Текст книги "Путешествие в страну летописей"
Автор книги: Натан Натанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– Недаром, – вздохнул Болтин, – бумаги Татищева по миру пошли. А бесценной гистории своей не дождался увидеть и умер за восемнадцать лет до напечатания ее.
Мусин-Пушкин достал с полки книгу и чуть нараспев прочитал заглавие: «История российская с самых древнейших времен, неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная покойным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым».
– Уж коля, граф Алексей Иванович, мы за Татищева выпили, – произнес один из посетителей, хозяину неизвестный, – почтим вашего лучшего соперника, Николая Ивановича Новикова, изрядного собирателя и писателя.
Мусин-Пушкин смутился. Он вспомнил, как перед отъездом из столицы слышал разговор императрицы с князем Репниным:
«А отчего бы, князь, не арестовать Новикова? Оп смутьян и враг мой».
«Отчего ж не арестовать? Арестовать можно, прикажите, ваше величество!»
«Прикажите, прикажите!.. Знаю вас. Потом сами будете толковать о беззаконии и меня же во всем обвините. Нет, пока повременим…»
А гость-говорун не унимался:
– Николай Иванович не издатель, а волшебник: его «Древняя российская вифлиофика» вся разошлась! Второе издание – и снова расходится… Кто мог предполагать подобное? Десять томов разных грамот, посольских отчетов, боярских родословных и чтоб такой оборот имели… Мы живем в просвещенный век. Гистория дает прибыль, господа!
Мусин-Пушкин осмотрелся и, пригубив бокал, нехотя проворчал:
– За науку, прибыль приносящую.
* * *
Гости разъезжались. Придержав Болтина, Мусин-Пушкин шепнул, что просит его остаться вместе с Бантыш-Каменским. С трудом скрывая любопытство, они двинулись вслед за хозяином по пустым лестницам и галереям, согретым жаром тысяч свечей. Знали, что «собиратель припасов» зря не позовет…
В небольшой комнатке у стены лежит груда рукописей.
Все трое сгибаются над нею…
Сначала извлекают 27 журналов Петра I. Затем какую-то летопись. Ее разглядывают молча. Тишину нарушают лишь потрескивание свечей да глухой шорох быстро переворачиваемых листов. Мелькают отдельные строки, слова: Киев, Новгород, ханы татарские, князья московские…
События доведены до XVII века. Судя по почерку и другим признакам, переписана рукопись всего лет за сто – около 1700 года.
Затем Мусин-Пушкин вытаскивает пергаменную тетрадь. На последнем листе подробное описание взятия Казани Иваном Грозным в 1552 году и запись об окончании труда в 1604-м.
Гости ожидают еще каких-нибудь манускриптов – не старше XVI или XVII века.
И тут хозяин, давно забывший о графской важности и обер-прокурорской солидности, молча достает большую пергаменную книгу. Болтину показалось, что он ее вытащил из груды рукописей. Бантыш-Каменский же готов был поклясться, что книга была при графе еще до того, как они вошли в комнату…
На первой странице – «Се повести временных лет, откуду есть пошла Русская земля…»
– Четырнадцатое столетие, – изрек Бантыш. – Пергамен да и почерк… Весьма престарелая летопись. Может, и самая старая из известных. Мне не доводилось держать в руках более ранних.
Пергаменные листы переворачивались с трудом. Ни имени автора, ни года или места издания. На листах вытянулись стройные, тщательно выписанные буквы.
– Это устав – письмо древнейшее, красивейшее и медленнейшее, – говорит Болтин.
– Увы, – вздыхает граф, – после того как нагляжусь на эту красоту, признаюсь, бываю несправедлив и суров к своим писарям с их росчерками и завитушками!
По страницам мерно двигались строки, не разделенные на слова, без неведомых в древности точек, запятых и прочих «препинаний».
– Смотрите, наш незнакомец заторопился!
Примерно с середины рукописи вместо устава начинается полуустав. Кряжистые, медленные уставные буквы сменяются наклоненными, ускоряющими бег полууставными.
