Текст книги "Горы Прокляли: Паранойя Жалобщика"

Автор книги: Наталья Стрижак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

2. Жажда остроты

«Вся моя жизнь лежит позади меня. Я вижу ее всю целиком, ее очертания и вялые движения, которые привели меня сюда. Что тут скажешь – партия проиграна, вот и все. Три года назад я торжественно явился в Бувиль. Проиграл первый тур. Захотел сыграть второй – проиграл второй и проиграл партию. И при этом узнал, что проигрыш неизбежен всегда. Только подонки думают, что выиграли. Отныне, я буду жить как живой мертвец. Есть, спать. Спать, есть. Существовать вяло, покорно, как деревья, как лужа, как красное сиденье трамвая.»

 Жан-Поль Сартр «Тошнота. Рассказы» (сборник).

Паша старался погромче хлопнуть дверью. Но все равно никто не проснулся. И его мимолетный порыв до самого разгара побега оказался раздражительно неудовлетворенным поэтому.

Страна показалась дорожкой через парк, когда он пересекал ее по диагонали. И буря давно уже улеглась серым пеплом. А далее, как казалось, – лишь свобода и бесконечные надежды обрести душевный покой. Люди, люди, везде толпы людей. Мозг уже устал приглядываться к ним и анализировать… Все так мимолетно, не ценно, пусто. Как и здесь, так и там. И существование все дальше стремительно теряло наполнение и смысл.

Когда Паша бежал впервые, все эти люди были ему так интересны, эти поцарапанные полки поездов, пробитые билеты, деревья у краю дороги. Казалось, что он познает что-то новое, обновляется, совершенствуется, но это прекратилось. Он снова застыл. Пускай и верил, что сможет быть здесь другим, таким, которым хочет быть, таким, каким уже не мог быть там, в Харькове.

Все невольно стекалось в одно русло и изводящий стук рельсов, что так въедался в мозг за двенадцать часов езды… Неужели здесь реально уснуть?!

Девушки, парни… Ничего не приносило ощущения свежести, ничто не способно было наполнить. Внутри все застыло, закаменело. И сколько это продолжалось? Пока его сердце снова не взорвалось острым желанием и жгучей болью. А ведь он думал, что всё забылось, что все потухло. А ведь он смеялся над своими ребяческими порывами, от которых зудело все его нутро.

Нет, оказалось, ничего не прошло. Странное ощущение чего-то, намертво приросшего к его нутру, заставило снова верить в судьбу, желать столкнуться с этим дивным существом ненароком еще раз. И уже не на улице, мимолетным взглядом, что не способен насытить, и не в объятиях сестры. Это доставляло лишь горечь.

Парень сам не знает, когда впервые встретил то создание? Может, на улице, в обществе громкой компании. Лет пять так назад. Или… еще раньше. Десять лет назад. Пятнадцать… Вечность? Все это лишь муторный сон. Всепоглощающий сон, что не отпускает уже который год.

Вот он сбежал. Павел не впервые приезжал в Гриньков на дачу. Помогал тете Люде по огороду, пока еще ходил в средние классы. Ломал ограждения со шпаной на Ивана Купала, и зажигал вонючую вежу из шин. Здесь он впервые и закурил, и выпил, и влюбился. Еще в классе так седьмом. В смугленькую девочку с большими черными глазами. Она была такой заводной, что никогда не оставалась вне компании своих затейнических дружков. Она выдумывала разные пакости да развлечения – была королевой в том крохотном мирке, где для их беззаботной юности было так просторно и уютно…

Потом ему стукнуло девятнадцать. Та девочка уже выскочила замуж и родила. А он ворвался во «взрослость». Судорожно хватался за работу, томился в общежитиях, доказывал свою правоту, независимость всем и вся! Хорошие девочки не обделял его вниманием, а он любил их ласку и хрупкость. Любил, но… Страдать его заставила ни ласка, ни хрупкость, ни даже пластичная утонченность женских тел. Это было непонятным открытием. Острый подбородок и крепкая шея вызывали щекотливый холодок на его щеках. И жжение. И зной. Все разом. Изогнутая линия его спины и плеч. Обкусанные пластинки его ногтей.

Пашу тянуло. Тянуло туда, где тот особенный человек с сестрой, тянуло в места, где он мог пить и веселиться, где его не частая улыбка была по-настоящему искренней. Где он был смелым и безрассудным. Где была видно и его упрямство, и уязвимость. Где он терял обладание, ломал границы своей морали, где доходил до самого края.

Слишком быстро прогрессировали чувства. Из интереса – в горячую пену притяжения. Достаточно, чтоб все запутать. Заставить испугаться себя и отречься. Закрыть все жалюзи. До полной душевной глухоты. И вот все началось. Он долго зрел в этих метаниях и теперь, кажется, он точно знает, как поступит с этой мучительной болезнью.

