Текст книги "Странствие бездомных"

Автор книги: Наталья Баранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Стачка

В 95-м году одна за другой возникали забастовки на фабриках и заводах Петербурга, вызванные тяжелыми условиями труда и низкой оплатой. Забастовочное движение росло, пока Петербург не охватила всеобщая стачка 1896 года. Последним толчком ко всеобщему возмущению был отказ оплатить дни, которые были объявлены праздничными по случаю коронации императора Николая II. Торжества, проходившие в Москве в мае 1896 года, растянулись на целую неделю, остановились предприятия. Вынужденный простой побудил хозяев удлинить и без того долгий рабочий день – разумеется, без оплаты. Трагедия, случившаяся на Ходынском поле в Москве, еще больше подогрела противостояние. О ней в Питере узнали на другой же день. А случилось вот что: устраивалось народное гулянье, назначенное на 18 мая. Накануне, еще с ночи, на поле начал собираться народ: обещано было бесплатное угощение и раздача памятных подарков – ситцевых платочков и кружек с изображением Российского герба и короны.

К утру собралась огромная толпа, а когда открылись нарядные палатки, образовалась страшная давка. По небрежности устроителей на поле оставались незакопанные ямы, которые прикрыли дощатыми щитами. Доски начали проламываться под тяжестью идущих, люди падали в ямы, толпа напирала, затаптывала упавших, ямы оказались настоящими ловушками, какие устраивают охотники на зверей. Более двух тысяч человек пострадало – покалечено и убито. Не Ходынка вызвала стачку, но влияние этого ужасного происшествия сказалось.

В эти недели и месяцы мама жила только этим одним, участвуя советом, делом, стараясь, чтобы поднявшаяся волна разбудила наконец правительство.

«В один из майских вечеров, – рассказывает Любовь Николаевна, – я пошла на Обводной канал на очередное свидание с Пашей Желебиной, которая должна была познакомить меня с рабочими с некоторых фабрик этого района. Паша была очень взволнована, она сообщила, что на Резиновой мануфактуре и на текстильных фабриках большое волнение и кое-где уже объявили забастовку… Необходимо немедленно выпустить листок с призывом ко всем ткачам и прядильщикам поддержать забастовку. Так считала группа передовых рабочих, связанная с Пашей.

Нас обеих трясла лихорадка: вот оно, наконец-то, долгожданное, доподлинное движение, о котором мы говорили еще с Анютой Егоровой. Наскоро условившись, где мы встретимся завтра, чтобы передать готовые листки, я, земли под собой не чуя, понеслась с Обводного на Васильевский остров, к Ф. И. Гурвичу (Дану), чтобы вооружить его необходимыми сведениями для листка. Ночь белая, майская, я прибежала к Неве, влетела в лодку к перевозчику, для скорости, для избавления от возможных шпиков… Подождала, пока Гурвич писал начерно листовку, выслушала текст, условилась, где и когда будет передан трафарет для печати, и помчалась на Выборгскую сторону домой.

Был уже первый час ночи, светло как днем, около дома я увидела фланирующего шпика, хотела проскочить через двор – ворота заперты. Смешно было метаться при свете белой ночи, и я спокойно пошла к подъезду. Дома меня встретил взволнованный Степан Иванович, не знал, куда я пропала, был очень недоволен – болела наша старшая, Люда, которой не было еще двух лет, краснухой. Я рассказывала Степану Ивановичу обо всем, утешала ребенка, метавшегося в жару. Мы обсуждали, что надо делать… Листок к ткачам и прядильщикам был готов к 12 часам дня. Большую часть тиража принесли к нам на квартиру. Мы складывали листки пачками в конверты, чтобы передать лично знакомым рабочим или подбросить там, где толпились бастующие. Помогали пришедшие к нам А. Якубова и З. Невзорова… Забрав пакеты, мы разошлись по районам. Взяли листки еще И. Смидович и Б. Гольдман (Горев)… Вскоре распространили всю массу листовок…»

Петербургская стачка ширилась, перекидывалась на другие промышленные города – Москву, Киев, Ригу. Министр финансов С. Ю. Витте обратился к бастующим, обещая, что их требования будут рассмотрены, если забастовку прекратят. Он предостерегал от «крамольников»: не надо слушать их – надо надеяться на государя.