Внезапно появляется новый почерк, через несколько страниц – снова старый; опять второй, опять первый…
Всюду, где один почерк сменяется другим, – большие пропуски: в четверть, а порою – в пол-листа.
– Не правда ли, господа, – спрашивает хозяин, – непонятное расточительство дорогого материала?
Болтин отозвался:
– Переписчик или автор спешил, и пришлось призвать помощника. Так в две руки и работали.
– Нет, это не авторы, а переписчики, только переписчики! – уверенно заявил Бантыш-Каменский. – Видно, вдвоем копировали более старую летопись, которую разобрали по листам. Один, переписывая свою долю, заканчивал на середине какой-нибудь страницы, а дальше текст уж продолжался на готовых листах второго переписчика. Получался разрыв, просвет.
– Наверное, время было дороже пергамена, – ухмыльнулся Мусин.
Последний, 173 лист тетради.
При желтом свете свечей красные буквы казались зловещебурыми.
Бантыш-Каменский прочитал торжественно, чуть нараспев, словно героическую оду или трагедию:
– «Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий, в отишье пристав, и странник, в отечество свое пришед, тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз, худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентий мних. Начал писать книги сии, называемые летописец князю великому Дмитрию Константиновичу, месяца генваря в 14-й и кончил месяца марта в 20-й в лето 6885 при благоверном и христолюбивом князе Дмитрии Константиновиче и при епископе нашем христолюбивом священном Дионисии Суздальском и Новгородском. И ныне господа отцы и братья, где описал или переписал или не дописал, чтите, исправливая бога ради, а не кляните, ибо книги ветшаны, а ум молод, не дошел…»
Бантыш закрыл пергаменную книгу. Болтин, неподвижный, грузный, уже подавленный смертельной болезнью, быстро заговорил:
– Все очень просто, господа. Автор – летописец представился сам: монах Лаврентий, «раб божий Лаврентий мних». Время написания: «6885 лето». По-нашему – 1377 год, стало быть[3]3
6885 лето (год) – дата по старинному летосчислению «от сотворения мира». По мнению богословов, это «сотворение» произошло за 5508 лет до рождества Христова. Отняв это число из 6885, получим дату по нашему обычному летосчислению: 1377 год.
[Закрыть]. Вторая половина XIV столетия, за 3 года до битвы на Куликовом поле и через 36 – после Ивана Калиты…
Бантыш заметил, что легко установить также место, где находился летописец, – княжество Суздальско-Нижегородское, в междуречье Волги и Оки. В те времена, он точно помнит, правили там князь Дмитрий Константинович и епископ Дионисий. Княжеская резиденция находилась в Нижнем Новгороде. Монах, писавший «книги сии князю Дмитрию Константиновичу», скорее всего, жил там же.
Итак, автор летописи – монах Лаврентий; написал ее в 1377 году в Нижнем Новгороде.
Мусин-Пушкин, искусный царедворец, заметил, что тогдашний великий князь московский Дмитрий Донской и московский митрополит в этой записи даже не названы, будто, кроме суздальско-нижегородского князя и епископа, нет никого на свете.
– Справедливо, справедливо, ваше сиятельство, – ответил Болтин. – Видно, Лаврентий и его подручный работали на своего князя или епископа. Поэтому и торопился наш инок: с 14 января по 20 марта – время небольшое для такой работы. Зимние дни кратки. Вечером и ночью писал при лампаде, да пришлось призвать подручного (имя коего, впрочем, Лаврентий не счел нужным назвать). Недаром, «дошед конца книгам», радовался, как удачливый купец и возвратившийся странник…
На минуту наступило молчание. В комнате было тепло от множества свечей, язычки пламени колебались, будто вели между собой таинственную неслышную беседу. Каждый из присутствующих по-своему увидал на миг давно минувшую зимнюю ночь конца XIV столетия: полутемную монастырскую келью, тень монаха на стене, тень гусиного пера на пергамене, заполняемом волшебными значками букв…
– Что же потом случилось с этой летописью и летописцами? – спросил Мусин-Пушкин.
