Текст книги "Пенаты"

Автор книги: Наталья Галкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава пятая

Кофе по-гречески. – Скульптор Н., поивший Лару необычайным зельем на черноморском побережье. – Жестянка с кофе. – Гибель яхты на Ладоге. – «Мы видели другой мир».

Поэт Б. и прозаик Т. заявились к Маленькому под вечер. Т. торжественно выставил на стол жестяную банку явно иностранного происхождения с пресимпатичными картинками на крышке и на боках изображающими белоколонные храмы, голубое небо, пальмы, берег моря. После чего рядом с банкою поставил подобие ковшика с длинной ручкою и крышкою.

– Сейчас, – сказал прозаик торжественно, обращаясь к Маленькому, – мы разведем костер и на углях будет готовить кофе по-гречески.

– Фантастика, – сказал он, – я пил такой кофе на Алтае. С весьма интересными последствиями.

– Слушайте, – сказал Маленький, – а ведь и я знаю одну историю, связанную с кофе по-гречески; я тоже его пил.

– Вот и у нашего витии, – сказал прозаик, – одни знакомые тоже его пили, и добром не кончилось. Я его историю уже запомнил. Может, пока костер наш разгорается, вы расскажете ваши? Я собираю занимательные истории. И коллекционирую устные рассказы.

– Чтобы потом превратить их в письменные? – спросил поэт Б.

– Да, и для этого в том числе. Я типичный плагиатор, принципиальный эклектик, стащу все, что плохо лежит; профессиональная клептомания; прозаики все такие. Неутомимые пчелки. С цветка на цветок. Пчелка летала с цветка на цветок, прыгал сверчок с шестка на шесток. Не зря с поэтом общаюсь, а?

Ртутного цвета залив, неколебимая вечерняя ртуть Маркизовой Лужи, залив, занятый собой, луной, небом, был отдельно от людей, но манил их неким магнитом, бывших рыбок, сманивал далью.

«Надо как-нибудь на отпускной месяц пристроиться в морскую экспедицию. А может, и не в отпускной. Вплоть до увольнения, – думал он. – Как я до сих не сообразил? Почему я еще не был в плаванье? Условия несущественны. Цель тоже. Плаванье – цель сама по себе. Не все ли равно – куда, главное – плыть».

Угли уже алели, прозаик водрузил первую порцию зелья в угли и в раскалившийся песок под кострищем.

– Особый кофе? особый сорт? или имеет значение только технология изготовления? – полюбопытствовал Маленький.

– Сдается мне, некие добавки имеются, – сказал Б., – наркотического характера. Травки-муравки. Кофейные зернышки смешиваются с беленой, мандрагорой, молотым мухомором, например.

– Поэты любят преувеличивать, – заметил прозаик, – но по сути всегда отчасти правы.

– Как – отчасти? – возразил Б. – Более чем правы. Поэт точнее правды, он ближе к истине, чем все правды мира.

– Кроме центральной, кроме центральной, – заулыбался прозаик.

Подошла Лара в бирюзовом ситцевом сарафанчике, мильфлёр, вся в мелких незабудках.

– Что это вы делаете?

– Мы собираемся пить кофе по-гречески, – сказал Б., – присоединяйтесь, очаровательная, к нашей неказистой компании.

– Откуда вы знаете про кофе по-гречески? – спросила Лара.

– А вы откуда знаете? – спросил Б.

– Что у вас за привычка отвечать на вопрос вопросом? – сказал Т.

– Я пила его на юге прошлым летом, меня угощал им чрезвычайно странный человек, я даже решила было, что мне встретился дьявол.

– Фантастика! – воскликнул он. – Лара, тут у всех есть что рассказать про кофе по-гречески, выходит, и у вас тоже.

Лара даже запрыгала и захлопала в ладоши.

– Кто первый рассказывает?

– Кто первый рассказывает, тому первую чашку, – сказал Маленький, успевший сходить в дом и принести разноцветные разнокалиберные маленькие чашечки, две со щербинками, одна с отломанной ручкой, но все кофейные, поместившиеся на видавшей виды деревянной доске.

