Текст книги "Король на площади"

Автор книги: Наталья Колесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 20
В которой коллекционер оценивает картины

– Ах, ну вот вы где наконец!

Я подняла глаза на знакомый голос. Передо мной, подперев кулаками стройный стан на манер рыночной торговки, стояла дама Милена. За ее плечом улыбался какой-то светловолосый молодой мужчина. Я так удивилась появлению каролевской подружки, что даже не сообразила поздороваться; для Милены же все правила вежливости были излишними.

– Я ей сказала, что желаю посмотреть остальные картины, а она – фьють и улизнула! Работает, видите ли, на площади!

– Некоторым из нас приходится трудиться в поте лица, чтобы заработать на хлеб насущный, Милена, – сказал мужчина, отстраняя фыркнувшую даму и протягивая мне руку. – Олаф Линдгрин, к вашим услугам.

Я машинально подала ему испачканную красками руку: к чести Линдгрина, он пожал ее почти без заминки.

– Милена хвалила ваш стиль…

– Олаф – известный ценитель и собиратель картин, – вставила та.

– …и я вижу, что она не преувеличивала, – продолжил Олаф, осматривая стоявшие на крыльце картины. – Вы специализируетесь на маринистике?

Я растерянно вытирала руки тряпкой.

– Ох, нет. Собственно, у меня нет особой специализации…

– Ей неплохо удаются портреты!

Чтоб ты провалилась со своим снисходительным тоном!

– Да, вижу. – Олаф присел на корточки, перебирая прислоненные к стене картины. – Вы обучались во Фьянте?

– Да, – призналась я.

– О! – прокомментировала Милена.

– То-то ваша манера рисования мне кажется знакомой. – Вскинул глаза – светло-карие, теплые. – Вы можете подвезти остальные работы ко мне? Я снимаю помещение неподалеку от Королевской галереи. Хотелось бы посмотреть остальное и, если мы сойдемся в цене, приобрести некоторые картины для своей коллекции или последующей перепродажи.

Я посмотрела на него. На Милену – та выглядела невыносимо самодовольной – и сказала осторожно:

– Ну что ж, давайте попробуем.

* * *

Эмма просто сияла, когда рассказывала ему о встрече с Линдгрином. Он слушал, в нужный момент задавал вопросы и удивлялся. И был доволен собственной выдумкой. Гордая волчица Эмма не желает принимать его помощь напрямую? Тогда она получит ее косвенно – через Милену, которой он настоятельно посоветовал свести художницу с коллекционером.

– Так Линдгрин все-таки купил у тебя какую-нибудь картину?

Эмма приняла скромный вид, но улыбка трепетала на ее губах и прорвалась вместе с триумфальным возгласом:

– Три! Кароль, он купил у меня аж три картины!

– Вот как?

Запрокинув голову, Эмма закружилась по мастерской, повторяя-напевая: «Три картины, три картины!» Впервые он видел ее такой по-девичьи беззаботной и радостной. Поддразнил:

– Что, известные коллекционеры покупают у тебя картины впервые, а?

Эмма докружилась до эркера. Остановилась и улыбнулась своей медленно расцветающей улыбкой.

– Покупали, и не раз. И во Фьянте. И после. – Она прижалась лбом к стеклу. Помолчала и, наклонив набок голову, взглянула на него одним глазом. – Но знаешь, Кароль… Я ведь однажды переставала рисовать. Пару лет не брала в руки ни кисть, ни карандаш. А если брала, то вскоре откладывала.

Он попытался представить такую Эмму – без вечных ее мольбертов, красок, угля. Эмму, не замечающую великолепие заката и красоту сорного цветка у дороги. Не видящую прекрасного в уродстве.

Не сказавшую ему однажды: «Ты – сын сумерек, Кароль».

Не смог.

– После смерти твоего мужа?

– Нет. Во всяком случае, не сразу… Сначала потускнели цвета. Потом однажды я взяла в руки карандаш и… отложила. Впервые не захотела рисовать. Как-то это все вдруг показалось скучным, ненужным. Бессмысленным. И мир стал серым.

