Текст книги "Господи, сделай так… "

Автор книги: Наум Ним

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А Тимкину хату Мешок спалил совсем уж по–глупому.

В то лето Тимкина матушка сменила работу и теперь командовала всеми почтальоншами в должности Галочки–цветочка. По крайней мере именно так все ее подчиненные тетки к ней и обращались. Но начальник почты называл ее Галиной Сергеевной и очень любил рассказывать ей какие–нибудь страшные истории из своей и чужих жизней, потому что в самые кульминационные моменты очередной страшилки Галочка–цветочек хваталась за грудь и с причитаниями «ай–я–я–яй» быстро–быстро трясла ее, наверное, массируя сердце, которое эта грудь полностью заслоняла, в общем, начальник так любовался, что даже прекращал рассказывать дальше…

Оказавшись на главном перекрестке всех на свете новостей, слухов и сплетен, Галина Сергеевна не только разузнала кучу невероятных подробностей о своих односельчанах и разных их почтовых и телеграфных адресатах, но и много чего узнала про себя из того, что еще раньше знали ее подчиненные и разной дальности соседи. Сначала она сильно огорчилась и даже плакала, держась за грудь на радость суетящемуся в утешениях начальнику, но потом взяла себя в руки и круто взялась за немедленное изменение всей своей жизни. Она надумала наладить наконец домашнее хозяйство, «чтобы все было не хуже, чем у людей», и полностью сменить гардероб, «чтобы не ходить как анучка», но и не выглядеть «девкой с прошпекта».

В Тимкином дому теперь во все ее нерабочее время стрекотала швейная машинка и, перекрикивая этот стрекот, постоянно приказывались какие–нибудь хозяйственные распоряжения. Но и в рабочее время матушки Тимке не было никакой возможности отлучиться со двора. Он должен был постоянно что–то делать по дому, возле дома, в огороде. Это уже не были прежние понятные поручения про сложить дрова, или поправить забор, или помочь с выкапыванием картошки, которые с нашей помощью исполнялись влёт. Теперь от Тимки требовалось быть хозяином в доме и делать все необходимое, чтоб не стыдно было перед соседями.

– Мне не стыдно, – пожимал плечами Тимка.

– А мне – стыдно, – перекрикивала через неостанавливаемую швейную машику Галина Сергеевна.

– Но от меня что ты хочешь? Что?

– Чтобы ты человеком был и настоящим мужчиной в доме, а не как эти, которые ходят как козлы в огород и толку с них как с козла молока…

Все это было вроде бы разумно, только – трудноисполнимо, но Галина Сергеевна не отступала и по крайней мере по части гардероба добилась полного осуществления своих замыслов, сострочив себе два в меру строгих костюма, необыкновенно преобразивших ее в неприступную красавицу. Однако хозяйство никакими ее разумными распоряжениями не налаживалось и даже наоборот – с каждой попыткой очередного улучшения обнаруживались все новые дыры. Тимка совсем извелся и стал нелюдимым да огрызливым.

Вот тогда Мешок в переживаниях за Тимку и пожелал, чтобы того не заставляли работать по дому. Только это и пожелал, упустив из виду хорошо известные ему побочные эффекты.

Дом загорелся, когда Тимка с приглашенным в помощь пенсионным соседом–печником прочищали на крыше засорившуюся печную трубу.

– Не пойму, что там застряло? – бурчал печник. – Но чтой–та держит… Что б это могло быть? И изнизу глядел – не видать, и изверху… Прийдется всю трубу разбирать – по кирпичику и до самого энтого засору…

– А если не найдем? – Тимка хотел знать все свое ближайшее будущее.

– Печку станем разбирать… По кирпичику…

От такой перспективы впору было взвыть.

– А может, посветить туда чем–нибудь? – предложил вдруг Тимка.

– Так светили уже фонариком. И изверху светили, и изнизу – не видать…

– А если факел туда спустить?

– Можно и факел, – не возражал печник.

В общем, ума – палата, что у старого, что у малого.

Старик скручивал газетные жгуты, поджигал их и ронял в трубу, где они сразу же и гасли.

– Вот идрить твою, – сокрушался печник и сворачивал очередной жгут.

Наконец его упорство победило, и в трубе загорелась сажа, пыхнув жарким выдохом наверх – прямо в лицо старика, а пока тот отирался да «идритькал», на чердак сквозь неплотную кладку кирпича валом валил дым из трубы. Потом и с огнем…

Галина Сергеевна прибежала к пожару, голося громче пожарной машины, которая медленно катила следом за ней, чтобы посмотреть, что и как, потому что свой запас воды она уже израсходовала только что во время показательных учений перед неожиданной инспекцией из района и теперь как раз собиралась мчаться на озеро, чтобы из него засосать в себя новую порцию. Она уже и мчалась, но стало известно о пожаре, и профессиональное любопытство пересилило профессиональную необходимость – вот и завернули посмотреть.