– Мы пропустим вперед даму, – заявил прозаик. – Лара, рассказывайте первая. Маленький, приготовьте для дамы чашку понаряднее.

Лара уселась на перевернутую лодку; хоть было светло, легкие отблески костра мелькали по ее лицу.

– Я отдыхала с родителями на Черном море. Мы жили в Доме творчества, папа мой – архитектор, мама – художница. Я брала на лодочной станции лодку и плыла куда глаза глядят, предположительно, в сторону Турции. И в один из дней увлеклась, ветерок гулял жара у воды не чувствовалась, я забралась далеко, ветер возьми и сменись, пошла волна с зыбью, толчея. Лодка тяжелая, морская, а не речная либо озерная, к берегу не выйти. То есть выхожу, конечно, но не к лодочной станции, а под углом, в полное безлюдье. Билась, билась, мозоли на ладонях от весел, сил нет, еле выбралась. Устала, измучилась, провела под солнцем на ветру с непривычки несколько часов. К вечеру стало мне плохо. Родители напугались, прибежали медсестра и физрук, а у меня судороги и давление шестьдесят на сорок, верите ли; сестра мне ампулу с кофеином дает выпить, выпиваю, толку никакого. Побежала она «скорую» вызывать, но тут ее в коридоре остановил один из отдыхающих, проходивший мимо, привлеченный шумом; он вошел, пощупал мне пульс, зрачки посмотрел, велел высунуть язык, а потом сказал – никакой «скорой» не надо, он сейчас поднимется в свой номер, сварит кофе по особому рецепту, и, выпив это зелье, я, по его словам, совершенно излечусь, только в течение двух дней мне надо будет его кофе пить утром и вечером. С этими словами он вышел. Надо сказать, фигура он был примечательная, ни с кем из творящих и отдыхающих не общался, держался в стороне, и не раз мне бывало не по себе от его тяжелого темного взгляда, которым мельком оглядывал он меня и моих сезонных южных подружек, играющих в настольный теннис или хохочущих в столовой. Широкую лысину его обводили черные с проседью кудри, прическа его напоминала тонзуру монаха из трофейного приключенческого фильма. Он был крепок и жилист, как старое дерево, и ходил, слегка сутулясь и втягивая голову в плечи. У него были глаза без бликов, сплошная тьма. Никто не знал, кто он, откуда и как его зовут. Что-то восточное присутствовало в облике его, и говорил он с легким акцентом.

Минут через двадцать он вернулся с термосом и белой фарфоровой чашкой, напоминавшей по форме маленькую вазу из Летнего сада, налил в нее кофе и велел мне выпить, я повиновалась. Вкус кофе показался мне необычным. «Как будто с вермутом», – подумала я. «Нет, – сказал он в ответ на мою непроизнесенную мысль, – но кофе стравами; одни из них смолоты с зернами вместе, другие завариваются отдельно и вливаются в чашку. Сложный рецепт. Кофе по-гречески». «Вы врач?» – спросила мама, наблюдая, как он считает мой пульс и разглядывает мои ногти. «Нет, я не врач, – отвечал он, – я скульптор. Увлекаюсь травной медициной». Он назвал свою фамилию: Н., фамилия была армянская. Моя подружка спросила, в Ереване ли Н. живет; тот отвечал – в Москве. Он обратился ко мне, отпустив мою руку: «Я оставляю вам термос со второй порцией; через три часа вы должны ее выпить. Назавтра вы будете чувствовать себя великолепно; но я уже говорил: два дня вы должны будете пить кофе по-гречески. Я живу в четвертом номере. Приходите с барышнями, с которыми дружите и ходите загорать. Жду вас у себя в четыре часа». Превежливо откланявшись и поцеловав маме ручку, он вышел. Я действительно почувствовала себя хорошо, прошли слабость и сухость во рту, даже сожженные плечи, обгоревшие на солнце, болеть перестали. Выпив вторую порцию напитка, я уснула глубоким сном.

