Текст книги "Алая буква (сборник)"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

19
Дитя на берегу ручья

– Ты искренне ее полюбишь, – повторила Эстер Принн, когда они со священником наблюдали за маленькой Перл. – Разве она не красива? И посмотри, с каким врожденным талантом она украшает себя цветами! Если бы она собирала в лесу жемчужины, бриллианты и рубины, и те не смогли бы украсить ее лучше! Она прекрасное дитя! И я знаю, чьи у нее брови!

– Если бы ты знала, Эстер, – сказал Артур Диммсдэйл с нервной улыбкой, – сколько это милое дитя, всегда сопровождающее тебя, доставило мне тревог! Я думал – о, Эстер, что то были за мысли и как ужасно было пугаться их! – что мои черты частично повторяются в ее лице, настолько явно, что мир не может этого не увидеть! Но в основном в ней твои черты!

– Нет, нет! Не столь уж и мои! – ответила мать с нежной улыбкой. – Еще немного – и тебе не понадобится бояться, что в ней узнают твое дитя. Но как странно и красиво она выглядит с дикими цветами в волосах! Словно одна из фей, которых мы оставили в доброй старой Англии, украсила ее ради вашего знакомства.

И с чувством, которого никто из них никогда еще не испытывал, они сидели и наблюдали, как медленно приближается Перл. Она была олицетворением связи, объединявшей их. Она была предложена миру все эти семь минувших лет, как живая надпись иероглифами, в которой раскрывался секрет, что оба так отчаянно желали сохранить, – все было в этом символе, все было на виду, и не было пророка или волшебника, обладавшего бы даром читать огненные письмена! Перл была единением их обоих. Каким бы ни был их предыдущий грех, как они могли сомневаться, что их будущая судьба и земные жизни соединены, глядя на плод материального их союза и духовной идеи, в которой они сплелись и вместе обрели единое бессмертие. Такие, или почти что такие, мысли – и, возможно, иные, которых они не желали признать или облечь в слова, – смешивались с восхищением девочкой, которая к ним шагала.

– Пусть она не увидит ничего странного, ни страсти, ни нетерпения, когда обратишься к ней, – прошептала Эстер. – Наша Перл бывает иногда порывистым сказочным эльфом. В особенности она не переносит эмоций, когда не вполне понимает, к чему они и отчего. Но как крепки ее привязанности! Она любит меня, и она полюбит тебя!

– Ты не можешь представить себе, – сказал священник, скосив глаза на Эстер Принн, – как мое сердце боится этого разговора и жаждет его! Но, как я тебе уже говорил, дети не слишком стремятся со мной сближаться. Они не садятся ко мне на колени, не воркуют мне в ухо, не отвечают на мою улыбку, но отходят подальше и странно на меня смотрят. Даже младенцы, которых я беру на руки, начинают горько плакать. И все же Перл уже дважды в ее крохотной жизни была добра ко мне! В первый раз – ты отлично его помнишь! А второй случился, когда ты пришла с ней в дом нашего старого упрямца губернатора.

– И ты так храбро выступил в нашу защиту! – ответила мать. – Я помню это, и наверняка помнит маленькая Перл. Не бойся. Она может быть странной и смущаться поначалу, но вскоре научится тебя любить!

К этому времени Перл уже дошла до края ручья и стояла на дальнем его берегу, молча глядя на Эстер и священника, сидевших рядом на замшелом поваленном дереве и ждавших ее. Там, где она остановилась, ручей формировал озерцо, такое гладкое и тихое, что в нем отражался идеальный образ ее маленькой фигурки, во всех деталях ее красоты, с украшениями из цветов и переплетенных веток, но образ этот был чуть более тонкий и одухотворенный, чем реальность. Тот образ, почти идентичный живой маленькой Перл, казалось, придавал какую-то собственную призрачность и неосязаемость самой девочке. Было странно то, как Перл стояла, неотрывно глядя на них сквозь смутный лесной полумрак, сама при этом освещенная солнечным лучом, который словно сам по себе тянулся к ней. В ручье отражалась другая Перл – другая, и в то же время та же, – окутанная схожей пеленой золотого света. Эстер ощутила неявную и мучительную отстраненность от Перл, словно дитя в своем одиноком пути по лесу покинуло сферу, в которой путешествовало вместе с матерью, а теперь тщетно ищет пути назад.