Галина Сергеевна увидела живого испуганного Тимку, сразу успокоилась и бросилась спасать вещи из дома, крыша которого жарко пылала, стреляя огненными искрами во все стороны.

– Стой, сумасшедшая! – заорал из пожарной машины мой сосед, пожарник Трофимов, и даже выскочил из кабины на землю. – Вот сейчас крыша рухнет и – кранты, – со знанием дела объяснил он столпившимся вокруг Тимкиным соседям.

И как в воду глядел: крыша действительно рухнула, выпалив столб огненного фейерверка высоко в небо, но Галина Сергеевна уже успела выскочить из дому, унося из пожара свой новый костюм (второй был на ней), чтобы, и став погорелицей, можно было ходить не каканучкой, а решительной и неприступной красавицей. В конце концов, может быть, именно это через несколько месяцев их с Тимкой и спасло.

Вот с того учиненного им пожара Мешок и придумал тетрадку с новыми правилами исполнения его желаний. Он дал себе (и Богу, конечно) честное–пречестное слово быть впредь рассудительным, осторожным и предусмотрительным. Точнее сказать, он клял себя самыми последними словами, обещая неведомо кому, что больше никогда–никогда не будет ничего переделывать в мире…. А тетрадку он придумал несколько погодя – когда чуточку успокоился…

Вскоре Мешок удумал абсолютно бесспорное по доброте и справедливости дело безо всяких сопутствующих неприятностей. Он разложил тетрадку и с долгими сопениями накаракулил: «Пусть никто и никогда не убьет Фиделя… Кастро, который из Кубы… Пусть он доживет до глубокой старости и будет счастливым. Господи, сделай так». Мешок еще раз все передумал и уверенно поставил точку, а чтобы это его правильное обустройство мира точно сбылось, несколько раз прошептал свои пожелания как бы прямо на ухо Богу (или кому там его донесения попадают).

Фидель улыбался со всех плакатов и газет, им были полны все киножурналы перед фильмами в клубе и новости по радио и телевизору. У Мешка не было телевизора, но он часто бывал у кого–то из нас и всегда застывал радостный, когда показывали Фиделя, застывал и завороженно глядел. Да и не он один. Все вокруг влюбилась в этого бородача. Куба вместе с ее революцией стала мечтой мальчишек, а Фидель был в этой революции что наш Ленин, только красивый и героический. Фиделя возили по всей стране, обряжали в тулуп, таскали на охоту, а вся страна любовалась им и пела про Родину или смерть…

И Фидель Кастро действительно счастливо уберегся ото всех многочисленных покушений на свою жизнь и свою революцию. Жаль, что советский агитпроп с тем же размахом не рекламировал Че Гевару, а то, глядишь, и этот уникальный революционер дожил бы до глубокой старости и глубокого маразма…

В общем, в пожелании Мешка не было ничего удивительного. А сам Мешок так радовался своей правильной удумке, что на какое–то время стал совсем прежним и нормальным, хотя отличить нормального Мешка от грустного и задумавшегося до полной отключки вряд ли кто смог бы, кроме, разумеется, его бабки да нас с Серегой и Тимкой. Мы знали Мешка как облупленного и с ходу определяли, что он снова не в себе. Вернее, почти целиком в себе и в своих неведомых думах, которые он ворочал чуть ли не кряхтя от усилий, и мы точно углядели, когда Мешок сызнова всеми силами наморщил мозги.

Мешка изводили глобальные вопросы порученного ему служения.

Вот, например, можно ли просить чего–нибудь хорошего для бабки? С одной стороны, было бы правильно и справедливо, чтобы бабке наконец выпала в жизни какая–нибудь радость. Ну, скажем, попросить, чтобы она узнала, где позахоронены ее и Мишкины близкие родственники, – вот ей и счастье. И что в этом ее счастье может быть плохого, когда всем от этого одно только хорошее? Но, с другой стороны, просить хорошего для бабки – это же почти что просить для себя, а для себя просить нельзя. А вот если бабка сильно захворает и возьмется помирать – что тогда делать? Не просить ей добра несправедливо, а просить нельзя, потому что опять же получается – для себя.

А можно ли просить чего доброго для нас с Серегой и Тимкой? Это ведь тоже какой–то частью получается и для самого Мешка? А что, если именно поэтому так жутко все получилось с его просьбой для Тимки?