Назавтра встала я полной сил, как в жизни не вставала, я сова и разгуливаюсь к ночи, а поутру постоянно носом клюю. В четыре часа мы с подружками поднялись в четвертый номер. Н. уже ждал нас: на электроплитке кипел причудливый прозрачный кофейник. Скульптор стал молоть кофе, зайдя за створку шкафа и беседуя с нами оттуда. На веревочках висели в комнате его пучки трав. На столе на листках бумаги с надписями, очевидно, на армянском...

– Или на арамейском, – вставил Б.

– На каком-то экзотическом, но ведь он отрекомендовался армянином; лежали коренья, ракушки, водоросли... «Я давно увлекаюсь травной медициной», – сказал Н., выходя из-за шкафа, и, глядя на нас тяжкими черными глазами без бликов, добавил: мы даже представить себе не можем, какие манускрипты, какие инкунабулы довелось ему читать в связи с его увлечением.

Пока мы пили кофе, а он угостил и подружек, разговор у нас был преинтересный. Хозяин отвечал не на слова наши, а на наши мысли. В какой-то момент повернулся он к нам спиной, и мы втроем, не сговариваясь, сделали большие глаза и состроили пальцами рожки за затылком.

Он, стоя спиной, усмехнулся и спросил, верующие ли мы; мы ответствовали: мы комсомолки, как можно.

Он произвел сильное впечатление на моих подружек. Мы поспешили откланяться.

Веселились мы после его зелья до вечера неуемно. Одна из моих подружек полезла в нарядном платье в море и вышла из вечерней воды как русалка со струящимися волосами и мокрым хвостом шлейфа.

Мне словно глаза промыли, словно прежде я смотрела на мир сквозь пыльное окно; ни до, ни после я не видела красок таких и таких лиц, как в те дни, всё в первозданном виде на свежий взгляд, звуки глубже, солнце теплее, звезды крупнее.

Мы с подружками резвились почем зря, ездили в горы, бегали по кафе, плясали до упаду на танцах, катались на катерах, хохотали денно и нощно. Какие-то несусветные, невесть откуда бравшиеся ухажеры приносили нам дурацкие подарки, среди которых были медные браслеты, букеты вениками, судейские свистки, соломенные шляпки.

Встречаясь с моими новыми подружками в Ленинграде (первое время мы виделись, затем сезонная дружба шла на спад и таяла к елке), мы долго говорили друг другу при встрече: «Н. в городе!» – что означало преддверие нелепых, немыслимых событий. Тогда мы переехали с родителями на новую квартиру, я навеки рассталась с одноклассником, считавшимся моим женихом, бросила заниматься музыкой. В мою последнюю встречу с Н. на террасе нашего Дома творчества, обведенной южным розарием, он спросил, как меня зовут. «Лара», – отвечала я. «О! – сказал он. – Для призрака вы слишком розовы и вещественны». – «Почему для призрака?» – «Вы знаете, кто такие лары? Духи дома, призраки, тени забытых предков».

Постепенно жизнь моя превратилась в обычное существование, после безумного веселья настало затишье, ноты легкого помешательства отзвучали, все вернулось в привычную колею.

Да, вот еще что. Однажды я спросила знакомого моей матери, скульптора, армянина, знает ли он московского коллегу и земляка по фамилии Н.? – армяне ведь держатся вместе, у них негласное братство и необъявленное землячество. Знакомый ответил: под такой фамилией было два скульптора, один из них умер пять лет тому назад, а второй уехал из Москвы и ничем не напоминал описанного мною человека.

– Не иначе как, – сказал поэт, – вы познакомились с тем, который умер.

– Ничего подобного, – сказала Лара с горячностью, – я прекрасно поняла, с кем познакомилась! И зелье из его рук пила. Так что можете меня остерегаться.

Тут она глянула на него.

– Да ладно, – сказал он, – остерегаться, скажете тоже. Я сам пил кофе по-гречески. Ежели его источник тот, о котором вы говорите, тут все меченые.

– Так уж и все, – сказал поэт.

– Лара, вы заслужили первую чашку, снимите пробу, – прозаик налил в белую с золотом старенькую посудинку дымящийся ароматный напиток. – Маленький, мы вас слушаем, вы хозяин, мы гости, хозяин – барин.

