Текст книги "Любовь без слов (сборник)"
Автор книги: Наталья Нестерова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Что?
– Хотелось бы тебе быть смазливым тупоголовым красавчиком или симпатичным уродцем с большим интеллектуальным потенциалом?
В варианте ответа у Егора сомнений не было: интеллект всяко важнее мужественного подбородка.
– Знаешь ли ты себя, свои возможности, потенциал, – продолжала мама, – обладаешь ли ты щедрой душой, благородством? Это не клад, который Создатель зарыл и оставил путаную карту. Это семена, которые он посеял, а вырастут они или пропадут бездарно, зависит только от тебя.
Егор уже давно отвернулся от зеркала и слушал маму.
– Ты все про историю, когда это было! – с сомнением произнес он.
– Я про Историю с большой буквы, которая была, есть и будет. Вот тебе пример из настоящего – дядя Павел.
– Он толстый и старый.
– Верно, – вздохнула мама. – Толстый, старый и жутко обаятельный. Что характерно – не богатый, какие у преподавателя вуза доходы? Он женится в четвертый раз, девушка на сносях, теща на год младше Павла. Медом он, что ли, намазан? – снова вздохнула мама. – Котлеты и макароны совсем остыли, – она обняла сына и повела на кухню. – Девочка, которая сегодня тебе сделала больно, когда-нибудь сильно об этом пожалеет.
Таня Петрова умерла от рака груди в тридцать семь лет. Она вышла-таки замуж за самого красивого, за Никиту Прошина и родила ему двоих детей. Никита был прожектёр, много сулил, громадьем планов головы кружил. Трубач: подул, посвистел – всех оглушил, а через некоторое время родные замечали, что кроме свистка ничего-то и не было. Таню можно было спасти, ее гибель – смерть невежественного человека из позапрошлого века. Если бы она была женой Егора, он бы не позволил обращаться к травникам-экстрасенсам-шарлатанам, которые вытянули из них кучу денег. Нужно было просто во время сделать операцию и провести последующее лечение. И жила бы, здравствовала, как десятки тысяч женщин со сходным диагнозом. С раком молочной железы, особенно на первых стадиях, сейчас борются легко.
Рассуждения и воспоминания, картинки из прошлого промелькнули не за секунду, очевидно, заняли больше времени, потому что Варя истолковала молчание отца по-своему, спросила с горькой усмешкой:
– Подыскиваешь утешительные слова?
– Нет, – покачал головой Егор. – Рассуждаю: обида на весь белый свет застит тебе горизонт, или ты способна сейчас воспринять внятные речи.
«А также пытаюсь найти в себе силы для этих самых речей, – добавил он мысленно. – Надо как-то переиначить на женский лад то давнее мамино рассуждение. Про Создателя и футбол не подойдет».
– Ты попробуй! – с вызовом прищурилась дочь.
– Во-первых, ты, конечно, не Мона Лиза.
– И близко не стояла.
– Если будешь перебивать меня, я усну на полуслове.
– Ладно, продолжай.
– Спасибо! Девушкам, конечно, хочется быть убийственно красивыми, чтобы парни вокруг так и падали, так и падали и сами в штабеля укладывались. Это, кстати, цитата из одного славного советского фильма, – тянул время Егор. – Ну, попадали, в штабелях полежали – чего приятного? Варька, я с тобой сейчас говорю как мужчина, как на духу и безо всяких там отмазок, что можно быть некрасивой, но симпатичной и бла-бла-бла. Женская красота – страшное оружие, но оружие очень короткого действия. Увидел – поразился, в зобу дыханье сперло, взмыл в своих желаниях на небывалую высоту. А с высоты куда путь? Только вниз. Красоту внешнюю, как форму, одежду, быстро перестаешь замечать. По одежке только встречают.
– Мама красивая!
– Безусловно… наверное. Для меня уже давно ее внешность не имеет никакого значения.
– Как давно?
– Варька! Родительские отношения не твоего ума дело!
– Ты обещал говорить со мной честно! – потребовала дочь.