Болтин помолчал еще немного и вздохнул.
– Все суета сует и всяческая суета… Возможно, князю Дмитрию Суздальскому и епископу Дионисию летопись, их восхваляющая, нужна была для каких-то честолюбивых замыслов…
И что же осталось в истории о сих честолюбцах? Дионисий отправился в Константинополь, чтобы получить от патриарха сан митрополита, – и получил. Возвращался, исполненный бог весть каких дерзких мечтаний, да на дороге был схвачен литовцами и умер в темнице. Еще раньше умер и князь Дмитрий Константинович. Им ли было спорить с Москвою, мощно возвысившейся после битвы на Куликовом поле?
В 1393 году, через шестнадцать лет после того как Лаврентий написал свой труд, сын Дмитрия Донского, князь Василий Дмитриевич легко присоединил к Москве и Суздаль и Нижний Новгород.
– Любопытно было б узнать, – сказал Мусин-Пушкин, – какова карьера Лаврентия? Видал ли он своими глазами торжество Москвы над его князьями?
– Не знаем и вряд ли узнаем когда-либо, – отвечал Болтин. – А впрочем, среди епископов или известных отцов церкви XIV и начала XV века мы его имени не видим: значит, в чинах, так сказать, монах не слишком преуспел.
– Кстати, – вставил Бантыш, – монах в последней записи жалуется, что «ум молод». Кто был молод в 1377-м, не слишком уж состарился шестнадцать лет спустя, когда пало Нижегородское княжество.
Мусин-Пушкин вздохнул и, прикрыв меньший глаз, заметил, что вот Лаврентий, человек незначительный, думал о своем князе, епископе, о страстях своего времени, которые исчезли и забылись за первым же поворотом истории. А ныне сей монах, простой переписчик, возможно, удостоится более высокой посмертной славы, нежели его повелители…
– Да, да, – подтверждают умные гости, – вы, Алексей Иванович, сделали настоящую находку и, возможно, удостоитесь более высокой славы, нежели…
– То-то посланник мне эту летопись нахваливал, – с улыбкой замечает Болтин.
– Да уж я вашего посланника обошел! – восклицает Мусин. – А что, крепко нахваливал?
– Да уж куда больше.
– Всю неделю он меня одолевает. Собирает старые манускрипты, прослышал о моей летописи и денег не жалеет. Посетил меня, шутит, прилип как пластырь. А сам замышляет что-то. Рассказывали – в Индиях и Африках он так разбойничать привык, что, глядишь, и на мой дом набег учинит.
– Набега не учинит, но когда издавать эту летопись станете, следует поберечься. Подкупит кого-нибудь и утащит… Или сделает так, что императрица попросит вас удружить послу его величества короля Великобритании – и вы не откажете, разумеется.
– Я сие предвидел, – быстро отрезал граф. – И уж контрманевр заготовил. Мне нужно было лишь ваше заключение, что рукопись действительно замечательная… Вот письмо, в коем я изъявляю желание преподнести летопись великому князю Александру Павловичу[4]4
Александр Павлович – будущий император Александр I, внук Екатерины II.
[Закрыть]. Надеюсь, – граф понизил голос, – молодой человек не станет читать столь мудреную книгу и отдаст ее хранить в библиотеку или музеум.
– Дареное же не дарят! – радостно воскликнул Бантыш. – И англичанин останется с носом, а Россия – с летописью.
– А вы, ваше сиятельство, – поддел Болтин, – будете иметь успех чрезвычайный, ибо императрица ценит внимание к любимому внуку, особливо сопровожденное столь замечательным манускриптом.
Бантыш-Каменский медленно, еле касаясь пальцами, перелистал страницы.
– Цены ей нет, – сказал он. – Такая старая летопись! Только, простите граф, за любопытство: как к Сопикову в лавку такой раритет[5]5
Раритет – редкость.
[Закрыть] залетел? А может, лавка ни при чем?
Граф улыбнулся всем своим круглым румяным лицом.
* * *
Все кончилось благополучно.
Летопись английскому послу не досталась. Александр I передал подарок Мусина-Пушкина в Публичную библиотеку, где манускрипт с тех пор и хранится.
