Текст книги "Защитники"

Автор книги: Наталья Резанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Резанова Наталья
Защитники

Наталья Резанова

Защитники

"История учит только тому, что она никого ничему не учит".

Аксиома.

"В лето 6731... В тот же год явились народы, их никто хорошо и ясно не знает, кто они и откуда вышли, и каков язык их, и какого племени, и какова вера их; и зовут их татарами. А князья русские пошли и бились с ними, и побеждены были от них, и мало их избавилось от смерти... И когда услышали об этой беде, то были плач и печаль в Руси и по всей земле. И собрались князья, кого оставил суд Божий жить, в Вышгороде, что подле Киева, а рекли: "Гибель нам сие разделение". И порешили вручить власть единому столу над всеми столами Владимирскому, великому же князю служить со всей братской и сыновьей любовью, дав в том крестное целование. И с тех пор мир и покой по всей Русской земле и по сии дни".

"Повесть о битве на Калке". Киево-Печерский список (около 1245 г.).

Белая струя молока становилась все тоньше и тоньше. Альфонс де Пуатье тщательно выдоил последние капли. Устало выпрямившись, он огляделся, втягивая голову в плечи,что стало для него привычкой за десять лет рабства. Руки ныли, как всегда после вечерней дойки, а впрочем, как и после дойки утренней. Хотя многие ханы, нойоны и темники давно уже воздавали должное лозам Рейна, Мозеля или Луары, на пирах и найрах полагалось пить кумыс, и молоко было потребно в прежних количествах.

Монгольский лагерь в долине Гвадалквивира разросся непомерно после того как подошли вспомогательные силы, и границы его терялись из вида. Вдали белели восемь священных шатров и ханские юрты. Ближе простиралось вытоптанное за несколько дней торжище, где настырные и крикливые марсельские и генуэзские купцы покупали рабов для галер – цвет кастильского и арагонского рыцарства. Если бы победители рубили им головы или расправлялись с ними иным, стольже возвышенным способом, гордые идальго достойно бы встретили смерть , но выставленные на продажу, словно бессловесный скот, они растерянно пялились на купцов, безропотно позволяя им щупать мускулы и осматривать зубы. Пленников, правда, было меньше, чем ожидалось. После поражения при Аранхуэсе немалое число кастильских рыцарей, и с ними сам король их Альфонс Десятый, отступили за Гвадалквивир, где их принял эмир гранадский Мохаммед, а остатки городских ополчений, объединившись под началом некоего Рафаила Бен Галеви из Толедо, ушли в горы Сьерра-Морены, откуда тревожили набегами монгольские арьергарды.

Рядом с торжищем красовался конный баскак, взымавший с купцов налог в ханскую казну.

Несколько в стороне толпилась кучка германских баронов, прибывших в ставку Великого Хана просить ярлык на правление своими жалкими владениями.

Подхватив тяжелую бадью, Альфонс заковылял к юртам своего хозяина Меньгу-нойона. Колодки с него уже несколько лет как сняли, но выработанная ими походка осталась. Навстречу ему шел еще один старый раб. Он направлялся к пастбищу собирать кизяк для растопки. Альфонс знал его давно, еще в бытность того епископом Арраским.

– Благослови тебя Господь, твое высочество.

Альфонс болезненно дернулся. Он не любил, когда ему напоминали прежнее положение, но у Реми из Арраса не оставалось иных утешений, кроме благословения несчастных рабов да проповедей.

– Как думаешь, мавры ударят завтра? – спросил преосвященный Реми.

– Может, завтра, – равнодушно ответил Альфонс и поставил бадью с кобыльим молоком на землю – любой предлог передохнуть был хорош, – а может, послезавтра. А может, мы по ним ударим... какая разница?

Однако Реми не согласился. Он был старше Альфонса лет на десять, ему было не меньше сорока пяти, но в нем еще вспыхивала порой юношеская живость, не убитая ни лишениями, ни возрастом.