– Ладно, – сдался Егор. – Через полгода после свадьбы, или чуть раньше, чуть позже. Самые выдающиеся образцы женской красоты – это куклы. Натуральные, то есть искусственные – из пластика, каучука, с фарфоровыми личиками и пышными золотистыми волосами. Раньше они издавали только «уа-уа», а теперь в них впихивают устройство, и они по три минуты могут ангельскими голосами произносить нежные слова. У тебя ведь есть такая. Каждые три минуты одно и тоже… хочется свернуть ей башку.
– Братик и свернул.
– Не могу его осуждать из мужской солидарности. Возможно, сравнение слишком жесткое, но красивые глупые женщины – те же куклы, только заводятся не на три минуты, а на всю жизнь, и трындять, и трындять… – Егор, которого волнение за дочь и разговор с ней взбодрили, специально употребил просторечное «трындять». – Неужели тебе хотелось бы быть глупой куклой?
– А что? Красота отрицает наличие интеллекта?
– Увы! Зачем тужиться, если вокруг тебя штабеля и штабеля? – Егор испугался, что перегнул палку, и слегка попятился назад. – Конечно, я не могу привести тебе научной статистики, ее попросту нет, и ссылаюсь на бытовой мужской опыт.
– Свой?
– Нет! – строго произнес Егор. – Если ты будешь все переводить в плоскость моей и маминой биографии, то разговора не получится! Я что, не общаюсь с другими мужиками? И мы не делимся накопленными наблюдениями? Ты просто не дозрела для подобного разговора. Пообщайся с бабушкой Аней, она тебе объяснит…
– Папочка, прости! – молитвенно заломила руки Варя. – Я больше не буду про тебя с мамой. Просто я подумала, что твой опыт и опыт дяди Виталия Филимонова, например, могут сильно отличаться.
– Ты ничего не понимаешь в экспериментальной науке. Главное – совпадение результатов. И чисто выполненный эксперимент…
Егора снова утягивало в дремоту. Он мог сохранять некоторую ясность сознания вещая, рассказывая, не закрывая рта, а при малейшей паузе погружался в сон.
– Папа!
– Что?
– Продолжай.
– Принеси мне крепкого кофе.
– Не принесу! Пока я буду ходить, ты уснешь, и тебя не разбудить громовыми залпами тысячей орудий.
– Добрая доченька. Громовыми залпами… Ты хорошо сказала. У тебя очень красивая речь, образная, не похожая на интернетную морзянку современных тинэйджеров.
– Папа, не отвлекайся! Я и так чувствую себя злыдней, не дающей покоя отцу, который гробит здоровье на двух работах-ставках. А тут ему хотят еще и кредит на покупку новой машины втюхать, обе бабушки возбуждены как потревоженные пчелы, мама вообще, у меня отдельное мнение… Папа!
– Я здесь, с тобой. Втюхать… Я поторопился хвалить твою речь. На чем мы остановились?
– Хотелось бы, чтобы ты сосредоточился на мне, любимой. Но ты забавно говорил про красоту. Женскую, – уточнила Варя, – красоту, что наскучивает. Но ведь есть то, что никогда не наскучивает?
– Есть! – с натужным энтузиазмом воскликнул Егор, выдираясь из дебрей сна, которые опутывали его, как лианы кабинетного академического ученого-ботаника, которому взбрендило отправиться в настоящий тропический лес. – Есть женщины вдохновительницы. Они так забавны, веселы, остроумны! С ними всегда интересно. Принципиально важно – интересно! Общение с ними – это и экзамен, и потеха, и проверка твоего остроумия, и несколько дней переваривания ее фраз – хлестких, с подтекстом, с под-подтекстом. А она щурится хитро – расшифровал или нет…
– Папа, ведь это же не мама? Извини! Продолжай, пожалуйста!
– Конечно, не мама. Я ведь не Маяковский, чтобы сходить с ума по Лиле Брик. Еще одна отсылка к родительскому опыту, и я закрываю глаза навечно… на пять-шесть часов! Это был вечер после моей демобилизации из армии, я завалился к приятелю. Кухня в московской пятиэтажке… девушка… чья-то из компании пассия… Я сначала ее пожалел: экая уродина, а через два часа был полностью деморализован и очарован, и она казалась мне сногсшибательной красавицей. Забил копытом, отчасти спьяну, и был справедливо побит ее кавалером, домой приехал с фингалом под глазом, что есть гематома… Опасны внутренние гематомы…
– Папа!
