее исчезновение и вовсе перестало быть проблемой полиции. «В полиции с этим можно столкнуться сплошь и рядом. Все мы понимаем, что ребенок в какой-то момент все равно покидает дом, – объяснил главный следователь Франц Польцер. – А к тому же ей уже девятнадцать. Полиция Австрии не может разыскивать пропавших людей после того, как им исполнится девятнадцать. Гражданин Австрии волен отправиться в любую точку планеты, если ему захочется».

Планируя заключение Элизабет, Фрицль был чертовски педантичен. Все отмечали в нем его высокую организованность, и те, с кем ему приходилось работать, давали ему самые высокие оценки. У него были деловые отношения с Антоном Графом, их соседом по летней гостинице, которую Фрицль держали в горах, – Граф сдавал ему землю внаем. «Он был надежен. Если он давал слово, вы могли рассчитывать на него. Если он брал у вас инструменты и говорил, что вернет их через два дня, через два дня они были снова у вас. Он говорил – и он делал. На него всегда можно было положиться».

И все же иногда Графу нелегко давалось общение с Фрицлем. «Он был несгибаем и совершенно невосприимчив. Вы могли быть больны, что-то могло случиться, его это не волновало... Было установленное правило – и точка».

Антон Граф виделся с Фрицлем каждое лето и знал Элизабет, когда та была еще маленькой. И когда она «пропала», Фрицль, несомненно, не мог не рассказать Графу о случившемся. «Однажды он пришел к нам в старое здание и сказал: „Лиззи больше не придет домой. Она спуталась с какой-то сектой и исчезла“».

Письма, которые писала Элизабет в заточении, лишний раз укрепляли всех во мнении, что она угодила в лапы безумных религиозных фанатиков, и предотвращали все дальнейшие расспросы. «Чуть позже он рассказал нам, что получил от нее письмо, – рассказывал Граф. – В нем говорилось, что искать ее бесполезно. Она с головой ушла в сектантство и была там так счастлива, что домой возвращаться не собиралась». Фрицль излагал все настолько правдоподобно, что ни у кого не возникло и тени сомнения в его словах.

Другие знакомые – например, приятель Фрицля, заместитель мэра Лазберга Леопольд Штутц – также пересказывали историю о том, как Элизабет – или Лизель, как звал ее отец, – сбежала к сектантам. «Когда мы спрашивали его о Лизель, он отвечал, что ее разыскивает Интерпол, сказал Штутц. – Он говорил, что так волновался за нее, что даже ходил к гадалке, чтобы узнать, что с ней стряслось».

Никто больше ни о чем его не расспрашивал, никто ничего не проверял. Своей легендой Фрицль ввел в заблуждение даже некоторых ее школьных друзей. «Я помню, как сильно боялась Элизабет своего отца и как дрожала над тем, чтобы успеть домой вовремя, – рассказывал ее школьный товарищ. – Когда мне сказали, что она ушла в какую-то секту, это показалось мне логическим завершением всего этого, ее попыткой освободиться от семьи и от деспотичного отца».

Никто не задавал вопросов.

Только ее молодой человек Андреас Круцик не поверил рассказам ее отца. «Она попала в секту? Абсолютная ерунда, – сказал он. – Она не из тех, кто может поддаться на влияние сектантов. Она всегда точно знала, что делает и зачем она это делает».

Ложь была совершенно прозрачна. Но к несчастью, Круцик судил обо всем так трезво уже по окончании трагических событий. А тогда он еще не слышал измышлений Фрицля. Он думал лишь о том, что его бесцеремонно бросили и разбили ему сердце. «Мы были парой, – сказал Андреас. – Мы писали друг другу, встречались. Но ни с того ни с сего все оборвалось. Я звонил ей, а меня отфутболивали. Все было кончено – с тех пор я так и не видел ее».

Какой, спрашивается, влюбленный юнец станет настойчиво наводить какие-то справки, особенно если он пообещал хранить свои чувства в тайне от безумного отца своей любимой?

Фрицль делал все возможное, чтобы сохранить в тайне заключение своей дочери, и в то же время он страстно желал довериться какой-нибудь сочувствующей душе – походя в этом отчасти на закоренелых преступников, которые рискуют быть раскрытыми только из-за, чтобы показать всем, как они были умны. «День ото дня, с тех пор как я запер в подвале дочь, мое положение становилось все безумнее, – признался он. – Мне часто хотелось рассказать все другу, но я боялся, что меня посадят».

Исполненный жалости к себе, Фрицль уверен, что попался на крючок именно он, а не его дочь. «Я ступил в этот порочный круг, из которого не было выхода, – сказал он. – Я просто все время откладывал принятие решения... Нет, правда, я серь езно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому, – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Я боялся угодить за решетку, боялся, что все, кто знал меня, узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды – когда прошло приличное время – не стало уже слишком поздно для того, чтобы выпускать Элизабет обратно».