– Но Мохаммед – великий воин. А мавры – это не жалкие тевтоны, рабы и прихлебатели татар. Подумай, завтра, уже завтра все может перемениться.

– Мавры... – пробормотал Альфонс. Воспоминание о брате колыхнулось на дне сознания и пробудило застарелую душевную боль. Бедный Людовик, пламенно благочестивый, чистый, справедливый, воистину святой! Следуя примеру отца, он неустанно искоренял в своем королевстве еретиков, ведьм, иноверцев, но это не могло утолить пыл его сердца. Грезой его жизни был крестовый поход, к нему лишь были устремлены все помыслы Луи. Господи, да все они тогда – и он сам, и юный Шарль, и все рыцари, которых он знал, и все клирики, не исключая Реми – просто бредили походом в Святую Землю, битвами... с маврами... Если бы понимали они, какого благословенного противника знавали они в течение веков, великодушного и вежественного, как мало они его ценили... Но они ничего не знали тогда, пятнадцать лет назад, когда ад вырвался на землю, не знали, что благородным воинским канонам отныне пришел конец, и уповали на сочиненную папой молитву: "De furore tartarorum libere nos, Domine".

От ужаса адского избави нас, Господи...

От ужаса татарского...

Бедный Людовик! Как он мечтал сразиться с маврами! И как он кончил...

Но это было не худшее, что могло с ним случиться.

– Мавры, – продолжал Реми, – как ни погрязли они в поклонстве Магомету и Бафомету, суть истинные рыцари и с пленниками обращаются достойно. А эти дикари самых низкородных ремесленников содержат лучше нас... Или вот этот рифмоплет из Мена со своим романом...

Странно было слышать подобные речи из уст священнослужителя, хотя бы и принадлежавшего некогда к воинствующей церкви. Но тут Альфонс был с ним согласен. Тем более, что угодивший в фавор сочинитель бесконечного "Романа о Великом Хане" своим лизоблюдством вызывал презрение и одновременно зависть у пленников из самых разных сословий.

Но тут огонь в очах Реми погас, он опустил голову.

– Впрочем, что взять с жалкого писаки, когда сам наместник Святого Петра променял Константинов Дар на ханский ярлык...

Реми сник. И правда, к тому времени, когда дикие орды кочевников подошли к благословенной Италии, Инокентий Четвертый уже слишком много знал о монголах, чтобы надеяться на сочиненную им же молитву. И посему, поразмыслив, раб рабов Божьих вспомнил времена бича Божьего Аттилы и почел мудрым откупиться от пришлых варваров, проявив несвойственное ему, но подобающее случаю смирение. Альфонс припоминал слухи, бродившие среди рабов, будто наместник святого Петра даже прошел меж священных костров, не в пример какому-то итальянскому сеньору, в бессмысленной спеси отказавшемуся почтить языческий обряд и изрубленному нукерами перед самым входом в ханскую юрту. И, поступившись гордостью, Иннокентий получил то, чего жаждал более всего на свете, возможно, даже больше, чем спасения души: головы ненавистного императора Фридриха и его отродий, насаженные на копья..

Альфонс не видел расправы со злочастными Гогенштауфенами, но подумал, что и это не самое худшее, что могло с ними случиться.

А могло...

Десять лет он гнал от себя воспоминание, которое из ночи в ночь возвращалось в его кошмары,воспоминание которое сделало из пленного рыцаря раба.

Благородные Монфоры, славные Монфоры... Как ни горько было об этом думать, но разве не были они достойны даже и королевской короны, короны, к которой он, Альфонс, никогда не стремился? И разве не отмеряли они себе мечом того, что служило наградой их доблести? Но Тулуза, обещанная ему Тулуза, благословенная всем, кроме благочестия и верности королю, добровольно выдала хану тех, кто вразумлял ее в этой верности. И нечестивый Раймонд, несостоявшийся тесть, многократно каявшийся и многократно поднимавший знамя мятежа, сыграл в этом деянии не последнюю роль.