В ответ «Союз борьбы» выпустил листовку, обращение «К обществу». Автор ее, А. Н. Потресов, горячо и убедительно обрисовал положение рабочих, оправдывал забастовочное движение и призывал помочь бастующим, лишенным заработка. Листовка вызвала сочувствие и помогла собрать большую денежную помощь.

На тех предприятиях Питера, где в организации забастовки участвовали социал-демократы, рабочие были подготовлены: выдвигали определенные требования к хозяевам, к властям, сами следили за порядком (Путиловский завод, Текстильная фабрика Торнтона). Там же, где забастовка возникала стихийно и без поддержки социалистов, начинались беспорядки, столкновения с полицией.

Особенно бурно развивались события на Табачной фабрике Лаферма. К этой фабрике, как видно из воспоминаний матери и ее товарищей, никто из эсдеков прикреплен не был. Работали на ней в основном женщины. Табачницы взбунтовались, когда хозяин объявил о снижении расценок – заработки и так были малы.

Петербургские «карменситы» развоевались не на шутку. Заперлись в помещениях фабрики, стали ломать оборудование, выбрасывать в окна табак и инструменты. Полиция, вызванная «на усмирение», не могла добраться до работниц, а только грозила и уговаривала. К стенам крепости, захваченной женщинами, прибыл градоначальник фон Валь. Его увещевания, призывы и угрозы, прорывавшиеся сквозь галдеж и брань, не действовали. Внезапно среди осажденных наступила тишина. В проеме окна показалась женская фигура, и сильный голос прокричал: «Мы от этого табака кровью харкаем, а заработки – с голоду подыхать». И хор голосов подхватил: «через год – чахотка», «с утра до поздней ночи в табаке», «начихаешься за день», «жить не на что», «ходим рваные, босые». Фон Валь поднял руку, требуя тишины. Слова его были хорошо слышны даже у ворот фабрики: «А если жить не на что, идите подрабатывать на панель». В ответ вниз полетели осколки, обломки и отборная ругань оскорбленных табачниц. Поднялось такое, что полиция немедля вызвала пожарных – поливать бунтующих холодной водой из шлангов, направленных в окна.

Эсдеки пытались разведать обстановку на «Лаферме», но безуспешно. Мартов вспоминает в своих «Записках», как В. И. Ульянов и М. А. Сильвин отправились к фабрике, чтобы узнать хоть что-нибудь в толпе у ворот. Однако толпа кишела шпиками, и рисковать не стали. Пошли в ближний трактир – уж наверное, его посетители говорят о бунте табачниц. В трактире чаевничали лавочники да извозчики, которых происходящее и забавляло, и возмущало, – они осуждали «чумовых баб», перепортивших уйму сортового табака и дорогой бумаги.

На этом выход «в народ» эсдеков и закончился. События на «Лаферме» – способы укрощения табачниц и выступление градоначальника – имели большой резонанс: петербургское общество было возмущено, особенно словами фон Валя.

Из маминых воспоминаний видно, как помогали «листки» рабочим толково изложить их требования и объяснить, чем они недовольны. Однажды она ехала на конке по Обводному и услыхала разговор нескольких пассажиров, по виду рабочих. Услышала фразу: «…вот если бы у нас выпустить такой листок». Она пересела поближе, вступила в разговор о делах на их предприятии (мама всегда вызывала к себе доверие). «Подсела, поспрашивала, а через день листок был готов, и мы его подбросили на их фабрику». Был и такой случай: рабочие небольшого заводика передали через товарищей с предприятия, связанного с эсдеками, свою просьбу. Она была озаглавлена по всем правилам («Прошение») и начиналась так: «Всемилостивейше просим прописать нашу нужду…» Хозяин не платит вовремя, запутал расчеты так, что разобраться нельзя, и что должен – не отдает. «Прошение» заканчивалось словами: «Покорнейше просим к нам такой листок выпустить». Это письмо Степан Иванович хранил, но в трудный час сжег его с другими «предосудительными» бумагами.