Это впечатление было одновременно истинным и ложным, дитя и мать действительно отдалились друг от друга, но в том была вина Эстер, не Перл. Когда девочка отошла от нее, иной сосед оказался в кругу материнских чувств и так их изменил, что Перл, вернувшаяся странница, не сумела найти своего прежнего места и едва ли понимала, какое же теперь занять.

– У меня странное ощущение, – отметил чувствительный священник, – что этот ручей будто граница между двумя мирами и ты можешь уже никогда не встретиться с Перл. Или она действительно эльф по духу и, как учат нас сказки нашего детства, не может пересечь бегущей воды? Прошу, поторопи ее, эта заминка уже вызывает у меня нервную дрожь.

– Иди ко мне, дражайшее дитя! – ободряюще позвала Эстер, протягивая к ней руки. – Как медленно ты шагаешь! Разве когда-нибудь ты так медлила? Со мной здесь друг, который станет и тебе другом. И отныне ты будешь получать вдвое больше любви, чем могла подарить тебе твоя одинокая мать! Перепрыгни ручей и иди к нам! Ты же умеешь прыгать, как маленькая лань!

Перл, не отвечая на эти сладкие увещевания, оставалась по ту сторону ручья. Ее яркие дикие глаза смотрели то на мать, то на священника, то на обоих сразу, словно пытаясь разглядеть и объяснить связь, которая была между ними. По какой-то необъяснимой причине Артур Диммсдэйл, ощутив на себе детский взгляд, почувствовал, как рука – жестом настолько привычным, что он получался непроизвольно, – прижалась к сердцу. В отдалении, приобретая странную ауру властности, Перл подняла руку и указала пальцем на грудь своей матери. Внизу, в темном зеркале ручья, другая украшенная цветами и солнечным светом Перл тоже указывала пальцем.

– Ты странное дитя! Почему ты еще не подошла ко мне? – воскликнула Эстер.

Перл все еще указывала на нее пальцем, и лоб ее начинал хмуриться – и это выражение казалось особенно впечатляющим на ее детском, почти младенческом личике. Мать все продолжала ее звать, и лицо ее расцветало непривычными праздничными улыбками, но дитя топнуло ножкой с еще более властным выражением и жестом. Фантастически прекрасное отражение в пруду повторяло все, от указывающего пальца до властного жеста, подчеркивая каждую черточку маленькой Перл.

– Поторопись, Перл, иначе я на тебя разозлюсь! – крикнула Эстер Принн, которая, хоть и привыкла к эльфийским капризам, сейчас выказывала естественное недовольство столь явным их проявлением. – Прыгай через ручей, капризная девчонка, и беги сюда! Иначе я сама за тобой пойду!

Но Перл, ничуть не испуганная угрозами матери, равно как и не тронутая ее посулами, внезапно поддалась порыву истерики, яростно жестикулируя и принимая самые странные позы. Это сочеталось с дикими пронзительными криками, которые эхом отдавались в лесу со всех сторон, и детская беспричинная ярость, казалось, получает от невидимого множества искреннюю поддержку и симпатию. В ручье еще раз повторялась туманная ярость Перл, коронованной и увенчанной гирляндами цветов, но топающей ногами и дико жестикулирующей, а посреди подобного срыва все еще указывавшей на грудь Эстер Принн.

– Я вижу, что смущает ребенка, – прошептала священнику Эстер, побледнев, несмотря на попытки скрыть свое беспокойство и раздражение. – Дети не любят любых, даже самых малых изменений в привычном облике вещей, к которому привыкли. Перл не хватает того, что она всегда наблюдала на моем платье.

