Текст книги "Чертог фантазии. Новеллы"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

В наш век брошюр неуместен был бы целый том, который необходим, дабы поведать обо всем, что я наблюдал в этом столичном средоточии людских деяний и развлечений. Общество было представлено как нельзя более широко – властители, мудрецы, остроумцы и знаменитости во всех областях жизни: князья, президенты, поэты, генералы, художники, артисты и филантропы. Все они имели свой интерес на Ярмарке и, не скупясь, давали любую цену за товары, которые им приглянулись. Да и без намерения что-либо купить или продать стоило потолкаться в торговых рядах и поглядеть на многообразное круговращенье бытия.

Некоторые покупатели, как мне показалось, заключали весьма неумные сделки. Так, один молодой человек, получив великолепное наследство, пустил его значительную часть на приобретение болезней, а затем израсходовал все остальное на тяжкий жребий раскаянья и изорванное рубище. Весьма пригожая девица выменяла кристально чистое сердце, свое единственное сокровище, на подобную же драгоценность, столь, однако, потасканную и поврежденную, что она гроша ломаного не стоила. В одной лавке во множестве продавались лавровые и миртовые венки, за которыми теснились в очереди воины, сочинители, общественные деятели и все, кому не лень; одни расплачивались за эти убогие украшения своей жизнью, другие – многолетним каторжным трудом, а многие отдавали все свое достояние и в конце концов уходили ни с чем. Были еще такие акции или облигации под названием Совесть, которые, по-видимому, котировались очень высоко и шли в уплату почти за все. Да вряд ли что особенно ценное и можно было приобрести, не покрыв немалую часть его стоимости этими акциями – редкое предприятие могло принести особую выгоду, если не знать, когда и как выбросить на рынок свою квоту Совести. И однако же поскольку лишь эти акции сохраняли постоянную цену, то всякий, расставшийся с ними, в конечном счете проигрывал. Некоторые сделки были крайне сомнительны. Иногда член Конгресса набивал карман, продавая своих избирателей, и меня уверяли, что государственные чиновники частенько продают родину по очень скромной цене. Люди тысячами отдавали свое счастье за просто так. Большой спрос был на золоченые цепи – их покупали, жертвуя почти всем. По правде сказать, те, кому не терпелось, согласно старинному присловью, спустить что-нибудь ценное ни за понюшку табаку, везде на Ярмарке находили покупателей; и повсюду стояли лохани горячей-прегорячей похлебки – для желающих спустить за нее право первородства. Но кое-чего неподдельного на Ярмарке Тщеславия было никак не сыскать. Кто хотел возвратить себе юность, тому предлагалась искусственная челюсть и парик золотисто-каштанового цвета; кому нужен был душевный покой, тому советовали принять опиум или выпить бутылку бренди.

Земельные участки и золотые дворцы в Граде Небесном часто крайне убыточно обменивались на двух-трехгодичную аренду маленьких, невзрачных и неудобных помещеньиц на Ярмарке Тщеславия. Сам князь Вельзевул весьма интересовался такого рода коммерцией, а иной раз даже изволил принимать личное участие в довольно пустячных сделках. Я однажды имел удовольствие видеть, как он выторговывал душу у одного скупердяя; после любопытнейшего обмена репликами Его Высочество заполучил ее за шесть пенсов. Князь с улыбкой заметил, что он остался внакладе.

День за днем разгуливал я по улицам Града Тщеты, дальше-больше сближаясь с его обитателями в поведении и обычаях. Я стал чувствовать себя как дома, и мысль о дальнейшем путешествии в Град Небесный почти улетучилась у меня из головы. Она, однако, возникла снова при виде двух тех самых незадачливых паломников, которых мы так весело осмеяли в начале нашего пути, когда Аполлион обдавал их дымом и паром. Они объявились на самой толкучке: торговцы предлагали им пурпур, тонкое полотно и драгоценности; шутники и насмешники потешались над ними; парочка полногрудых девиц искоса обмеривала их взглядом; благодушный мистер Слизни был тут как тут и вполголоса учил их уму-разуму, указывая на свежевоздвигнутый храм, – и все это выглядело дико и чудовищно, ибо два достопочтенных простака наотрез отказывались от всякого участия в делах или развлечениях.