– Однажды, – начал Маленький, – зашел я в мастерскую к знакомому своему, профессионалу художнику. Шел я с халтуры, занимались мы ольфрейными работами, устал я как собака, еле ноги волочил. У друга моего сидел, в свою очередь, его приятель по фамилии... ну, хоть Пастухов. Был он человек деловой без бюрократии, из молодых начальников, кандидат наук, с людьми умел обращаться ровно, корректно, обходительно, всем он нравился, нравился и мне. Увидев мою усталость, а я лыка не вязал, он пригласил меня в свою мастерскую по соседству, где обещался напоить чудодейственным напитком, который усталость как рукой снимает. Я думал, какая-нибудь настойка самодельная.

По дороге прихватили мы с собой идущую домой с работы его бывшую сослуживицу, прелестную такую особу, и поднялись втроем на его уютный чердачок, залитый люминесцентным сиянием (редкого вида освещение), обнесенный встроенными полками и наибелейшими шкафами, увешанный афишами и плакатами и уставленный макетами, мульками и бирюльками. Мы превесело болтали, пили «Цинандали» и «Мукузани»; наконец Пастухов, удалившись на крохотную кухоньку и некоторое время там поколдовав, вынес три чашки горячей ароматнейшей жидкости, отрекомендовав данное питье как кофе по-гречески. По его словам, он получил в подарок огромную банку смеси молотых зерен и трав от отца одного из опекаемых им студентов, так дело обставившим, что Пастухов банку вернуть не смог и остался при сией, невинной, в общем-то, взятке; даритель предупреждал о существовании дозировки и нежелательности пить кофе каждый день, как обычный. Кажется, Пастухов сказал: даритель был скульптор, причем армянский...

– Вот! что я говорила! – воскликнула Лара. – Н. и вправду был в городе!

– Но я могу ошибаться, – продолжал Маленький. – Короче усталость мою и впрямь как рукой сняло. Пастухов же был превесел, заикаться (а он иногда заикался) перестал вовсе, смеялся, сыпал анекдотами, начал приударять за дамой и по-гусарски ринулся ее провожать; всё, вместе взятое, ему было мало свойственно.

Прощаясь, он сказал, что через три дня уезжает кататься на яхте. Больше я его не видел. Дальнейшее рассказываю со слов вдовы его, а также очевидца происшествия, сторожа с маяка.

Сводка погоды всем была известна: на Ладоге ожидался шторм. Озеро Ладожское – водоем бермудский, коварное озерцо, ничуть не спокойней океана, опытные рыбаки с ним ухо востро держат. Итак, ожидался шторм, выходить им не советовали, но Пастухов только смеялся и говорил: «Н-ну что ж, п-поборемся с-со с-стихией!» Жена отговаривала его. «Р-раз ты т-такая трусиха, – сказал он, – с-сиди в каюте внизу и н-на палубу н-не суйся». Она спустилась в каюту; это ее и спасло.

Кроме Пастухова и жены его, на яхте находились его четырнадцатилетний сын и пара молодых преподавателей с его кафедры, молодожены.

Сторож с маяка на молу видел все, но сделать ничего не мог. Они тонули недалеко от берега. Надо сказать, вся волынка с яхтой придумана была Пастуховым, чтобы укрепить здоровье мальчика, слабоватого и болезненного. Мальчика смыло в воду волною; Пастухов бросил ему канат, сын схватился за канат, но волею судьбы и по небрежности команды коней каната был не закреплен, и мальчик ушел под воду. Пастухов нырял, пытаясь его спасти, пока не утонул сам.

Руль яхты запутался в рыбацких снастях, яхта потеряла управление, легла парусом на воду. Молодожены поплыли к берегу. На волнах плясал топляк, полно тяжеленных бревен, в такой-то шторм. Молодого мужа оглушило комлем бревна, он утонул первым; молодая жена, то есть уже вдова, выходила из воды, но волной сбило ее с ног, и ее настигло одно из пляшущих по воде бревен; видимо, она потеряла сознание, сторож больше ее не видел, подняться она не пыталась.