– Молю тебя, – ответил священник, – если у тебя есть способы успокоить дитя, поспеши! Больше всего на свете, – добавил он, пытаясь улыбнуться, – за исключением пагубной ярости старой ведьмы миссис Хиббинс, я хотел бы избежать подобной страсти в ребенке. В юной красоте Перл, как и в старой морщинистой ведьме, это приобретает неестественный эффект. Успокой ее, если любишь меня!

Эстер повернулась к Перл с алым румянцем на щеках, стараясь не глядеть на священника, но затем, после тяжелого вздоха, румянец поблек до смертельной бледности, даже раньше, чем она начала говорить.

– Перл! – сказала она печально. – Посмотри под ноги! Вот нам! Перед тобой! На этом берегу ручья!

Дитя взглянуло в указанном направлении. Там лежала алая буква, так близко к потоку, что золотая вышивка отражалась в воде.

– Принеси ее сюда! – попросила Эстер.

– Спускайся и сама ее подними! – ответила Перл.

– Ну что это за ребенок! – шепнула Эстер священнику. – О, я так много должна тебе о ней рассказать! Но, по правде говоря, она права относительно ненавистной метки. Я должна выносить эту пытку немного дольше, – лишь несколько дней еще, – пока мы не покинем эту область и она не станет казаться нам далеким сном. Лес ее не спрячет! Но сердце океана может забрать ее из моей руки и проглотить навсегда!

С этими словами она приблизилась к руслу ручья, подняла алую букву и вновь пристегнула к груди. Всего мгновение назад Эстер была полна надежд, когда говорила о том, что утопит ее в глубине моря, и вот уже неотвратимый рок навис над ней, самой рукой судьбы протягивая обратно ненавистную метку. Она швырнула ее в пространство! Она целый час могла свободно дышать! И вот опять алое страдание мерцает на прежнем месте! Так всегда бывает и подтверждается этим наглядными примером, что единожды совершенное злое деяние приобретает характер рока. Эстер собрала тяжелые пряди волос и спрятала их под чепец. И словно повинуясь иссушающему заклятию скорбной буквы, ее красота, тепло и богатство ее женственности исчезли, как солнечный луч, и серая тень накрыла ее.

Завершив эту мрачную перемену, она протянула руку к Перл.

– Теперь ты узнаешь свою маму, дитя? – спросила она вкрадчиво, но без просительного тона. – Теперь ты перейдешь ручей, признаешь свою мать, когда она вновь надела свой позор, когда она снова стала печальной?

– Да, теперь да! – ответила девочка, перепрыгивая ручей и обнимая Эстер обеими ручками. – Теперь ты действительно моя мама! А я твоя маленькая Перл!

В порыве нежности, что так редко случалась с ней, она пригнула голову матери и расцеловала ее в лоб и щеки. Но затем – поскольку странная необходимость всегда толкала это дитя испортить любой момент утешения обязательным уколом боли – Перл поцеловала и алую букву.

– Это нехорошо, Перл! – сказала Эстер. – Показав мне немного любви, ты тут же меня высмеяла!

– А почему священник там сидит? – спросила Перл.

– Он ждет, когда ты поздороваешься, – ответила ее мать. – Иди же и прими благословение! Он любит тебя, моя маленькая Перл, и любит твою маму тоже. Разве ты можешь его не полюбить? Иди же, он хочет познакомиться с тобой!

– Он любит нас? – спросила Перл, проницательно вглядываясь в лицо матери. – А он отправится с нами назад, чтобы мы рука об руку, все втроем вошли в город?

– Не сейчас, дитя, – ответила Эстер. – Но в ближайшем будущем он будет держать нас за руки. У нас будет дом и собственный камин, ты будешь сидеть у него на колене, и он научит тебя многим вещам, и будет любить тебя искренне. Ты полюбишь его, разве нет?

– А он всегда будет прижимать руку к сердцу? – требовательно спросила Перл.

– Глупое дитя, ну что это за вопрос! – воскликнула ее мать. – Иди и проси благословения!