Один из них, по имени Правдолюб, заметил, надо полагать, у меня на лице нечто вроде едва ли не восхищенного сочувствия, которое, себе на изумленье, я поневоле испытывал к этой самоуверенной двоице. Поддавшись побуждению, он обратился ко мне.

– Сударь, – спросил он скорбным, однако же кротким и ласковым голосом, – вы именуетесь паломником?

– Именуюсь, – подтвердил я. – И несомненно имею право так называться. Здесь, на Ярмарке Тщеславия, я всего лишь проезжий; я еду в Град Небесный по новой железной дороге.

– Увы, друг мой, – возразил мистер Правдолюб, – уверяю вас и заклинаю не сомневаться в моих словах, что вся эта затея – сплошное надувательство. Эдак вы пропутешествуете всю жизнь, если даже проживете тысячу тысяч лет, и никуда не выедете за пределы Ярмарки Тщеславия! Да, да – вам хоть и покажется, что вы вот-вот вступите в Град Небесный, но это будет всего лишь презренный самообман.

– Господин Града Небесного, – прибавил другой паломник, по имени мистер Путевод, – раз и навсегда отказался зарегистрировать эту железную дорогу, а без такой регистрации ни одному ее пассажиру и мечтать нечего попасть в тот край. Так что всякий, кто покупает билет, должен понимать, что бросает деньги на ветер – а расплатился-то он своей душой.

– Фу, какой вздор! – воскликнул мистер Слизни, взяв меня под руку и поспешно уводя прочь. – Этих клеветников надо упрятать в тюрьму. В прежние законопослушные времена они бы уже скалились из-за решетки.

Этот случай оказал на меня известное влияние; возникли еще некоторые обстоятельства, и я раздумал поселяться в Граде Тщеты, хотя, конечно, не будь дурак, не оставил первоначального плана без труда и со всеми удобствами проследовать к желанной цели железной дорогой. И мне не терпелось тронуться в путь. Одна странная вещь тревожила меня: среди всех занятий и забав Ярмарки было обычней обычного – за столом, в театре, в церкви или в хлопотах о богатстве и почестях, – если кто-нибудь вдруг пропадал, точно мыльный пузырь, и никто его больше не видел. Все так привыкли к этим происшествиям, что спокойно, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами. У меня это не получалось.

Наконец, после очень длительной задержки на Ярмарке, я продолжил путешествие ко Граду Небесному, по-прежнему бок о бок с мистером Слизни. В ближних окрестностях Града Тщеты мы приметили старинные серебряные копи, первооткрывателем коих был Демас [87]87
  Демас – персонаж книги Беньяна, обличенный Христианином как сын Иуды Искариота, соблазнитель и губитель паломников.


[Закрыть]и которые ныне разрабатываются к великой всеобщей выгоде, щедро снабжая почти весь мир звонкой монетой. Чуть подальше находилось место, где многие века простояла жена Лота, превратившись в соляной столб. Любопытные путешественники давным-давно разнесли столб по крупицам. Если бы все сожаления наказывались так же сурово, как сожаления этой несчастной женщины, то моя тоска по утраченным радостям Ярмарки Тщеславия, наверно, так же изменила бы мой телесный состав, и я бы торчал, как остережение грядущим паломникам.

Далее мы приметили огромное строение из обомшелых камней в современном легкомысленном вкусе. Паровоз остановился неподалеку от него, издав обычный чудовищный вопль.

– Прежде это был замок грозного исполина Отчаяние, – пояснил мистер Слизни, – но он скончался, и новым хозяином стал мистер Недоверок: он перестроил замок и превратил его в отменное увеселительное заведение. Мы тут всегда останавливаемся.

– Да оно едва держится, – заметил я, окинув взглядом массивные, но ненадежные стены. – Незавидной обителью владеет мистер Недоверок. Однажды она обрушится на головы хозяину, челяди и гостям.

– Мы-то во всяком случае спасемся, – сказал мистер Слизни, – вон Аполлион уже разводит пары.