Яхту выкинуло на берег с полубезумной женщиной в каюте, потерявшей сына и мужа; долго болела она, пережила и пневмонию, и нервное потрясение, – и выжила. Ее не раз спрашивали – трезвыми ли вышли они на яхте перед штормом? Она отвечала – ничего не пили ни в тот день, ни накануне, кроме кофе; кофе, правда, особого изготовления, пили его помногу.

– Какой ужас, – сказала Лара.

– Стало быть, сие питие, – задумчиво сказал прозаик, передавая Маленькому белую со щербинкою, с полустершимся золотым ободком посудинку без ручки, – вызывает неадекватное поведение, неадекватные реакции. То ли токсикология, то ли наркомания.

– В моем случае, – сказал он, – никаких неадекватных реакций ни у кого не было. Мы увидели другой мир. Или нам показалось, что мы его увидели.

– Как интересно! – вскричала Лара.

– Может, вас посетили коллективные галлюцинации?

– Говорю вам: мы видели другой мир.

Глава шестая

Кофе по-гречески (продолжение). – Рассказ поэта Б. о бич-холле на Камчатке. – Снежные люли. – «Воздух пропитан временем, а время одето в числа». – «Почему-то все истории эти связаны с водой».

– Прекрасно! прекрасно! – воскликнул прозаик. – Про другой мир вы расскажете под занавес. Пусть сначала наш поэт поведает нам про данный мир, про наш; история, конечно, маловеселая (так и про яхту была не очень), но имеющая прямое отношение к нашему зелью. Лара, как вам, кстати, напиток-то?

– Он в точности такой, какой пила я у скульптора Н.! Вкус особенный, забыть невозможно. Я словно слышу голос скульптора, шум ночного моря, где подружка моя купалась в вечернем платье, меня дурманит запах южных цветов, всё, как тогда.

– А вы, Маленький, находите ли этот кофий похожим на тот? Вы смакуете, как дегустатор.

– Со мной происходит то же, что с Ларой. Я все вспомнил – аромат, весь букет, тот вечер у Пастухова, даже номер такси, на котором ехал домой.

– Итак, мы переходим к третьей истории, – начал поэт Б. – Место действия ее – край света, полуостров, полный гейзеров, горячих источников, сопок, вулканов и тюльпанов. То бишь, Камчатка. Однако дело было отнюдь не среди водоемов с живой водой, и не в поле цветов, и даже не на берегу тихоокеанского моря, а в некоем здании городском, убогом, полугостинице, полуобщежитии, именуемом местными жителями «бич-холлом».

– Что-что? – спросила Лара. – Что это значит?

– Бичи – моряки, списанные на берег за провинность, навсегда или на время. Бич-холл – гостиница для бичей, место неспокойное, где дерутся, пьют, веселятся, где лучше не задевать незнакомых, да и знакомых не стоит, если те пьяны в хлам. Большая таверна, современная корчма для разбойников с большой дороги. Итак, два молодых столичных жителя поехали на край света малость подработать и, за неимением мест в других гостиницах, остановились в бич-холле. Прибыли они, как известно, по делу, как бы в командировку, хотя пару, по правде говоря, составляли неудачную, и, ежели бы не стечение обстоятельств, и в пирожковую бы вместе не пошли; впрочем, будучи парой неподходящей, были они вечной парою, ибо один был в своем роде Моцартом, а другой Сальери, – имею в виду пушкинскую маленькую трагедию. Странное название «Маленькие трагедии», не так ли? Рыцарь не может быть скуп, гость не бывает каменным и так далее; а ежели трагедия... – но это я так, к слову. Кроме наших... назовем их М. и С.... в номере обитали двое: массовик-затейник с аккордеоном и моряк с чемоданом. Именно у моряка имелась жестянка с кофе по-гречески. Правда, в первые три дня совместного пребывания в одной казенной комнате они поддерживали беседу при помощи водки, коньяка и «Солнцедара», дело привычное (я вообще считаю: в наших краях водка – средство общения); а на четвертый день моряк выставил на стол свою жестянку, о которой чуть не запамятовал, да первые три дня память освежили. И начали они вместо чая пить кофе по-гречески.

Моряк усиленно рекламировал свое зелье питейное; и прочие, попробовав, пришли в восторг. Затейник тут же достал аккордеон и стал музицировать. По правде говоря, что было дальше, никому толком не известно.

