Текст книги "Странник"

Автор книги: Наталья Резанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Авентюра вторая. Печать и кольцо
(август – сентябрь 1107 г.)

Путь твой грядущий – скитанье…

А. Блок. Роза и крест

Склонявшееся к закату лето было жарким и влажным. Все обещало изобильный год еще с апреля, и обещания эти сбывались.

Над Великим лесом тихо шумел блаженный покой. Воздух застыл, и не пели птицы. Из темной чащи неслышно вышел человек, сел на поваленное дерево, снял с плеча дорожную котомку и взглянул на небо. Человека звали Странник.

Три с лишним года прошло со времени осады Книза, и три с лишним года Адриана находилась на службе у Вельфа Аскела. Впрочем, говорить «Адриана» было бессмысленно. Адриана осталась там, в разоренном городе, полководцу служил Странник, наемный лазутчик, шпион и гонец по мере надобности. Между ним и Адрианой не было ничего общего. Настолько ничего, что за все годы никто не догадался, что в шкуре Cтранника обретается девушка. И то: Адриана была никчемным, жалким и неприспособленным к жизни существом, Странник – бесконечно ловким и умелым. Адриана была слаба, Странник – силен. Он был неутомим в ходьбе, отличный наездник, плавал как рыба. Правда, при железном здоровье с ним порой случалась лихорадка – следствие того, что два года назад он восемь дней безвылазно блуждал по Виндетскому болоту, следя за Рупертом Ронкерном, тайно сговаривавшимся с орденом. Но от лихорадки не умирают, да и редко это случалось, так что на здоровье Странник не жаловался. Впрочем, он вообще ни на что не жаловался. Давно исчезли прежние лохмотья. Ношеная, ровно залатанная куртка с капюшоном из лауданской шерсти, из той же материи штаны, холщовая рубаха, мягкие короткие сапоги – весьма поношенные, зато не трут ногу. Неизвестно, слуга ли из хорошего дома, ремесленник или паломник, но каждый при первом взгляде подумал бы: вот человек бедный, но честный, – а второго взгляда Странник обычно избегал, что никак не свидетельствовало о недостатке храбрости. Правда, Адриана тоже не лишена была смелости – тому свидетель покойный Хайнц, как говорил он покойному Арнсбату. Но Адриана воевала неумело и добросовестно, как делала бы любое порученное ей дело, а Странник был хитер и изобретателен. И крайне осторожен. Ибо основным его занятием была разведка, а он придерживался того мнения, что лучший разведчик не тот, который ушел от погони, а тот, за которым погоню не посылали.

Затем, у Адрианы было прошлое – родители, детство, дом возле площади. Странник был всего этого лишен – он жил только насущным днем, а будущее существовало настолько, насколько имело реальную опору в настоящем, следовательно, настоящее и будущее были едины. Зато Странник был одарен тем, чего начисто была лишена болезненно застенчивая и косноязычная Адриана, – умением привлекать к себе людей. Как это у него получалось – бог весть. Разумеется, сюда входил и талант в нужный момент попадаться на глаза, и то, что Странник мог заставить считать себя необычайно полезным и незаменимым. Но не это было главное. Он вызывал доверие. Временами он бывал красноречив в каком-то странном стиле – не воинском (Вельф), не купеческом (Арнсбат), и не схоластическом, и не простонародно-балагурском, но он заставлял себя слушать – и верить. И не только храбрость была причиной тому, что он из простых слуг стал одним из ближайших доверенных лиц своего хозяина, так что обращался к нему не «господин», а просто по имени. Конечно, он оставался слугой, подчиненным, но и другом в то же время. Казалось, вместо талисмана Арнсбата он получил другой, невидимый, которому трудно подобрать имя. Обаяние? Удачливость? Хитрость?