Однако под влиянием ревности, которую инстинктивно испытывают все избалованные дети к опасным соперникам, или же из-за неизвестного каприза своей странной натуры Перл никак не желала идти к священнику. Только силой мать смогла подвести ее к нему, упирающуюся и демонстрирующую свое нежелание странными гримасами, которых у нее с самого детства было великое множество. Перл могла превращать свою подвижную физиономию в огромное разнообразие разных лиц, и каждое из них светилось лукавством. Священник – болезненно смущенный, но хранящий надежду, что поцелуй может стать талисманом, который обеспечит ему детское расположение, – склонился вперед и коснулся губами ее лба. Но от этого Перл тут же вырвалась из рук матери и, подбежав к ручью, склонилась над ним и окунала в него лоб, пока бегущая вода не смыла и не растворила нежеланный поцелуй. Там она и осталась, молча гладя на Эстер и на священника, которые обсуждали и согласовывали шаги, которые следовало предпринять в их новом положении для достижения скорой цели.

Итак, судьбоносный разговор подошел к концу. Ложбину следовало покинуть в одиночестве, среди темных старых деревьев, которые на множестве языков будут долго шептаться о том, что произошло, и ни один смертный этого не узнает. Меланхоличный ручей добавит еще один рассказ к той тайне, что уже омрачала его маленькое сердце, и будет все так же журчать и булькать, ничуть не изменив тона, который хранил уже много веков.

20
Священник в смятении

Когда священник ушел, опережая Эстер Принн и маленькую Перл, он бросил взгляд назад, надеясь, что обнаружит некие слабые очертания матери и ребенка, медленно растворяющиеся в сумерках леса. Столь резкой была перемена в его жизни, что он никак не мог поверить в ее реальность. Но Эстер в своем сером платье все еще стояла у поваленного дерева, которое в незапамятные времена рухнуло от неведомой силы природы, а затем поросло густым мхом, чтобы двое обреченных нести тяжкое земное бремя смогли посидеть рядом и обрести целый час отдыха и утешения. И там же была Перл, танцующей походкой шагавшая от ручья, – теперь, когда незваный третий лишний ушел, – чтобы занять свое место рядом с матерью. Значит, священник не спал и это был не сон!

Чтобы освободить сознание от смутности и двойственности впечатления, досаждавших ему странной тревогой, он вспоминал и более тщательно определял планы отъезда, которые они с Эстер предварительно наметили. Решено было, что Старый Свет, с его городами и толпами, станет для них более надежным пристанищем и убежищем, нежели дикие места Новой Англии или всей Америки, с альтернативой в виде индейского вигвама или немногочисленных поселений европейцев, разбросанных вдоль побережья. Даже не учитывая здоровья священника, неподходящего для трудностей лесной жизни, его врожденные таланты, культура, само развитие личности позволяло ему ощутить себя дома лишь в окружении утонченности и цивилизации, ведь чем выше степень развития, тем больше она подходит тонкой душевной натуре. Выбору способствовало также присутствие корабля в гавани – одного из тех общеизвестных и частых в те времена морских судов, которые не вполне законно, но безнаказанно все же бороздили поверхность морей. Этот корабль недавно прибыл из Испанского Мэйна и через три дня должен был отправляться в Бристоль. Эстер Принн, чье призвание самопосвященной сестры милосердия познакомило ее с капитаном и командой, могла взять на себя договоренность о проезде для двух взрослых и ребенка и полной секретности, к которой вынуждали обстоятельства.

Священник с немалым интересом уточнил у Эстер точное время, в которое ожидался отход корабля. Выходило, что на четвертый день, считая от нынешнего.

– Удивительная удача! – сказал он тогда себе. Но причину, по которой преподобный посчитал это столь удачным обстоятельством, мы пока что помедлим пояснять. И все же, чтобы ничего не утаить от читателя, отчасти причиной было то, что на третий день преподобный должен был читать Выборную проповедь; и, поскольку подобное событие завершало почетную эпоху в жизни священника Новой Англии, он не мог бы выбрать более подходящего случая и времени для завершения профессиональной карьеры.