В тот день Альфонс, еще страдая от ран, полученных в сражении, где попал в плен и по какому-то странному капризу хана не был казнен, а вместе с другими воинами достался по жребию Меньгу-нойону, впервые встал на ноги но лишь для того, чтобы стать свидетелями рока Монфоров.

Симон де Монфор, брат его Амори, племянник Жан, другие Монфоры и родичи их Монморанси гордо предстали перед разъяренным варваром, ожидая пристойной их рангу смерти – а в том, что ждет их смерть, никто– и они тоже– не сомневался. Но, Господи Всемилостивый, кто же мог предположить такое?.. Альфонс помнил, как яростно вырывались Монфоры из цепких лап немытых дикарей, когда судьба их предстала во всем своем безобразии, и как тщетны были все их усилия, когда монголы безжалостно валили их в жаркую лангедокскую пыль и придавливали досками, сидя на которых, долго обжирались жирной бараниной опьяненные кровью победители. Он помнил хохот монголов, жир, стекающий по их подбородкам, гнусавые песни сказителей, смешивающиеся со стонами и мольбами несчастных Монфоров и Монморанси. И зрелище того, как долго, мучительно и позорно умирали они, навсегда лишило его гордости, воинского пыла и всего, что составляло высокое звание рыцаря.

Участь Гогенштауфенов была не из самых худших. И все эти годы Альфонс мог спрашивать себя лишь об одном: "За что? За какие грехи?"

Он даже не заметил, как произнес это вслух.

– За грехи ли? – эхом откликнулся Реми. – Кто знает, где правда? И праведность ли ирландцев спасла их, и Господь ли послал погибельный ветер, разметавший корабли монголов? Ведь какие страны избежали разорения? Еретические, истинно еретические! Лангедок, Гасконь, Прованс... Но главное – схизматики! – Реми величественно выпрямился, и праведный гнев снова воспылал в его взоре. – Эти подлые русы, вместо того, чтобы встать на пути дьявольских сил, предпочли сговориться с ними, и в обмен на безопасность пропустить монгольские орды через свои земли! И трижды подлые поляки, богемцы и угры, которые, отрекшись истинной веры, бросились в объятия схизмы, променяв царство Духа на царство брюха! И вот: мы истекаем кровью, и своими телами покупаем их благополучие, спокойствие и процветание. И разве мы не щит, поставленный Провидением перед варварами? И не призрена ли Господом истерзанная и униженная Европа более погрязшего в мирских благах, безбожного и растленного славянского мира?

Забыв о кизяке, Реми мог проповедывать на эту тему часами, и за все годы Альфонс успел выучить каждое его слово наизусть. Не дожидаясь дальнейших парабол о чистоте духа и развращенном Востоке, он потянул свою бадью дальше. Короткая передышка не помогла. Распухшие руки по-прежнему болели, и он с тоской думал, что стоило бы этой суке Маргерите замолвить одно слово – и он был бы среди этих тевтонских баронов, и получил бы в надел, ну, пусть не Пуатье, но хоть какой-нибудь завалящий виноградник. Ведь чуть не каждая фаворитка, если она не последняя дура, тащит за собой родственников, а уж при ее-то положении... Он тяжко вздохнул. Видимо, не зря матушка относилась к этой стерве столь сурово. И как только не разглядела ее, выбирая невесту любимому сыну? Но, может, и к лучшему, что Маргерита забыла о нем. О бедном Шарле, царствие ему небесное, она не забыла...

Он покачал головой, но тут его скорбные мысли были прерваны обжигающим ударом нагайки вдоль спины. Светловолосый раскосый юноша неистово расхохотался, увидев, как раб, которого он огрел на скаку, от неожиданности взвился и, нелепо дрыгнув ногами, покатился по земле. Пошатнувшаяся бадья устояла, но часть молока выплесну

...

конец ознакомительного фрагмента