Вернувшийся в столицу С., чем-то смертельно напуганный, всякий раз рассказывал новую историю, изрядно расходившуюся в деталях с предыдущей. Постоянным являлся только факт гибели М. – в час ночи он выбросился (или выпал) из окна номера, ударился головой об обводящий дом узенький асфальтовый поребрик (хотя более вероятно было угодить на широкий свежевскопанный газон) и умер в «скорой» по дороге в больницу, не приходя в сознание.

В одном из устных повествований С. фигурировал некий запоздалый прохожий («это путник запоздалый у порога моего, гость – и больше ничего...»), возникший за полночь у бич-холла, дабы увидеть в окне пятого (или четвертого, даже этажи в рассказах С. менялись) этажа, не по сезону распахнутом настежь окне, сидящего человека в белой рубашке. Прохожий якобы зашел к дежурной по гостинице – рассказать о человеке в окне; хотя местные жители предпочитали к ночи район бич-холла не посещать, обходили стороной, а уж внутрь зайти после одиннадцати вечера и не помышляли, хоть все окна расшиперь и на каждый подоконник поставь по портовой невесте в чем мать родила. По доброй воле, это точно, никто бы не зашел. После визита сердобольного прохожего, тут же растворившегося бесследно во тьме ночной, словно его и не бывало, дежурная (или дежурный) якобы поднялась на четвертый (пятый) этаж, прихватив с собой пару дюжих сердобольных постояльцев (вроде трезвых, что само по себе, ежели учесть время и место действия, достаточно фантастично), которые, ничтоже сумняшеся, высадили дверь в номер и заботливо попросили М. сойти с окна, на что тот ответил: «Не подходите ко мне, иначе я прыгну». Дюжие постояльцы тут же к нему и кинулись, и М. выбросился из окна. Геометрия прыжка была не совсем ясна, потому как поребрик, на который попал он головою, на котором то есть сделал стойку на голове, был не шире полуметра, тогда как вскопанный газон – метра два с половиной шириною.

Вот когда за полгода до случившегося с М. в бич-холле выкинули из окна проигравшего (или проигранного?) в карты (то ли за неуплату долга, то ли чтобы ему не платить, но тогда он должен был бы быть выигравшим, – то ли за дерзость), тот угодил как раз на газон, отделался тяжелым переломом и легким испугом.

В другом рассказе С. срывался в половине двенадцатого провожать на аэродром затейника, а моряк, поивший их кофейком по-гречески, уходил в другой номер к приятелям. В третьем повествовании С. пребывал в гостях у дочери высокопоставленного чиновника в доме напротив и видел из окна драку, то ли в бич-холле, то ли на улице; в четвертом сообщении драка происходила накануне, причем четверо били одного головой об стенку, а проходящий мимо М. будто бы сказал: «Какая дикость, Господи, какая дрянь...» – очевидно, имея в виду сцену как таковую.

Следователь приехал в бич-холл утром, а не ночью, почему – неясно, все свидетели до утра могли договориться, сочинить любую легенду и вызубрить ее назубок, – если только и про следователя С. говорил правду. Когда М. хоронили, на переносице слева была у него отметина, словно от удара. Вскрытия почему-то не делали вовсе. В общем, история моя даже не является, строго говоря, историей. В ней известно начало – четверо в белых рубашках за столом с воблою, водкою, полной окурков пепельницей и дымящимся в стаканах кофе по-гречески – и конец, то есть похороны М. блистательным весенним солнечным днем.

Да, через полгода С. уехал работать на Камчатку, пребывает там по сей день, сделал карьеру и благоденствует.

– Ваша чашка, прошу, – сказал прозаик. – Как грустна и темна провинциальная жизнь.

– Ваша чашка с эликсиром сатаны, – сказала Лара, передавая поэту дымящуюся зеленую чашечку.

– Мало того, – сказала подошедшая Адельгейда, – что вы балуетесь эликсиром сатаны, вы еще и молоденькую девушку им спаиваете. Лара, что тут происходит?