– По крайней мере, они смогут сказать обо мне, – думал этот примерный служитель Господа, – что я не оставил свой пост, не исполнив или плохо исполнив доверенное мне дело!

Сколь печально было, что настолько выдающийся и проницательный человек так заблуждался в своем самоанализе! Мы говорили, и все еще можем сказать, и худшие вещи о нем, но никогда еще о столь жалкой слабости, о бесспорных, хотя и неявных признаках коварной болезни, уже долгое время пожиравшей его подлинную личность. Нет человека, который мог бы в течение долгого времени являться публике с одним лицом, а наедине с собой оставаться с другим и в итоге не запутаться в том, какое же из лиц истинно.

Расстройство чувств, в котором пребывал мистер Диммсдэйл после разговора с Эстер, наделило его непривычной физической энергичностью и торопило, подталкивало к городу. Тропинка в лесу казалась ему теперь более дикой, природных препятствий на ней обнаружилось больше, а путь, протоптанный человеческими шагами, стал менее ясен, чем помнилось священнику по дороге из поселения. Но он перепрыгивал лужи, прорывался сквозь разросшийся подлесок, взбирался на холмы и опускался в распадки, преодолевал все трудности на пути с неустанной живостью, которая его самого поражала. Он не мог припомнить, как медленно, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, он плелся по этой же дороге всего лишь два дня назад. Подходя к городу, он отметил перемену в нескольких знакомых объектах. Похоже, не только вчера, не день, не два, но множество дней, а то и лет назад, он перестал замечать детали. Он видел все те же знакомые улицы, и все отличительные черты домов со множеством разномастных шпилей, и флюгеры там, где они остались в его памяти. Однако назойливое чувство перемен не становилось меньше. То же касалось и горожан, которых он встречал, и общеизвестных проявлений человеческой жизни маленького городка. Горожане не казались ни старше, ни моложе, бороды стариков не стали белее, вчерашние младенцы еще не начали ходить, и было невозможно описать, чем именно они так отличались от тех, кого он видел, недавно покидая город, и все же крайне глубокое ощущение подсказывало священнику, что перемена есть. Особенно усилилось это впечатление под стенами его собственной церкви. Здание было таким странным, но таким привычным с виду, что разум мистера Диммсдэйла словно раздвоился: либо до сих пор он видел церковь только во сне, либо же она снится ему сейчас.

Этот феномен, проявляющийся в самых разнообразных формах, указывал не на внешнюю перемену, а на внезапную и важную перемену в самом наблюдателе знакомых сцен, на то, что произошедшее в течение дня воздействовало на его сознание с силой, превосходящей течение лет. Воля самого священника, воля Эстер и судьба, которая их связала, стали горнилом этой трансформации. Город не изменился, но из леса вернулся совсем другой священник. Он мог бы говорить друзьям, которые приветствовали его: «Я не тот, за кого вы меня принимаете! Я оставил вашего знакомого в лесу, бросил в неприметной ложбине, у поросшего мхами ствола, рядом с меланхоличным ручьем! Идите же, ищите своего священника, взгляните, не сброшена ли его истощенная фигура, с запавшими щеками, с высоким белым лбом, который испещрили морщины, не сброшена ли она, как старая одежда!» Его друзья, без сомнения, настаивали бы: «Ты точно тот же человек!», но ошибались бы они, а не он. Прежде, чем мистер Диммсдэйл добрался до дома, его внутреннее «я» подтвердило произошедшую революцию в мыслях и чувствах. По правде говоря, импульсы, что теперь управляли несчастным мятущимся пастором, можно было бы объяснить полной сменой установок в его внутреннем мире.

Каждый шаг понуждал его сделать нечто странное, дикое, несвойственное ему, что казалось одновременно непроизвольным и сознательным, исходящее от натуры более сильной, чем та, что еще сопротивлялась такому соблазну. К примеру, он встретил одного из своих дьяконов. Добрый старик обратился к нему с отеческой теплотой и патриархальной снисходительностью, что позволял ему возраст, праведный и строгий характер и положение в церкви, что сочеталось с глубоким, почти благоговеющим уважением, которого требовали сан и личные качества пастора. Никогда еще не бывало столь прекрасного примера того, как более старший и мудрый может почитать младшего по возрасту, но высшего по званию и способностям.