Много лет спустя граф Алексей Иванович любил повторять:
– Судьба! Судьба!.. Не будь английского посла, старейшая русская летопись оставалась бы в моем рукописном собрании, которое столь печально погибло в московском пожаре двенадцатого года.
Старик Бантыш и некоторые знатоки помоложе (Болтина уже давно не было в живых), случалось, возражали:
– Разве, Алексей Иванович, эта «старейшая летопись»? Были и постарше: ведь сам Лаврентий жалуется, что «книги ветшаны», с которых он переписывает… Лаврентий в 1377 работал, а последняя запись в его книге (не считая заключительных «красных строк») такая: «В лето 6813 месяца июня в 23-й во вторник ударил гром весьма силен в церковь Святого Федора в Костроме».
Год 6813 – по нашему 1305-й. Это за семьдесят два года до составления Лаврентьевской летописи, вероятно, задолго до рождения самого Лаврентия. Запись, понятно, сделана современником и очевидцем. Разве мог бы Лаврентий, спустя несколько десятилетий, дознаться, что именно во вторник 23 июня 1305 года «ударил гром» в костромскую церковь? Ведь первые газеты появились спустя четыреста лет!
Стало быть, ветшаная летопись была старше Лаврентьевской почти на столетие. Лаврентию просто повезло, что его труд сохранился…
Но тут Алексей Иванович начинал горячиться: мало ли исчезнувших летописей, что о том толковать. У ветшаной книги, верно, был свой летописный предок, а у последнего – свой. Это уж летописный «дед» Лаврентьевского списка… И ведь был когда-то самый первый летописец! Мусин-Пушкин понимает, что Лаврентий первому летописцу не ровня, что великим делом было б найти эту первую, начальную «Повесть временных лет». Он бы, граф, за такую находку не пожалел бы…
Тут все соглашались, что найти первого летописца необходимо и за это можно было б «не пожалеть…»
А позже, выходя из заново отстроенного графского дома, гости и собеседники Алексея Ивановича перешептывались и говорили вещи, для старого графа нелестные: что Лаврентьевскую летопись он приобрел неведомо как, но отнюдь не у Сопикова; что ученые люди видели список этой летописи в Новгородской семинарии еще лет за двадцать пять до ее приобретения графом, и граф, видно, просто забрал «по должности» манускрипт у подчиненной ему семинарии.
Тут уж языки развязывались и кое-кто принимался рассуждать, что отнюдь не вся библиотека у графа сгорела в московском пожаре, а целый ряд ценных рукописей уцелел.
Такая уж была слава у Алексея Ивановича Мусина-Пушкина.
Наконец, кто-либо из молодых, увлекшись, называл графа прохвостом.
Старики останавливали молодого:
– Ну уж нельзя так… Может, и прохвост, но, во-первых, действительный тайный советник, а во-вторых, заслуги перед российским просвещением имеет громадные, В открытых им старинных рукописях ученым, возможно, и за два века полностью не разобраться. А сколько замечательного в одних только летописях скрыто! Сам Николай Михайлович Карамзин уж который год с ними и мучится, и счастлив…
Глава 2. Игумен или черноризец?
Карамзин есть первый наш историк и последний летописец.
А. С. Пушкин
В этот день работа не шла.
С утра, как всегда, Николай Михайлович Карамзин поднялся по узкой лестнице в свой кабинет, под самой крышей громадного барского дома. Он приехал в Остафьево, родовое имение тестя, князя Вяземского, ранней весной и к осени хотел довести свою «Историю государства Российского» до нашествия татар.
Как всегда, на широком сосновом столе разложены чистые листы и перья. Комната лишена предметов, отвлекающих глаз и ум: ни шкафов, ни кресел, ни диванов, ни ковров. Только простой стул да два дощатых стола. Один – для письма, а на другом – целая россыпь книг, рукописей, тетрадей.
Все было, как всегда. Но работа не шла… Некоторое время Карамзин смотрел через окно на тихий, заросший сад. Смотрел и размышлял о причинах своего беспокойного состояния.