Дорога нырнула в ущелье Отрадных Гор и пересекла поле, где в былые времена слепцы блуждали и спотыкались о могилы. Какой-то злоумышленник подбросил на рельсы древнее надгробие, и весь поезд устрашающе содрогнулся. Высоко на скалистом обрыве я увидел ржавую железную дверь, полускрытую кустарником и плющом; из щелей ее сочился дым.

– Это что же, – спросил я, – та самая дверь на крутизне, боковой проход в ад, как уверяли Христианина пастухи?

– Пастухи просто пошутили, – с улыбкой сказал мистер Слизни. – Это всего-то-навсего вход в пещеру, которая служит им коптильней для бараньих окороков.

Какая-то часть дальнейшего путешествия припоминается мне смутно и бессвязно. Меня одолевала необыкновенная дремота – ведь мы ехали Зачарованной Окраиной, где самый воздух внушает сонливость. Но я тут же пробудился, лишь только мы оказались в желанных пределах Земли Обетованной. Все пассажиры протирали глаза, сверяли часы и поздравляли друг друга с долгожданным и столь своевременным окончанием путешествия.

Легкие и свежие зефиры блаженного края ласкали наше обоняние; мы любовались сверкающими струями серебряных фонтанов, осененных пышнолиственными деревьями в дивных плодах, взращенными из небесных саженцев. Мы неслись, как ураган, и все же услышали хлопанье крыльев и увидели осиянного ярким блеском ангела, спешившего с каким-то райским поручением. Паровоз оповестил о близком прибытии на конечную станцию, издав последний жуткий вопль, в котором, казалось, можно было расслышать и многоголосые рыдания и стоны, и свирепые выкрики гнева – все это в смешенье с диким хохотом, не то дьявольским, не то безумным. Всю дорогу, на каждой остановке, Аполлион упражнял свою изобретательность, извлекая отвратительнейшие звуки из паровозного гудка; но в этом заключительном усилии он превзошел самого себя и разразился адским воем, который не только встревожил мирных селян Земли Обетованной, но, должно быть, нарушил безмятежный покой даже и за Небесными вратами.

Ужасная жалоба еще отдавалась в ушах, когда нашего слуха коснулась восхитительная музыка, словно тысячи инструментов, соединив возвышенный строй с проникновением и негой, зазвучали в унисон, приветствуя некоего доблестного витязя, завершившего великую битву славной победой и готового навеки расстаться с иссеченными боевыми доспехами. Приглядываясь и пытаясь понять, чем вызвана к жизни эта отрадная гармония, я сошел с поезда и увидел, что сонм Блистающих Существ собрался на дальнем берегу реки в честь двух убогих паломников, которые только что появились из расступившихся вод. Это были те самые двое, которых мы с Аполлионом напутствовали глумливыми издевками и жгучим паром в начале нашего странствия; те самые, чей отрешенный облик и впечатляющие слова взволновали мою совесть вопреки неистовым утехам Ярмарки Тщеславия.

– Как удивительно повезло тем паломникам! – воскликнул я, обращаясь к мистеру Слизни. – Хотел бы я быть уверен, что и нас встретят не хуже.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь! – отозвался мой друг. – Пойдемте! Поспешим! Паром вот-вот отчалит, и через три минуты вы ступите на тот берег реки. А там уж конечно вас доставят в каретах к городским воротам.

Пароходный паром, последнее существенное достижение на пути паломничества, стоял у берега, пыхтя, тарахтя и производя все прочие неприятные звуки, которые возвещают немедленное отплытие. Я поспешил на борт в толпе пассажиров поезда, большинство которых пребывало в чрезвычайном волнении: одни громогласно требовали выдать им багаж; другие рвали на себе волосы, возглашая, что паром непременно взорвется или просто потонет; иные уже смертельно побледнели от качки; кое-кто с ужасом взирал на урода рулевого; а некоторые еще не вполне очнулись от дремотного оцепенения – воздействия Зачарованной Окраины. Взглянув на берег, я с изумлением увидел там мистера Слизни, махавшего рукой в знак прощания.