Или вот еще: почему прежние Боговы разведчики, что были до Мишки, не остановили войну? Не может же быть такого, что разведчиком у него один Мишка. Надо, чтобы по всей земле и во все времена. Так что же эти разные рихарды зорге такое допустили? Подсказали бы вовремя, чтобы кто убил Гитлера, и не было бы войны, и были бы у Мишки живые отец и мать, да и вообще – полный дом родичей. Так просто было сделать все для всех справедливо, а почему–то не сделалось…

Мешок долго поздними вечерами молился перед бабкиной иконой, выпрашивая ответов на свои неразрешимые вопросы, и чутко вслушивался в засыпающий мир. Небеса помалкивали. Когда в такой же ситуации оказывались не Боговы, а самые настоящие советские разведчики во время войны, то в фильмах об этом говорилось, что они остались без связи.

Клавдюванну эти ревностные молитвы не на шутку встревожили, особенно тем, что в горячечных шептаниях внука она не слышала никаких положенных причитаний из известных ей правильных молитв. Она снова вспомнила графа, будь он неладен, – вспомнила, что граф тоже молился неведомо кому, за что его и нарекли анафемой, но главное, что этот граф после своих неправильных молитв ушел навсегда из родимого дома.

Слезами и уговорами Клавдяванна снова потащила Мешка к доктору, но на этот раз – к хирургу Баканову, потому что никак нельзя было с таким деликатным и, можно сказать, божественным делом идти к христопродавцу Насовскому, а Баканов хоть по жизни своей и нехристь, но скорее всего – крещенный с издества, ведь были и у него какие–никакие, но православные родители, которые никак не могли не покрестить родное дитя.

– Пригласите следующего, – попросил Баканов уходящего с приема пациента и потом долгим удивленным взглядом наблюдал, как ловко Клавдяванна расправляет на его столе свою самобранку. – Простите, я не пью, – остановил Баканов наполнение его же стаканчика, который Клавдяванна вмиг опорожнила от карандашей, протерла рушником и обдула для еще большей чистоты.

– Совсем? – замерла Клавдяванна.

– Совсем.

– Хвороба какая? – посочувствовала Клавдяванна. – Вот и у меня… у внучка… – Она подтолкнула Мешка к хирургу. – А что за хвороба? – Клавдяванна начала сомневаться в квалификации доктора, который и себя–то вылечить не может.

– Нет–нет, я здоров, – улыбнулся Баканов. – Я хирург, а хирургам пить не рекомендуется – от этого руки дрожат, а нам этими руками – резать.

– Ну, это ж скольки выпить надо, чтобы дрожали… – успокоилась Клавдяванна и наполнила стаканчик. – А чуток – завсегда можно. Тем более вам и резать, Бог даст, не спонадобится.

– Не пью, – более решительным тоном хирург прекратил все хлопоты по застолью. – Как желудок – не беспокоит? – Баканов плохо помнил людей, да и не трудился помнить, но все свои операции помнил досконально и посетительницу сразу опознал как резекцию желудка семилетней давности.

– Спаси Бог, доктор, излечили. Спаси Бог… – Клавдяванна уже сожалела, что снова не пошла к Насовскому, потому что непьющий человек может быть сильно опасен в ее божественном, а потому противозаконном деле.

– Так на что жалуетесь? – Доктор смотрел на Мешка.

– Я не жалуюсь.

– А вы на что жалуетесь? – обратился Баканов к Клавдеванне.

– Молится. – Клавдяванна решилась. – До самой ночи стоит на коленях перед божницей и молится… Но и молится не по–правильному.

– Я же хирург, – удивился Баканов. – Молитвы не по моей специальности. Вам бы в область – там есть специалисты…

– Да там вядомые специалисты, – вздохнула Клавдяванна. – Раз – и под замок….

– Так ты что – в Бога веришь? – Баканов с интересом смотрел на Мешка.

– А как? – Мешок не мог скрыть удивления от какого–то неправильного вопроса врача. – Верю. И вам верю, и Богу верю, и учителям в школе…

– Постой–постой, – улыбнулся Баканов. – Меня и учителей ты видишь и слышишь, а Его? – Доктор будто бы заробел и споткнулся. – Бога?..

– И Бога… и видел и слышал. – Мешок подумал и уточнил: – Ну, не совсем Бога…

– А кого?

– Не знаю, – честно признался Мешок.

– Ну и что этот не совсем Бог тебе говорил?