Эмма прерывисто вздохнула, и он вдруг понял, что художница впервые кому-то об этом рассказывает. Если у певца отнять голос, переломать музыканту пальцы, а у него самого отобрать его… «сумеречную» половину жизни, наверное, все они будут чувствовать то же самое.

– Понимаю, – промолвил он.

Женщина вновь покосилась на него, кивнула.

– Да, кажется, понимаешь. Мать думала, я так тоскую по Пьетро. Отец о Пьетро не знал, поэтому ругался, что послал учиться дочку за границу и она привезла новомодную среди тамошних девиц «и-по-хондрию», а то и вовсе настоящую лихоманку. Поэтому сначала меня лечили, чуть не залечили до смерти, а потом отец взялся за меня всерьез, – она слабо улыбнулась, – по-волчьи.

– Ты меня пугаешь! – он шутливо поежился.

Эмма улыбнулась – уже озорно.

– Подъем задолго до рассвета, обливание ледяной водой, зимой купание в проруби, уход за скотиной или вперед на рыбачью шхуну, тащить сети… а в непогоду – будьте любезны в общинный дом на боёвки! Ну, знаешь – ножи, мечи, кулаки, подсечки…

Эмма заметила его невольный оценивающий взгляд и усмехнулась:

– Поверь, я была тогда куда суше и крепче, это сейчас жирком обросла… Не скажу, чтобы все это действительно прогнало мою… ипохондрию, но бессонница точно ушла безвозвратно. Да и времени на всяческие переживания и воспоминания просто не хватало. А потом я однажды заметила, как прекрасен рассвет. А потом взяла в руки кисть – и всё ко мне вернулось! Кароль, не знаю, была ли я когда-нибудь так счастлива!

…Немного же тебе, похоже, выпало счастья в жизни, девочка! Но произнести это вслух он поостерегся: усвоил уже, что эти… одержимые представляют счастье как-то по-своему.

Глава 21
В которой вновь появляются Розовые плясуньи

Через пару дней он уже не так радовался своей затее. И даже начал подозревать, что хитрющая змея Милена обвела его таки вокруг пальца – познакомить-то с коллекционером познакомила, но выбрала при этом самого молодого и привлекательного.

С уст Эммы не сходило имя Линдгрина: Олаф то да Олаф сё… У них оказалось множество общих знакомых: художников и меценатов, преподавателей Школы, просто жителей Фьянты. Да и разговаривали они, в отличие от него самого, на одном языке: языке красок и кистей, рамок и холстов, тонов-полутонов, темперы и сангины, бликов и теней… Даже Эммина увлеченность портретом заметно ослабла, что задевало его, и весьма чувствительно.

Сегодня Эмма опять опаздывала, а он нервничал. Какого… хазратского демона он вообще здесь делает?! Бросает все свои дела… и не только свои, кидает загрустившего Джока, увиливает от ищеек Эрика – и все это только ради того, чтобы провести несколько часов в компании аппетитной вдовушки, которая интересуется им исключительно в художественном смысле! Бред и помешательство!

Он решительно зашагал к двери и резко остановился, когда та открылась ему навстречу.

«Надеюсь, что помешательство все-таки легкое», – подумал он, глядя, как в мастерскую входит Эмма. Просто наилегчайшее, и так же легко оно лечится напряженной работой, а еще лучше – парочкой приятных упражнений в кровати с источником этого самого помешательства…

– Здравствуй, Кароль. Прости за опоздание. Просто мы с Олафом… – Эмма потянула с плеч шаль.

При следующем повторении фразы «мы с Олафом» он что-нибудь с грохотом расколотит!

– …зашли в его галерею. Он выставляет там картины из собственной коллекции или на продажу…

Художница говорила, раскладывала карандаши, раскрывала краски, промывала кисти, а он смотрел сверху на ее склоненную голову и думал, что надо объявить, что портрет его больше не интересует, развернуться и уйти. И чем дольше торчал рядом, тем больше это «просто» превращалось в «трудно». Это для него-то!

И вдруг он понял, что с Эммой что-то неладно. Пытается держаться как обычно, занимается привычными приготовлениями, но в голосе – искусственное оживление. И еще она ни разу не посмотрела ему в глаза.

– Эмма?

Глянула мельком и тут же перевела взгляд на мольберт.