Сосредоточиться мешало ожидание. Сегодня был почтовый день, и он ждал важного пакета из Петербурга. В пакете, как он предполагает, – интереснейшая, неизвестная летопись, которая, впрочем, задаст ему работы еще месяцев на шесть. Карамзин вспомнил древнюю пословицу: «Боги не дают, а продают удовольствия»… Историк взял с досок рукопись второго тома и чисто переписанную копию Лаврентьевской летописи. Подумал, что все происходит, как встарь: один летописец заканчивает труд, продолжает следующий, потом передает третьему, четвертому… Лаврентий в XIV столетии был, может быть, уже десятым; после него – четырехвековой перерыв, затем в XVIII веке – Мусин-Пушкин, Болтин, а в начале XIX века – он, Карамзин.
Затем, конечно, придут другие – в XIX, XX, XXI столетиях – и будут разглядывать его сочинения, может быть, так же, как он сейчас разглядывает труд первых летописцев.
Карамзин уже не в первый раз задумывается о своем далеком предшественнике…
На первых же страницах летописи множество событий: приходят и расселяются славянские племена – поляне, древляне, кривичи, северяне, – появляются и исчезают народы, царства, города… Но почему-то ни одной даты. «Славяне сели по Ильменю, Днепру, Десне…» «Были два брата, и сели: Радим на Соже и от него название радимичи, а Вятко сел со своим родом на Оке, и от него получили название вятичи».
Но когда все это было?
Летописец не знает, а сочинять не хочет. Да и в самом деле, откуда ему знать, что было за 200, 300, 500 лет до него? Немного сведений найдешь в чужих, например византийских, хрониках. Остаются легенды, сказки, песни, былины. Они сохраняют и передают исторические события сквозь столетия. Но в сказаниях и песнях, конечно, нет точных дат. А то давно бы узнали не только точное время появления славян на Днепре, но даже годы жизни Кощея Бессмертного и даты объединения и распада «некоторого царства, тридесятого государства»!
Первый летописец получал из старых преданий хронологию несколько неточную: «давным-давно», «в те времена»…
Карамзин переворачивает несколько страниц и отыскивает первую летописную дату:
«В лето 6360 (в 852 году), когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с этой поры почнем и числа положим».
Иными словами, автор сообщает: до этого события он нигде слова «Русь» не встречал, а в летописании греческом прочитал о нашествии Руси на Царьград при Михаиле..
Можно проверить, ибо хроники древней Византии, к счастью, сохранились. Там действительно рассказывается о набеге Руси на Константинополь при императоре Михаиле III. Но греческие хронисты не указывали дат описываемых событий, а только отмечали: «При императоре Михаиле…», «При императоре Константине…» Ни в одной хронике поэтому не сказано, что набег Руси на Царьград произошел точно в 852 году.
Как бы угадывая вопрос читателя, летописец открывает секрет своих вычислений:
«От Адама до потопа 2242 года, а от потопа до Авраама 1000 и 82 года, а от Авраама до исхода Моисея 430 лет, а от исхода Моисея до Давида 600 лет и 1 год, а от Давида до пленения Иерусалима 448 лет, а от пленения до Александра Македонского 318 лет, а от Александра до рождества Христова 333 года, от Христова рождества до Константина 318 лет, от Константина же до вышеупомянутого Михаила 542 года…»
Карамзин понимает: летописец был очень доволен полученным результатом. Как не понять человека, отыскавшего «самую древнюю дату»!
Но вот что обидно: арифметика и история не сходятся. 2242 + 1082 + 430 + 601 + 448 + 318 + 333 + 318 + 542 = 6314, а не 6360!
В каком же году воцарился Михаил – в 852 или в (6314 минус 5508) 806 году?
Ни в том, ни в другом.
Карамзин знает, что Михаил III стал императором в 842 году. Ошибка на десять лет!