– Про что я говорил?
– Девушка, из-за которой тебе глаз подсветили.
– Второй такой я не встречал. Волшебница. Как Клеопатра, которая, по воспоминаниям, была дурна собой, но общение с ней «оставляло жало» в сердцах мужчин. Влюбить Цезаря, затем Антония, которые не лыком… и еще других многих…
– Папа!
– Что?
– Не засыпай, пожалуйста! Этот разговор очень важен для меня.
– Понимаю. Возьмем актрис за… Ни за чтовозьмем – руку пульс пощупать, а возьмем для примера. Я внятно выражаюсь?
– Продолжай. Актрисы?
– Самые талантливые – дурнушки. Эдит Пиаф, Лайза Минелли, Инна Чурикова…
– Эми Уайнхаус, Келли Осборн, – подхватила дочь.
– Кто такие?
– Певицы современные.
– Не знаю, не слыхал.
– Они хоть и страшны, но очень секси! – горько вздохнула Варя.
– Фаина Раневская была очень секси! – ухмыльнулся Егор. – Как и Жерар Депардье.
– Он мужчина!
– Да? Спасибо, что напомнила. Я хотел сказать – Ани Жирардо.
– Актрисы, певицы – это совершенно особая статья, у них талант. Хотя была еще Коко Шанель, и Камила Паркер далеко не красавица, а заморочила голову принцу Чарльзу на всю жизнь.
– Варька! Зайди в Интернет, найди в Википедии «женщины – руководители стран и государств», ткни пальцем в любое имя, посмотри на фото. От Клеопатры до Ангелы Меркель…
– Я с тобой не про умных, а про красивых, то есть очень некрасивых, – напомнила дочь.
– Без разницы. Женщины они такие… всегда грудью проложат дорогу себе…
– Папа! – изумленно хихикнула Варя.
– Извини! Вырвалось. Красивые, некрасивые… какая разница? – бормотал Егор.
– Папа, я тебя не слышу!
– Я сам себя не слышу. У меня сегодня весь день крутится в голове: «женщины – они такие…». Как будто можно описать какие, никому не удавалось.
– Что ты бормочешь? – не расслышала Варя. – Ты, конечно, очень утешительно говоришь на примерах, но меня волную я.
– Чего я? Чего вам еще от меня надо?
– Папа, я – это твоя горячо любимая дочь Варя, которая пришла к тебе в отчаянии, потому что некрасивая и на тебя, кстати, похожая! – добавила она не без упрека.
«Последнее усилие, – приказывал себе Егор. – Надо что-то сказать про ее особенность, исключительность. Что мне тогда мама в качестве услады выдвинула?»
– Варька у тебя отличная фигура…
– Ага! Для любителей ценить сзаду.
– Фу! – поморщился Егор. – Глаза! – Если бы у него были силы, он бы воскликнул громко, обрадовавшись, что вспомнил. Но сил у него не осталось, и он пробормотал устало: – Глаза! У тебя потрясающие глаза. Как у Барбары Стрейзанд – королевы дурнушек. Нет, Барби тебе в подметки не годится, хотя она абсолютно гениальная и шарм из нее бьет, как фонтан крови из разорванной бедренной артерии… надо успеть… зажим…
– Папа, пожалуйста, не засыпай! – взмолилась дочь. – Мои глаза?
– Нижнее веко практически горизонтальное, а верхнее большим полукружьем, точно маленькая девочка рисовала очень-очень красивую принцессу, но кроме глаз ничего не умела изобразить. И с цветом зрачков экспериментировала – краску за краской наносила. В зависимости от освещения и настроения глаза то серые, то зеленоватые, то темные, карие. Наружные уголки глаз очень подвижны, их игра вверх-вниз сопровождает речь, как и взлеты бровей… Это завораживает, будет завораживать… говорят, актрисы долго тренируются перед зеркалом… Книжку бы почитать или фильм посмотреть, а они перед зеркалом отрабатывают мимику. Женщины, они такие – все актрисы… Театр давно погорел, а они продолжают… тренироваться на кроликах. Все мужики – кролики… У кроликов дикая сексуальность, один самец способен оплодотворить дюжину самок, которые рожают каждую неделю, каждый день…
Он бормотал все тише и тише, про кроликов Варя не разобрала. Она хотела еще о чем-то спросить, позвала:
– Папа!