– А вы разве не едете в Град Небесный? – позвал его я.

– Ну, нет! – откликнулся он с загадочной улыбкой и той самой гадкой гримасой, какую я видел у обитателей Сумрачной Долины. – Ну, нет! Я проехал до сего места лишь затем, чтобы вволю насладиться вашим обществом. До свидания! Мы еще встретимся.

И мой превосходный друг мистер Слизни разразился хохотом, испуская клубы дыма изо рта и ноздрей; глаза его полыхнули рдяным пламенем – конечно же, вспышкой его раскаленного нутра. Бессовестный бес! Это он-то отрицал существование геенны, когда адский огонь бушевал у него в груди! Я кинулся к борту парома, чтобы выскочить на берег. Но маховые колеса, уже начавши вращаться, окатили меня мертвенно леденящими струями, напитанными тем вечным холодом, который не оставит эти воды, покуда Смерть не утонет в собственной реке, – и, объятый нестерпимой дрожью, трепеща всем сердцем, я проснулся. Слава Богу, это был Сон!

Ведомство всякой всячины

Перевод В. Муравьева

Строгий чиновник в непроницаемых очках на носу и с пером за ухом восседал в углу столичного учреждения. Перегороженная стойкой комната присутствия была обставлена просто и по-деловому; помимо углового стола в ней имелся дубовый шкаф и пара стульев. По стенам висели объявления о потерях, пожеланиях и предложениях: сюда подпадало почти все, что человек измыслил для своего удобства или неудобства. В комнате было полутемно, отчасти из-за высоких зданий на той стороне улицы, отчасти же из-за огромных малиново-синих афиш, закрывавших все три окна. Ни топот башмаков, ни рокот колес, ни гул голосов, ни выкрики разносчиков, ни вопли газетчиков, ни другие отзвуки многолюдной жизни, бурлившей за стенами конторы, не отвлекали чиновника, углубленного в фолиант, по размеру и виду точь-в-точь бухгалтерский гроссбух. Он казался духом регистрации – душой этого громадного тома, воплотившейся в земную форму.

Но чуть не каждую минуту в дверях появлялся очередной представитель занятого люда, который так шумел, топотал и галдел рядом с ведомством.

То это был деятельный механик в поисках помещения, каковое было б ему по карману; то краснощекая девушка-ирландка с берегов Килларнийских озер, скиталица по американским кухням, оставившая сердце в торфяном чаду родной хижины; то одинокий джентльмен, чающий скромного пансиона; а иногда – ведь сюда проникали все, какие есть, мирские устремления – увядшая красотка, желающая вернуть расцвет молодости; Петер Шлемиль, требующий возвратить ему тень; автор с десятью годами сочинительства за плечами, отыскивающий утраченную репутацию; или просто угрюмая особа, тоскующая по прошлогоднему снегу.

Дверь опять отворилась, и вошел некто в шляпе набок и в платье с чужого плеча; глаза его разъезжались врозь, и с головы до ног он был какой-то неприкаянный. Во дворце и в хижине, в храме и на рынке, на суше и на море или даже у собственного камина – всюду он очевидно и обязательно оказался бы не в своей тарелке.

– Это оно и есть, – вопросил он чрезвычайно утвердительно, – Главное Ведомство Всякой Всячины?

– Точно так, – отвечал чиновник из-за стола, переворачивая страницу. Затем взглянул в лицо просителю и коротко осведомился: – Что вам угодно?

– Мне нужно, – объявил тот с трепетным напором, – нужно место!

– Место? Какого же свойства? – спросил Посредник. – Вакансий много, а нет – так будет, какая-нибудь, верно, подойдет, есть всякие – от лакея до тайного советника, в кабинете министров, на троне или в президентском кресле.

Незнакомец, задумавшись, подступил к столу с беспокойным, недовольным видом – слегка нахмуренный его лоб выказывал глухую и смутную сердечную тревогу, а ищущий взгляд просил и ожидал, но очень уклончиво, как бы не доверяя. Словом, он явно имел настоятельную надобность, не физическую и не умственную, а нравственную, но почти заведомо неисполнимую, потому что он не знал, чего ему надо.

