Текст книги "Приобщение"

Автор книги: Наум Коржавин

Наум Коржавин
ПРИОБЩЕНИЕ

* * *

И с миром утвердилась связь.

А.Блок

 
Всё будет, а меня не будет. —
Через неделю, через год…
Меня не берегите, люди,
Как вас никто не бережет.
Как вы, и я не выше тлена.
Я не давать тепла не мог.
Как то сожжённое полено.
Угля сожжённого комок.
И счёты мы сведем едва ли.
Я добывал из жизни свет,
Но эту жизнь мне вы давали,
А ничего дороже нет.
 
 
И пусть меня вы задушили
За счастье быть живым всегда,
Но вы и сами ведь не жили,
Не знали счастья никогда.
 

1957

АРИФМЕТИЧЕСКАЯ БАСНЯ

 
Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, —
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
 
 
Как памятник – прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха.
 
 
Наука объективной быть не может —
В ней классовый подход всего дороже.
Лишь в угнетённом обществе сгодится
Подобная бескрылая таблица.
 
 
Высокий орган радостно считает,
Что нам её размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два – шестнадцать!»
 
 
…Так все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и в смертной муке:
Одной – на деле, а другой – в науке,
Одной – обычной, а другой – красивой,
Одной – печальной, а другой – счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.
 
 
И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А всё таблица… Врёт она, таблица!
Что дважды два? Попробуй разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», – ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».
 
 
Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два – четыре.
 
 
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд – не результат науки…
 
 
Поймите, если можете, их муки.
Они молчали в сдержанной печали
И только руки к небу воздевали,
Откуда дождь на них порой свергался,
Где Бог – дремал, а дьявол – развлекался.
 

1957

ОСЕНЬ

 
Вода в колеях среди тощей травы,
За тучею туча плывёт дождевая.
В зелёном предместье предместья Москвы
С утра моросит. И с утра задувает.
А рядом дорога. И грохот колёс.
Большие заводы. Гудки электрички.
 
 
Я здесь задержался.
                  Живу.
                      Но не врос.
Ни дача, ни город,
                Тоска без привычки.
Быть может, во мне не хватает огня,
Я, может, уже недостаточно молод…
Но осень не манит в дорогу меня —
В ней нынче одни только сырость и холод.
 
 
И ноги ступают по тусклой траве.
Все краски пропали. Погода такая.
Но изредка солнце скользнёт по листве —
И желтым и красным листва засверкает.
Как знамя, она запылает в огне
Подспудного боя.
               И станет мне ясно,
Что жизнь продолжается где-то вовне,
Всё так же огромна, остра и опасна.
Да! Осени я забываю язык.
Но всё ж временами
                сквозь груз настроенья,
Сливаюсь,
        как прежде сливаться привык,
С её напряжённым и грустным гореньем.
И, может быть, будет еще один год.
Год жизни —
          борьбы с умираньем и скверной.
Пусть будет тоска. Но усталость пройдёт.
Пусть всё будет больно, но всё – достоверно.
Порывы свирепы. Не бойся. Держись.
Здесь всё на учете: и силы, и годы.
Ведь осень всегда беспощадна, как жизнь —
Контрольный налёт первозданной природы.
И в кронах горят желтизна и багрец.
Как отсвет трагедий,
                  доступных не очень…
Для дерева – веха.
                  Для листьев – конец.
А чем для меня ты окажешься, осень?
 

1957

* * *

 
Шла вновь назад в свою судьбу плохую.
Решительно. Свирепо. Чуть дыша…
Борясь с тоской и жалобно тоскуя,
Всем, что в ней было, мне принадлежа.
Шла с праздника судьбы в свой дом убогий.
Шла противозаконно в дом не мой.
Хотя моими были даже ноги,
Которые несли её домой.
 