Молодые социал-демократы старались руководить рабочим движением. Во главе стоял «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Думаю, что название, ими придуманное, несколько опережало действительное положение: методы борьбы только намечались, рабочий класс в России еще не сложился.

Члены «Союза» были молоды – двадцать, не более двадцати пяти. Им хотелось повеселиться, они еще способны были дурачиться. Мама вспоминает: «Отправлялись за город, в Лесной институт, – кататься с гор. Застрельщицами были Зина Невзорова и я – для нас была привычна эта забава с гимназических лет. Правда, некоторым казалось, что такие развлечения несовместимы с конспиративными делами, но и они принимали участие. В одну такую поездку присоединился к нам и В. И. [Ульянов]. Обнаружилось, что управляться с санями он не умеет. Всё же его несколько раз скатили с горы, с авариями, вываляв в снегу, чтобы убавить серьезности… Надурились всласть, наигрались в снежки, зашли к одному студенту „леснику“ – подкрепились чаем, привели себя в порядок и вернулись на паровичке в город, по домам».

Деловые собрания «Союза» чаще всего проходили у Радченко, иногда у Крупской или у Кржижановских. Эти встречи походили на вечеринки: чаепитие за самоваром, шутки, смех перемежались с обсуждением серьезных и неотложных дел.

Так выглядела эта молодая организация, не имевшая зафиксированного статуса, не обремененная ни уставом, ни протоколами.

Впоследствии историки партии (ВКП(б) – КПСС) придали первой социал-демократической организации необходимый монументализм и вес и объявили ее началом большевистской партии. А это была даже не организация в привычном для советских людей смысле, а скорее содружество молодых эсдеков, в котором все знали друг друга и каждый доверял остальным.

Аресты

В разгар питерской стачки полиция и охранка усилили бдительность, а молодые социалисты, увлеченные движением, не были достаточно осторожны. И вот начались аресты.

В декабре 1895 года арестовали значительную часть центральной группы. Среди них – Ульянов, Кржижановский (Любовь Николаевна называет еще ряд имен – Старков, Малченко, Запорожец и др.). Случилось это как раз когда подготовили к печати первый номер газеты «Рабочее дело». Радовались – будут выпускать газету, а не множество листовок для отдельных предприятий. Номер должен был печататься в подпольной народовольческой типографии, но попал в руки жандармов вместе с А. А. Ванеевым, арестованным ночью у себя на квартире.

Оставшиеся на воле тотчас выпустили листовку, заявив о том, что стачка продолжается, что «Союз» жив, и в доказательство стали подписывать листовки полным своим названием. Это еще более растревожило жандармов. Аресты продолжались, пострадало немало юных «помощников» – студентов, курсисток. Шли аресты и среди рабочих, активных участников стачки.

О том, как рисковали «помощники» и как порой были неумелы и неосторожны, свидетельствует эпизод, рассказанный мамой. Одна курсистка, вызвавшаяся доставить только что отпечатанный на гектографе тираж листовки с Васильевского на Симбирскую, где листовки готовили к рассылке, пристроила два свертка, прибинтовав их к ногам выше колена. От ходьбы «перевязка» на одной ноге размоталась, пакет выпал из-под юбки и разорвался. Девица испугалась еще больше, когда к ней на помощь подошел пожилой господин и со словами «Позвольте, я вам помогу» начал собирать листовки. Она что-то бормотала насчет курсовых лекций, а сама едва наклонялась, боясь присесть, чтобы не уронить еще второй сверток. К счастью, обошлось: господин попался любезный, но не любопытный и, собрав «лекции», откланялся.