Но Егор не услышал, погружаясь в омут беспамятства, из которого его уже не могли вытащить никакие соображения долга перед дочерью, семьей, государством или вселенной.
Варя накрыла плечи отца пледом. Несколько секунд смотрела на него с чистой, как бриллиант, дочерней любовью – Егор редко видел в необыкновенных глазах Вари подобное проявление чувств и теперь пропустил. Как и то, что дочь, встав, покрутившись перед зеркалом, вскинула голову, щуря глаза и двигая бровями, сказала своему отражению:
– Хороша, чертовка! Вы не заметили сразу? Молодой человек, вам надо обратиться к окулисту!
Она оглянулась и снова посмотрела на отца. В ее глазах уже не было бриллиантовой дочерней любви, а плескалось тренируемое кокетство:
– Ах, я ни за что не поверила бы вам! Мужчины, вы такие обманщики! – Почувствовав, что переборщила, Варя добавила нормальным тоном: – Такой убитый, ты был просто не способен врать. Значит, все правда. Мы еще поцарапаемся, девочки!
Если бы Егор видел и слышал дочь, он бы затрясся от сдерживаемого хохота, вызванного ее полудетским жеманством. И, бодрствуя, с осторожностью похвалил бы себя за то, что, возможно, отвел дочь от роковых безумных поступков.
Он уходил в сон, пробираясь по коридору, плотно забитому людьми. Протискивался мимо начальника и коллег по станции «скорой помощи». Начальник за что-то грозил поставить на вид и одновременно просил посмотреть одного важного пациента. Виталька Филимонов за те секунды, что Егор скользил мимо, успел рассказать про «потрясающую бабу, с которой намедни познакомился». Фельдшер Вера, как воровка при обыске, вытаскивала изо всех карманов баллончики и клялась их больше не использовать. Вась-Васич хмуро, без слов, донес свою печаль про дочек, у которых нет достойных женихов, и Егор успел подбодрить его, посоветовать отправить девочек в летние молодежные лагеря, не формальные – можно в Интернете найти. Они, молодые архитекторы и разнаряженные военные реконструкторы, музыканты и художники-прикладники с глиняными черепушками и картинами, нарисованными пальцами, просто клерки из столичных офисов, обезумевшие от крысиных карьерных гонок, – разбивают на неделю-две лагеря по лесам, долинам среднерусской полосы и возвращаются сами к себе. А еще есть экстремалы – зимой на снегоходах, летом на квадроциклах, сбиваются в группы, носятся по все той же среднерусской. Егора давно подмывает записаться к ним в группу врачом. Да разве вырвешься?
Коридор не вихлял, был прямым как стрела, но менял формы и походил то на больничный – со стенами бугристыми от многолетних окрашиваний, с тусклыми светильниками под потолком и расшарканным линолеумом, то превращался в округлый туннель старинной кладки, сквозь побуревшие мшистые кирпичи которого сочилась вода, поэтому людям, стоявшим вдоль стен, приходилось наклонять головы. И они походили на адептов, согбенных перед великим гуру – Егором Даниловичем Правдиным.
Свет в конце туннеля только угадывался, его не было видно из-за плотно стоявших людей. Тут были его пациенты – давние, живые и умершие, которых он не спас, не успел или, привезя в больницу, не заставил сонных хирургов действовать быстро и умно.