– Ах, да вы не понимаете! – сказал он наконец, раздраженно отмахнувшись. – Любое, какое угодно из упомянутых вами мест мне может вполне подойти – а вернее сказать, ни одно не подойдет. Мне нужно мое место – мое собственное, мое настоящее место на свете! Мое подлинное призвание, для которого предназначила меня природа, смастерив кое-как, и которое я попусту ищу всю жизнь! Стоять на запятках или сидеть на троне – это мне все равно, лишь бы заниматься своим делом. Вы можете мне в этом помочь?

– Регистрирую вашу заявку, – отвечал Посредник, написав несколько строк в своем гроссбухе. – Однако, скажу откровенно, вовсе не обязуюсь ее исполнить. Добро бы вы просили о том или о сем: и то, и се более или менее достижимо на известных условиях. Но чтобы угодить именно вам, надо оставить в претензии почти весь город; уж очень у вас много товарищей по несчастью.

Проситель впал в полнейшее уныние и удалился за дверь, более не поднимая глаз; и если он с горя умер, то его, должно быть, схоронили в чужой могиле: ведь от таких людей рок не отступается ни на миг, и они, живые или мертвые, неизменно пребывают не на своем месте.

Почти тотчас послышались другие шаги. Порог поспешно переступил юноша, окинувший помещение взглядом, удостоверяясь, что Посредник здесь один. Он подошел к самому столу и, по-девичьи краснея, казалось, затруднялся изложить свое дело.

– Вы пришли по делам сердечным, – сказал чиновник, рассматривая его сквозь таинственные очки. – Излагайте в двух словах.

– Вы правы, – отозвался юноша. – Мне нужно избавиться от сердца.

– Обменять? – сказал Посредник. – Глупый юнец, почему ты недоволен своим?

– Да потому, – воскликнул молодой человек, разволновавшись и забыв о смущенье, – что у меня не в меру пылкое сердце; оно изводит меня с утра до вечера, все чего-то жаждет, лихорадочно колотится, ноет от смутной тоски; из-за него я в трепете просыпаюсь среди ночи, хотя бояться-то совершенно нечего! Нет больше сил это терпеть. Такое сердце лучше всего выбросить, даже если ничего не получишь взамен!

– Ладно, ладно, – заметил чиновник, ставя пометку в своем фолианте. – Дело ваше легче легкого. Я часто занимаюсь такого рода посредничеством, и выбор тут всегда большой. Да вот, если не ошибаюсь, несут прекрасный образчик.

При этих его словах дверь тихонько приотворилась, являя глазу стройную фигурку юной девицы, которая, робко вступив в эту мрачноватую комнату, казалось, принесла с собою отблеск света и отзвук веселости. Мы не знаем, зачем она пришла; не знаем и того, препоручил ли ей свое сердце этот молодой человек. Если препоручил, то состоялась сделка не лучше и не хуже, чем девяносто девять из ста, в которых сходство возрастных вкусов, легкое увлечение и нетребовательная приязнь подменяли более глубокую симпатию.

Впрочем, не всегда удавалось так просто управиться со страстями и увлечениями. Бывало – положим, редко, раз-другой на тысячу заурядных случаев, но все же бывало, – что приносили сердце столь превосходное по материалу, столь дивной закалки и так тонко отделанное, что ничего под стать ему не находилось. С житейской точки зрения обладателя такого бриллианта чистой воды можно было считать почти несчастным, ибо представлялось вероятнее всего, что менять его придется на обычный камушек, на кусок ловко обработанного стекла или в лучшем случае на самоцвет хоть и драгоценный, но в дурной оправе либо с роковым недостатком, с каким-нибудь черным изломом в самой середине. Если взять иной ряд подобий, то прискорбно, что сердца, питавшиеся родником бесконечности, вмещавшие неисчерпаемое сочувствие, бывают обречены полнить мелкие сосуды и, стало быть, попусту изливать свои сокровища наземь. Странно, что более тонким и глубоким натурам, мужским или женским, наделенным изощреннейшим чутьем, так часто недостает самого бесценного – инстинкта самосохранения от заразы низости! Иной раз, правда, духовный источник содержится в чистоте, сам себя сберегая, и сливает свое сверканье со светом небесным, ничуть не замутившись той земной грязью, из которой взмыл ввысь. А иногда и здесь на земле чистота сливается с чистотой и неисчерпаемость вознаграждается бесконечностью. Но такие чудеса отнюдь не во власти столь поверхностного устроителя дел человеческих, как чиновник в непроницаемых очках – хоть он по долгу службы и притворяется чудотворцем.