Сейчас же, во время разговора, что две или три минуты вел преподобный мистер Диммсдэйл с этим замечательным седобородым дьяконом, пастору потребовалось все его самообладание, чтобы воздержаться от непочтительных замечаний относительно евхаристии[12] 12
  Тонкий намек на излишнее пристрастие дьяконов к освященному вину.


[Закрыть], которые так и вертелись на языке. Он содрогался и бледнел от мысли, что язык его может не подчиниться разуму и выпалить эти ужасные кощунства помимо воли своего владельца. И все же, хоть сердце его сжималось от ледяного страха, он едва сдерживал смех, представляя, как ужаснулся бы почтенный старый патриархальный дьякон при мысли о таком отсутствии благочестия у священника.

Был и иной инцидент, порожденный все той же причиной. Торопливо шагая по улице, преподобный мистер Диммсдэйл встретил самую старую прихожанку своей церкви, крайне набожную и столь же дряхлую даму, бедную, овдовевшую, одинокую. Сердце ее было преисполнено воспоминаниями о покойном муже, детях, усопших друзьях прошлых лет и больше напоминало старое кладбище. И все же эти причины глубокой скорби для набожной старухи служили тихой радостью, ведь уже больше тридцати лет она питалась лишь духовной пищей утешений и истинами Писания. С тех пор, как мистер Диммсдэйл стал ее духовником, главным земным утешением для доброй старушки – утешением обязательно набожным, иначе в нем не было смысла – стали встречи с пастором, случайные, или задуманные как случайность, с целью освежиться словом теплой, хрупкой, пропитанной Небом строки Писания, что срывалось с любимых губ в ее глуховатое, но крайне восторженное ухо. Но в этот раз, вплоть до момента, когда его губы склонились к уху старушки, мистер Диммсдэйл, как полагалось бы врагу душ человеческих, не смог припомнить ни единой строки Писания и ничего иного, помимо краткого, грубого, и, как тогда казалось ему, неопровержимого аргумента против бессмертия души. Привнесение подобного в ее разум вполне могло бы заставить престарелую сестру рухнуть замертво, как от влитого в ее ухо сильнейшего яда. Но что он в действительности тогда прошептал, священник так и не смог потом вспомнить. Возможно, он удачно перепутал слова, и те не смогли донести отчетливую идею до сознания доброй вдовы, или же Провидение задействовало иные свои методы. Известно лишь, что когда священник обернулся, он увидел выражение благоговейной благодарности и экстаза, озарявшие небесным светом ее серое морщинистое лицо.

Затем произошел и третий случай. Потеряв из виду старую прихожанку, он повстречал прихожанку самую юную. А равно и самую новую, привлеченную призывом мистера Диммсдэйла в воскресную службу после ночного бдения – обменять преходящие радости мира на небесную надежду, что сияет тем ярче, чем мрачнее становится жизнь вокруг и в итоге затмит полный мрак сиянием благодати. Девушка была чистой и непорочной, как райская лилия. Священник прекрасно знал: его образ бережно храним в непорочном святилище ее сердца, что облекает его в белоснежные одежды, приписывая религиозности тепло любви, а самой любви религиозную чистоту. В тот день не иначе как сам Сатана оторвал юную деву от матери и привел навстречу этому тяжко искушаемому, или – почему бы не сказать иначе? – потерянному и отчаявшемуся человеку. По мере ее приближения дьявол шептал ему заронить в ее нежную грудь зерно зла, которое наверняка вскоре расцветет темным цветом, а со временем принесет и более темные плоды. Такова была его сила над этой нетронутой душой, доверявшей ему безбрежно, что священник чувствовал – достаточно одного грешного взгляда, одного слова, чтобы осквернить всю чистоту ее невинности, превратить ее в полную противоположность. А потому – выдержав самую сильную битву с собой из всех предшествовавших, – он поднял воротник плаща и поспешил прочь, ничем не выдав узнавания и оставив юную деву справляться с его грубостью собственными силами. Она перетрясла свою совесть – полную безобидных мелочей, как карман или рабочая корзинка полны безделушек, – и взяла на себя вину – бедняжка! – за тысячу воображаемых прегрешений, отчего на следующее утро вернулась к домашним хлопотам с покрасневшими и опухшими глазами.