И тем не менее Адриана и Странник были одним и тем же человеком. И забывать об этом не стоило. Менять теперешний образ жизни ей очень не хотелось. Разумеется, мог возникнуть вопрос – как Адриана, столь дорожившая в нищете своей свободой, могла променять ее на рабство? Странник же говорил себе: «Если уж мир устроен таким образом, что без рабства не обойтись, я выбираю тот вид рабства, который обеспечивал бы мне наибольшую свободу». Кроме того, Странник служил Аскелу по внутреннему побуждению. Ведь Аскел служил королю. А королевство должно быть единым. Король прижмет хвост ордену, и прекратятся свары между баронами и прочая чертовня. Так думают лучшие люди государства, и Вельф в том числе. Но это дело далекого будущего, и будь Странник только Странником, на этом можно было бы и успокоиться. Однако Странник был еще и Адрианой. Когда Адриана поступила на службу к Вельфу, ей было пятнадцать лет. Теперь дело шло к девятнадцати, и в дальнейшем ее внешность не могла бы не вызвать подозрений, и было совершенно ясно, что скоро придется распроститься со Странником. Как это сделать, она еще не знала, но отчетливо представляла, что сделать это придется, и – без лишнего шума. Просто исчезнуть. Понятно, что в такой ситуации дружба Вельфа могла ей только мешать. Вообще она старалась как можно меньше думать на эту тему. Вельфа она уважала, но в ее отношении к нему был покровительственный оттенок, ибо за его полководческими талантами, быстротой ума, жестокостью она угадывала почти младенческое простодушие, абсолютно чуждое в общем-то сухой и расчетливой натуре Странника (будь она иной, Странник не прожил бы и полугода), и не раз использовала это простодушие в своих целях. Да не сочтут Странника всего лишь хитрым рабом, обманывающим своего господина! Он не мог поступить иначе. Да и корыстна была только Адриана, которая всегда знала, что ей придется уйти, и не могла не позаботиться о будущем. Странник же был абсолютным бессребреником. Ему вообще ничего не было нужно: ни денег, ни прочих милостей. Аскел же в это время начинал играть все большую роль при короле, а вместе с ним неминуемо должен был выдвинуться и Странник, а сделать это можно было только на воинской службе, чего Странник и стремился по возможности избегать. Тут объединялись и Адриана, и Странник: Адриана – по вполне понятным причинам, Странник, как разведчик, стремился остаться в стороне, огласка была ему не нужна. Для того он и отказался от службы гонца, и вообще делал все, чтобы его знало как можно меньшее число людей. До сих пор удавалось убеждать Вельфа, что в качестве разведчика Странник будет ему наиболее полезен, но что будет дальше – неизвестно. И все же Адриана постоянно отгоняла мысль об уходе, точнее, все время повторяя про себя: «Не всегда же это будет продолжаться», всячески оттягивала этот момент. Но она всегда верила в возможность выхода, и, хотя не было человека, менее склонного к иллюзиям, ее излюбленным выражением было: «Ничего, как-нибудь выкрутимся». А пока что надо делать свое дело.

Она отдыхала, глядя на небо, и в душе ее царил мир. Но, как ни приятно было это состояние, солнце уже давно перевалило на вторую половину дня, и лишь сознание того, что оставалось меньше одного перехода, давало ей право на полчаса безделья. Она вовсе не устала. Просто ей было приятно смотреть на прозрачный колышущийся воздух, ощутить телом едва уловимый ветерок. И ни единой души…

Синие стрекозы, летевшие стайкой, почти ткнулись в ее лицо, когда она подымалась. Даже лесная тень не могла полностью победить духоту. Она без сожаления покинула прогалину. Пора было уже думать о другом.

Она легко перебиралась через поваленные стволы, уклоняясь от торчащих сухих сучьев. На палых листьях не оставалось следов. Уши ее внимательно ловили каждый звук. Она почти не отвлекалась на выискивание внешних примет, так как места были ей хорошо знакомы, могла бы не слишком таиться – шла к людям, знавшим ее в лицо – но все же предпочла бы, чтоб ее здесь никто не видел. В особенности посторонние. Да и своим лучше не знать, с какой стороны она пришла. Люди в этих краях бывают крайне редко, однако лучше соблюсти осторожность.

Никто не появился. Только заяц пробежал между деревьями, да дятлы в сосняке продолжали свою музыку.

Уже когда вечерняя роса пала на траву, Адриана приостановилась. Она учуяла еле уловимый запах дыма. К нему примешивались еще какие-то запахи, свойственные человеческому жилью. А это означало, что Странник добрался до ближайшей цели своего путешествия – дома Нигрина.