Дверь опять отворилась, и новые отзвуки городского гула огласили Ведомство Всякой Всячины. Вошел удрученный, подавленный горем мужчина; можно было подумать, что он потерял не что иное, как собственную душу, и в надежде обрести ее заново обшарил весь мир вдоль и поперек: искал в пыли торных дорог, в тени тайных тропинок, во мраке густолиственного леса, перебрал песок на морских побережьях – и все впустую. На пути сюда он обыскивал взором мостовую, а войдя – посмотрел в углу за приступкой и оглядел пол. Наконец он подошел к Посреднику и заглянул в его непроницаемые очки, будто за ними могло таиться утраченное сокровище.

– Я потерял… – начал он и осекся.

– Да, – подтвердил Посредник, – по-видимому, потеряли – но что?

– Я потерял бесценный перл, – горестно отвечал тот, – подобного которому не сыщется ни в одной царской сокровищнице. Покуда он был моим, я находил полнейшее счастие лишь в его созерцании. Ни за какие деньги я бы его не продал; я хранил его на груди и потерял, разгуливая по городу.

Предложив незнакомцу описать утраченный перл, чиновник выдвинул ящик дубового шкафа, уже упомянутого среди обстановки комнаты. Там хранились подобранные на улицах предметы – до востребования их законными владельцами. Это было причудливое и разнородное собранье. Особенно приметную часть его составляли многочисленные обручальные кольца, каждое из которых было надето на палец под звуки нерушимых обетов и закреплено на нем нездешней силой самых возвышенных таинств, но все же соскользнуло с него, обманув бдительность обладателя. Одни кольца изрядно сносили свое золото, поистерлись за годы супружества; другие сверкали, как на прилавке ювелира, и, вероятно, потерялись во время медового месяца. Там были таблички слоновой кости, исписанные выражениями чувств как нельзя более подлинных во дни чьей-то юности, но потом бесследно изгладившихся из памяти. Здесь все тщательно сохранялось, даже увядшие цветы: белые розы, багряные розы, чайные розы – достойные эмблемы девственной чистоты и стыдливости, утраченной или отринутой, растоптанной в уличной грязи; пряди волос, золотистых и лоснисто-черных – длинные женские локоны и жесткие мужские завитки, – они попали в это хранилище потому, что любовники порою столь небрежно обходились с оказанным им доверием, что роняли с груди его символы. Многие трофеи были напоены ароматами; и, быть может, в жизни их прежних владельцев стало меньше одним нежным запахом, когда они от безрассудства или по небрежности утратили свое достояние. Были здесь золоченые пеналы, рубиновые сердечки, пронзенные золотыми стрелами, брошки, монетки и прочие всевозможные мелочи, то есть почти все пропажи с незапамятных пор. Большей частью они, несомненно, обрели бы свою историю и свое значение, если бы нашлось время это разузнавать и место об этом рассказывать. По крайней мере, советую всем, кто обнаружил значительный недочет в сердце, в мыслях или в карманах, навести справки в Главном Ведомстве Всякой Всячины.

И вот, после тщательных поисков, в углу одного из ящиков дубового шкафа нашлась крупная жемчужина, явственный идеал небесной чистоты, застывшее совершенство.

– Вот он, мой драгоценный, мой несравненный перл! – воскликнул незнакомец почти вне себя от восторга. – Мой он, мой! Отдайте его мне сию же секунду, не то я сойду с ума!

– Полагаю, – заметил Посредник, внимательно разглядывая камень, – что это и есть Перл Огромной Ценности.

– Он самый, – отвечал незнакомец. – И посудите, в каком я был горе, обронив его с груди! Верните же мне камень! Я ни мгновенья больше не проживу без него!