Недели под землей складывались в месяцы, а Фрицль продолжал никому не нужный фарс, изображая хорошее отношение к дочери. Он мог рассказывать ей, как продвигалась работа в саду у нее над головой, или болтать о фильмах, увиденных по телевизору, он описывал ей свои поездки за город и даже держал в курсе новостей о ее братьях и сестрах. Для нее, лишенной возможности увидеть все это своими глазами, это была дополнительная пытка.

За этим следовал секс. Элизабет заявила, что сексуальные домогательства к ней ее отца начались, когда ей было одиннадцать, хотя Фрицль возражал, что ни одного изнасилования не было совершено до ее заточения, – как будто это его как-то оправдывает. Поначалу он, по его словам, старался контролировать себя, но его «желание заняться сексом с Элизабет только росло со временем». В конце концов его похоть раздавила его и вынудила к инцесту.

«Впервые у нас был секс весной 1985-го – девять месяцев спустя после того, как я забрал ее, – уверяет он. – Я был не в силах больше сдерживаться. Я хотел иметь от нее детей. Я мечтал о второй полноценной семье, там, в подвале. В какой-то момент ночью я спустился в подвал. Я понимал, что Элизабет не хотела того, что я делал с ней. Но желание нарушить запрет было слишком сильно, чтобы устоять».

Он помнил, что Элизабет не сопротивлялась ему и только тихо плакала после произшедшего, еле слышно всхлипывая. А потом, каждые два-три дня, когда он приносил ей еду и сменную одежду, он спал с ней. «Я был одержим», – сознался он.

Выбор перед Элизабет стоял однозначный: голодная смерть или изнасилование. И по ее воспоминаниям, отец отнюдь не откладывал свои намерения целых девять месяцев. Все началось сразу, когда она была еще в цепях. Похоть отца не стала последствием ее ареста – она была только его причиной.

Фрицль, которого теперь хотят представить нам умственно нестабильным, уже признался, что в момент изнасилования сознавал, что поступает нехорошо. «Я понимал, что поступаю плохо и причиняю ей боль, – сказал он, – но я не владел собой, и опять-таки это желание было слишком сильно для меня».

Для многих даже намек на такое чувство стал бы достаточным поводом отпустить ее, но Фрицль не терзался сомнениями по поводу того, чтобы обрушить всю мощь своей похоти на несчастную дочь. Друзья говорят, что к этому моменту от 27-летнего брака с Розмари Фрицль осталась одна видимость. С 1984 года, заимев любовницу, находящуюся в подвале, Фрицль вовсе перестал спать со своей женой. Жене он безапелляционно заявлял: «Ты слишком жирная, чтобы спать с тобой». А родным и близким в ее же присутствии говорил: «Толстухи мне не чета».

Розвита Цмуг, которая позже владела рестораном и бывшей гостиницей Фрицль в соседней деревне Ашбах, так и сказала: «Их браку настал конец».

Хотя Розмари пыталась держать лицо, Розвита понимала, что мужество ее напускное. «Между ними был лед, и они даже не разговаривали друг с другом, – сказала она. – Фрицль просиживал целыми днями в баре, строил глазки посетительницам и улыбался в тридцать два зуба, словно ему дела ни до чего нет, пока она крутилась как белка в колесе, выполняя всю грязную работу».

Друг Фрицля Пауль Хоера также видел разлад в их браке, хотя и списывал вину за это на его жену. «Я думал, она просто холодная женщина. Я понятия не имел об их взаимоотношениях, но я знал точно, что она не в его вкусе. Он рассказывал мне, что ему нравятся стройные женщины и что у него есть любовница. Но даже подумать не мог, что это его дочь».

Фрицль не скрывал, что даже не пытался предохраняться во время изнасилований. «Вообще-то, я хотел детей от нее, – говорил он. – Я задумывался о потомстве. Для меня это было прекрасным вариантом – иметь еще одну семью в подвале».

Казалось, что пасть еще ниже в своей порочности просто невозможно. Он уже запер свою дочь в четырех стенах, сделав ее своей наложницей, избивая ее во имя своего садистского наслаждения, насилуя ее по своему же капризу. На протяжении первых четырех лет своего заключения она была совершенно одна. Ее единственным гостем бывал только сам насильник, который приходил «за этим» раз в несколько дней. За эти годы она наверняка увязла в глубочайшем отчаянии. Он не стал скрывать и рассказал ей, что все вокруг молча проглотили его выдуманную историю. Все поверили написанным ею письмам; никто не искал ее и не собирался искать – ни ее мать, ни братья и сестры, ни друзья, ни социальные службы, ни полиция. Его самонадеянность одержала верх. Как он умен; никто даже не ищет ее. Все были уверены, что она чудно проводит время в какой-нибудь коммуне хиппи. Да если бы они и стали искать, то ее родной дом по Иббштрассе, 40, – всего в нескольких метрах под их ногами, – был бы последним местом поисков. Ее похоронили заживо.

А потом, когда стало казаться, что хуже быть уже не может, несчастная Элизабет забеременела.