Нигрин, данник Ронкерна, вольный хлебопашец, самовольно захватил участок земли в лесу. После того он, разумеется, мог ждать от своего сеньора только худшего, что и побудило его перейти на сторону Аскела. Это произошло до поступления Странника на службу, и потому жилище Нигрина он отыскал не сам, на него указал его господин.

Странник не спешил. Он обождал, хоронясь за деревьями, пока не вернулись из леса трое сыновей Нигрина – белобрысые, с вымазанными сажей лицами, – двое взрослых парней и один подросток. Они прошли, не заметив Странника. Вышел на крыльцо сам Нигрин, сутулый, жилистый, с длинными руками и с клочковатой седой бородой, вислоусый. Он нес под мышкой точильный брус. Поставил его под навес, разогнулся. И только тут Странник, не таясь, вышел из своего укрытия.

– А вот и Странничек к нам пожаловал, – сказал Нигрин тем мнимошутливым тоном, который был лазутчику хорошо известен.

– Здравствуй, Нигрин, Бог тебе в помощь, – ответил Странник, перепрыгнув через жерди ограды.

– Здравствуй и ты. Что ж не спросил, нет ли в доме чужих?

– И без того вижу.

– Следил, что ли? Нехорошо.

– Без того пропал бы.

– Ну бог с тобой. Проходи, ужинать будем.

Они вошли в дом. Сидевшие там парни – на лавке двое и на полу один – склонили головы. Странник также поздоровался, однако капюшона не сдвинул. Он не любил, когда глазели на его седые лохмы. Это была весьма опасная примета – и без того рыжие легко запоминаются, а уж если они наполовину седые… И все же в самой глубине души Странник гордился своей сединой, считая ее вроде бы знаком своей избранности – в то же время не забывал об осторожности.

Он сел за стол, оглянулся. Все здесь было ему знакомо: низкий потолок, узкое окошко, земляной пол, запах дыма – сколько он таких домов перевидал.

– Ну, как хозяйство? Новый участок, как погляжу, выжигаете?

– Верно. Ничего, не жалуемся… только кто знает, что будет?

Разговаривал со Странником один Нигрин. Своих детей он приучил раскрывать рот только по приказу. В голосе его насмешливость мешалась с почтительностью. Таким же было и его отношение к Страннику: молокосос, а надо же, как выдвинулся!

Нигрин перекрестился:

– Благословясь, приступим. Девка, подавай!

Из угла показалась его дочь. Нигрин был вдов, и она вела дом. Странник понятия не имел, как ее зовут, хотя отлично помнил имена сыновей Нигрина: Клеменс, Мартин и Матис. Девушка поставила на стол кувшин с молоком, миску каши, вынесла каравай хлеба и кусок окорока – Нигрин был зажиточен – и села в стороне, ожидая, пока поедят мужчины.

Отужинали, как водится, не спеша, в молчании. Потом Нигрин собрал крошки с бороды.

– Теперь говори – с делом пришел или просто слушать?

– Сначала послушаю, а там видно будет.

– Думаешь, засел я в лесу и ничего не знаю? И про войну не знаю?

– Вот и славно. Только что ты про нее знаешь?

– Посылал я Мартина в Гернат на ярмарку… ну, и посмотреть чего… пусть сам расскажет. Да говори ты, не бойся! – добавил он, поскольку парень не спешил начинать.

– Мед я продавал… возле замка. На святого Никодима было дело. Ну и приезжал туда этот… барон Лотар – так?

– Королевский кравчий?

– Он.

– А Гернат с давних пор за разделение. Чуешь, Нигрин, чем дело пахнет?

– Воняет, брат.

– Это все?

– Нет. Забыл сказать – еще раньше в замок приезжал комтур Визе.

– Тоже поганец, – заметил Нигрин. – Слыхал, Странник, про такого?

– Было дело, – углы его рта растянулись. «С чего это он улыбается?» – подумал Нигрин. – И он, значит, встречался с Лотаром?

– Вроде так. Один писарь кричал в корчме, будто Визе какую-то хартию повез Великому Магистру. Хотел я еще его поспрошать, да так больше и не встретил.

– Ну, царствие ему небесное, остолопу… Хотя не больно-то они берегутся. Думают, раз король в Лауде… – Он немного помолчал. – Выходит, орден собирается в открытую пойти против короля. Теперь что?