– Извините, – спокойно возразил Посредник. – Вы просите меня нарушить мой долг. Этот перл, как вы прекрасно знаете, отдается во владение на определенных условиях; и однажды не уследив за ним, вы имеете на него не более права – нет, даже менее, – чем любой другой. Я не могу вам его возвратить.

Никакие мольбы несчастного – перед глазами которого была отрада его жизни, ставшая, увы, недостижимой, – не смягчили сердца сурового исполнителя, неподвластного простому человеческому сочувствию, однако же столь, как видно, властительного над человеческими судьбами. И наконец этот горемыка, утративший бесценный перл, принялся рвать на себе волосы и стремглав выбежал на улицу, пугая встречных своим отчаянным видом. В дверях он чуть не столкнулся с молодым светским львом, который пожаловал справиться о бутоне дамасской розы, подарке своей возлюбленной, и часа не проторчавшем у него в петлице. Так различны были запросы посетителей Главного Ведомства, где, казалось, брали на учет все людские желания и, насколько позволяла судьба, содействовали их исполнению.

Следующим явился мужчина старше средних лет, очевидный дока по житейской части. Он прибыл в собственном отличном экипаже, которому велено было ждать у подъезда, покуда хозяин закончит дела. К столу он подошел быстрым уверенным шагом и твердо взглянул в лицо Посреднику; правда, глаза его таили красноватый отблеск смутной тревоги.

– У меня есть поместье на продажу, – сообщил он кратко, как, видимо, привык.

– Опишите его, – отозвался Посредник.

Тот изъяснил размеры имения и его свойства, то бишь преизбыток пашни, пастбищ, лесных угодий и свободных земель; к ним в придачу имелась усадьба, сущий воздушный замок, призрачные стены которого стали гранитом, а воображаемое великолепие воплотилось воочию. Судя по его описанию, усадьба была так прекрасна, что вот-вот исчезнет, как сон, и так прочна, что простоит многие века. Упомянул он и об изумительной мебели, изысканных обоях и всех тех ухищрениях роскоши, которая превратит пребывание там в череду златых дней и убережет от досадных превратностей судьбы.

– Я человек целеустремленный, – сказал он в заключение, – и еще бедным, обездоленным юношей, вступая на тернистый жизненный путь, я положил себе стать обладателем подобной усадьбы с поместьем, равно как и дохода, достаточного, чтобы ее содержать. Мои самые смелые замыслы осуществились. И вот этим-то имением я теперь и хочу распорядиться.

– На каких условиях? – осведомился Посредник, занесши в гроссбух сообщения незнакомца.

– О, на совершенно необременительных! – отвечал баловень успеха с улыбкой, и в то же время угрюмо и болезненно морщась, точно пересиливая душевную тоску. – Я испробовал разные жизненные занятия: был винокуром, африканским торговцем, ост-индским купцом, биржевым маклером – и в интересах дела принял известного рода договорное обязательство. Приобретателю моего имения надо будет всего-то навсего переписать договор на себя.

– Вас понял, – сказал Посредник и заложил перо за ухо. – И боюсь, что такого рода сделку заключить не удастся. Весьма вероятно, что будущий хозяин получит ваше имение с теми же обязательствами, но договор будет его собственный, и вашего бремени он нимало не облегчит.

– Что же, мне так и жить?! – яростно выкрикнул незнакомец. – Жить и ждать, пока свинцовая грязь этих чертовых акров и гранитные глыбы этой проклятой усадьбы раздавят мне душу? А если я отдам усадьбу под богадельню или больницу или снесу ее и построю церковь?

– Попробуйте, отчего бы и нет, – сказал Посредник, – но так или иначе, за все в ответе вы один.

Баловень горестного успеха удалился и сел в свой экипаж, который легко покатил по деревянной мостовой, даром что был нагружен обширным поместьем, роскошным домом и огромной кучей золота – неподъемным бременем нечистой совести.

