Текст книги "Зима и лето мальчика Женьки"

Автор книги: Наталья Ковалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 4
Я – Брига!

– Гляди-ка, у нас Цыган профессором хочет стать. Книжку читает, – Кастет перелистнул «Двух капитанов» послюнявленным пальцем. – Ой, мать моя женщина, книжка-то толстая! «Глубокоуважаемая Мария Васильевна! Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды», – прочитал и сплюнул. – Ну что, много букв знакомых нашел, сучонок?

– Отдай, Саня, а? Отдай! – В глаза Кастету Женька смотреть боялся.

Кинуться бы, впиться зубами в эту руку с черными полосками ногтей, сжимающую Аленин томик. Но не стал: за спиной Кастета маячили Тега и Рыжий, два рослых девятиклассника. И Женька канючил, глядя мимо них в проем окна, за которым потихоньку светало.

Мальчик и не заметил, как пролетела ночь, с головой ушел в книгу. Больше всего ему нравилось, что она написана от первого лица. И можно думать, что будто и он немножко Саня Григорьев, сильный, смелый. Очень смелый. И очень, очень сильный… Только Кастет не Ромашка – он тупее и втихушку пакостить не станет, просто на перо Женьку возьмет или что похуже придумает.

Мальчик дернул плечами: в спальне было холодно, а одеяло Кастет скинул на пол, и Женька сидел перед ним в трусах и в майке. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», – не вовремя всплыло в памяти. Что искать? Что найти? И как бороться? Кастет ему с одного удара дух вышибет. Оставалось «не сдаваться». Только это тоже получалось не очень. Женька просто терпел и молчал.

Молчание Кастет ненавидел еще больше, чем попытки дать отпор. В морду заехать – невеликий труд; но как заставить Цыганенка голосить? И не то чтобы Саньке это было очень нужно; но было в Цыгане что-то непонятное. Кастет знал: даже сейчас, канюча, Женька его втайне презирает и главенства не признает. Хотя конфеты отдает безропотно. Сам приносит, с таким видом, будто сладкое ему даром не нужно. Остальные все жмутся, ждут пока он, Саня Кастет, подойдет по-барски, вразвалочку – а куда спешить, – и надеются, что забудет или мимо пройдет. А этот просто отодвигает свою порцию сладкого подальше от миски, равнодушно так. А потом так же спокойно отдает. И улыбается. Улыбается, сука. Так, будто ему, Кастету, одолжение делает: на, мол, возьми, раз уж тебе так надо.

– Фи-у! – книга с размаху улетела в потолок и, упав, распласталась на полу. Обложка – отдельно, остальное – само по себе. Кастет поддел томик носком ботинка, отпечатал след на развороте.

– Ой, простите-извините, – промурлыкал дурашливо. – Замаралась вроде.

Цыган вздрогнул.

– А фонарик у него классный, – подал голос обычно немногословный Тега, разбивая полумрак комнаты ярким лучом.

Три десятка молчаливых свидетелей сжались под байковыми одеялами и, казалось, перестали дышать… Мертвая тишина, тяжелая, до духоты, висела в спальне. Луч метался от одной кровати к другой. Пацаны только крепче зажмуривались. О, если бы они не боялись выдать себя, то, верно, и уши бы заткнули. Генкина койка – рядом; мальчик дрожит под одеялом, обливается липким потом и молчит, молчит.

Женька вдруг вывернулся, рванул на себя ногу Кастета. Тот охнул и свалился всей тяжестью на мальчишку. Женька вырвался – и к книге. Удар под дых остановил его на полдороге. Легкие словно в узел завязались, слезы брызнули из глаз. Женька согнулся пополам, пытаясь хотя бы выдохнуть.

Кастет поднялся не спеша, забрал фонарь. Луч вновь прогулялся по кроватям. Тишина.

– Классный, – поток света Женьке в лицо. – Слышь, урод, это не тот фонарь, что сторож потерял?

– Тот, – хмыкнул Тега. – Не мама же ему привезла.

– Ты что не знаешь, чужое брать нельзя? Бо-бо может быть. А, парни? Бо-бо делать будем?

– Будем! – охотно согласился Рыжий.