Листовки, призывающие бастующих к стойкости и единению, все равно продолжали выходить. «Старики» (так назвали себя основатели «Союза») сидели в доме предварительного заключения на Шпалерной улице. Между ними и «волей» вовсю работала «почта» – шел обмен зашифрованными посланиями через книги, разрешенные к передаче. Делалось это просто: на страницах, кратных условленному числу, точками чуть заметно отмечались буквы, а номер первой страницы сообщался в контексте записки, что-нибудь вроде «4 рубля тете Вере отдали». Значит, текст надо искать на страницах 4, 8, 12 и т. д. Именно таким способом передал из тюрьмы В. Ульянов проект программы социал-демократов. Текст был расшифрован у мамы на квартире. Она вспоминает, как шла эта кропотливая работа, как переписанный от руки в трех экземплярах проект хранили в трех разных местах, но эти рукописные экземпляры пришлось уничтожить в опасной ситуации. В расшифровке «тюремной почты» принимала участие и мать Владимира Ильича – Мария Александровна Ульянова, приехавшая в Петербург после ареста сына и остановившаяся у Радченко. В их трехкомнатной квартире находилось место для гостей, жили у них и сестры Ульяновы.

Признанным мозговым центром в группе «стариков» были В. Ульянов и Ю. Цедербаум – Ленин и Мартов, не имевшие тогда ни этих псевдонимов, ни серьезных разногласий, – единомышленники и друзья.

В ночь на 5 января 1896 года арестовали Ю. О. Цедербаума. В августе 1896 года было арестовано почти целиком пополненное после декабрьских арестов 95-го года ядро «Союза». Не удалось на этот раз уцелеть и Степану Ивановичу – «великому конспиратору», хотя обыск на его квартире и не дал желаемых для полиции результатов. Вскоре после мужа взяли и Любовь Николаевну.

Дети остались с Агафьей Ивановной, к тому времени ставшей почти членом семейства – «бабой Гашей». Как-то она с ними управлялась, только гулять не водила, чего избегала и раньше, объясняя это тем, что за двумя не усмотрит: «Растеряю я их» (Агафья хромала после давнишнего перелома).

Маму очень скоро освободили «по причине наличия грудного ребенка»: Женечке вот-вот будет годик (жандармы еще не раз проявят свою снисходительность).

В январе 1897 года был вынесен приговор арестованным в декабре 95-го «старикам», к которым присоединили позже Ю. Цедербаума. Все получили ссылку в разные места Восточной Сибири (Ульянов – в Шушенское, Цедербаум – в Туруханск). Приговор сообщили заключенным в феврале. Перед отправкой в ссылку они были выпущены из тюрьмы на четыре дня «для устройства личных дел». (Ну не чудаки ли эти жандармы?!) За эти счастливые дни успели все вместе сфотографироваться на память (групповой снимок был в мамином альбоме, отдан сестрой в Музей революции). Успели также собраться раза два вместе с оставшимися на воле – обсудить дела и наметить дальнейшие планы. Успели даже поспорить по вопросу, выявлявшему расхождение в рядах социал-демократов. Стачка показала, как важно рабочим иметь поддержку в собственной среде – «рабочие кассы», по образцу существующих, например, в Англии. Некоторые считали, что организация «касс» уведет в сторону от политической борьбы. Резко против касс выступил Ульянов, и в этот раз он обнаружил свой взгляд на рабочее движение прежде всего как на таран для сокрушения царизма. Говорили и о необходимости организовать российскую социал-демократию в партию, проект которой был уже подготовлен.

«Старики-декабристы», прозванные так в шутку по времени ареста, отгуляв свои четыре дня, уехали, но Департамент полиции еще не закрыл «дело». В тюрьме находилось немало народа, так или иначе к делу причастного, – участники забастовок, агитаторы, распространители листовок. «Дело Департамента полиции о С.-Петербургском революционном кружке „Союз борьбы за освобождение рабочего класса“. Начато 23 Окт. 1895 года. Кончено 31 Янв. 1898 года. На 289 листах». На этом титульном листе одной из папок примечательна начальная дата: «дело» было открыто за полтора месяца до первых арестов. И еще надпись: «Хранить 15 лет». Сохранилось и за все сто (фотокопия – в книге А. Мельникова «Хранитель партийных тайн». М., 1975).