Прежде чем священник успел порадоваться победе над последним искушением, им овладел следующий порыв, чуть более абсурдный и не менее ужасный. То была мысль – мы краснеем от одного упоминания – остановиться у дороги и научить стайку игравших там маленьких пуритан некоторым крайне непристойным выражениям. Он едва не начал говорить. Отказав себе в этой глупости, столь недостойной его сана, он повстречал пьяного матроса, одного из команды корабля, что пришел из Испанского Мэйна. И здесь, раз уж удалось доблестно воздержаться от прочих дурных выходок, бедный мистер Диммсдэйл пожелал хотя бы пожать руку просмоленному пирату и развлечь себя несколькими непристойными шутками, которые так любят старые моряки, сдобрив их добрыми, вескими, крепкими, столь приятными и не богоугодными ругательствами! Но не столько моральные устои, сколько врожденный хороший вкус и чопорная привычка к церковной благопристойности благополучно пронесли его мимо последнего испытания.

– Что же так преследует меня и искушает? – воскликнул он мысленно, остановившись чуть дальше по улице и хлопнув себя по лбу.

– Я сошел с ума? Или мною полностью овладел Враг? Неужели я заключил с ним договор в лесу, расписавшись собственной кровью? И теперь он призывает меня выполнить условия, предлагая исполнить все мерзости, на которые способно его отвратительное воображение?

В тот миг, когда преподобный мистер Диммсдэйл остановился для рассуждений и хлопнул себя по лбу, старая миссис Хиббинс, облеченная репутацией ведьмы, проходила неподалеку. Выглядела она грандиозно: с высоким головным убором, в богатом бархатном платье, с брыжами, накрахмаленными знаменитым желтым крахмалом, секрет которого ей открыла близкая подруга, Анна Тернер, прежде чем ее повесили за убийство сэра Томаса Овербери. Смогла ли ведьма прочесть мысли священника или нет, но она остановилась, пристально глядя ему в лицо, многозначительно улыбнулась и – хотя и не любила разговоров с церковниками – начала разговор.

– Итак, преподобный сэр, вы побывали в лесу, – заметила леди-ведьма, кивнув высоким головным убором в его сторону. – В следующий раз, прошу, всего лишь слегка намекните, и я с радостью составлю вам компанию. Не стану преувеличивать свои заслуги, но слово мое и имя способны добиться расположения тамошнего владыки для любого странного джентльмена.

– Клянусь вам, мадам, – ответил священник с мрачной почтительностью, к которой его вынуждали положение леди и собственные добрые манеры, – клянусь своей совестью и положением, что я совершенно ошарашен смыслом ваших слов! Я отправился в лес не для того, чтобы искать владыку, и ни прежде, ни в будущем не собираюсь посещать последнего и уж тем более искать милости упомянутого. Моей единственной целью было посетить моего благочестивого друга, проповедника Элиота, и порадоваться с ним тому, сколько бесценных душ он смог отвоевать у язычества!

– Ха-ха-ха! – заскрипела старая леди, все так же кивая высоким головным убором. – Ну-ну! Так и следует говорить о делах в свете дня! Вы изворотливы, как стреляная птица! Но в полночь, в лесу, мы поведем совершенно иные речи!

Она двинулась прочь с присущей возрасту величавостью, но еще не раз оглядывалась и улыбалась ему, как человек, желающий признания общей и тайной связи.

«Неужто я продал себя, – думал священник, – тому врагу, которого, если верить рассказам людей, эта бархатная карга со своим желтым крахмалом выбрала принцем и господином?»