– С Мартином все. Клеменс.

– Ходил на дальнюю вырубку. Четыре дня тому. Видел вооруженных. Сотен пять пеших и две – конных. Долго шли.

– По какой дороге?

– На Вильман. С севера.

– Знак какой на щитах?

– Кабанья голова и крест.

– Гернатовцы. Все к тому идет. У Лотара лен в горах. Там и замок его. Соединяются. Если перевал закроют, король окажется в ловушке, а коли еще подоспеет орден… Вот что, Нигрин, – вести твои важные. Но покоя тебе не будет. Завтра же снарядишь одного из парней к Аскелу.

– А сам-то?

– Моя дорога – в другую сторону.

– А работать кто будет?

– Ничего, не надорветесь. Пошли хоть Матиса. Двое твоих сыновей уже потрудились, пусть и третий не в стороне остается. А за эти вести Аскел его наградит, как бог свят.

– Наградит? Хорошо, если живым отпустит. Только кто ему поверит, щенку, молокососу?

– Поверят. Найдется у тебя в доме кусок холстины ладони в три?

– Такой-то? Эй, девка, слышала, чего гость требует?

Девушка соскочила с лавки, забегала, наконец принесла половину старого платка, поклонившись, подала Страннику. Тот в ответ взглянул ей в лицо, увидел широко раскрытые глаза. Она никогда не покидала леса, каждый захожий был для нее диковинкой. Нигрин так мало считался с ней, что не выгонял, когда решал свои дела.

«Она не старше, чем я в Книзе… или нет, чуть постарше? Что ее ждет в доме, где ее заставляют ежечасно гнуть спину и не ставят в грош? Бедняга. Ведь она же ничего не видела. Не мудрено, что на чужака она смотрит, как на апостола. Но если б у нее хватило смелости, она могла бы бросить все и уйти. Каждый решает сам за себя, а не ждет спасения. Дура». И Странник перестал ее жалеть.

– А теперь выйдите-ка все, погуляйте. Все, я сказал.

Потом он выглянул в окошко – не поглядывают ли, черт их тут знает, этих лесовиков, и на всякий случай заткнул его валявшейся на лавке курткой. Вытащил из-за голенища свое оружие – кинжал-панцербрехер, изделие испанских мастеров, взятый в Вильмане у Менассе. Снял сапог и достал из тайника в подошве небольшой круглый предмет. Печать Странник всегда прятал не только от врагов, что само собой разумелось, но и от своих – зачем лишний раз вводить людей в искушение? Он любовно провел ладонью по поверхности печати. На ней был изображен щит, поддерживаемый лежащим зверем. Предполагалось, что это леопард, хотя Страннику он больше напоминал волка. Подойдя к печи, Странник ткнул печатью в сажу, а затем приложил ее к развернутой холстине. На ткани появился непонятный зверь, только повернутый в другую сторону. Спрятав печать, кинжал и обувшись, он вытащил из пояса воткнутую в него иголку с ниткой, сложил тряпицу пополам и зашил по краям. Распахнув дверь, крикнул:

– Эй! Не уснули там еще?

Нигрин и прочие вернулись.

– На, возьми себе вместо портянки, – сказал Странник, протягивая тряпку Матису, – доберешься до Аскела – распорешь и покажешь. И не раньше. Не то худо тебе будет.

Ответил Нигрин:

– Ладно, послушаю тебя, Странник, в последний раз. Пошлю Матиса, все равно пользы от него никакой, так пусть хоть королю послужит. Вы! Ложитесь спать! Мы тут со Странником на крыльце посидим, покалякаем.

Подходила пугающая лесная ночь, полная тайной жизнью, не бывшей, однако, тайной ни для молодого, ни для старого, сидевших на приступке.

– Скажи-ка мне, Странник, ради чего ты все стараешься? Ради короля? Он, поди, и не слыхал про тебя.

– Верно. Не слыхал.

– Каждый защищает свое, кровное. Крестьянин – землю. Рыцарь – феод. Король – королевство. Ну, а ты-то бродяга, за что держишься? За Аскела?

– И за него тоже. И за тебя, и за себя, и за всех людей.

– Что-то не похож ты на святого.