С. И. Радченко был освобожден в январе 97-го года «за отсутствием прямых улик». Мама получила приговор в апреле: «три года гласного надзора по месту жительства». Запрещались все крупные города, а Петербург и Москва – «впредь до особого распоряжения». Департамент полиции торопил указать в три дня «место следования».

Выбрать «место жительства» было непросто: как быть с детьми, с работой Степану Ивановичу? С делами «Союза борьбы»? В общем, как жить дальше?

«Ребята мои были еще слишком малы, чтобы я могла их оставить», – пишет мама. Посовещались и решили, что на лето Степан Иванович отвезет все семейство, жену и детей, к своим родным в Черниговскую губернию. Там в большом сосновом бору стоит лесопилка, принадлежавшая покойному отцу Степана Ивановича, и при ней – усадьба, где вся семья живет летом. А к осени они выберут место поближе к Питеру, вернее всего – Псков.

«С великим огорчением я покидала Питер, где прошли мои лучшие годы, было страшно окунуться в провинциальную жизнь, где всё мне чуждо и где некуда будет девать мои молодые силы».

А маленькие мои сестрички радовались самой поездке, не понимая, конечно, что происходит и почему они простились с «бабой Гашей». Они ехали в теплые места, на солнышко, на вольный сосновый воздух, бедные приморенные детишки – Людочка кашляла с зимы, а Женечка едва ковыляла на кривых ножках.

Глава III
В лесной глуши

«Большое гнездо Радченков», – написано на групповой фотографии. На снимке представлена семья Радченко, нет только главы ее – отца, Ивана Леонтьевича. Снялись, когда все съехались на его похороны четыре года назад – в конце зимы 1894 года в Конотопе. В центре группы сидит мать – Ирина Федоровна. Под черным вдовьим платком скорбное лицо. Одной рукой она придерживает прижавшегося к ней младшенького – Юрочке скоро будет три года. У ног матери расположились другие меньшие, с ними – верная помощница, нянюшка Варвара. Позади стоят полукружьем взрослые дети; называю их по порядку, не по старшинству: Степан, Прасковья (с мужем), Иван, Николай, Леонтий, Мария, Федор. Двое сыновей – Степан и Николай – в студенческих шинелях, оканчивают институты, Лёня оканчивает гимназию.

Отец старался дать всем сыновьям образование. Только Федора взял себе в помощники да Ивана после городского училища поставил на лесопилку. Хоть и хотелось Ване учиться, пришлось остаться в лесном хозяйстве. Отец разбился насмерть, упав с крыши строящегося дома. Был он подрядчиком-строителем, имел свое дело в Конотопе. В городе жили зимой, а весной выезжали в свое лесное хозяйство – село Гутя Черниговской губернии.

Сюда, в Лес, как именовали коротко это имение, привез Степан Иванович жену и детей.

Приземистый бревенчатый дом, широкий и вместительный. Одно крыльцо прямо в лес, другое, заднее, – во двор со службами. Позади, на расчищенной поляне, – огород и несколько фруктовых деревьев. Чуть поодаль, в лесу, «завод» – лесопилка, за ней сушилка и смотровая вышка в три яруса с будочкой наверху, чтобы наблюдать за лесом. Паровая машина по утрам давала гудок, собирая немногочисленных работников – пильщиков, строгальщиков, жителей соседнего села, а через несколько часов гудок возвещал о конце рабочего дня. Работы сейчас было немного – лесное дело притихло после смерти хозяина. Домом, домашним хозяйством заправляла Ирина Федоровна, или, по-казачьи, по-донскому, откуда она родом, – Орина. Правой рукой ее была нянька Варвара, в помощь брали еще наймичку, «добру жинку з села». В хозяйственных делах принимали участие все – от самых малых. У каждого были свои обязанности – уборка, посуда, прополка, поливка, кур кормить, яйца собирать – всё по возрасту, по силам. Никто не отлынивал, не надувал губы. Трудились все – а как иначе управиться в доме, где за стол садились 14–16 человек?