Особо выделялся дядька, к которому был вызов год назад. Мужик пил давно и безостановочно, до белой горячки ему оставалось совсем немного, не обслуживать его Егор имел полное право. Но дядька молил: «Христом богом! У меня завтра важная встреча! Государственный вопрос жизни и смерти. Мужик, спаси!» Егор пожалел запойного и подумал: «От алкогольного делирия могут удержать сильные чувства. Служебное рвение или оголтелый карьеризм, наверное, в их числе». Через несколько месяцев, покупая квартиру, Егор оказался в кабинете этого чиновника. Тот не узнал врача и лениво-покровительственным тоном принялся перечислять, каких документов и справок не хватает. Его высокомерная снисходительность была в большом контрасте с пьяными соплями-слезами, с мольбами и лебезением, которые Егор видел при первом знакомстве. Он не стал напоминать о себе. Высоко говоря – не унизился, попросту – побоялся оказаться в положении благодетеля, которого не помнят и могут обвинить в требовании незаконной протекции. Чинуша явно напрашивался на взятку, а бригаде «Скорой», которая его откачала, даже полтинника не заплатил.
Этот запойный бюрократ под сводом мокрой стены о чем-то стрекотал на ухо Егору. С мстительной улыбкой Егор показал ему популярный жест – ладонь одной руки перерубает согнутую в локте другую руку. Вот тебе!
За бюрократом находилась аморфная двуполая многоликая и много-руконого-членистая масса. Она рыхлым тампоном забила проход и на разные голоса верещала: «Сколько вас можно ждать? Умрешь, пока доедете!» Егор никогда не отвечал на подобные упреки, спрашивал: «Где больной?» А тут можно было, в секунду, всей паникующей шатии-братии врезать: «Закрыли тявки! И слушаете меня! Вы позвонили на станцию и пять минут истерили в телефон, даже адрес толком назвать не могли. Пять минут! Плюс две минуты диспетчеру на обработку вызова, и нам три минуты на выезд. Не уложимся – от начальства большая клизма. Обязаны доехать за двадцать минут. По нашим дорогам! По адресу, который вы безбожно переврали! Вась-Васич скулит: “Колодки ни к черту, кардан на издыхании, хрен с ними…” – но и мчит по колдобинам. Как же! Там человек помирает, у него с сердцем плохо. Добрались в ночи по переулкам. Чтоб вам не выйти встретить доктора? Нет! У вас железная дверь и домофон. Кто там? Дед Пихто! Пиццу заказывали? А убрать из темного прохода санки, велосипеды и ржавые корыта? Зачем? Доктора они ловкие, перепрыгнут, а если ноги сломают или носы расквасят, так сами себя и вылечат. А собаки? В три часа ночи самая безобидная шавка превращается в агрессивную овчарку. Что б вам не привязать собачку? Ах, вы волнуетесь? Плохо соображаете? Но почему я, врач высокой категории, должен выслушивать от вас здоровых плохосоображающих упреки? Мне лечить или оправдываться? Ушли с дороги!» И масса кляузников рассосалась, растаяла, стекла на землю, как забытое мороженое.
Пробираясь сквозь толпу, Егор опасался увидеть близких – маму, папу, жену, тещу, детей. Понятно, что им много от него надо и, просто проходя, отделаться от них невозможно. На его счастье родные отсутствовали.
Зато плотным строем выстроились дурнушки всех времен и народов. Разодетые в причудливые платья, а то и нагие, они смотрели на Егора как на персональное божество некрасивых женщин. У него застряли в горле слова: «Я в воспитательных целях с дочерью говорил! Вообще-то по-настоящему я ценитель подлинной женской…» Они смотрели на него с фанатичным блеском в глазах, с экзальтированным обожанием, и Егор, вмиг вспотев, каким-то третьим под-под-сознанием отметив, что во сне от вранья покрываешься испариной так же натурально, как в реальности, заломил руки: «Вы прекрасны!» Они приняли его комплимент за чистую монету. Радостно заулыбались, принялись вихляться телами, освобождая ему проход. Женщины, они такие – им нужно сладенькое и красивенькое или (умным) правдивенькое, но в симпатичной обертке. Мы говорим им то, что они хотят услышать по двум причинам – потому что любим-жалеем, или потому что не хотим связываться. Чаще – по обеим причинам сразу.