1958 

ЛЕНИН В ГОРКАХ

 
Пусть много смог ты, много превозмог
И даже мудрецом меж нами признан.
Но жизнь – есть жизнь. Для жизни ты не бог,
А только проявленье этой жизни.
Не жертвуй светом, добывая свет!
Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.
Цель средства не оправдывает… Нет!
У жизни могут быть иные цели.
Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.
Мир и война. Гниенье и горенье.
Извечная борьба добра со злом,
Где нет конца и нет искорененья.
Убить. Тут надо ненависть призвать.
Преодолеть черту. Найти отвагу.
Во имя блага проще убивать!..
Но как нам знать, какая смерть во благо?
У жизни свой, присущий, вечный ход.
И не присуща скорость ей иная.
Коль чересчур толкнуть её вперед,
Она рванёт назад, давя, ломая.
Но человеку душен плен границ,
Его всё время нетерпенье гложет
И перед жизнью он склониться ниц, —
Признать её незыблемость – не может.
Он всё отдать, всё уничтожить рад.
Он мучает других и голодает…
Всё гонится за призраком добра,
Не ведая, что сам он зло рождает.
А мы за ним. Вселенная, держись!
Нам головы не жаль – нам всё по силам.
Но всё проходит. Снова жизнь, как жизнь.
И зло, как зло. И, в общем, всё, как было.
Но тех, кто не жалел себя и нас,
Пытаясь вырваться из плена буден,
В час отрезвленья, в страшный горький час
Вы всё равно не проклинайте, люди…
 
 
…В окне широком свет и белый снег.
На ручках кресла зайчики играют…
А в кресле неподвижный человек. —
Молчит. Он знает сам, что умирает.
Над ним любовь и ненависть горит.
Его любой врагом иль другом числит.
А он уже почти не говорит.
Слова ушли. Остались только мысли.
Смерть – демократ. Подводит всем черту.
В ней беспристрастье есть, как в этом снеге.
Ну что ж: он на одну лишь правоту
Из всех возможных в жизни привилегий
Претендовал… А больше ни на что.
Он привилегий и сейчас не просит.
Парк за окном стоит, как лес густой,
И белую порошу ветер носит.
На правоту… Что значит правота?
И есть ли у неё черты земные.
Шумят-гудят за домом провода
И мирно спит, уйдя в себя, Россия.
Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог,
Устои жизни яростно взрывая…
И всё же не подводится итог. —
Его наверно в жизни – не бывает.
 

1956

* * *

 
Роса густа, а роща зелена,
И воздух чист, лишь терпко пахнет хвоя…
Но между ними и тобой – стена.
И ты уже навек за той стеною.
 
 
Как будто трудно руку протянуть,
Всё ощутить, проснуться, как от встряски…
Но это зря – распалась жизни суть,
А если так, то чем помогут краски?
 
 
Зачем в листве искать разводья жил
И на заре бродить в сыром тумане…
Распалось всё, чем ты дышал и жил,
А эта малость стоит ли вниманья.
 
 
И равнодушьем обступает тьма.
Стой! Встрепенись! Забудь о всех потерях,
Ведь эта малость – это жизнь сама,
Её начало и последний берег.
 
 
Тут можно стать, весенний воздух пить,
И, как впервые, с лесом повстречаться…
А остального может и не быть,
Всё остальное может здесь начаться.
 
 
Так не тверди: не в силах, не могу!
Войди во всё, пойми, что это чудо,
И задержись на этом берегу!..
И, может, ты назад пойдешь отсюда.
 

1958

ПЕСНЯ, КОТОРОЙ ТЫСЯЧА ЛЕТ

Это старинная песня,

которая вечно нова.

Г. Гейне

 
Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит её,
А она его – нет.
 
 
Столетья сменяются,
Вьюги метут,
Различными думами
Люди живут.
 
 
Но так же упорно
Во все времена
Его почему-то
Не любит она.
 
 
А он – и страдает,
И очень влюблён…
Но только, позвольте,
Да кто ж это – он?
 
 
Кто? – Может быть, рыцарь,
А, может, поэт,
Но факт, что она
Его счастье и свет.
 
 
Что в ней он нашёл
Озаренье свое,
Что страшно остаться
Ему без неё.
 
 
Но сделать не может
Он здесь ничего…
Кто ж это она,
Что не любит его?
 
 
Она? – Совершенство.
К тому же она
Его на земле
Понимает одна.
 
 
Она всех других
И нежней и умней.
А он лучше всех
Это чувствует в ней…
 
 
Но всё-таки, всё-таки
Тысячу лет
Он любит её,
А она его – нет.
 
 
И всё ж ей по сердцу
Больше другой —
Не столь одержимый,
Но всё ж неплохой.
 