В «Большом гнезде» был совсем иной семейный уклад, иной дух семьи, чем у Баранских. Для Любови Николаевны непривычный. Между братьями и сестрами доброе товарищество, но вместе – уважительность младших к старшим. К матери все обращались почтительно, на «вы», вступать в споры и пререкаться не дозволялось.

Жену Степана встретили приветливо, детей обласкали. Люсю и Женю учили: обращаясь к братьям и сестрам отца, добавлять к имени «дядя», «тетя». Бабушку называть «бабушка Оря» или «бабенька» и говорить ей «вы». Во всем был свой устав, правда, без излишней чинности и муштры.

Степан Иванович торопился обратно в Питер, на работу. Он просил у своей матери прощения, что обременил ее лишней заботой, просил о снисхождении к невестке. Видно, не очень надеялся на терпимость и взаимопонимание – обе с характером. Мать отвечала: «Дом большой, места хватит, есть коровы, огород, сад – прокормимся». Но сын имел в виду другое – и не ошибся.

Вскоре свекровь пригласила сноху для важного разговора. Ей уже известно: Люба должна ежемесячно являться к исправнику. Степан представил матери дело как пустую формальность, связанную с давними беспорядками на фельдшерских курсах, где Люба училась. Но Ирина Федоровна получила более точные сведения от самого исправника. Разговор, как вспоминает Любовь Николаевна, получился неприятный. Свекровь закончила его словами: «Сама лезешь в пропасть и Степу туда же тянешь!» Оправдываться было невозможно: не говорить же, что «в пропасть» Степа попал без нее, еще раньше, а о сути их петербургских дел рассказывать не приходится – Ирине Федоровне этого не понять.

Не понравилась невестка свекрови. По-своему поддержала ее и нянька: «Хиба ж це жинка – нэма ни титьков, ни кундусулев!» Мама смеялась, рассказывая об этом, но тогда, вероятно, недоброжелательство хозяйки и ее помощницы было неприятно.

Свекровь просила Любу «не трогать» младших сыновей, но у Любы это не получилось. Интерес к ней молодых родственников был велик и неутолим: они спрашивали и спрашивали. Все они были ошеломлены появлением в Лесу такого чуда: молодая красивая женщина, порицавшая самодержавие, вступившая с ним в опасную борьбу – дважды сидела в тюрьме, была выслана из столицы. «Гласный надзор – что это значит?», «Как арестовывают?», «Страшно ли в тюрьме?» Вопросы, вопросы – никуда от них не денешься. У младших – попроще, у старших – посерьезнее.

Новая родственница говорила горячо, интересно, и глаза у нее сверкали. Хотелось слушать, хотелось смотреть. Иван с радостью предался новому знакомству – слушал и расспрашивал жадно. Он мечтал учиться, хотел увидеть мир, делать нужное, важное дело, а пришлось быть недоучкой, жить в глуши, считать доски, бревна и деньги, намечать вырубки, быть приказчиком в Лесу, жить лесовиком. Правда, он много читал, особенно зимой, когда жил тут совсем отшельником. Книги по истории, философии, сочинения русских писателей – все это он брал в богатой библиотеке их родственника, Степана Ивановича Пономарева, дяди отца, поселившегося в конце жизни в Конотопе.

С. И. Пономарев – не только дядя главы семьи, он еще и крестный Ивана. Сохранилось любопытное письмо отца – Ивана Леонтьевича – к дядюшке о рождении нового сына:

«Бесценнейший Дядя!

Я и Оря покорнейше просим Вас, извините нас за вчерашнюю нашу нелюбезность, что не просили Вас остаться переночевать, тому причиной некий молодой господин Иван Иванович Радченко… [Оторван край листка. ] Просим Вас быть ему крестным отцом, чем удостоите нас истинной Радостию… ближайший день святого имени Иоанна 12 окт. Суббота, но День крещения не знаю до общего совета, как маменька скажет.

В ожидании Вашей Великой для нас чести

имею честь быть

покорнейший слуга

Ив. Радченко 1874 года октября 10 дня».