Затем явилось немало соискателей вакансий; примечательней других был щуплый, прокопченный вертун, который выдавал себя за одного из злых духов-подручных доктора Фауста в делах науки. Он предъявлял якобы верительную грамоту, выданную ему, по его утверждению, знаменитым чернокнижником и засвидетельствованную несколькими последующими хозяевами, у которых он был в услужении.

– Увы, любезный друг, – заметил Посредник, – вряд ли удастся подыскать вам место. Нынче люди сами служат злыми духами для себя и для соседей, и это у них выходит куда лучше, чем у девяноста девяти из ста ваших собратьев.

Но не успел бес-горемыка снова принять парообразный вид и в унылой досаде втянуться под _:пол, как в контору случайно заскочил издатель политической газеты, которому нужен был светский хроникер. Он посомневался, что бывшему служителю доктора Фауста хватит язвительности, но все же решил, так и быть, его испробовать. Следом появился, также в поисках вакансии, таинственный Человек в Красном, который помогал Буонапарту взойти к вершинам власти. Он метил в политики, но был по рассмотрении забракован как несведущий в политическом хитроумии наших дней.

Люди входили, выходили и сменяли друг друга так быстро, будто каждый прохожий норовил отвлечься от городского шума и суеты, завернуть сюда и поведать о своих нуждах, избытках или вожделениях. У некоторых были товары или иное имущество, и им хотелось выгадать на продаже. Один негоциант долго прожил в Китае и потерял здоровье из-за тамошнего губительного климата; он от всей души предлагал свой недуг вместе с богатством любому целителю, который возьмется избавить его от того и другого зараз. Воин менял свои лавры на целую ногу, желательно такую же, какую некогда отдал за эти самые лавры на поле брани. Один горький бедолага просил лишь указать ему приличный способ расстаться с жизнью; ибо невезенье и безденежье так изнурили его, что он потерял всякую веру в возможность счастья и всякую охоту его добиваться. Но он случайно услышал здесь, в конторе, разговор о том, как легко некоторым образом разбогатеть, и решил лишний раз попытать судьбу. Многие желали обменять свои юношеские пороки на более подходящие для солидного, зрелого возраста; иные же, приятно сказать, изо всех сил старались обрести добродетель взамен порока и, как ни дорого им это давалось, ухитрялись добиться своего. Но вот что любопытно: все менее всего хотели расставаться, даже на самых выгодных условиях, с привычками, странностями, особыми замашками, мелкими смешными слабостями, не то изъянами, не то причудами, чем-то притягательными для них одних.

Огромный фолиант, куда Посредник заносил все прихоти пустопорожних сердец, чаяния сердец глубоких, бессильные порывы истерзанных и злобные мольбы растленных сердец, будь он опубликован, оказался бы прелюбопытным чтением. Человеческий характер в его частных проявлениях и человеческую природу в массе удобнее всего изучать по людским желаниям – а здесь они записаны все до единого. Бесконечно многообразные и многоразличные, они, однако же, столь сходствуют в основе своей, что любая страница фолианта – и написанная в допотопные дни, и датированная вчерашним числом, и почти уже дождавшаяся завтрашнего, и готовая к заполнению через тысячу лет – может служить образчиком целого. Встречаются там, конечно, и фантазии, которые могли взбрести на ум лишь кому-нибудь одному – не важно, умнику или сумасброду. Желания самые нелепые – однако же весьма свойственные глубочайшим естествоиспытателям, наделенным высоким, но не возвышенным умом, – сводились к соревнованию с Природой, покушению на ее тайны или стихийные силы, недоступные посягательствам смертных. Она ведь любит завлекать своих пытливых исследователей, дразнить их открытиями, которые, кажется, вот-вот вознаградят беспредельное упорство. Создать новые минералы, вывести новые формы растительной жизни, сотворить насекомое, а лучше бы какое-нибудь более достойное существо – вот желания, зачастую теснившие грудь людям науки. Астроном, который чувствовал себя куда уютней в дальних мирах Вселенной, нежели в наших низменных сферах, изъявил желание созерцать обратную сторону луны, каковую она никогда не сможет показать земле, разве что небосвод вывернется наизнанку. На той же странице фолианта записана была просьба маленького ребенка дать ему поиграть звездочками.