 
Хоть этот намного
Скучнее того
(Коль древняя песня
Не лжёт про него).
 
 
Но песня всё так же
Звучит и сейчас,
А я ведь о песне
Веду свой рассказ.
 
 
Признаться, я толком
И сам не пойму:
Ей по сердцу больше другой.
Почему?
 
 
Так глупо
Зачем выбирает она?
А может, не скука
Ей вовсе страшна?
 
 
А просто как люди
Ей хочется жить…
И холодно ей
Озареньем служить.
 
 
Быть может… Не знаю.
Ведь я же не бог.
Но в песне об этом
Ни слова. Молчок.
 
 
А может, и рыцарь
Вздыхать устаёт.
И сам наконец
От неё отстаёт:
 
 
И тоже становится
Этим другим —
Не столь одержимым,
Но всё ж неплохим.
 
 
И слышит в награду
Покорное: «да»…
Не знаю. Про то
Не поют никогда.
 
 
Не знаю, как в песне,
А в жизни земной
И то и другое
Случалось со мной.
 
 
Так что ж мне обидно,
Что тысячу лет
Он любит её,
А она его – нет?
 

1958

БАЛЛАДА О СОБСТВЕННОЙ ГИБЕЛИ

 
Я – обманутый в светлой надежде,
Я – лишенный Судьбы и души —
Только раз я восстал в Будапеште
Против наглости, гнета и лжи.
 
 
Только раз я простое значенье
Громких фраз – ощутил наяву.
Но потом потерпел пораженье
И померк. И с тех пор – не живу.
 
 
Грубой силой – под стоны и ропот —
Я убит на глазах у людей.
И усталая совесть Европы
Примирилась со смертью моей.
 
 
Только глупость, тоска и железо…
Память – стёрта. Нет больше надежд.
Я и сам никуда уж не лезу…
Но не предал я свой Будапешт.
 
 
Там однажды над страшною силой
Я поднялся – ей был несродни.
Там и пал я… Хоть жил я в России. —
Где поныне влачу свои дни.
 

1956

* * *

 
Я пью за свою Россию,
С простыми людьми я пью.
Они ничего не знают
Про страшную жизнь мою.
Про то, что рождён на гибель
Каждый мой лучший стих…
Они ничего не знают,
А эти стихи для них.
 

1959

* * *

 
Пусть рвутся связи, меркнет свет,
Но подрастают в семьях дети…
Есть в мире Бог иль Бога нет,
А им придётся жить на свете.
 
 
Есть в мире Бог иль нет Его,
Но час пробьет. И станет нужно
С людьми почувствовать родство,
Заполнить дни враждой и дружбой.
 
 
Но древний смысл того родства
В них будет брезжить слишком глухо —
Ведь мы бессвязные слова
Им оставляем вместо духа.
 
 
Слова трусливой суеты,
Нас утешавшие когда-то,
Недостоверность пустоты,
Где зыбки все координаты…
 
 
…Им всё равно придётся жить:
Ведь не уйти обратно в детство,
Ведь жизнь нельзя остановить,
Чтоб в ней спокойно оглядеться.
 
 
И будет участь их тяжка,
Времён прервется связь живая,
И одиночества тоска
Обступит их, не отставая.
 
 
Мы не придем на помощь к ним
В борьбе с бессмыслицей и грязью.
И будет трудно им одним
Найти потерянные связи.
 
 
Так будь самим собой, поэт,
Твой дар и подвиг – воплощенье.
Ведь даже горечь – это свет,
И связь вещей, и их значенье.
 
 
Держись призванья своего!
Ты загнан сам, но ты в ответе:
Есть в мире Бог иль нет Его —
Но подрастают в семьях дети.
 

1959

НА ДРУГА-ПОЭТА

 
Он комиссаром быть рождён.
И, облечён разумной властью,
Людские толпы гнал бы он
К непонятому ими счастью.
Но получилось всё не так:
Иная жизнь, иные нормы…
И комиссарит он в стихах —
Над содержанием и формой.
 

1959

СТИХИ ОБ ИЗМЕНЕ ИСКУССТВУ

 
Не знал я горя и печали,
Когда не раз, не два, не пять
Твердил о том,
            чего не знали,
Но были рады осознать.
 