Вероятно, библиофил С. И. Пономарев благоволил к своему крестнику и помогал любознательному юноше в самообразовании.

Иван стремился к знаниям, был начитан, говорить с ним Любе было интересно, трудно было удержаться и не посвятить его в революционные дела: в учение Маркса, в социал-демократическое движение. Начали читать «Капитал», привезенный Любой. Она еще раз повторяла труднопостижимое учение, Иван приобщался, под ее руководством, с ее помощью, впервые. Не иначе как с этой книгой сняты они под сенью большого дерева: Люба якобы читает, Иван якобы слушает. Очень хорошо вышел на этой карточке Иван Иванович. Лицо худощавое, даже скулы обтянуты, небольшая бородка, густые волосы (шляпа лежит на траве), смотрит сквозь очки куда-то вдаль. Вид у него невеселый, даже печальный. Сильными руками, сплетя пальцы, обхватил колено. У него были хорошие рабочие руки, он любил мастерить всякие поделки из дерева, придумал для мамы шкатулку из нароста (наплыва) на сосне величиной с голову, отделал медью. Интересная шкатулка была с секретом – двойным дном. Впрочем, почему «была»? Она есть, если ее не выбросила моя племянница, дочь Людмилы. Шкатулка немало послужила в целях конспирации. Сыграла свою роль и в моей жизни, о чем еще расскажу. Мама на этом снимке – в малороссийской вышитой рубашке, посвежевшая, округлившаяся лицом. Поверх фотокарточки рукой Любови Николаевны сделана надпись – полные имена изображенных. Для очередного музея, куда ушел подлинник. Дата снимка – 1898 год.

Представить жизнь в Лесу помогают не только мамины воспоминания, но и сохранившиеся от того времени фотографии и отдельные детские впечатления, записанные сестрой Женей.

Фотографией увлекался гимназист Лёня. Интерес к этому делу Леонтий Иванович Радченко сохранил до конца жизни. Любительские, иногда сильно выцветшие, снимки сделаны во время прогулок по лесу, на привалах. В прогулках больше участвует молодежь да гости-родственники. Вот привольно расположились – сидя и полулежа на травке. Мама с Женечкой на руках, на девочке чья-то шляпа; прислонясь к тете Мане, сидит Людочка, волосёнки у нее уже отросли, а приехали девочки коротко остриженными. В группе еще один малыш – Ванечка, сын тети Паши, есть еще двоюродные, тоже радушно принятые в Лесу гости.

А вот чаепитие возле дома под деревьями. На столе самовар с чайником, за ним хозяйкой сидит Настя в платочке, вокруг стола – ребята, улыбающаяся Любовь Николаевна. Все мужчины, включая шестилетнего Юру, – в фуражках или деревенских войлочных шляпах. Что делать – без головного убора быть «на улице» неприлично, будут смеяться, говорить – «без головы». По-видимому, и лес – «улица». Женечка – на табуретке, с грибом в руке; у «дяди Юры» – тоже гриб, он смотрит лукаво, гриб поднес ко рту. Мама веселая, смеется – значит, не всё она скучала «в провинции».

Для меня особенно интересна третья группа. На этом снимке появилось новое лицо: мать Любы, моя бабушка Ольга Сергеевна. А я и не знала, что она приезжала в Лес повидать дочь, познакомиться с внучками. Гостеприимное семейство Радченко приняло и ее. Под деревьями на скамейке сидят Ольга Сергеевна и Люба, сзади стоит Маня, рядом – еще родственницы, у ног женщин лежат, завершая композицию группы, головами друг к другу мальчишки. На коленях у бабушки – Люда, между нею и мамой – Женя, на головку ей надел свою фуражку фотограф – Лёня. Людочка набычилась, сползает с колен «новой» бабушки, а у Женечки, как и на всех снимках, очень важный вид. Мне интересен этот снимок – бабушки в таком возрасте в мамином альбоме нет. Я вижу, что у Любы есть сходство с матерью, не только с отцом. Хотелось бы понять, чем так недовольна Любовь Николаевна? Выражение лица у нее хмурое. Могу только догадываться: приезд матери ее стесняет, может, неловко перед свекровью, с которой отношения непросты. А может, только что был разговор у Ольги Сергеевны с дочерью. Бабушка, конечно, хвалила Лес – сосновый бор, тишину, покой, говорила, как хорошо здесь детишкам – они здоровы, круглые мордашки румяны, пожить бы тут подольше – чего еще Любе надо? От добра добра не ищут. А Любе такой разговор не по нутру: дети поправились – и отлично, а у нее есть свои дела, от которых ее оторвали.