– А нафига? – пожал Тега плечами. – Увел – его вещь.

– Хоцца мне так… – Рыжий щелкнул переключателем. Свет стал ярче. – За него можно чирик слупить. Фонарик-то фарцовый. Штатовский. Видишь, вот написано…

Три головы – к металлическому цилиндрику… Женька воспользовался передышкой, схватил «Двух капитанов» – хотел откинуть в сторону, но не успел.

– Сука! Урою, – зашипел Кастет, хватая Женьку.

– Урой… – прохрипел тот в ответ.

Свет резанул по глазам. Ослепленный, Женька не успел закрыться от удара и свалился Кастету под ноги. Тот для надежности заломил мальчику руку, заставил подняться. Женька закусил губу: не кричать, не кричать, не кричать…

– Ты по лицу не бей. Следы останутся, – посоветовал Рыжий.

– Да, хватит уже с него, – Тега поднял растерзанных «Капитанов». – «Далась же она ему! Не рыпался бы», – подумал и отвернулся, чтобы не видеть лица пацана.

По всему выходило, что не по делу к нему Кастет прицепился. Косяков за ним нет.

– Песню запе-вай… – протянул Кастет.

Рыжий заржал так, что фонарик заплясал в его руках, рассекая белесоватую тьму на сотни осколков.

– Ну что, запевала, слова забыл? – Кастет свободной рукой ущипнул Женьку. – Солнечный круг, небо вокруг. Ну…

На минуту повисла тишина. Мучители ждали.

– Сам… пой… сука, – выдохнул Женька, глотая непослушные слезы.

– Дурак! – вырвалось у Теги неожиданно для него самого.

Но Тега тоже бы петь не стал. Он в детдом уже с третьим юношеским разрядом по боксу попал, а это – плюс при любом раскладе.

– Женечка петь не хочет. А что хочет? А?

– Любви и ласки, – ввернул Рыжий.

– Лю-у-у-убви-и-и… – протянул Кастет. – Хочешь, мальчик, я из тебя девочку сделаю?

Тега уставился на Кастета: «На понт берет? Или в самом деле? Дебил, это же…» – он и сам не понимал, противно ему или страшно до тошноты. Он с ними? Или… против них?

– Нет! – рванулся Женька, захлебываясь ужасом. – Не надо! Кастет! Не надо! – Он всхлипнул, срываясь на стон.

Женька слишком ясно понимал: после всего, что произойдет сейчас, не будет его прежнего. Кто-то другой будет, кого даже жалеть никто не решится. Ему казалось, что уши заложило, как под водой. И ничего нет, есть только вода и он. Толща воды, многие метры, не подняться, не выплыть, не выжить…

В полумраке он не видел лица Кастета – если б Рыжий хоть фонарь включил.

– Кастет…

– Кому Кастет, а кому Александр Петрович, – хмыкнул тот довольно. – Давай, Женечка, повторяй: Александр Петрович, я, козел и фраер дешевый, тебя умоляю…

«Повторяй, идиот», – взмолился про себя Тега.

– Александр Петрович, – начал Женька.

Тега выдохнул: прокатит. Но мальчишка замолчал.

– Ну! – толкнул Кастет.

Теге захотелось заорать: «Не дури, пацан, опустят же!» – но он смолчал: тут либо с Кастетом, либо под ним. «Что делает-то, что делает…» – безнадежно мелькнуло в голове, Тега шагнул назад, оперся о спинку соседней кровати… «Глаза бы закрыть. Или бежать на фиг… Или… Да что с Кастетом сделаешь? Не молчи, пацан, не молчи!»

Кастет резко и незаметно для постороннего взгляда ткнул мальчишку под коленку – и Женька рухнул на четвереньки, упершись руками в шершавый пол.

– Опять слова забыл? Я – козел и фраер дешевый…

– Козел и фраер дешевый, – прошептал Тега.

Рыжий включил фонарик. Женька вскинулся, глядя на своего мучителя. Кастет усмехался, оглаживая пуговицы на ширинке. Неторопливо расстегивал и снова застегивал. Его рука двигалась словно сама по себе, уверенная такая, в его, Женькиной, слабости уверенная… Странная и страшная волна поднялась вдруг, сметая и мальчишеский ужас, и боль, и предательское молчание спальни. Ненависть. Ненависть. Ненависть. К кому сильнее, к ним? Или к себе, жалкому, убогому?..