– Я и не святой, хотя и странник. А хочу я, чтоб война наконец кончилась и чтоб жизнь стала полегче.

– Чья жизнь? Твоя? Моя?

– Моя жизнь и так легкая. Да и твоя не ахти как тяжела. Только разве большинство мужиков так живет? Им до тебя всю жизнь тянуться.

– Ишь ты, радетель!

– Все-то ты готов меня в юродивые записать. А я хорошо все так рассчитал. Кто может прекратить войну? Король. Но только если он будет сильнее всех в стране. А для этого ему нужен Аскел. А Аскелу – я. А мне – ты. Ну и так далее.

– Вроде как королевство стоит на Нигрине. А я-то думал – только мой надел. Нигрин – и король. – Он расхохотался. – Скажи, не смешно тебе, что мы с тобой, гольтепа, сидим здесь и рассуждаем о таких вещах?

– Нет. Это мне не смешно.

– Славный ты парень, Странник. Но не пожелал бы я себе такого сына.

– Это правильно. Я – Странник, меня к земле не привяжешь.

Они примолкли. Крик совы пролетел над деревьями.

– На рассвете уйдешь?

– Как водится.

Нигрин искоса взглянул на собеседника.

– А я ведь понял, что ты задумал, Странник. Иначе зачем тебе Матиса с места срывать?

– Ну, всего-то ты не понял. А если о чем догадался, помалкивай.

– Голову бы пожалел. Хоть дурная, а своя.

– Пустой разговор.

Нигрин не нашел новых доводов.

– Ночевать будешь опять на дворе?

– Опять. Сам знаешь, не люблю я под крышей.

– Все-таки ты блаженный. А может, наоборот, – снаружи все быстрее услышишь. И удрать легче. Нет, не разберешь, кто ты есть. Ну и не мое дело. Погоди, я тебе сейчас пожрать на дорогу вынесу. Так, говоришь, Аскел Матиса наградит? И флягу твою давай. Меду нацежу. Ладно, ладно, не спорь, кто знает, когда ты еще сюда заявишься!

Утренний туман рассеивался, когда Странник снова шел по лесу. Тогда же, ночью, Нигрин сказал ему: «Легкой дороги», а утром они не виделись. Пока не настала дневная жара, можно было, поспешая, проделать добрую часть пути.

А может, Нигрин был прав, и не стоит так рисковать? Ведь и Цицерон писал о том, что любовь к ближнему должна быть умеренной и не следует любить никого больше себя. У старика порой встречаются дельные мысли.

С другой стороны, если бы это пришло ей на ум тогда, во время осады, она осталась бы в городе, закисла там и гораздо вернее загубила свою жизнь. Так что и от любви к ближнему бывает порой польза. А за эти годы она выучилась жить среди людей, как Нигрин живет в лесу. Опасности можно было ждать с любой стороны, и человеческое уродство, духовное и телесное, пугало не больше, чем какая-нибудь коряга.

Ну, в одном-то он прав безусловно. Конечно, королевство и мир держатся на людях, которые пашут землю, строят дома, ремесленничают и рожают детей, а Странник – перекати-поле. На то он и Странник. Нет, без Странника мир бы не рухнул. Но, может, от его присутствия в мире что-нибудь переменится.

Ну-ну! Настоящая война еще не начиналась, а Странник уже думает, как ее закончить.

Нигрин. И эта дура с заискивающим взглядом. Ничего, живите. И я буду жить. И все будем делать свое дело.

А ноги уже сами несут тебя вперед. И славно ощущать свое тело, сильное и ловкое, отталкивающееся от земли без всякого усилия, – и всадник не всякий догонит Странника. Это и есть жизнь – там, где над головой сплелись ветви, а под ногами – корни. Лето, и не надо никого убивать. Я ягод поем, воды из ручья напьюсь. Но – кто знает, была бы эта жизнь сладка, если бы так продолжалось всегда? У каждой дороги должен быть конец, чтобы можно было ступить на новую дорогу. А потому – вперед, вперед, на закат, и пусть стоят долгие дни над Великим лесом, и маленькая луна катается над лиственным сводом шатром – Странник убыстряет шаг.