В конце дамской толпы стояла гипотетическая любовница – хорошенькая, как куколка, чистенькая и розовенькая, в пеньюарчике воздушном. Не смущаясь очевидной абсурдности своих речей, она уверяла: «Я слепо-немо-глухая. Ничего не вижу, не слышу, рта не открываю. Я буду любить тебя самоотверженно и безответно. И моя мама нас не побеспокоит, а мои дети не станут для тебя новой обузой». Из-за спины этой словоохотливой немой, слепой с блестящими хитрыми глазками, выглядывала шпионская физиономия ее мамаши – женщины с собирательным лицом всех, и Егора в том числе, тещ.
Даже во сне, где все позволено, где подсознание может выкидывать какие угодно фортели, пускаться во все тяжкие извращений и жутких преступлений, Егор не мог нагрубить женщине. За розово-пеньюарной любовницей уже виделся свет – настоящий, без бреда короткого сна долгожданный отдых. И можно было просто отодвинуть в сторону эфирную любовницу и упасть в сонную негу, из туннеля в прохладную воду – как с пирса в море. Но Егор все-таки попросил: «Пожалуйста, пропустите, дайте поспать!»
Целую ручки
Часть первая
Литературный наемникМолодой журналист Антон Белугин лелеял мечту стать писателем. Забыть про поденщину в областной газете и создать произведение, которое оставит след в читательских умах и сердцах. Антон грезил о литературной славе и полагал, что имеет для нее все данные, а именно большой талант. Газетная статья живет один день, а хотелось оставить памятник если не на века, то на десятилетия. Еще больше хотелось сейчас, сегодня купаться в лучах популярности. Но журналистика давала средства к существованию, а писательская доля непредсказуема. Работа в газете отнимала все силы без остатка, и творческие намерения пока не находили воплощения, потому что времени на них не оставалось. Антон жил «завтраками» – завтра, в выходные, во время отпуска засяду за Книгу. Но завтрашним вечером его смаривало за компьютером, и он засыпал носом в клавиатуру. В выходные было дежурство в газете, или день рождения друга, или приезжала мама, или нужно было нестись на другой конец города, чтобы доставить бабушке лекарство. Хотя Антон не собирался связывать себя брачными узами, пока не написана Книга, узы небрачные с представительницами противоположного пола имелись, как без них. А это тоже требовало времени, сил и вдохновения, пусть не литературного, а иного свойства.
С другой стороны, возраст поджимал – Антону уже исполнилось двадцать шесть. Самая пора для славы, не в сорок же лет, стариком, известностью наслаждаться. Антон был хорошим репортером: умел раскопать фактуру, обладал бойким пером. Но из-за комплекса несостоявшегося писателя его часто заносило в литературные красивости, которые завотделом безжалостно вычеркивал. Статьи от этого становились только лучше, но Антону, естественно, казалось, что его режут по живому. Завотделом Олег Павлович периодически ложился в больницу с обострявшейся язвой желудка, Антон замещал его и давал волю своей беллетристической фантазии. В материале о нелегкой судьбе фермера появлялись «кроваво-красный закат» и «грозные фиолетовые облака, несущиеся над невспаханным полем», а в заметке про открывшуюся мини-пекарню свежие булки сравнивались с персями юной девы. Завотделом звонил в редакцию и просил остановить Белугу. Но его просьбы зам главного редактора игнорировал, потешаясь над залихватскими метафорами Антона Белугина, а главный редактор не всегда прочитывал весь номер, идущий в печать.
После статьи о реорганизации отдела внутренних дел милиционеры, с недавних пор переименованные в полицейских, грозили набить Антону морду. За портреты – Антон дал словесные портреты каждому из стражей порядка. Больше всех обиделся милицейско-полицейский начальник с «лицом Сократа, утомленного рутиной». Чем ему Сократ не угодил?
Антон раздумывал: броситься за помощью к Палычу, который уже выписался из больницы и досиживал дома последние деньки, или написать статью о том, как в их городе зажимают свободу прессы. Забота о собственной безопасности взяла верх, Антон позвонил своему руководителю, тот после морали на тему «газета – не литературная помойка» обещал урегулировать проблему. Теперь Антон ждал ответного звонка и, когда телефон затренькал, быстро схватил трубку. Но вместо прокуренного мужского баса услышал мягкий вкрадчивый женский голос:
– Добрый день! Могу я поговорить с Антоном Белугиным?
– Это я.
– Здравствуйте, Антон!