– Иди ты! – отчаянно завопил Женька, вскакивая на ноги.

На миг Кастет застыл. Он всего ожидал, всего, но что сейчас этот салага посмеет его, Кастета, послать?!

– На! – и он с размаху въехал кулаком в упрямые губы.

Во рту у Женьки стало солоно от крови.

– Зуб, падла! – вскрикнул он.

– Падла, тварюга, на троих распялим!

Женька сжал крохотные кулаки.

– Хлебало ему подушкой закрой, – рявкнул Кастет Теге, толкнул Женьку на кровать, стянул с него сатиновые трусы.

– Охренел, Кастет? – Тега дернул приятеля за плечо.

Тот обернулся, отшвырнул руку.

– Это ж Колыма, нафиг, – пробормотал Тега.

– На! – Рыжий сунул ему в руки подушку.

Тега растерялся. Чего бы проще – швырнуть ее на затылок и мордой мальчишку в матрас вдавить; а руки не слушались.

– Не трожь ты его, – почти шепнул Тега. Никто его не услышал.

– Че замер? – Рыжий вырвал подушку – как тонну груза снял, – придавил Женьку к кровати.

Мальчишка взбрыкнул, пытаясь ударить вслепую. Может, начни он сейчас просить, умолять, Кастет бы и сжалился, но Женька молчал, вырываясь, захлебываясь болью и страхом, молчал, молчал. Бился отчаянно, в липкой тишине, и все не верил, что они сделают с ним это, с ним, Женькой Бригунцом.

Возня эта, видимо, прискучила Кастету, он сильнее надавил на подушку. Женьке на миг показалось, что ему в горло кто-то вколачивает тяжелый, острый кусок льда. Лед пополз к сжавшимся в комок легким, разрывая грудь, а потом не стало ничего. Женька не почувствовал, как ослабили подушку, как Кастет шлепнул его по ягодицам, как прошептал даже ласково:

– Тебе понравится, Женечка.

– Почему он не орет? – вырвалось у Теги.

Кастет застыл на долю секунды, охнул испуганно, рывком перевернул мальчика. Тело покорно распласталось на кровати, раскинув ватные руки.

– В туалет его тащи, – просипел Кастет.

Вода… вода… вода… Женька разлепил тяжелые веки.

– Жив, сука! – рявкнул Рыжий и подавился воплем: пятерня Кастета с хода запечатала ему рот.

Женька мотнул головой, отгоняя бордовый туман. Кастет почти миролюбиво фыркнул:

– Оклемался?

Даже губы растянул в улыбочке. Женька молчал; рука повисла плетью. Попробовал двинуться, но плечо свело, мальчик взвыл. Босой, голый – это он? Он, Женька Бригунец? И тут же жарко и горько, до бешенства долбанул стыд, бессильный, а оттого еще более жгучий. Мальчик хотел закричать: «Да пошел ты!» – но вышел то ли клекот, то ли бульканье.

Женька сполз на мокрые каменные плиты пола. Его не держали, стояли вокруг. Кастет даже папиросу достал, закурил. Женька натянул майку на коленки, сжался – не от страха, от гадливости, от омерзения к самому себе. «Я, козел и фраер дешевый», – отдалось в голове.

– Не вышло любви у нас Женечка-а-а, – протянул Кастет, ткнув мальчика ногой в бок. – Не плачь, милая-я-я, еще успеем. – И заржал громко, вольно.

«Нельзя сидеть, плакать нельзя», – скомандовал себе Женька.

Он поднялся – хотелось гордо, а вышло совсем плохо – пошатнулся, схватился за раковину и закричал от боли, и не смог сдержать слез. Кастет игриво шлепнул мальчика по ягодицам:

– Не скучай, Женечка…

И накатило страшное, непонятное, чего не было отродясь и чему Женька еще не знал имени, ненависть, как она есть, вперемешку со стыдом, страхом, бессилием. Мальчик скатал во рту комок слюны с кровью пополам и харкнул в смеющуюся рожу.