– Этого я сказать не могу, – вздохнул Мешок. – Не имею права. – Сейчас он чувствовал себя почти как настоящий разведчик на допросе, но он ничего–ничего не расскажет, сколько бы враги его ни пытали… ну или не враги, а этот знаменитый в поселке хирург…

– Ты ведь с моим Андреем в одном классе? – припомнил Баканов. – А ему, например, ты мог бы рассказать про своего не совсем Бога?

– Никому не могу.

– Жалко…

Доктор и вправду казался расстроенным, и Мешок решился его приободрить:

– Чего жалеть? Вы тоже можете сподобиться. – Мешок осмелел под любопытным взглядом хирурга. – Надо только сильно–сильно пожелать чего–нибудь доброго, правильного и справедливого, но только не для себя – и, может, сподобитесь…

– Чего сподоблюсь?

– Может, тоже увидите.

– Бога?.. Не совсем Бога?..

– Ну да… Сначала увидите, что все сбудется, а потом, может, и его…

Мешок думал, не выдал ли он тайну своей службы Боговым разведчиком, но кажется – не выдал. Он же не про себя говорил, а вообще… рассуждал…

– Так просто? – не отставал доктор.

– Очень даже непросто, – вздохнул Мешок. – Очень трудно придумать что–нибудь правильное и справедливое, но совсем не для себя.

– Чего же трудного? Например, мир во всем мире…

– Так разве ж это не для себя тож?

– Действительно. – Баканов хохотнул, а потом долго и молча смотрел на Мешка. – Жалко…

Ему было и вправду жалко этого увальня из Андрейкиного класса и жалко его бабку, которая сидела сейчас на краешке стула большой сторожкой птицей и только вертела головой вслед за словами: то повернет к врачу, то к своему внуку… Баканов думал о том, что Мешка и вправду могут упрятать под замок, и не знал, как уберечь его от такого будущего. Может, и взаправду сильно–сильно этого пожелать? Это ведь и будет абсолютно справедливо… и точно – не для себя…

– Ваш внук совершенно здоров, – успокоил Баканов Клавдюванну. – Пусть себе молится… Только не на людях…

– Это понятно, – отозвалась въедливая посетительница. – Кто ж на людях молится?.. Но он молится неправильными словами.

– Пусть молится как хочет.

– А он с из дому не уйдет… как тот граф? Тот тоже неправильно молился.

– Какой граф? Толстой? – Баканов рассмеялся. – Не уйдет. Ты же не уйдешь от бабки? – Баканов смотрел на Мешка.

– Куды мне итить? – отмахнулся Мешок.

– Вот и хорошо. Вопросов–жалоб нет? – дежурно спросил доктор, заканчивая этот необычный врачебный прием.

– Есть один, – все–таки решился Мешок, покоренный первым взрослым, который, кажется, что–то понимает. – Вот Гитлера убить – было бы правильно?

– Конечно.

– Не–е, не тогда, когда уже все знали, что он Гитлер и враг всего человечества, а раньше – когда он еще вынашивал?..

– Наверное, правильно, – растерялся Баканов. – Хотя – не знаю. Это очень трудный вопрос.

– Знаю, что трудный, – согласился Мешок.

Тем временем мы уже учились в шестом классе, чувствовали себя совершенно взрослыми, щелбанили на переменах суетную малышню и еле досиживали до конца нудных уроков, чтобы вырваться из–под пригляда приставучих взрослых к своим неотложным занятиям и забавам. Но вырываться приходилось с трудом, потому что нас то и дело сгоняли на всякие внеклассные мероприятия: то в школьный перекосившийся спортзал, то в поселковый клуб, то на стихийный митинг на школьном дворе, которым почти всегда заканчивалась учебная неделя. Одни лишь осенние дожди могли сорвать этот митинг, но те же дожди срывали и наши забавы, так что мы им не очень радовались, хотя все–таки радовались, потому что хуже митинга и всех этих сгоняемых сборищ трудно что–либо и придумать. Там наши охрипевшие учителя по–заученному осуждали мировую военщину, готовившую нам и всему прогрессивному человечеству третью мировую войну себе на погибель, потому что мы сокрушительно накажем всех поджигателей войны, и в первую очередь главного поджигателя – Америку…. Впрочем, все, что только могло говорить, говорило про то же самое, пока не выключишь.

Мешка эти речи попросту вгоняли чуть ли не в летаргический сон (Серега рассказал нам недавно жуткую историю про покойника, который, оказывается, умер не насовсем, а в этот сон… в общем – не дай бог…).

К началу зимы Мешок решился.