 
И обрастал я тесным кругом
Друзей… Был полон свежих сил.
Желанным гостем, лучшим другом
Почти для всех тогда я был.
 
 
И жил с простым и ясным чувством.
Всегда был к месту каждый жест:
Знать назначение искусства —
Не нарушать обмен веществ…
 
 
…А нынче глохнут ощущенья,
Меж мной и словом сотни стен —
Знать, я иному назначенью
Служу, —
       нарушив тот обмен.
 
 
Служу!
      И люди воровато
Меня обходят за версту.
И тесный круг, что был когда-то,
Вдруг превратился в пустоту.
 
 
Но словно суть моя – иная,
Теперь я
        каждый раз опять
Твержу о том, что сами знают.
Но что боятся осознать.
 

1960

ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ

 
Писал один поэт:
О небогатой доле.
«На свете счастья нет,
Но есть покой и воля».
 
 
Хотел он далеко
Бежать. Не смог, не скрылся.
А я б теперь легко
С той долей примирился.
 
 
И был бы мной воспет
По самой доброй воле
Тот мир, где счастья нет,
Но есть покой и воля.
 
 
Что в громе наших лет
Звучало б так отчасти:
«На свете счастья нет,
Но есть на свете счастье».
 

1960

ВАРИАЦИИ ИЗ НЕКРАСОВА

 
…Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год —
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд…
Но кони – всё скачут и скачут.
А избы – горят и горят.
 

1960

* * *

 
Наверно, я не так на свете жил,
Не то хотел и не туда спешил.
А надо было просто жить и жить
И никуда особо не спешить.
Ведь от любой несбывшейся мечты
Зияет в сердце полость пустоты.
 
 
Я так любил. Я так тебя берёг.
И так ничем тебе помочь не мог.
Затем, что просто не хватало сил.
Затем, что я не так на свете жил.
Я жил не так. А так бы я живи, —
Ты б ничего не знала о любви.
 

1960

* * *

 
Ты сама проявила похвальное рвенье,
Только ты просчиталась на самую малость.
Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье,
А мгновение жизнью твоей оказалось.
Твой расчёт оказался придуманным вздором.
Ты ошиблась в себе, а прозренье – расплата.
Не смогла ты холодным блеснуть метеором,
Слишком женщиной – нежной и теплой —
                                   была ты.
 
 
Ты не знала про это, но знаешь сегодня,
Заплативши за знанье жестокую цену.
Уходила ты так, словно впрямь ты свободна,
А вся жизнь у тебя оказалась изменой.
Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем,
Со свиданьями тайными в слякоть сплошную.
И с твоим увяданьем. И с горькою властью
Выпрямлять твое тело одним поцелуем…
 
 
. . . . . . . . . .
 
 
Тяжело, потому что прошедшие годы
Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь,
И что больше той странной, той ждущей чего-то
Глупой девочкой – ни для кого ты не будешь.
 

1960

РАФАЭЛЮ
(После спора об искусстве)

 
Не ценят знанья тонкие натуры.
Искусство любит импульсов печать.
 
 
Мы ж, Рафаэль, с тобой – литература!
И нам с тобой здесь лучше промолчать.
 
 
Они в себе себя ценить умеют.
Их мир – оттенки собственных страстей.
Мы ж, Рафаэль, с тобой куда беднее —
Не можем жить без Бога и людей.
 
 
Их догмат – страсть. А твой – улыбка счастья.
Твои спокойно сомкнуты уста.
Но в этом слиты все земные страсти,
Как в белом цвете слиты все цвета.
 

1960

ИНЕРЦИЯ СТИЛЯ

Стиль – это человек.

Бюффон

 
В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное – это инерция стиля.
Это – привычка, а кажется, что ощущенье.
Это стихи ты закончил, а нет облегченья.
Это – ты весь изменился, а мыслишь, как раньше.
Это – ты к правде стремишься, а лжешь, как
                                         обманщик.
 
 
Это – душа твоя стонет, а ты – не внимаешь.
Это – ты верен себе, и себе – изменяешь.
Это – не крылья уже, а одни только перья,
Это – уже ты не веришь – боишься неверья.
 