В коридоре было тихо. Тега прислонил пацана к стенке – тот сполз. Тега присел на корточки, прислушался – дышит.

Защищать пацана было бессмысленно. Кастет его все равно отымеет, если захочет, Теге вмешиваться не с руки. А он встрял, оторвал Кастета от избитого, полуживого Женьки. Зачем? И что теперь с ним делать? Не дай Боже воспетка пойдет, встрянет же. Черт. Ну, да не бросать же здесь. Хоть в комнату закинуть. Утром будет видно, что к чему, главное, чтоб пацан молчал.

Брига очнулся от дикого крика Генки. Тот бессмысленно вопил, стоя во весь рост на кровати: «А-а-а-а-а-а!»

Крик захлебнулся, зажатый ладонью Теги. Но на первом этаже уже зашевелились воспитатели.

Тега метнулся к дверям:

– Молчи, Женечка, а то вон, его распялим, – кивнул на Генку.

Женька лихорадочно попробовал натянуть трусы, боль свела левую руку и часть спины, мальчик застонал, рванул неподдающуюся одежду.

В комнате зашевелились, ожили. Солдатиком вскочил на койке Олежка Чухнин, точно нехотя вылез из под одеяла Санька Солдатов, оперся на руку Мишка Рузанов, вытянул тощую шею Карим Радаев – один за одним, мальчишки выныривали наружу. Они уставились на измочаленного Женьку так, что тому не спрятаться было от этих взглядов. Смотрели то ли с жалостью, то ли с омерзением – Женька чувствовал себя отравленным и грязным.

– Ну, что шары выкатили? – крикнул он зло.

Ему не ответили. Женька заозирался, догадываясь, о чем они сейчас думают. Но еще надеялся, что, может, ему показалось, ведь ничего же не было. Но Карим уронил осторожно:

– Ты это спи… а?

Остальные будто только этого и ждали.

– Же-е-ень, – протянул Генка. – Ты не сдавай их. Они же меня, как тебя.

– Что меня? – озлился Женька. – Ну, что меня?

– Сам знаешь. Ты не думай Жень, мы никому…

Загудели, придвинулись ближе, разглядывали, как диковинную зверушку, пристально, точно перед ними уже был не Женька Бригунец, а кто-то совсем другой и незнакомый, и как обращаться с этим новым существом мальчишки пока не знали. Но прикасались опасливо, точно замараться боялись:

– А сильно больно? – в упор спросил Карим вдруг, с любопытством спросил, острым, назойливым.

Ровный гул утих.

Женька не ответил. Карим шмыгнул носом и настойчиво переспросил:

– Ну, скажи, там же теперь порвано, да? А, Женьк?

Родное имя остро ударило. Женя, Женечкаа-а-а. Он не Женька, он Женечка-а-а! Сотни раз слышанное, единственное, что передала ему мать, поскупившаяся на все остальное. Красивое, сильное мужское имя – Евгений, Женька, – кровавой слизью сворачивалось на губах, жгло каждую клеточку изломанного тела, рвалось с серых скомканных простыней, кричало предательским молчанием друзей, всех, кому доверял, и кто так легко позволил его сломать. Имя само стало злом и болью, липким страхом и унижением. И не сдерживаясь, во всю силу здоровой руки, ударил в остренькое лицо Карима.

– Я не Жень, – сначала тихо, а потом во всю мощь легких рявкнул мальчишка: – Я не Женька!

И ждал уже, что сейчас навалятся, но от него отшатнулись растерянно, даже Карим не ответил. А Женьке вроде и хотелось, чтоб кинулись, чтоб попробовали сейчас, и тогда, тогда он доказал бы, доказал бы, что не было ни черта, что не так-то просто его опустить…

– Слышали все? Я не Женя!

– А кто ты? – только и спросили.

– Я? – мальчик лихорадочно перебрал в памяти все слышанные чужие имена, потому что своего у него уже не было. Только фамилия, вписанная в свидетельство случайно, просто потому что ее носил нашедший его в свинцовом гробу камеры. Звучная фамилия – Бригунец. Как всплеск воды на перекате, как звон серебряных звезд, как бряцанье рыцарских шпор.