К полудню он добрался до реки. Перешел вброд, в омуте окунулся, не раздеваясь, – безопаснее, к тому же в мокрой одежде легче идти по жаре. Гай в этих местах петляет, и большая вода встретится еще не скоро. Луны сегодня, похоже, не будет, и, пока светло, нужно пройти как можно больше. Дважды попадались овраги – следы давнишних вырубок, где на дне мелькали гадючьи спины – лягушки летом передохли. Теперь вырубки уже заросли. Что здесь было раньше? Давно, давно, и некогда думать. Не раз и не два уже Страннику приходилось видеть покрытых мхом, гниющих на земле языческих идолов, вырубленных из стволов дуба или вяза. А самих язычников сотни лет как нет в Великом лесу. Вырубили орденские войска или иные. Разве только еще, может быть, в горах, кое-где… правда, говорят, они приносили в жертву своим богам живых людей… или врут? Духи леса и духи воды, говорили они, мы не причиним вам зла, и вы не причиняйте нам зла. Хорошая молитва, прости меня, Господи, и охрани меня святой Юлиан-странноприимец! Хорошо, что Странник пока один и может еще думать о постороннем… а глаза всматриваются, ноздри втягивают воздух, и – без остановки, пока мрак не навалится на лес.

Да, конечно, лучше леса нет ничего. Это он только для чужого страшен. И для слабого. А чужой и есть слабый, потому что нет у него знания. Да и знание – еще не все. Радость должна быть. Такая радость, как когда перейдешь горный поток по перекинутой тростинке, когда поймаешь форель руками, просто оттого, что этот дуб так могуч, что хоть укладывайся на любой ветке, что сухие листья шуршат под ногами, а по ним рассеяны пятна света, как на оленьей шкуре, под деревьями тень, а на полянах солнце бьет в глаза и до заката еще далеко. Радость для тела и души. И от нее никому нет вреда. Потому что там – радость всегда за чей-то счет. Да и здесь, стоит повстречать другого… Здесь много всякого зверья, но хуже человека нет никого. Это я знаю точно, потому что я – тоже человек. И да наслажусь я жизнью до последнего глотка, пока лес этот только мой!

…И пели рога над лесом, разгоняя утренний туман и мешаясь с лаем собак. Храпели тонконогие господские кони, пестрые куртки доезжачих мелькали между стволами. Покой уходил из чащи, отступал перед людьми.

На поляне, где дымились залитые костры, в глубине виднелись два шелковых шатра. Рядом с одним из них было вкопано копье с укрепленным штандартом с изображением солнца. Ветер был слаб, и штандарт свисал, изредка шелестя золотыми кистями. Под ним, широко расставив короткие ноги, стоял воин в легком полудоспехе. Щурясь, он смотрел туда, где слышались лай и голоса. Там на сером коне сидел невысокий всадник в коричневом плаще. Одежда его была темной и простой. Под охотничьей шляпой с пером поддета бархатная скуфейка, у пояса длинный меч. Левая рука его, затянутая в перчатку, сжимала поводья, правую он поднес к закушенным губам. Вторая перчатка была заткнута за пояс, и золотой перстень на безымянном пальце – знак комтурского достоинства и единственное украшение всадника – то вспыхивал, то тускнел, попадая в тень.

На противоположном конце поляны, посреди стаи гончих, другой всадник, склонившись в седле, хохоча, протягивал руку к вскинутым собачьим мордам. По сравнению с первым он выглядел как петух рядом с селезнем. Он был гораздо выше ростом и так широк в плечах, что голова казалась слишком маленькой. На его плаще темно-зеленого цвета были нашиты золотые бляшки, и золотое ожерелье охватывало крепкую шею. Разноцветные камни сверкали на сбруе, на ножнах и рукояти меча, и этот честный блеск намного превосходил жидковатый блеск его глаз. У него был широкий, но низковатый лоб, крупный нос и короткая темно-русая борода. Лет охотнику было около тридцати пяти. Выпрямившись, он подбоченился и галопом направился к первому.

– Чего они медлят, не понимаю! – крикнул он, подъезжая. – Неужто опять передрались? Или мало я их учил?

– Решил ты нынче или нет? – спросил Генрих Визе – это был он.

– На охоте я думаю об охоте. Может быть, в ордене вы привыкли иначе, вы ведь ни рыба ни мясо, сверху рыцари, снизу монахи, или наоборот?