– Можешь занять свое место, Кароль.

Он прекрасно знает, где его место! Он перегнулся через мольберт и взял ее за руку.

– Эмма, в чем дело?

Художница попыталась высвободиться. Когда ей это не удалось, ответила мрачно:

– Ни в чем.

– Эмма, ну-ка посмотри на меня! – Он поднял ее упирающийся подбородок. Ошибся, глаза сухие. Он все-таки продолжил: – Что-то случилось? Кто тебя обидел?

– Кароль, оставь меня в покое! У меня все нормально, что ты придумываешь?

Он с дребезгом оттащил мольберт в сторону – Эмма проводила взглядом падающие кисти и ничего не сказала. Плохой признак! В иное время она готова просто убить за свои драгоценные художественные причиндалы. Он присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза.

– Ну так что же?

Эмма выдернула руки из его пальцев, с силой потерла лицо, привычно оставив на щеке след от краски (сегодня синей). Облокотившись о колени, уставилась в пол. Он сидел напротив, всем своим видом показывая, что намерен оставаться в этой позе до скончания веков – или до тех пор, пока она не заговорит.

Эмма, видимо, поняла это, потому что сказала устало:

– Это всё картины…

– Картины?

– У Олафа в коллекции картины Пьетро…

* * *

Приятные манеры, умение поддерживать разговор, заинтересовывать собеседника свойственны всякому успешному торговцу, но Линдгрин к тому же откровенно обрадовался встрече с выпускницей Школы. Да и сам по себе оказался очень симпатичным человеком. Все это способствовало тому, что мы проводили вместе все свободное от площади и портрета Кароля время. Обсуждали взахлеб работы старых мастеров, тенденции развития живописи, знаменитых современников… Мы даже сходили в художественную галерею – открытую ее часть. Я попутно рассказала о посещении закрытой, Олаф стонал, страшно мне завидуя. Я предложила обратиться с просьбой к королю – а чем койкас не шутит? Оказывается, Олаф уже месяц назад по приезде в Рист передал его величеству приглашение посетить свою коллекционную выставку: известно же, что король приобретает произведения искусства для галереи Риста. Ответа пока еще не было.

– Я, конечно, плохая замена Силверу, но к вам на выставку приду с удовольствием, – сказала я.

Олаф просиял:

– Почту за честь!

…Не сказать, чтобы все в коллекции Линдгрина привело меня в восторг или хотя бы нашло понимание. Кажется, он скупает картины самых разных направлений, новомодных течений и даже различного качества в надежде, что когда-нибудь они «выстрелят» и тот или иной художник станет известным. Тем искреннее я хвалила то, что находило у меня хоть какой-нибудь отклик. Олаф слушал меня так уважительно и внимательно, что я невольно чувствовала себя снисходительным знатоком. Видел бы меня Человек С Птицей, посмеялся бы от души! Ему палец в рот не клади, нашему Каролю…

– А вот здесь художник, который в последнее время становится знаменитым. Жаль, что он умер таким молодым, но его наследие поистине огромно…

Я обернулась, и меня словно ударили в живот – даже дыхание пресеклось.

«Розовые плясуньи»!

Не заметив моей реакции, Олаф продолжал с воодушевлением:

– Это триптих из самой известной его серии – Карнавальной. Называется «Танцовщицы Роз». Художник, кстати, из Фьянты. Его зовут…

– Пьетро…

– …Агнази. О, так вы его знаете!

– Да, – ответила я, плохо сознавая, что говорю. – Немного.

– Этот триптих у меня купила Городская галерея Фьянты. Я тогда была рада отделаться от «Плясуний», – я вздохнула, глядя поверх головы Кароля. – Пьетро рисовал их перед самой смертью, и мне казалось… да чего там – я знаю! – что они отняли у него несколько лет жизни. Олаф предложил за них столько, что владельцы галереи не смогли ему отказать, а теперь намерен попридержать в своей коллекции и продать позднее гораздо дороже. То-то они, наверное, во Фьянте сейчас локти кусают…

– И сколько же он заплатил?

Когда я назвала сумму, Кароль округлил глаза и присвистнул.

– Некоторым смерть идет только на пользу… – Он запнулся и схватил меня за запястье. – Ох, Эмма, прости, прости меня, идиота!