 
Стиль – это мужество. В правде себе признаваться!
Всё потерять, но иллюзиям не предаваться —
Кем бы ни стать – ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало…
Правда конца – это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, – того не разбили…
 
 
Самое страшное – это инерция стиля.
 

1960

* * *

 
Ни трудом и ни доблестью
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех – не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить,
Где труды от безделия
Нелегко отличить…
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности —
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости, —
Лишь одно, как на грех:
 
 
Стаж работы в той области,
Где успех – не успех…
 

1960

КОМИССАРЫ
(Элегия)

Булату Окуджаве

 
Где вы, где вы?
              В какие походы
Вы ушли из моих городов?..
Комиссары двадцатого года,
Я вас помню с тридцатых годов.
Вы вели меня в будни глухие,
Вы искали мне выход в аду,
Хоть вы были совсем не такие,
Как бывали в двадцатом году.
Озарённей, печальнее, шире,
Непригодней для жизни земной…
Больше дела вам не было в мире,
Как в тумане скакать предо мной.
Словно все вы от части отстали,
В партизаны ушли навсегда…
Нет, такими вы не были – стали,
Продираясь ко мне сквозь года.
Вы легко побеждали, но всё же
Оставались всегда ни при чём.
Лишь в Мадриде встречали похожих,
Потому что он был обречён.
О, как вы отрешенно скакали,
Зная правду, но веру храня.
И меня за собой увлекали,
Отрывали от жизни меня…
И летел я, коня погоняя,
Прочь куда-то, в пыли и в дыму.
Почему – я теперь уже знаю,
А куда – до сих пор не пойму.
Я не думал о вашей печали,
Я скорбел, что живу, как во сне,
Но однажды одни вы умчались
И с тех пор не являлись ко мне.
И пошли мои взрослые годы…
В них не меньше любви и огня…
Но скажите, в какие походы
Вы идете теперь – без меня?
 

1960

ЛЕНИНГРАД

 
Он был рождён имперской стать столицей.
В нём этим смыслом всё озарено.
И он с иною ролью примириться
Не может.
        И не сможет всё равно.
 
 
Он отдал дань надеждам и страданьям.
Но прежний смысл в нем всё же не ослаб.
Имперской власти не хватает зданьям,
Имперской властью грезит Главный Штаб.
 
 
Им целый век в иной эпохе прожит.
А он грустит, хоть эта грусть – смешна.
Но камень изменить лица не может, —
Какие б ни настали времена.
В нем смысл один, – неистребимый, главный,
Как в нас всегда одна и та же кровь.
И Ленинграду снится скиптр державный, —
Как женщине покинутой —
                      любовь.
 

1960

* * *

 
Пусть с каждым днём тебе труднее
И сам ты плох, и всё – не так,
Никто тебя не пожалеет,
Когда прочтёт о том в стихах.
 
 
Как жить на свете ни мешали б,
Как дни бы ни были трудны,
Чужие жалобы смешны:
Поэзия – не книга жалоб.
 
 
. . . . . . .
 
 
Но все застынут пред тобою,
Когда ты их – себя скрепя —
Ожгёшь необходимой болью,
Что возвращает всем – себя.
 

1960

* * *

 
Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
           на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
           Цените, люди, время.
 
 
Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над всеми:
  Вы временные жители земли!
  И потому – цените, люди, время!
 

1961

ДЕТИ В ОСВЕНЦИМЕ

 
Мужчины мучали детей.
Умнó. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучали детей.
 
 
  И это каждый раз опять, —
  Кляня, ругаясь без причины…
  И детям было не понять,
  Чего хотят от них мужчины.
 
 
За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
 
 
  Они представить не могли
  Того, что было всем открыто:
  По древней логике земли,
  От взрослых дети ждут защиты.
 
 
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы,
Но их всё били.
              Так же.
                    Снова.
И не снимали с них вины.
 
 
  Они хватались за людей.
  Они молили. И любили.
  Но у мужчин «идеи» были,
  Мужчины мучали детей.
 
 
Я жив. Дышу. Люблю людей,
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было.
Мужчины мучали детей.
 

1961

* * *

 
У меня любимую украли,
Втолковали хитро ей своё.
И вериги долга и морали
Радостно надели на неё.
 