Всего за какие–нибудь полчаса он нарисовал в своей тетрадке ровными буквами: «Пусть кто–нибудь убьет главного поджигателя войны… Начальника Америки… Господи, сделай так». Вздохнул – и поставил точку.

Вечером этого же дня у меня дома, когда мы, по словам моей матушки, «готовили очередную пакость», Мешок увидел по телевизору симпатично улыбающегося начальника всей Америки (по ихнему – президента) и сильно забеспокоился.

Перед сном он опять открыл свою тетрадку и собрался зачеркнуть написанное им донесение, но вспомнил, что ничего нельзя исправить назад. Мешок снова поставил то же число и быстро написал: «Надо остановить того, кто должен убить начальника Америки». Зачеркнул два последних слова и заменил на «призидента Америки». Мешок даже начал задыхаться – так он переволновался впервые в жизни, решившись на самое настоящее убийство и осознав вдруг, что это такое – убийство. «Обязательно остановить. Любым способом»… В общем, понаписал.

Похороны Кеннеди мы смотрели по телевизору дома у Сереги. Когда мелкий кеннедёныш отдал честь у гроба своего отца, Мешок зарыдал. Это было впервые в жизни. Мы привыкли, что из него не то что рыданий – слезинки не выдавишь. Мы даже между собой полагали, что Мешок начисто обделен возможностью плакать, как, например, и возможностью быстро бегать, и если за вторую недостачу мы его жалели, то за первую – сильно уважали, а тут вдруг такое. Оказывается, Мешок все чувствует так же, как и все – ну или почти так же, – и тогда его слезы вполне понятны, потому что и мне, например, было жалко улыбчивого американца, и у меня тоже при виде салютующего клопа перехватило горло…

Истинной причины тех рыданий мы, разумеется, знать не могли.

Тем же вечером Мешок снова открыл свою тетрадь и написал туда, чтобы никто и никогда не разузнал тайну убийства президента Кеннеди. Теперь, кроме него самого, только эта его тетрадь хранила страшный секрет. Тетрадку Мешок запрятал в один оклад с домашней иконой, полагая это самым для нее правильным и самым укромным местом на свете…

Следующий раз он ее достал через пару недель, чтобы помочь Тимке, вернее, Галине Сергеевне, потому что Мешок все еще не был уверен в том, что он имеет право помогать непосредственно Тимке. Тем более что Тимке и не нужна была никакая помощь. Все это время Тимка жил вольно и как вздумается, завидно наслаждаясь небывалой свободой.

Ночевал он у кого–то из нас, и чаще всего – у Мешка, а с матушкой виделся каждый день, когда после школы приходил к ней на почту и они вместе шли обедать в поселковую столовую. Оттуда Тимка срывался на свою неожиданную свободу, как необъезженный жеребенок, а Галина Сергеевна возвращалась на почту, где теперь и жила с позволения почтового начальника и к его огромному удовольствию.

Пытаясь заработать на строительство нового дома, она одна заменяла всех ночных дежурных на телеграфе, выполняла еще кучу разных обязанностей в дневное время и такую же кучу специальных распоряжений начальника почты, для придумывания которых тот все чаще отлучался из дому, объясняя домашним про неотложные служебные дела.

Его жена Зинаида Павловна, работавшая бухгалтером на древесно–мебельной фабрике, как–то специально пришла вечером к мужу на службу, чтобы лично посмотреть на эти его неотложные дела. Она внимательно и со всех сторон оглядела засмущавшуюся яркую Галину Сергеевну, потом перевела глаза на своего мужа – потрепанного и обтерханного жизнью предпенсионера в полувоенной начальственной униформе, привычно пощелкала костяшками счетов где–то в глубине своего черепа и сказала:

– Вам, милая Галина Сергеевна, надо квартиру получить.

Та развела руками.

– В поселковом доме, который скоро будет готов, – пояснила Зинаида Павловна.

– Так там же…

– Знаю–знаю – дом строит наша фабрика, но две квартиры там выделяются для самоотверженных ударников коммунистического труда, которыми должен гордиться наш поселок. – Она поподжимала губами и добавила: – Лучшей да ударней кандидатуры и быть не может. Надо собирать бумаги, дорогуша, и я вам помогу…

Галина Сергеевна завертелась в оброненной на нее мечте да в сборе необходимых документов и измоталась до того, что на нее нельзя было уже и смотреть без жалости…

Вот тогда Мешок и пожелал, чтобы Галина Сергеевна обязательно получила квартиру в первом на весь поселок точно как городском двухэтажным кирпичном доме, который построила фабрика.

И Галина Сергеевна эту квартиру выхлопотала. Так у Тимки появилось новое жилье…