– Поосторожней с достоинством ордена, граф. К тому же мы союзники.

– Это у вас называется союзом – когда я даю, а орден только получает? Как стоял, так и буду стоять на своем – Вильман переходит в мое владение. Вильман и Гернат вместе стоят иного королевства, клянусь животворящим крестом!

– Ты забываешь, что Вильман не принадлежит еще не только тебе, но и ордену. Это владение короны.

– То-то и оно! Сиди там, как и прежде, герцог Мореан, я бы сам пошел на него. Но вот уже три года, как король опередил меня, потому-то я и обратился к вам!

– Мне предстоит еще встреча с приором Восточных земель…

– К чертям ваши Восточные земли! Чего я там не видел? Леса да болота. А в Вильмане сидят жирные горожане и ждут, чтобы их пощипали… Подожди! Святой Губерт, снова рога! Эй, что там?

Подъехавший старший ловчий пояснил, что следы оленей были обнаружены еще с рассвета, а теперь извещают, что зверь обложен.

Гернат, гикнув, дал шпоры коню. Визе лишь слегка ударил своего перчаткой между ушей, и тот рванулся вперед. Со всех сторон подъезжали другие охотники – бароны, вассалы Герната и орденские рыцари, – всего полтора десятка сеньоров, но так как большинство имело собственную свиту, казалось, целое войско с шумом и треском ломит через лес. А впереди, захлебываясь лаем, неслись гончие, знаменитые гернатовские гончие, за каждую из которых ему предлагали шестерых рабов.

Вскоре всадники рассеялись между деревьями, однако Визе все время видел высокий султан на шляпе Герната и следовал за ним, зная, что такой опытный охотник, как Гернат, не собьется со следа. Если бы он мог, подобно Гернату, на охоте думать лишь об охоте… А ведь в молодости и сам Визе был страстным охотником, и тело его хранит следы медвежьих когтей и клыков вепря… Тогда он, не рассуждая, шел навстречу опасности. Теперь у него на пальце комтурское кольцо, а под кафтаном кольчуга. И, в отличие от Великого Магистра, он еще не стар. За все надо платить. За все.

Но ветер скачки развеял эти мысли, и дальше он несся, как другие, со стиснутыми зубами и пересохшим ртом. В нескольких саженях от него скакали телохранители – он сам их подбирал – молодые рыцари, недавно вступившие в орден и свято веровавшие в него и в отцов-военачальников.

Они вылетели на заросшую цветами поляну, посреди которой поднималась раздвоенная сосна. Гернат придержал поводья, махнул правой рукой, сжимавшей дротик.

– Чертова обедня! Эти гончие слишком быстро бегут, я уже не слышу лая. И загонщики точно заснули. Или этот проклятый олень бросился в реку?

– Река должна быть в другой стороне.

– А, один черт. Вот что я предлагаю, комтур. Давай направимся в разные стороны. Кто первым настигнет оленя, тому и честь. И прикажи своим не стрелять, стрелы – не для нас, точный удар – достоинство рыцаря!

– Пусть так.

Затрещали под копытами сухие ветки, валявшиеся на земле. Всадники ехали неторопливой рысцой, глядя вперед. Отъехав на значительное расстояние, Визе снял рог, висевший у пояса на серебряной цепочке, и затрубил. Мгновение спустя издалека отозвалось еще несколько рогов. Звук был слышен слабо, но явственно.

– Туда! – указал Визе в направлении звука. И они поскакали напролом, пригибаясь под ветками, хлещущими по головам. Пение рогов утихло, но вскоре они услышали отдаленный лай. И вновь началась бешеная скачка. Визе не подозревал, что он еще способен так увлекаться. Он не забывал ни о чем, но и соперник его, Великий приор, и богатый город Вильман, и ненавистный тезка – король Генрих – все это был один олень, убегавший олень! А лай все ближе, ближе, и вот уже он различает бегущего оленя, закинувшего назад голову с тяжелым венцом рогов, и почти повисающих у него на ногах гончих.

Лай звенел не умолкая, а сзади рыцари подбадривали себя громким гиканьем, и эта музыка горячила кровь лучше вина. Визе несомненно опередил Герната, и почетный удар должен был достаться комтуру.