– Мы пьем кофе по-гречески, – отвечала Лара, – я уже допила, моя чашка свободна; Б., вы нальете кофе Адельгейде? А то она и впрямь думает, что мы пьем невесть что.

– Но мы и вправду пьем невесть что, – сказал он.

Прозаик обратился к Адельгейде:

– А вы никогда прежде не пробовали кофе по-гречески? и не слыхали каких-нибудь романтических историй, с ним связанных?

– Не пила, – отвечала та. – Я только знаю, что в девятьсот пятнадцатом году в Новониколаевске жил заезжий человек, поивший посетителей в своем крошечном кафе кофе по-арабски, по-турецки и по-гречески, кто какой пожелает.

– Откуда знаете?

– Мемуары читала.

– Чьи?

– Не помню.

– Чудное название, – сказал прозаик, – для повести: «Забытые мемуары».

– А ваша история тоже мрачная? – спросила Лара будущего рассказчика.

– Ваша ведь не мрачная, – сказал он. – И моя ни в малой мере.

– Мы слушаем, – сказал Маленький.

– Речь пойдет об одной экспедиции на Алтай.

Мы поставили палатки неподалеку от бирюзово-зеленого горного озера, между озером и крошечным водопадом питьевой воды. Ключевой. Место выбрал наш руководитель, селевик по специальности.

– От «се ля ви»? – спросила Лара.

– Сели он изучал. Сель – поток грязи, смешанной с водой, прорыв талых ледниковых вод, поток, смывающий целые селения, хуже обвала, стихийное бедствие.

На вторые сутки один из сотрудников, геодезист, обещал угостить нас замечательным кофе, восстанавливающим силы и подбадривающим не хуже женьшеня. Он заваривал свой кофе сам. Напиток – названный им кофе по-гречески – был на редкость вкусен. Мы пили его и смотрели на снопы искр над костром, обычное дело, на растопку шла сухая трава, а среди трав попадались и годящиеся для устроения домашнего фейерверка, как годятся на то здешние мхи.

– Это какие мхи? – подозрительно спросила Лара. – Назовите немедленно. Я хочу маленький домашний фейерверк!

– Будет, сделаем. На следующий вечер некоторые из нас ощутили не то чтобы страх перед ночью, а, скажем, эффект присутствия. Ощущение, что мы здесь не одни, кто-то наблюдает за нами из трав, из-за кустов, из-за каменных сколов. Руководитель экспедиции спросил, не слыхали ли мы о сказочной стране Баюль. И, поскольку мы о ней слыхом не слыхивали, поведал нам: по легендам, бытующим среди жителей гор, есть где-то высокогорная страна Баюль, чьи обитатели то видимы, то невидимы, смотря с кем дело имеют; кому показываются, кому и нет. В стране Баюль все счастливы и живут не по человеческим законам, а в нерасторжимой связи с природою. Пути в эту страну нет.

Помнится, рассказ селевика, обрамленный снопами искр от кострища, запахом кофе по-гречески, панорамой горных склонов и дальних горных цепей, осененный шемаханским шатром многозвездных небес, произвел на нас особое впечатление.

А к концу следующих суток мы увидели их. Я не знаю, не снились ли они нам, может, то был массовый гипноз либо психоз от паров колдовского зелья, о котором мы бестрепетно беседуем в настоящую минуту, прихлебывая его запросто, как какой-нибудь общепитовский чай «номер тридцать шесть».

Мы называли их «снежными людьми». Самая восторженная из очевидиц звала их марсианами, а будь среди нас фантаст, он именовал бы их пришельцами или инопланетянами.

Видения, или существа, подобны были людям («антропоморфны», – сказал антрополог); отличали их от нас рост, походка да, пожалуй, черты лица. Наши снежные люди рядом с нами смотрелись как баскетбольная команда. Один из наших геологов, молодой человек под два метра, все приговаривал: «Нет, вы представляете: поворачиваюсь – и на уровне моих глаз женская грудь! Я почувствовал себя полным идиотом!» Мужчины чуть выше женщин. А ходили они особенным образом: прямо, преувеличенно прямо, особая выправка, голова задрана, как у балетных, походка плавная, величавая, пластичная. Скорость ходьбы увеличивали наподобие дельфинов – непонятно, за счет чего, вроде никаких движений не прибавляется, и не бежит, а удаляется молниеносно, уходит – и все!