– Я – Бригунец. Я – Брига!

Брига. Бригантина. Синее море смеется под солнцем, и у горизонта паруса, белые, как надежды. И нет уже кораблю хода в узенькую, темную бухту, пусть шторм, пусть ветер, пусть хлещет в паруса шалый ливень. Но теперь – нет, бригантине нет хода назад. Бригантина. Брига.

И пацан почти пропел, точно примеряя новое имя, и вдруг захохотал истерически, на надрыве: «Брига! Суки, съели? Я Брига. Брига. Не Женечка-а-а!»

Не было в нем в тот момент ни боли, ни страха, ни жалости к самому себе. Было только решение, простое и страшное: он убьет Кастета. Как он это сделает, Брига еще не решил. На миг прислушался к себе и удивился тоже на миг: он совсем не боялся Кастета, в нем умер тот молчаливый пацаненок, страшащийся подать голос. Нет. Он теперь Брига! Другой. Веселый и смелый.

Генка глянул на кровать, на простынь, щедро измазанную кровью, и вдруг всхлипнул раз, другой…

– Не сдавай, а? – прижался мокрым от слез лицом к руке друга.

Брига вдруг сообразил, что Генка все еще сидит на полу, и потянул мальчика вверх.

– Встань, Генка, хватит. Не сдам. А ты не бойся, не надо бояться.

Ему стало остро жалко их, запуганных и маленьких. Брига не осознавал, что ростом он ниже многих и младше доброй половины. Но зато твердо знал, что теперь он не боится. И еще то, что выхода у него теперь нет. Или он Кастета, или, или…

– Я убью его, – тихо сказал Женька.

Услышал только Генка и испуганно уставился на друга.

– Да как же?.. Он же…

– Кащей Бессмертный! – хохотнул Брига. – Слово. Убью.

– Кого? – устало бросил Олег.

– Кастета.

Короткий смешок прокатился по спальне.

– Валяй, – согласились вяло.

И потянулись по кроватям, будто и не было ничего.

Глава 5
Две правды

«Мы не должны допустить, чтобы этот случай стал достоянием гласности, – негромко повторил Владлен Николаевич. – Однако мы должны разобраться, как такое случилось, что нашего воспитанника…» Директор пожевал нечто незримое, и последнее слово скользнуло под ноги. Никто его не услышал. Но все поняли, о чем речь. Месяц коллектив лихорадило от министерской проверки. Люди в кашемировых пиджаках уже начали улыбаться, принимать нехитрые знаки внимания. И статус школы образцового порядка был совсем уже близок. Давно были закуплены продукты к итоговому банкету. Но если только…

Это «только» зависло над длинным столом директора, как облако серого дыма. Оно разъедало глаза и пугало близостью огня.

Педагоги не рисковали переговариваться, и тщательно отводили глаза.

Завуч монотонно катала по столу импортную ручку. Ушла в непомерно большой ворот пушистого свитера худенькая учительница биологии. На рыхлых щеках старшего воспитателя расцветали алыми маками яркие пятна.

– Анна Егоровна, что вы имеете сообщить по поводу инцидента? – Голос директора был строгим и суровым, и, пожалуй, даже чересчур грозным.

– Я? – старший воспитатель испуганно захлопала ресницами. – Тогда Ольга Станиславовна дежурила. Добросовестный педагог. Не было нареканий… Ничего не слышала… кто же знал?.. – говорила она все тише и тише и под конец перешла на еле слышный шепот. – Мы ж не знали, что его…ну… попытаются… – пятна проступили ярче.

Директор пожал плечами:

– А вы должны были знать! Вы воспитатели. Вы в детских душах обязаны читать, как в открытой книге. Лариса Сергеевна!

– Я! – чертиком из табакерки выскочила завуч.

Директор поморщился досадливо:

– Излагайте!

– Я думаю, что все… несколько преувеличено. Сам факт не был подтвержден официальной медициной. Возможно, Нине Афанасьевне показалось. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол, что имели место побои.

– Какой протокол-то? – опешила секретарь Катенька. – Сказали же: ничего не писать! Я и не пишу.

Директор впервые улыбнулся. Катенька у всех вызывала улыбку, круглолицая, румяная, как матрешка. Августовское яблоко, полное сладкого сока.