Кароль заглядывал мне в глаза с такой виноватостью, что я ободряюще похлопала его по руке.

– Ничего, я начинаю привыкать к твоему черному юмору. И ты, в общем-то, прав. При жизни Пьетро хоть и был очень популярным, но все же лишь «многообещающим». Смерть расставила правильные акценты.

– А эти самые «Танцовщицы» действительно так хороши? Или это лишь нагнетаемый ажиотаж вокруг твоего мужа?

– Хороши? Уж на что я не любила «Плясуний», все же при одном взгляде на яркий пестрый карнавальный фон, вскинутые руки танцовщиц, разноцветный ковер из свежих и растоптанных роз под их сверкающими обнаженными ногами я перенеслась в карнавальную Фьянту. А если смотреть на картины дольше, так и тянет подоткнуть юбки и присоединиться к танцу…

Кароль заулыбался:

– А вот на это я бы не отказался посмотреть!

– Ты лучше езжай на Карнавал, – посоветовала я. – Это на самом деле очень красиво. Да и женщины во время Карнавала куда любвеобильнее и доступнее.

– У-у-у… уже бегу покупать место на корабле!

Вопреки собственным словам Кароль уселся на полу основательно, скрестив ноги по-хазратски – кажется, он в любом положении чувствует себя удобно, и твердость пола его не смущает. А вот я за годы проживания во Фьянте привыкла к комфорту, мягким креслам и пышным перинам… Разнежилась, сказал отец.

Кароль посидел-посидел, подумал и неожиданно заявил:

– А ведь ты как вдова Агнази имеешь право на какой-то процент с продаж! Тем более, теперь эта сумма наверняка внушительная.

Эта мысль мне в голову еще не приходила.

– Н-ну… навряд ли – ведь я же сама продала картины и поэтому утратила на них всякие права.

– А выкупить «Плясуний», конечно, у тебя никаких денег не хватит… А давай тогда их украдем! – предложил Кароль.

Я поглядела на него с тревогой: прозвучало это наполовину шутливо, но вот на вторую половину…

– Ну уж нет, никаких краж, еще чего не хватало!

– Тогда давай определимся, чего же ты хочешь, Эмма, – произнес Кароль так серьезно, как будто я пришла к повелителю желаний.

Я вздохнула и сцепила руки.

– Все просто. Пьетро рисовал, чтобы радовать людей. Поэтому его картины должно увидеть как можно больше народу. Частная коллекция или даже закрытая галерея вроде силверовской не для них… хотя, конечно, там они будут в большей сохранности. Плясуньи – дети света и свободы.

Кароль посидел, глядя на небо в эркере. Неожиданно улыбнулся, щелкнул пальцами и немыслимо легко поднялся из своей неудобной позы.

– Решено!

– Что там у тебя «решено»? – спросила я с опаской.

– Они будут висеть в открытой художественной галерее. Главный казначей, конечно, ульется горючими слезами, но все равно раскошелится, чтобы их купить, если король ему прикажет.

– А… король ему прикажет?

– Конечно, – без тени сомнений отозвался Кароль. – Я ведь его попрошу.

– КАРОЛЬ! Только не говори, что ты опутал своими сетями еще и Силвера!

Кароль согласился кротко:

– Не скажу. А теперь – может, ты займешься наконец моим портретом?

Глава 22
В которой Эмма готова убить

– Убить твоего Эрика мало! Я ведь была уверена, что тебя охраняют! Если не после первого покушения, то хотя бы после второго!

– Ну… Меня и охраняют. Только они считают, что сейчас я сплю, и…

Эмма смотрела на него круглыми глазами – и с ужасом и с гневом. Выпалила:

– Кароль, никогда не думала, что скажу тебе такое, но ты настоящий… ИДИОТ!

Дверь содрогнулась под следующим сильным ударом, и оба синхронно попятились.

Он был полностью согласен с Эммой. Да что там – сам себя обзывал куда крепче и заковыристей. Следовало или сразу разобраться с организаторами покушений, а не ждать, пока те окончательно проявятся и подставятся, или, раз ему так уж хотелось, забрать Эмму к себе. Как ни крути, но с какой-то частью жизни ему все равно придется расстаться. И он даже догадывался, с какой именно.