Походили они на адыгейцев и на египтян – разрезом глаз, узких и вытянутых к вискам, но монголоидов не напоминали, хотя скулы чуть выделялись.

Мы видели их – или общались с ними – в течение отведенных нам для работы двух недель.

В тот вечер мы сидели, как накануне, у костра, слушая и распевая под гитару туристские песни, попивая кофе по-гречески, развлекая друг друга анекдотами, байками, бутербродами с копченым сыром и консервами. «Сиреневый туман над нами проплывает...» – и в ущельях, и на склонах действительно плавал сиреневый туман, звезды на месте, мы пели дружно и с удовольствием, хотя не знаю, как звучал наш хор со стороны. «Горы высокие, горы далекие, горы и улетающий и умирающий снег, если вы помните, где-то на свете есть город, если вы знаете, он не для всех, не для всех», – и слова наших песен казались нам исполненными глубокого смысла, ясного только посвященным, посвященным в туристское братство, в кочевое очарование экспедиций, в жизнь вне городского комфорта, – но как бы на время; думаю, ни эскимосы, ни горцы ничего такого не поют, живут в природе, как могут; а мы были ни гости, ни хозяева – путешественники, наблюдатели, почти кондотьеры, те самые «странные люди», как в песне пелось. «Если им больно, не плачут они, а смеются, если им весело, вина хорошие пьют. Снег набегает, и волосы женские вьются, и неустроенность им заменяет уют». Если хотите знать, сие четверостишие было нашим кредо, нашим девизом, нашим штампом поведения; я до сих пор не могу избавиться от его влияния, веду себя в соответствии с его указаниями, хотя теперь мне все больше и больше нравятся люди, которые, знаете ли, плачут, когда им плохо, и смеются, когда им весело, а не водяру жрут.

– Стареете, юноша, – сказал прозаик.

– В общем, именно на словах «заменяют уют» мы увидели: метрах в пяти проходят двое, одетые... в комбинезоны, что ли, в обтяжку; проходили мимо, царственно, плавно, как, думаю, цари зверей ходят по широтам своих ареалов мимо прочих тварей. Один из них обратил к нам лицо свое и спокойно посмотрел на нас – ни испуга, ни удивления. Гитарист перестал играть, песня разладилась, мы обмерли. Два существа зашли за скальный выступ и скрылись, словно гора расступилась перед ними, либо они соизволили испариться.

Они появлялись и днем. Однажды я возвращался в лагерь с рюкзаком, полным образцов, и столкнулся со снежным человеком на тропинке. Он остановился метрах в полутора, мы смотрели друг на друга. Потом он поздоровался со мной. То есть он ничего не произносил, но я внутренне услышал его: «Здравствуй». Я ответил. Он кивнул головой и пошел обратно. Я за ним. Уходя вверх по склону, в сторону от тропинки, он обернулся ко мне, а потом исчез.

Где жили существа, являвшиеся нам, я не знаю. Мы видели только одну пещеру, куда заходили они; в глубине пещеры расположен был камень, напоминавший по форме большое кресло, то ли естественный выступ, то ли рукотворный; снежные люди отдыхали в этом кресле; сиденье покрывали ряды мелких заостренных тетраэдров, кристаллическая щетка, сетка; мы не пытались изображать Рахметова и в кресло не садились.

Ближайшее ущелье звали мы «ущельем ужасов». Ужасов особых там не имелось, однако слышались обрывки музыкальных фраз, голос непонятного музыкального инструмента, краткие песнопения на незнакомом языке. Любопытно, что каждый из нас периодически слышал свой текст, то есть на одну мелодию для каждого звучала своя песня. Может, мы сами слова и сочиняли? Одной из моих сотрудниц слышалось: «Берегите мир!» Как лозунг на демонстрации, правда? Руководитель наш слышал песню о Ленине; он был руководитель – ему и пелось о вожде. В общем, слова ваши, напев мой: о горах, о звездах, о воде; берегите, мол, природу; Земля прекрасна; и так далее.