– Все правильно, Катень… Катерина Андреевна. Протокола не надо. Сейчас любой слух может бросить… – Он на миг замешкался, соображая, говорил ли уже про тень и семью, но закончил: – Способен бросить тень на доброе имя дружной семьи.

– Семьи! – усмехнулась Алена.

С той самой минуты, как Женьку перевели в лазарет, она пыталась узнать, что произошло, но никто ничего не знал или не хотел говорить. Алена видела мальчика мельком, через стеклянную дверь, успела разглядеть разбитые губы и поначалу не понимала, почему ее не пускают к ребенку. Драки в детдоме – дело обычное. Потом поползли страшные слухи. Кто первым сказал жуткое слово «изнасиловали», Алена уже не помнила; а может, и не говорил никто, сама свела в одно целое мозаику детдомовских сплетен.

Старенький фельдшер Нина Афанасьевна нашла ее в кабинете истории только нынче утром и, пряча глаза, сказала:

– Я продержу его недели две в лазарете, а потом добивайтесь перевода в областной детдом.

– Почему в область? – удивилась Алена.

Нина Афанасьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша, и очень четко выговорила:

– Педерастия, девочка, – а воспитанники воспринимают произошедшее именно так, – особый случай. Слухи о таком разносятся быстро. Куда бы Бригунец ни прибыл у нас в районе, о нем сразу все все узнают. Детдом, милая, та же зона: здесь выживает сильнейший. Слабого просто забьют.

Алену как черной пеленой накрыло. Жуткое слово «педерастия» никак не вязалось ни с детьми, ни тем более с ее Женькой. Она впервые не могла сообразить, что делать, и почему-то тупо накручивала на карандаш и без того размочаленные углы карты шведской войны. По зеленому полю в густом мареве слез расползались синие и красные стрелки.

– Пойдемте, я дам вам корвалол, – сказала фельдшер. – Возьмите себя в руки. Необходимо защитить пацана.

– Может, вы ошиблись? – без особой надежды прошептала девушка, сжимая лекарство с удушливо-мятным запахом.

– Характерных травм заднего прохода я не обнаружила. Самого факта насилия, скорее всего, не было. Но кто ему поверит? Я могу прилепить справку об этом Бригунцу на лоб, но сути уже не поменяешь. Очень трудно переубедить детей. Очень. Ваш Женька скоро будет есть в углу и спать в коридоре. Да, вероятно, мальчик отбивался, я не могу объяснить, что им помешало. Мальчика надо в провинцию. Подальше отсюда. Сейчас тут будут изо всех сил заметать следы. Признать, что ему нужна помощь – значит признать, что произошло чепэ. Два года назад такое было в Барковском детском доме, но, к счастью, мальчика очень быстро усыновили.

– А если этих… насильников… найти, как-то изолировать? Это же кто-то из старших.

– Вы думаете, этим защитите пацана? – усмехнулась Нина Афанасьевна.

Алена мотнула головой.

– Да и не назовет он никого, и никто не назовет. Страх закрывает рты надежнее любого замка, – Нина Афанасьевна мягко сжала руки Алены:

– Пейте лекарство. Я вправила ему вывих предплечья – мне пришлось, хирургу его показывать было нельзя. Недельки через две парень физически будет здоров. Но психика непредсказуема. Как она отреагирует, никто не знает. Хотите к нему?

– Нет! – испуганно вскрикнула Алена.

Она понимала, что сейчас нужна Женьке как никто другой, точнее, никто, кроме нее, ему и не нужен. Но не представляла себе, как войдет к нему и, главное, о чем будет говорить.

Нина Афанасьевна покачала головой:

– Мне казалось, он вам дорог.

И открыла дверь, давая понять, что разговор окончен.

– Что? – переспросил директор. – Вы что-то хотите сказать?

Вот уже два часа он ждал от учительницы взрыва эмоций, слез, обвинений, но та не сказала ни слова. И даже позы не сменила, точно окаменев на стуле. Алена поднялась и, впервые за долгий педсовет, обвела взглядом коллег.

– В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, – произнесла она негромко, но очень внятно.

Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.

– Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, – приглушил густой бас директор. – Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…

Алена договорить не дала:

– Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…

– Что-о-о?! – поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. – Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!

– Болячки! – Алена сжала руки в кулаки. – Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…

– О да! Сторож – большой специалист в педагогике, – проронила завуч Лариса Сергеевна.

Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя – красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение – под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник – новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!

Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:

– Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.

Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.

– Оставьте жаргон! – рявкнул директор. – Я не вижу причин для паники!

Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.

– Вот смотрите, тут наша история. Детдому имени Макаренко 30 лет. И за это время ни одного чепэ. Ни одного! Чего вы хотите? Скандала? Или вы о директорском кресле мечтаете?

Алена мечтала не о директорском кресле. Она мечтала пробиться к Женьке. И ненавидела себя за минутную слабость. Еще хотела, чтобы они поняли: Бригунец не один, у него есть она, Алена. Ну и пусть все остальные против, пусть и самой ей страшно вот так стоять сейчас, глядя в эти пустые лица. Пусть! Алена вцепилась руками в край стола, точно гладкая крышка на четырех массивных ножках была единственным другом.

– Я не могу без жаргона, это ведь из зоны пришло, – попыталась она еще что-то втолковать, достучаться хоть до одной души.

– При чем тут зона? Это разовый случай! – не выдержала завуч, непривычно быстро выкатывая гладкие фразы. – Они советские дети. Их воспитало наше государство. А советская система воспитания…

– Но зэков тоже когда-то воспитывали в нашем государстве! – закричала Алена.

– До сих пор устои советской педагогики не вызвали сомнений ни у кого… – вопросительно взглянула на директора Лариса Сергеевна.

Директор послушно подхватил:

– Мы добивались права носить имя Антона Семеновича Макаренко, потому что понимаем: есть коллектив, и его интересы – единственное, что имеет значение. Если каждый начнет ставить свои интересы превыше общественных… – Владлен Николаевич многозначительно замолчал.

Алена хотела сказать что-то очень правильное, верное, но слова крошились, как отсыревший мел:

– Женька же человек! Человек! И если они, ублюдки, попытались, то мы-то почему так? Мы же взрослые, мы сильнее, мы можем сделать что-то… что-то…

– Ублюдки? Вы сказали – ублюдки? А мне казалось, что вы любите детей, – усмехнулся директор. – Вашей любви только на Бригунца хватает? Даже пугает такая пристрастная любовь. Мне страшно подумать, что было бы, если бы ему было лет шестнадцать…

Алена не сразу поняла, в чем ее обвинили. Только когда схлынул одобряющий гул, она осознала: ее в лицо обвинили в непотребстве.

– Вы что?! Вы считаете?.. Да нет же, нет! Женя, он, просто… Я… Я люблю его… То есть тут другое… Просто…

– Просто, Алена Дмитриевна, вы завели любимчика. Причем противоположного пола, – вставила Лариса Сергеевна.

– Да! И это уже повод для дисциплинарного взыскания. Сложившиеся устои и правила поведения педагогов запрещают выделять кого-либо. Вас, кажется, я предупреждал, – директор победно глянул на девушку.

– Я думаю, Алена Дмитриевна все поняла, – Лариса Сергеевна излишне бережно обняла девушку за плечи и попыталась усадить на стул.

Алена скинула холодные руки:

– Я не буду молчать! Не буду!

И опрометью кинулась из кабинета. Дверь, подхваченная сквозняком, оглушительно хлопнула.

Владлен Николаевич догнал девушку в гардеробной:

– Алена Дмитриевна, я хочу услышать ваши условия.

– Условия? – спросила Алена, путаясь в рукавах пальто.

– Я прагматичный человек и понимаю: мальчик вам очень дорог. И чтобы все это осталось между нами…

Пока он подбирал слова, Алена представила, с какой скоростью одолел два лестничных пролета этот прагматичный увесистый человек. По круглому лицу директора, по широким порам лба сползали капельки пота. Он выдернул из кармана серого пиджака аккуратно сложенный платок и протер лоб, но под глазами осталось влажно, и казалось, что директор плачет.

– Я хочу, чтобы наказали виновных.