Если, конечно, эта самая жизнь у него еще будет…

…Первой, как ни странно, услышала шаги увлеченная рисованием Эмма. Занятый своими мыслями, он смотрел рассеянно то в окно, то на нее и заметил только, что женщина подняла голову, уставившись в потолок. Кисть в ее руке двигалась все медленнее, потом и вовсе зависла в воздухе.

– Кароль? – сказала Эмма задумчиво. – А тебе не кажется, что по дому кто-то ходит?

Он не успел не то что услышать – даже прислушаться, – но тело среагировало куда быстрее и слуха и разума: он пролетел через мастерскую и захлопнул дверь мгновением раньше, чем в нее ворвались незваные гости. Упал массивный засов – их было велено установить по всему дому. Такой выдержит даже малый таран и выстрелы из пистолета. Как и дубовые створки с металлическими накладками и закаленными петлями.

Вот только с магией никаким дверям не справиться.

Метнулся к окну – с колен растерянно встававшей Эммы сыпались кисти, – с дребезгом распахнул высокие рамы. Острые скалы внизу выглядели слишком многообещающе. Увы, они не птицы… а в этой комнате не из чего связать мало-мальски пригодную веревку.

– Эмма, – позвал он, не оборачиваясь. Полушутя-полусерьезно. – А ты не можешь обратиться в волчицу?

Женщина возмутилась:

– Ты что, тоже веришь в эти сказки?! Мы никакие не оборотни!

– А жаль. Очень жаль. – Он принялся сдвигать к двери кресла и диван, попутно выискивая что-нибудь подходящее под определение «оружие». Ножки от кресел. Каминные щипцы. А Эмма может тыкать нападавшим в глаза своими кисточками, ага…

– Но ведь сейчас придет твоя охрана? – доверчиво спросила художница…

– Идиот, согласен, – кивнул он, не сводя глаз с засова. Тот начал мелко вибрировать. В первый раз против него применили силу, во второй раз – чародейство. Теперь нападавшие сплетают вместе и грубую человеческую мощь, и смертельную магию. – Эмма, возможно, все-таки придется прыгать… если повезет… ты умеешь плавать?

– Не собираюсь я никуда прыгать, что за ерунда! – отозвалась художница так хладнокровно, что он даже обернулся в удивлении.

Эмма занималась странным: плескала на стену водой из цветочной вазы. Цветы валялись на полу рядом, неуместно ему сейчас напоминая «Розовых плясуний».

– Ты что делаешь?!

– У тебя есть с собой какой-нибудь амулет путешественника?

Он слегка растерялся.

– Тот, что не дает затеряться в дороге? Да, Руна Райдо, а…

– Держи ее наготове.

Как скажешь, Эмма, как скажешь… И он вновь отвлекся на дверь, вернее, на эманации магии, которые просачивались сквозь щели толщиной всего с волос – двери были отлично пригнаны. Магия обволакивала, шептала, уговаривала его подойти к двери и поднять засов. Она и сам засов пыталась убедить открыться – тот уже заметно подрагивал и лязгал в петлях. Э, нет, дружок, хозяин в этом доме все-таки я! Он неслышно шагнул и положил ладонь на засов: мало-помалу тот начал затихать, словно норовистое животное, почувствовавшее твердую руку.

– Собиралась сегодня попробовать в твоем портрете темперу, – болтала за его спиной Эмма. – Знаешь, тот рецепт, где краска разводится яичным белком…

– Знаю, – отозвался он, не оборачиваясь. – Как не знать.

Если ей спокойнее говорить про краски – пусть говорит и дальше. А ему спокойнее сейчас пытаться понять, что замыслил маг (маги?) за дверью.

– …жаль, что впрок их не заготовишь – надо использовать сразу же. А темпера прекрасно подходит для настенных росписей по мокрой штукатурке…

– Вот как?

За дверью – тишина. Конечно, три дюйма дубовой доски, отличная звукоизоляция…

Он отдернул руку от нагревающегося засова. Попятился, прищуренными глазами наблюдая, как чернеет дерево вокруг металлической накладки замка. Пошел сизый дымок… Прекрасно! Эмма очень вовремя уничтожила все запасы воды в этой комнате… Хотя вряд ли вода поможет против огненной магии – обычный огонь не воспламенит так быстро особым способом обработанную древесину.