Дети действительно наслаждались жизнью – дружеской заботой «дядечек» и «тетечек», теплом, запахом нагретого жарой леса. Пахло свежей хвоей, смолой, с лесопилки доносился терпкий дух скипидара. Барановский лес – так звалось это царство дерева, добра и радости, пронизанное солнцем.

Горы опилок, «тирсы», где можно кувыркаться, прыгая с лестницы, ведущей на смотровую вышку, под руководством смелого «дяди» – шестилетнего Юры. Поиски грибов во мхах или сбор земляники на лесных полянах с тетями Настенькой и Маней. Какое разнообразие радостей после жизни в Петербурге, обдуваемом сырыми ветрами, омываемом частыми дождями!.. Сухой, теплый дом, открытый лесу, после полутемной квартиры окнами во двор-колодец. Да еще парное молоко от Пеструхи и Милки, да «варэныкы з вышнэю» со сметаной, да морковка и репка с грядок… Девочки поправлялись на глазах: старшая перестала кашлять, у младшей окрепли и стали прямее ножки. Да и сама Любовь Николаевна поздоровела – лицо посвежело, округлилось, отросли, распышнились волосы.

Жизнь текла неспешно, однообразно – сегодня как вчера, завтра как сегодня. Кажется, только позавтракали – уже зовут к раннему обеду. Отдых с детьми, прогулка. Ужин. А там – чай, и пора спать. «Имею ли я право так жить?» – спрашивала себя Любовь Николаевна.

Она занималась с младшими – Костей и Настей – русским и арифметикой, помогала Сереже подогнать математику. Недаром она получила после восьмого класса гимназии аттестат учительницы – ученики успевали. Самой большой радостью были занятия и беседы с Иваном. Это было «настоящее дело». В разговорах вспомнились последние три года – забастовки, стачки, Кресты, ссылки. И что же? Правительство так и существует для себя, для верхов… Долг революционеров – не давать им покоя, теребить и требовать улучшения жизни рабочих.

Девчоночки – мои сестрички – всем дядям-тетям предпочли дядю Ваню. Он любил с ними возиться, брал с собой на вышку, куда одним лазать запрещалось, сажал на смирного конька, названного по-дружески Хлопчиком, – на нем Иван объезжал лесные угодья, навещал лесосеки. В недалекие поездки он брал храбрую Женюрку. Девочки прозвали дядю Ваню ласково, но непонятно – Крупка.

Снялся Иван Иванович вместе с племянниками – Люсей, Женей и Ваней, сынишкой Прасковьи, – у фотографа, заехавшего как-то из Чернигова в село Гутю. Дядюшка усадил всю тройку на высокий пень от старой сосны с двумя наростами внизу (из подобного и сделана шкатулка). Сам он стоит, слегка наклонившись и придерживая малышей. Все хорошо настроены: Людочка улыбается, Женюрка, глядя на фотографа, раскрыла рот, у Ивана Ивановича пробивается улыбка, фуражка лихо сдвинута к левому уху – признак веселого расположения. Старшенькая в платьице, младшая одета под мальчика – в шароварах и рубашечке с подпояской. Судя по короткой стрижке девочек, снимок сделан в первый месяц жизни в Лесу.

Взаимная любовь с дядей Ваней сохранилась у моих сестер на всю жизнь. Для меня, по сестрам, он тоже был «дядей Ваней». Добрая семья Радченко приняла меня в «родню», несмотря на все сложности отношений Любови Николаевны со Степаном.