Из одной ошибки возникают другие. С трудом установив неверную дату – 852 год, летописец начал считать, оттолкнувшись от нее: «А от первого года царствования Михаила до первого года княжения Олега, русского князя, 29 лет…» Откуда взята цифра 29, неизвестно. Прибавив к 852 году 29, автор получил 881 год. Следующий год был началом княжения Олега.
882 год – дата необычайно важная: Олег объединил под своей властью русские земли. Образовалось древнерусское Киевское государство. Но дата более чем сомнительная.
Ах как трудно было историку в древности!..
В XIX веке, конечно, легче.
Намного ли легче?
Тут Карамзин вспомнил, с чего начинал он сам. Как осенью 1803 года «постригся в историки» и был утвержден придворным историографом, как выпустил последний номер своего журнала «Вестник Европы»; вспомнил о клятве, данной самому себе: ничего не писать, кроме как по истории.
Московские друзья не верили тогда, что автор «Бедной Лизы» и «Писем русского путешественника» стерпит длительное добровольное заточение, и посмеивались, что он порядком надоел своими бесконечными, с великим жаром произносимыми речами об истории…
«Наша история, – восклицал он тогда, – есть сюжет для вдохновения. Стоит ли труда проливать пот над буквами и писать диссертации о каком-нибудь слове? Можно выбрать, одушевить, раскрасить, а для того – достаточно имеющихся источников. В пять-шесть лет я надеюсь дойти до Романовых…»
Карамзин грустно улыбнулся, оглядывая бумажную гору на столе. Прошел изначальный срок, а «до времени Романовых» оставалось одолеть почти 5 веков. Хватит ли всей жизни?
Да, по правде говоря, он не подозревал, сколько придется сделать, чтоб провести «Историю» через ранние века: летописи, грамоты, хроники византийские, немецкие, польские, армянские. Ему, историографу Александра I, целыми кипами шлют документы из архива иностранной коллегии, из богатейших и совершенно не прочтенных библиотек – патриаршей, троицкой, академической. Пришлось заняться и «пролить пот» над буквами, именами, датами.
После сорока прожитых лет не так просто учиться и в то же самое время открывать и писать… Тому, первому летописцу, наверное, было полегче. Во всяком случае, он не был завален книгами и рукописями. Вот кто мог свободно предаваться дикой поэзии, фантастическим легендам прошлого!
А впрочем, кто знает, как все было?
Карамзин грустно усмехается, читая запись 1029 года: «Мирно было». Мирный год – событие исключительное и для XI и для XIX столетия.
Вот и сейчас, с Наполеоном мир, вернее, перемирие на несколько лет. А на границах ведутся сразу три войны – с Турцией, Персией, Швецией… Карамзину приходит в голову странная мысль: если б он мог встретиться с тем, первым историком, у них нашлось бы о чем побеседовать не на час и не на день. И, невзирая на разницу в «возрасте», во многом бы согласились с полуслова…
Сегодня Карамзина как-то особенно занимает первый летописец. В древней книге повсюду следы, черточки этого таинственного и замечательного человека:
1051 год: «Это я написал и установил, в какой год начался Печерский монастырь».
1061 год: «Всеволод вышел навстречу половцам в месяце феврале 2».
1066 год: «Умер Ростислав 3 февраля».
1091 год: «Этому приказанию я, грешный, был очевидец…»
«Было знамение на солнце, как будто оно начало исчезать и совсем мало его осталось, как месяц оно было, во втором часу дня, 21 мая».
Встречается слово «я». Это летописец – о себе.
На первых страницах летописи были ошибки на десятилетия – теперь точные числа и даже часы.
Астрономы проверили. 21 мая 1091 года в Киеве действительно было неполное солнечное затмение и солнце должно было выглядеть «как месяц».
«Второй час дня» – это отнюдь не два часа дня; это второй час после солнечного восхода. Затмение было в 6 часов по киевскому времени, или во втором часу по «древнекиевскому», так как солнце 21 мая восходит в 4 часа.