Несчастный священник! Он совершил весьма похожую сделку! Искушенный мечтой о счастье, он сознательно уступил тому, что искренне считал смертным грехом, он сделал свой выбор! Зараза этого греха проникла в него, яд пропитал саму его систему нравов. Парализовав все благие порывы, он пробудил легионы порывов грешных. Презрение, ожесточение, ничем не вызванная злость, беспричинное желание зла, высмеивание всего хорошего и святого – все пробудилось, чтобы искушать, и в то же время пугало его. И столкновение со старой миссис Хиббинс, если таковое произошло на самом деле, лишь показало его симпатию и связь с падшими смертными и миром извращенных духов.

К этому времени он дошел до своего дома на краю кладбища, взбежал по ступеням и скрылся в своем кабинете. Священник был рад, что сумел добраться до этого убежища, не выдав себя миру ни одной из странных нечестивых выходок, к которым постоянно склонялся в течение своего пути. Он вошел в привычную комнату и оглянулся на книги, окна, камин, гобеленовое утешение на стенах с тем же ощущением странности, что преследовало его во время прогулки от лесной ложбины в город и дальше. Здесь он обучался и писал, здесь проводил посты и бдения, доводя себя до полусмерти, здесь пытался молиться, здесь выдержал сотни тысяч мук! Здесь была Библия на пышном древнееврейском, которым говорили с ним Моисей и Пророки, и глас Божий звучал в их словах.

Здесь на столе, рядом с чернильницей и пером, лежала незаконченная проповедь, прерванная на середине фразы, где мысль прекратила изливаться на бумагу два дня назад. Он знал, что сам, истощенный священник с бледными щеками, проживал и записывал слова Выборной проповеди! Но теперь он словно стоял в стороне, глядя на себя прежнего с презрительной жалостью и почти завистливым любопытством. Тот, прежний, исчез. Другой человек вернулся из леса – более мудрый, наделенный знанием скрытых тайн, которого никогда не смогла бы достигнуть простота предшественника! И сколь же горьким оказалось это знание!

Погруженный в эти размышления, священник услышал стук в дверь кабинета и сказал «Входите!», не исключая мысли о том, что на пороге может возникнуть злой дух. Так и было! Вошел старый Роджер Чиллингворc. Священник побледнел и потерял дар речи, одной рукой схватившись за еврейскую библию, а другую прижав к сердцу.

– С возвращением, добрый сэр, – поприветствовал его лекарь. – Как поживает ваш благочестивый друг, проповедник Элиот? Но мне кажется, добрый сэр, что вы выглядите бледным, словно путь по лесной глуши оказался для вас слишком трудным. Не нужна ли вам моя помощь, чтобы сердце и силы позволили вам прочитать свою Выборную проповедь?

– Нет, думаю, нет, – ответил преподобный мистер Диммсдэйл. – Моя прогулка, встреча со святым проповедником и вольный воздух, которым я дышал, пошли мне на пользу после долгого заточения в кабинете. Я думаю, что больше не нуждаюсь в ваших снадобьях, мой добрый лекарь, хотя они хороши и предложены мне рукой моего друга.

Все это время Роджер Чиллингворc смотрел на священника с бесстрастной проницательностью, свойственной врачу, наблюдающему пациента. Но несмотря на внешнее бесстрастие, последний был почти уверен, что старик знает или, по крайней мере, обоснованно подозревает о состоявшемся разговоре с Эстер Принн. А значит, он знал и о том, что священник уже не считает его доверенным другом, в глазах преподобного он превратился в злейшего врага. При избытке таких знаний было бы естественно, если бы хоть часть их нашла свое выражение. И все же странно, сколько времени порой должно пройти, прежде чем вещи будут оформлены в слова; и с какой осторожностью два человека, решившие избегать какой-то темы, могут подходить к самой ее грани и вновь отступать, не коснувшись ее. А потому священник не опасался, что Роджер Чиллингворc укажет или выразит словами реальность положения, в котором они действительно оказались. И точно так же врач своими темными путями продолжал опасливо кружить вокруг секрета.