– Добрый вечер!
Женщина замолчала, и Антон поторопил:
– Алло?
– Меня зовут Полина Геннадьевна.
И снова пауза.
– Я вас слушаю, – поерзал на стуле Антон.
– Хотела бы обратиться к вам с просьбой.
Опять выжидательное молчание.
– Слушаю, – повторил Антон.
– Речь идет о литературном труде.
Пауза.
– Да? – Антон начал терять терпение.
– Книга воспоминаний об одном прекрасном человеке.
Антон скривился. Прекрасных усопших людей много, но это не значит, что каждый из них достоин увековечения. Таково мнение издательств, да и Антона тоже.
– Ваш труд будет хорошо оплачен, – сказала Полина Геннадьевна.
Это меняло дело.
– Что вы называете «хорошо»? – уточнил Антон.
– Давайте обсудим детали при личном свидании? Вы свободны сегодня вечером?
– К сожалению, занят. Пишу срочный материал в номер.
Антон лукавил. На самом деле он боялся выйти на улицу до разговора с начальником. За порогом его вполне могли ожидать недовольные своими словесными портретами служители закона.
– Завтра утром? – предложила Полина Геннадьевна. – В десять?
– Лучше в одиннадцать.
– Хорошо. Бар в гостинице «Европейская», завтра в одиннадцать.
– Как я вас узнаю?
– Вы меня узнаете.
Прежде чем она отключилась, Антон уловил самодовольный смешок.
Он еще два часа играл на компьютере, потом не выдержал и позвонил сам:
– Палыч? Как мои дела?
– Паршиво, Белугин. Менты требуют опровержения.
– Какого опровержения? – возмутился Антон. – Совсем офонарели?
– Задача не из легких, – согласился Палыч и зашуршал газетой, которую, видимо, держал перед собой. – Не напишешь же ты, что Игнатов вовсе не утомленный Сократ, а Кривцов совсем не похож на председателя колхоза советских времен, у Геворкяна не лицо юного романтика, а Шмарин никак не походит на артиста Вицина.
Антон был настолько испуган и взволнован, что не улавливал иронии в голосе завотделом, не понимал, что тот куражится.
– Нарушение свободы прессы! – кипятился Антон. – Беспредел!
– Белугин, Белугин, – попенял Олег Павлович. – Сколько раз тебе повторять: свобода прессы – это не отсебятина, которую несет каждый молокосос, дорвавшийся до газетной полосы. Ладно, не дрейфь, выходи из дома. Не тронут тебя, простили, я договорился.
На свидание с Полиной Геннадьевной Антон опоздал не потому, что набивал себе цену. Антон опаздывал всегда и всюду. В баре были заняты три столика. За двумя сидели парочки, за третьим – одинокая дама, поманившая Антона и показавшая на свободный стул.
– Извините, не мог вырваться раньше, – повинился Антон.
– Ничего.
И замолчала, посмотрела в сторону, точно давая Антону возможность хорошенько себя рассмотреть.
Полина Геннадьевна относилась к тем женщинам без возраста, которых Антон называл «гладкими». У них были лица неестественной гладкости – без морщинок, без следов давних юношеских прыщей, без малейших огрехов на мраморной коже. Словно они каждое утро утюжили свои щеки и лоб горячим утюгом. Руки всегда холеные, со свежим маникюром, прически обманчиво простые и небрежные. Одежда и обувь выглядят как впервые надетые.
Антон заказал у подошедшего официанта кофе и сделал вывод, что гладкая Полина Геннадьевна не из бедных. Интересно, что ей взбрендило? Еще при телефонном разговоре Антон отметил странную манеру дамы держать паузу после каждого предложения. Хотите играть в молчанку? Пожалуйста. Антон выразительно посмотрел на часы.
Полина Геннадьевна заговорила:
– Несколько дней назад я потеряла мужа.
– Примите мои соболезнования. Могу я узнать фамилию вашего супруга?
– Игнат Владимирович Куститский.
Антон нахмурился, припоминая, и покачал головой: о таком человеке он не слышал.
– Мы живем в Москве, – уточнила Полина Геннадьевна.