Итак, время первого летописца – вторая половина XI века, может быть, начало XII. За 700 лет до Карамзина. За 200 – до Лаврентия… Поэтому с особенным вниманием Карамзин читает: «В лето 6618 (1110 год). В том году было знамение в Печерском монастыре 11 февраля: явился столп огненный от земли до неба, а молния осветила всю землю, и в небе прогремело в один час ночи, и все видели это. Этот же столп справа стал над трапезницею каменною, так что не видно было креста, передвинулся на церковь и стал над гробом Федосьевым и потом передвинулся на верх церкви, как бы к востоку лицом, а потом невидим стал».
Описывается какое-то атмосферное явление. Вероятно, чрезвычайно редкое для Киева северное сияние. Автор записи – очевидец, который, без сомнения, отлично знаком с Киево-Печерским монастырем. Напрашивается мысль, что летописец – печерский монах…
Вслед за описанием «огненного столпа» следует объяснение: «…это был не огненный столп, а видение ангела. Это знамение показывало некоторое явление, которому предстояло быть и которое сбылось. Ибо на второй год не этот ли ангел был вождем на иноплеменников и супостатов, как сказано: «Ангел тебе предшествует» или еще: «Ангел твой будь с тобой».
Ясно, куда автор клонит: появление «ангела» связывается с каким-то значительным событием, происшедшим «через год», то есть в 1111 году. Читатель предупрежден о «чуде» и, естественно, ждет описания ангельского гнева «на иноплеменников и супостатов», а «супостаты» для тогдашнего русского историка, конечно, – половцы…
Внезапно рассказ обрывается!
Ни о каком походе 1111 года в Лаврентьевской летописи ни слова. Вообще о событиях с 1111 по 1116 год ничего не сказано.
Даже сами даты эти в тексте отсутствуют.
Вместо них следуют неожиданные строки:
«Я, игумен Сильвестр монастыря святого Михаила, написал книги эти, летопись, надеясь от бога милость получить, при князе Владимире, когда он княжил в Киеве, а я в то время игуменствовал у святого Михаила в лето 6624» (в 1116 году).
Это середина Лаврентьевской летописи. Именно здесь древнейший летописец пожелал открыться, назвать себя и признаться, что «написал книги эти».
Для историка ясно, что «князь Владимир» – конечно, Владимир Мономах (княжил в Киеве в 1113–1125 годах). Михайловский Выдубицкий монастырь в Киеве был основан отцом его и находился под особым покровительством князя.
У позднейшего исследователя вопросы, десятки вопросов об игумене Сильвестре… Но летописная повесть, не останавливаясь, медленно устремляется дальше и дальше. На соседнем листе мелькает второе и последнее упоминание только что прозвучавшего имени: «В лето 6631 (1123) умер Сильвестр, епископ Переяславский».
И снова неторопливо движутся годы.
«В лето 6633 (1125)…», «В лето 6648 (1140)…» Летопись, уж понятно, продолжают другие летописцы.
Переворачиваются страницы, уплывают века, уходят люди…
И вот 173-й лист. Заключительная запись:
«…аз, худый, недостойный, многогрешный раб божий Лаврентий мних…»
Но Лаврентий и его ближайшие предшественники не занимают Карамзина.
«Огненный столп» над Печерским монастырем, молчание о событиях 1111–1116 годов, имя Сильвестра, – вот где скрыта загадка первого из летописцев…
Все научное, сухое, «непоэтическое» Карамзин отправляет в примечания. Чего доброго, какой-нибудь червь науки только их и прочтет. Живой рассказ, поэтический охват прошлого – вот что будет в основном тексте книги. Полтома – «поэзия», полтома – примечания.
С удовольствием он перечитывает собственный текст, касающийся «огненного столпа» над Печерским монастырем. На языке XIX столетия это выглядело так: «Достойно замечания, что около сего времени были многие воздушные явления в России, и даже землетрясение; но благоразумные люди старались ободрять суеверных, толкуя им, что необыкновенные знамения предвещают иногда необыкновенное счастие для государства, или победу: ибо россияне не знали тогда иного счастия».
Карамзину нравилось, сколь изящно он объяснял веру древнего писателя в «приметы» и «знамения».