– Да молчит ваш Бригунец! Молчит! Он даже на имя свое не отзывается.

– На имя? Почему?

– Очередная блажь. Придумал себе кличку, – пожал плечами Владлен Николаевич. – Давайте поговорим где-нибудь в другом месте. Хоть в спортзале.

Алена, не дожидаясь приглашения, устроилась на груде матов. Директор тяжело опустился рядом:

– Алена, вы не сможете его усыновить. Но забрать на все лето – пожалуйста. Прямо сейчас. Мы переведем его в 4 класс. К сентябрю все забудется, как страшный сон.

– Это на всю жизнь. Его в область переводить надо, чтоб ни одна живая душа не узнала.

Владлен Николаевич вздохнул: если бы все было так просто! В городе-то с переводом намучаешься. Нужны веские основания. Очень веские. На последнем совещании в гороно просили уплотнить комнаты. Как уплотнять? У него по тридцать человек в спальнях! Все мыслимые и немыслимые нормы уже нарушены, благо СЭС глаза закрывает. А детей не убывает. Мир рехнулся. Бабы спятили: рожают, бросают. Перевести! Куда?

– В школу дураков… – хмыкнул он вслух невеселым мыслям.

– Что?

– Я говорю, осуществить перевод можно только в школу для умственно отсталых детей. Обычные детдома переполнены. Здания строились еще в пятидесятых, тогда не предполагали такого наплыва отказников. Иные и вовсе размещены в приспособленных помещениях. Государство, конечно, делает все возможное, но построить новые пока не в силах.

– Женю? В спецшколу?! – Алена не верила своим ушам.

– Да. Подготовим документы. Оценки у него далеки от отличных. Поведение опять же… Медицинская комиссия особо не приглядывается. Достаточно наших справок. Так что считайте, мы договорились. Если вас устраивает такой вариант, ради Бога – с сентября ваш Бригунец будет учиться в другом месте. Возможно, там мальчику будет лучше.

– Он же нормальный!

– Вы утверждаете или спрашиваете? Если спрашиваете, я отвечу. Их нормальность, равно, как и ненормальность, весьма относительна. Это в войну в детдом попадали сироты из семей с прекрасной наследственностью. Сейчас, извините, контингент другой. Вы бы отказались от ребенка?

– Нет, – Алена еще не понимала, куда он клонит.

– Вот! Потому что вы нормальный, ответственный гражданин нашего общества. Ваш ребенок будет полноценным. А отказники – это мина замедленного действия. Наследственность. Пьяное зачатие. Случайные связи. Наше воспитание не восполняет в полном объеме то, что дается ребенку в семье. Отсюда и подобные инциденты. В конце концов, они всего лишь стая, которую мы приводим в более или менее цивилизованное состояние. В Союзе шестнадцать процентов бездетных пар. Но очереди на усыновление я не вижу. А когда находятся желающие, они копаются в детях, как в овощах на рынке. Из пяти принятых в семьи одного непременно вернут. Алена Дмитриевна, не идеализируйте Бригунца! Поверьте, когда вырастет, он станет вторым Кастаевым. Мальчишка достаточно упрям, дерзок и независим для этого.

– Кастаевым? – Алена опешила. Сколько раз она собиралась рассказать директору о том, что происходит за завтраком, на зарядке, а он, оказывается, все знал. Но если знал, то почему?..

– Вы хотите спросить, почему я до сих пор не принял никаких мер по отношению к Кастаеву? Да не смотрите вы так! – Владлен Николаевич говорил уверенно и вместе с тем проникновенно, ему самому нравился взятый тон. – Кастаев вечен! У меня шестьсот воспитанников. И двадцать четыре педагога. По три десятка душ на каждого. Если уделять хотя бы по полчаса одному, получается, что пятнадцать часов в сутки мы должны находиться здесь. Но что такое полчаса? И без внутренней иерархии, а она складывается в каждом подобном воспитательном учреждении, мы бы просто не справились. Дисциплина держится на Кастаевых. А мы уже руководим ими. Система отлажена. Хотя сбои и бывают. Наказать его можно, но как это сделать, чтобы не нарушить иерархии? Слабого вожака стая не признает. Заметьте, Алена, я с вами откровенен.