Он обернулся взглянуть на художницу: стоя на коленях, та кидала мастихином краску на стену и увлеченно размазывала ее кистью.

– Эмма?

– Сейчас-сейчас, – отозвалась художница рассеянно. – Поговорил бы ты, что ли, с ними, Кароль.

– О чем?!

– Ну спросил бы, как у них дела, как погода на улице… чего они к тебе привязались, наконец…

Он чуть не рассмеялся, представив, как ведет светскую беседу с убийцами через охваченную колдовским огнем дверь. Отчетливо запахло лесным пожаром, и он торопливо зашагал к женщине. Он-то сможет противостоять такому огню… некоторое время… а вот с Эммой нужно что-то решать – или действительно прыгать в окно, или… сдаваться?

– Эмма!

– Да сейчас же! – раздраженно отозвалась та, скрючившись у стены и что-то с лихорадочной быстротой прорисовывая. Он не слишком бережно подхватил ее за локоть – Эмма послушно поднялась, отбрасывая с лица выбившиеся пряди. Сказала задумчиво: – Ну, на что краски хватило…

Она успела изобразить на стене небольшой дверной проем, в который можно войти, согнувшись в три погибели, а то и вовсе на корточках. Деревянные, словно выпуклые наличники, в самом проеме – густая темнота прохладного подвала, лишь возле самого… «порога» полоса света, как бы падающего из мастерской.

– Что это?

– А на что похоже? – с раздражением спросила Эмма. – Это дверь, через которую мы сейчас уйдем. Куда ты хочешь попасть – но в пределах твоего дома? На кухню, галерею, пристань?

– Что?

Эмма топнула ногой, замахиваясь на него кистью.

– Кароль! Включи наконец свое ленивое воображение! У меня есть Волчий ключ, у тебя – твоя Руна Райдо! Они не дадут нам заблудиться в картине! Лишь представь хорошенько, куда именно ты хочешь попасть… Ты же говоришь, что знаешь этот дом как свои пять пальцев!

Они разом оглянулись на затрещавшую дверь: та занялась уже целиком, но не чистым честным огнем, а колдовским фиолетовым пламенем с зеленоватыми язычками.

…Эмма была бы не Эммой, если б не выдохнула: «Как красиво!» Теперь уже он дернул ее за руку, возвращая к реальности. Зажмурился на мгновение, представив до мельчайшей подробности путь на…

– Пристань!

Эмма заглянула ему в глаза и, что-то там углядев, кивнула.

– Идем!

Прижала к груди охапку рисунков, взяла его за руку и, нагнувшись, шагнула в нарисованную дверцу. Казалось, она сейчас боднет лбом стену, потом – что стукнется он сам, но Эмма благополучно исчезла в нарисованном проеме, а через миг и он тоже оказался… в картине. Полнейшая темнота, полное отсутствие запахов, опоры, направления, из ощущений – только теплые пальцы в его руке…

…Ступеньки ударили по подошвам так, как будто сами выпрыгнули нам навстречу. Кароль врезался плечом в стену, зашипел, однако моей руки не выпустил. Я посмотрела наверх, откуда доносились голоса и запах дыма, потом вниз, где слышался ленивый плеск воды. Мы стояли на знакомой лестнице, спускающейся к пристани. Получилось? Получилось…

– Получилось!

Кароль поспешно прикрыл мне рот ладонью. Шепнул:

– Да, тихо! Стой здесь, я…

И тут снизу крикнули:

– Эй, что там? Долго еще?

Ох! Кажется, они не входную дверь взломали, а пришли отсюда, с пристани! Или вообще проникли в дом и сверху и снизу? Я в испуге вытаращила глаза, Кароль замер и тут же бросил через плечо:

– Погоди чуток!

– Кэм, ты?

– Ага, – лаконично отозвался Кароль и, перепрыгивая через ступени, понесся по лестнице. Невнятный возглас, стук… Спохватившись, я прижала к груди рассыпающиеся эскизы и тоже побежала вниз.