Хотя она была одета в черное глухое платье, на безутешную вдову никак не походила. Нитка белого жемчуга на груди, серьги и кольцо с жемчужинами придавали ей вид дамы, нарядившейся для приема и случайно заглянувшей в кафешку.
Полина Геннадьевна смотрела Антону прямо в глаза, он подумал, что грозному взгляду милиционера-Сократа далеко до этой женщины с лазерным прицелом темно-карих глаз.
– Мне хотелось бы, – произнесла Полина Геннадьевна, – чтобы все, что вы услышите, о чем я попрошу, оставалось строго между нами. Это понятно?
– Понятно. Однако я не знаю, о чем, собственно, идет речь.
Антон поежился, взгляд Полины Геннадьевны, казалось, прожигал его черепную коробку и шарил в мозгу. Антон всегда плохо переносил, когда ему смотрели прямо в глаза, не выдерживал зрительной дуэли.
– Конфиденциальность – первое и главное условие, – повторила Полина Геннадьевна.
– Я усвоил.
– Надеюсь. Мой муж богатый и успешный человек… был, – запнулась Полина Геннадьевна. – О его смерти мало кто знает, обстоятельства держат в секрете.
Пауза. Антон мысленно принялся считать: «Один, два, три…» На седьмой секунде Полина Геннадьевна продолжила:
– Его гибель нелепа и трагична. Во время сафари в Южной Африке Игнат Владимирович попал в район вспышки чумы. Вся экспедиция погибла, тела погрузили в яму с известью и закопали. Чтобы не сеять панику, чтобы не вспыхнула эпидемия, до полной санации территории Всемирная организация здравоохранения наложила вето на любую информацию об этой трагедии.
– Еще раз примите соболезнования.
– Спасибо. Я переживаю большую драму.
С такой же невозмутимостью она могла бы сказать: «Вчера был дождь».
«Наверное, смерть супруга ей только на руку», – подумал Антон и переждал очередное молчание.
– Мне хотелось бы, чтобы об Игнате Владимировиче была написана книга воспоминаний, за которую я предлагаю вам взяться.
– И опубликована? – быстро спросил Антон.
– Вначале посмотрим, какого качества будет представленный вами материал, – ушла от прямого ответа Куститская. – Впрочем, независимо от качества, но при солидном объеме вы получите свой гонорар. Две тысячи долларов сейчас и три тысячи по завершении работы.
Антон постарался скрыть, как порадовала его сумма. Но у него плохо получилось сохранить невозмутимость. Выдали алчный блеск в глазах и мгновенно появившееся напряжение в теле.
– Многих людей требуется проинтервьюировать? – Антон изобразил задумчивость.
– Троих.
– Всего лишь? – невольно удивился Антон.
– Но это должны быть не краткие отписки, а развернутый рассказ каждой.
– Каждой? – переспросил Антон.
– Вам предстоит встретиться с тремя дамами: предыдущими женами Игната Владимировича и его любовницей.
Энтузиазм Антона заметно притух. Копаться в бабских склоках? Антон скривился, а Полина Геннадьевна впервые улыбнулась. И сразу стало заметно, что она немолода, – на глянцевой коже проступили трещинки тонких морщин в уголках глаз и вокруг рта.
– Вы подумали о женских распрях? – спросила Полина Геннадьевна. – Напрасно. Я не держу зла на этих женщин или на супруга. Он был человеком, которому простишь и старые браки, и эскадрон любовниц. Вам предстоит заочно познакомиться с уникальной личностью. Да и кто, как не старые подруги, лучше знают душу мужчины? Что бы мне дали воспоминания друзей и соратников? Общие слова, штампованные фразы. Их еще предстоит услышать на церемонии похорон.
– Что хоронить-то будете? – вырвался у Антона невольный вопрос.
– Гроб, содержимое которого позвольте не уточнять. Дорогие мне и мужу вещи, скажем так.
– Ясно, – заверил Антон, которому многое было неясно, да и само задание, хоть и хорошо оплачиваемое, было странным.
– Возможно, вы расценили мою просьбу как вдовью блажь. Но это не так. Я обрету утешение, перечитывая воспоминания женщин, чьи судьбы переплелись с моей судьбой.