В лицо ударил свежий ветер – значит, река рядом. За кустами боярышника шла небольшая прогалина, дальше берег круто обрывался. Добежав до обрыва, олень повернулся, нагнул голову, выставив вперед рога. Теперь это был уже не венец, а оружие. Зверь был еще силен и готов продолжать борьбу. Собаки припадали к земле, бросались с лаем вперед и, рыча, отскакивали. Визе вытащил меч из ножен, готовясь нанести удар – меч был его излюбленным оружием, он владел им в совершенстве, но внезапно уловил близкий шорох и увидел между деревьями высокую фигуру Герната. Мгновенный холод коснулся души комтура. Он опустил руку и сделал своим спутникам знак не двигаться.

Гернат метнул дротик, вонзившийся оленю в голову. Тот тяжело рухнул на землю. Собаки заливались. Гернат спешился, вынув кинжал, подошел к оленю, чтобы собственноручно его добить, но этого не понадобилось. Подождав, пока не соберутся люди Герната – они наперебой славили силу и меткость своего сеньора, – Визе выехал из-за кустов, слегка склонив голову.

– Ты и вправду, как сказано в Писании, великий охотник перед Богом.

Гернат устало огляделся – псари растаскивали собак, слуги собирали хворост для костра. Он утер пот со лба.

– Ну, дьявол с этим Вильманом… Думаешь, я тебя не заметил? Мы, Гернаты, умеем ценить благородство и благородны сами. Пусть будут Восточные земли.

Возвращались в лагерь уже к вечеру. После обильной закуски соревновались в стрельбе из лука, многие отличились, но героем дня оставался, естественно, граф Гернат. Он уже успокоился, и, сидя в седле, ругал сегодняшнюю жару, вспоминал прошлые охоты и радовался предстоящему ужину. Визе ехал за ним и улыбался. Всего лишь одно движение, даже отсутствие движения, выгода же огромна. А гордость? Гордостью можно и поступиться. Разве не бежал он когда-то от аскеловской конницы? Приняв бой, он бы непременно погиб, а так – он жив, и силен как никогда. Впрочем, Гернат был ему пока что нужен, и Визе не собирался высказывать свои мысли вслух.

Их встретили радостными криками. Тут же поднялась беготня, любопытствующие разглядывали огромные рога, ахали, восхищались. Гернат, уже уставший рассказывать о своем подвиге, поискал взглядом Визе и неожиданно увидел, что тот, все еще верхом, остановился у своего шатра и куда-то смотрит. Гернат подъехал поближе.

– Эй, что с тобой, комтур? – крикнул он и осекся. Штандарт с изображением солнца валялся на земле. Рядом на коленях стоял стражник.

– Я не виноват! – с ужасом в голосе повторял он. – Здесь никого не было, только я! Никто не проходил! Собака не пробегала! Ветер…

– Упал… – прошептал Гернат. Как многие богохульные на словах люди, он был суеверен. – Плохое предзнаменование, – сказал он несколько громче и перекрестился. Визе сошел с коня, отпихнул ногой стражника, приподнял край полотнища, молча выпрямился. Он увидел то, в чем был уверен, – витые шнуры не перетерлись и не оборвались – они были перерезаны.

С наступлением темноты знаменитого оленя зажарили на вертеле, выкатили бочки с вином, доставленные из ближайшего монастыря. На ужин набросились с тем же воодушевлением, с каким шли в бой или травили зверя. Гернат восседал на почетном месте и пил без передышки, остальные, расположившиеся прямо на траве, старались не отставать. Музыкантов и дураков здесь не было – это возбранялось уставом ордена, да они и не были нужны. Каждый во весь голос повествовал о своих былых приключениях, охотничьих или иных, не заботясь о том, слушают ли его. Среди общего содома задумчивость сохранял один Визе. Как и все, он потягивал вино, которое на него почти не действовало, но довольство, вызванное удачной сделкой, ушло бесследно. Подозрительность с годами стала подавлять все прочие чувства в душе комтура, и перерезанные шнуры не выходили у него из головы. Он уже успел допросить всех часовых. Никто не заметил не только постороннего, но даже слабого признака его присутствия, и все-таки он приказал удвоить охрану.