Помогать уже было не надо – лодочник, оставшийся для нас безымянным, лежал на камнях пристани с перерезанным горлом, Кароль быстро отвязывал швартовочный узел. Сказал буднично, протягивая мне руку:

– Иди сюда.

Забрав подол в кулак, чтобы не замараться в крови, я на цыпочках прошла мимо убитого и шагнула в качнувшуюся лодку. Глянула на Кароля – тот смотрел на лестницу и прислушивался. Кажется, даже не запыхался; будто не человека убил, а муху прихлопнул…

– Эмма, ты стрелять умеешь?

– Да.

Он протянул мне навесную кобуру с двумя пистолетами.

– Тогда целься в первого же, кто появится на пристани. Мне будет некогда, я на веслах!

Прежде чем взяться за пистолеты, я кинула на банку свою шаль, высыпала на нее спасенные наброски. Кароль открыл было рот, но лишь раздраженно мотнул головой и налег на весла. Встав поустойчивее, я исследовала оружие на наличие пороха и пуль – оба заряжены. Короткий пистолет – дога – оказался для меня слишком тяжел, придется держать его двумя руками…

Провал грота-пристани удалялся с каждым сильным гребком Кароля, а преследователей все еще не было видно. Продолжают штурмовать мастерскую? В доме что-то громыхнуло: наверное, наконец сдалась дверь. Из распахнутых створок эркера повалил густой дым. В дыму показались головы, люди кричали и указывали на нас. Как бы еще в запале не начали кидаться мебелью…

Но об воду ударилось кое-что поопаснее. И об нас – тоже. Кароль охнул, выпустив весло, схватился за лоб. Из-под руки по влажному от пота лицу обильно потекла кровь. Арбалетные болты? Я кинулась к нему, но Кароль, досадливо отмахнувшись, рявкнул: «Прячься под парусину!» – и вновь схватился за весла. Я поспешно натянула на себя тугой жесткий полог паруса, сложенного на дне лодки, и с беспомощной злостью смотрела из-под него на крупные градины, барабанившие по воде, лодке, втянувшему в плечи склоненную голову Каролю. Ну почему, почему я не владею никакой магией! Ведь этот падающий прямо из чистейшего голубого неба град наслал на нас колдун – вон, руку тянет из окна, чуть не вываливается, хоть бы кто его подтолкнул!

А серые градины все увеличивались в размерах, вытягивались, заострялись – и вот уже с неба летят ледяные острые дротики, безжалостно секущие беззащитное лицо, руки, тело вздрагивающего Кароля. Нас ведь учили, что расстояние действия любой магии конечно! Так когда же мы выйдем из зоны обстрела?! Я приподнялась, с натугой и с проклятиями дергая тяжелый парус, чтобы дотянуть до Кароля, прикрыть его от ледяных лезвий…

Кароль рванул завязки рубашки, сорвал с шеи какой-то амулет на кожаном шнурке, раскрутил и, крикнув хрипло: «Иса!» – кинул его вверх.

Казалось, время замедлилось. Я видела, как амулет летит, вертится… растет. Вскоре, со свистом рассекая воздух лопастями, над нами крутилось ледяное колесо: оно сбивало, раскалывало и размалывало колдовские стрелы и лезвия. Под прикрытием этого ледяного щита Кароль смахнул локтем с лица пот и кровь и вновь налег на весла…

Причалили к городской пристани – там, где обычно швартуются прогулочные яхты и лодки. Странную мы, наверное, представляли собой парочку – я с перевязью для пистолетов на шее, с прижатой к груди охапкой набросков и наверняка с безумными глазами и пошатывающийся Кароль с рассеченной кожей лица и рук. На спине и плечах его одежда превратилась просто в изрезанные лохмотья. Скучавшие в ожидании пассажиров лодочники глазели на нас, открыв рты. Кто-то нерешительно направился к нам – то ли помочь, то ли разобраться, – но Кароль только лишь взглянул, и желание вмешиваться у лодочников пропало.

Взяв меня за руку, Кароль решительно зашагал прочь от многолюдья. Найдя укромный уголок в самом конце пристани, мы без сил повалились на нагретый солнцем песок.