Но пять пропущенных лет (1111–1116) и неожиданное появление Сильвестра? В этом надо разобраться. Значит, еще искать и читать, читать и искать…
Приносят пакет: «Историографу Карамзину в собственные руки». На пакете памятка: «Книга казенная».
Несколько месяцев назад друзья известили остафьевского отшельника о том, что в Петербурге, в библиотеке Академии наук, немало любопытного среди дефектных рукописей, не внесенных ни в один каталог.
Одной рукописью Карамзин чрезвычайно заинтересовался и выпросил на месяц.
«Дефектная летопись» была из пергамена и сохранилась совсем неплохо.
На обороте первого листа помещалась запись, сделанная, по-видимому, сравнительно недавно: «Книга Ипацкого монастыря, летописец о княжении».
Значит, летопись до ее перемещения в столицу хранилась в костромском Ипатьевском монастыре. Ипатьевскую летопись переписали в начале XV столетия, всего лет на тридцать позже Лаврентьевской.
И вот Карамзин кладет две старейшие летописи рядом на сосновый стол. Он сильно взволнован. Открывает первую страницу…
ЛАВРЕНТЬЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
Се повести временных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть.
ИПАТЬЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
Се повести временных лет черноризца Федосьева монастыря Печерского, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть.
Это тексты-близнецы. Только в Ипатьевской летописи говорится о каком-то «черноризце Федосьева монастыря Печерского».
Черноризец – это монах. «Федосьев монастырь» – знаменитый Киево-Печерский.
Очевидно, это представился сам автор. Тот, кто написал «Повесть временных лет».
И все сразу запутывается. При чем тут Печерский Федосьев монастырь, когда автор, игумен Сильвестр, – из Михайловского Выдубицкого монастыря? Почему черноризец, а не игумен? Почему нет имени черноризца? В старину имя чаще всего ставилось перед званием: «Сильвестр, игумен Выдубицкий», «Святослав, князь Киевский», а тут просто – «черноризец… монастыря Печерского»?
Историк встает из-за стола и подходит к разложенным на досках летописям. Как-то зимой в Москве Карамзин зашел за книгами к Мусину-Пушкину, постаревшему и давно удалившемуся на покой.
– Сколько, Алексей Иванович, мыслите, летописных списков на Руси?
– Бог знает, – отвечал граф. – Еще покойный Татищев взывал: «Всякий трудолюбивый, если где какую летопись сыщет, академии сообщить может». Сам Татищев сыскал с десяток, мне несколько перепало, некоторые и без нас известны, а всего – не ведаю. Сотни, думаю.
– Я полагаю, в главных хранилищах не менее тысячи, – сказал Карамзин.
И вот лучшие и старейшие летописи сейчас лежат на верхнем этаже остафьевского дома, впервые за тысячелетия собранные в одном месте.
На днях жена зашла позвать историка к обеду и заинтересовалась причудливыми разноцветными миниатюрами одной из рукописей.
– В этой летописи 617 рисунков, – объяснил Карамзин. – Долгое время они хранились в Кенигсберге. Когда в Семилетнюю войну русская армия заняла этот город, рукопись возвратилась на родину. Еще прежде ею владел польский князь Радзивилл, а переписали ее в XVI веке где-то на Руси… Поэтому у летописи с рисунками двойное имя: Радзивилловская, или Кенигсбергская…
Николай Михайлович с легкой улыбкой прочел жене небольшую лекцию о летописных именах:
– Имена людские происхождения разного. Мое – Николай – в переводе с греческого «победитель», твое – Катерина – значит «непорочная». Наименования географические тоже порождены самыми различными обстоятельствами. Киев – от Кия, Смоленск – от смолы, Новгород – город новый. Был город Тьмутаракань, есть город Звенигород, село Грязные харчевни.
И летописи – как только не прозываются… Лаврентьевская, Ипатьевская, Радзивилловская, или Кенигсбергская. Синодальная – в честь московской синодальной библиотеки. Летопись Никоновская – по имени патриарха Никона, Троицкая в честь Троице-Сергиевской лавры, Татищевская, Ростовская, летописи Новгородские…