 
А она такая ж, как и прежде,
И её теперь мне очень жаль.
Тяжело ей – нежной – в той одежде
И зачем ей – чистой – та мораль.
 

1961

* * *

 
Брожу целый день по проспектам прямым
И знаю – тут помнят меня молодым.
Весёлым. Живущим всегда нелегко,
Но верящим в то, что шагать – далеко.
Что если пока и не вышел я в путь,
Мне просто мешают, как надо, шагнуть.
Но только дождусь я заветного дня,
Шагну – и никто не догонит меня.
 
 
Я ждал. Если молод – надейся и жди.
А город – он тоже был весь впереди.
Он рос, попирая засохший ковыль.
В нём ветер крутил августовскую пыль.
Он не был от пыли ничем защищен…
Но верил, надеялся, строился он.
 
 
И я не страданьем тут жил и дышал.
Напор созиданья меня заражал.
И был он сильнее неправды и зла…
А, может быть, всё это юность была.
Но если кручина являлась во сне,
Причина была не во мне, а вовне.
 
 
Так было… А после я жил, как хотел,
И много исполнил задуманных дел.
И многое понял. И много пронёс.
И плакал без слёз. И смеялся до слёз.
И строки руками таскал из огня…
(За что теперь многие любят меня.)
 
 
Был счастлив намёком, без злобы страдал.
И даже не знал, что с годами устал.
 
 
Но вдруг оказалось, что хочется в тень,
Что стало дышать мне и чувствовать лень.
 
 
Вот нынче в какую попал я беду!
Никто не мешает – я сам не иду.
И снова кручина. Я вновь, как во сне.
Но только причина – теперь не вовне…
 
 
…И вот я, как в юность, рванулся сюда.
В мой город… А он – не такой, как тогда.
Он в зрелую пору недавно вступил,
Он стал властелином в притихшей степи.
И пыль отступила пред ростом его.
И больше не надо напора того,
Который спасал меня часто тогда.
Того, за которым я ехал сюда.
 
 
Здесь был неуют, а теперь тут – уют.
Здесь трезвые парочки гнездышки вьют.
И ищут спокойно, что могут найти.
И строят свой город с восьми до пяти.
А кончат – и словно бы нет их в живых —
Душой отдыхают в квартирах своих.
И всё у них дома – и сердце и мысль.
А если выходят – так только пройтись.
 
 
Работа и отдых! На что ж я сержусь?
Не знаю – я сам не пойму своих чувств.
Я только брожу по проспектам прямым,
По городу, бывшему раньше моим,
И с каждым кварталом острей сознаю,
Что ВРЕМЯ закончило юность мою.
И лучше о прежнем не думать тепле —
По-новому счастья искать на земле.
 

Август-сентябрь 1961 – Караганда.

Найдено и доработано 19–20 мая 1968 года Москва

КАТАЛОГ «СОВРЕМЕННЫХ ЗАПИСОК»
(Памяти Марины Цветаевой)

Поколенье, где краше

Был – кто жарче страдал

М. Цветаева

 
Тут не шёпот гадалок:
Мол, конец уже близок —
Мартиролог – каталог
«Современных записок»
 
 
Не с изгнаньем свыкались,
Не страдали спесиво —
Просто так, задыхались
Вдалеке от России.
 
 
Гнёт вопросов усталых:
«Ах, когда ж это будет?»
Мартиролог – каталог
Задохнувшихся судеб.
 
 
Среди пошлости сытой
И презренья к несчастью —
Мартиролог открытий,
Верных только отчасти.
 
 
Вера в разум средь ночи,
Где не лица, а рожи, —
Мартиролог пророчеств.
Подтвердившихся. Позже.
 
 
Не кормились – писали,
Не о муках – о деле.
Не спасались – спасали,
Как могли и умели.
 
 
Не себя возносили
И не горький свой опыт —
Были болью России
О закате Европы.
 
 
Не себя возносили,
Хоть открыли немало, —
Были знаньем России!..
А Россия – не знала.
 
 
А Россия мечтала
И вокруг не глядела,
А Россия считала:
Это плёвое дело.
 
 
Шла в штыки, бедовала —
Как играла в игрушки.
…И опять открывала,
Что на свете был Пушкин.
 

1962