Но что же такого особенного он видел в том существе? Неужели он чувствовал ту тонкую призрачную связь? Вряд ли всё появилось от родства: – те предвздохи, когда оно улыбалось, полные чего-то неопределенного до краев. Глаза, лишенные искреннего блеска. Эластичность плоти да складки джинсовой ткани на коленях, – вот, что рождало все те вспышки зуда и глухой боли.

Да что за чушь? Все мы люди – куски ткани одной формулы и структуры. Так почему именно это тело? Источает такой запах, смотрит так, и так смеется? Но разве так важно, как расположены во рту зубы и как слеплен нос? Растут ли волосы на груди или нет? И подавно – какую тряпку накинул на плечи!

Но юный Паша не знал, что в каждом человеке встроен загадочный механизм любви, который у каждого срабатывает по-разному, который иногда играет злую шутку вместе с человеческой судьбой. Он не догадывался, что и с ним сыграет. Что сыграет и со мной.

*

Прежде, чем привычная мелодия, что за года стала так четко ассоциироваться с холодом да мигренью, проскользнула наконец в мое сознание, я уже вскочил на ноги. Глаза тут же залил липкий мрак, тогда я, пьяно покачнувшись и бухнулся обратно на кровать, да принялся усердно тереть слипшиеся от муторного сна веки. Пробиравшийся с улицы во внутрь свет заполнял комнату прозрачной свежестью. Я пытался привести себя в чувство. Собрать не вязавшиеся мысли в комок. А приткнувшись к окну, я, вмиг очистившийся от щекотливой мари прошедшего сна, уставился в кусок выбеленного рассветом неба, не зажженного еще солнцем. Небо с колебанием смотрело на меня в ответ. Оно было кобальтово-лазурным, с бледными отблесками утра.

Вдруг во мне задрожало нервное возбуждение. Затопленные сонной прохладой рассвета улицы, стелились далеко внизу и казались такими чужими и холодными, что я не мог представить себе, как сызнова спускаюсь и сливаюсь с ними в одну серо-бежевую полосу марудной рутины. В голове завязывались ростки мыслей. Я вспоминал о прошлом вечере, будто бы спокойном уютном ужине, пусть и без свечей. О тёплой беседе, постигшей может быть и счастье, но не чувствовал ни толики покоя в них – в этих «утешительных» мыслях.

Сегодня у меня экзамен. Уже последний. И я думал, запрыгивая в холодные джинсы, о том, что вот, еще немного, и вырвусь, наконец, из состояния зависимого от родных, неудовлетворенного своим существованием создания, как вынырнул бы из холодного моря, что утаскивало меня в свои беспросветные глубины. Но ничто не хотело предзнаменовывать мне это. Ни мигающий все новыми сообщениями телефон, ни отсутствие чистой футболки в шкафу, ни огорчающе тусклый вид в зеркале – ничего. Даже горящий на щеке нюдовой помадой поцелуй.

Если честно, то я и вправду верил в эти утверждения. Верил, словно в истинное настоящее. Верил, что всего-то нужно выпуститься, чтобы решиться. Обрезать все абордажные канаты, отмахнуться от жизни и броситься в нее безобразным прыжком. И будет совсем не совестно, вот так взять и бросить все, очистить список контактов, чтобы наверняка. Или полностью, или никак. А ведь я вероломно себя обманываю, заведомо зная, что грезы останутся грезами в облике цветастого танца перед глазами. Под громкую музыку, вперемешку из горечью во рту. Как это и было прежде. Когда я был до одури влюблен. И так же глупо верил, что навечно, что остро и жгуче. Когда думал, что схожу с ума от блаженства, а вместо этого лишь медленно и безвозвратно подходил к состоянию мучительного тления.

С муторным волнением пробрался в светлую кухню, опустился на диван, принюхиваясь к запахам маминой незамысловатой выпечки. По утрам у меня никогда не было к ней аппетита. По утрам, напротив, я наполнен был тусклым раздражением. А мать, привыкнув к этому, играла со мной в молчанку, устав от моих неприветливых погаркиванией. И самому было тошно. И был беспомощен пред болезнью. Которая была ветром, развевающим мое бесформенное тело.

Я всегда оставался у матери под боком. И не то, чтобы я что-то там планировал, на подобие переезда – это даже не обсуждалось. Она много раз говорила мне, что не собирается оставаться в этой квартире одна. Но на что мне жаловаться? На то, что меня кормят, обстирывают и убирают? И всё, что от меня требуют – прилежно вбивать себе в голову знания. Нет. Даже этого не требуют. Главное, что бы рядом был.

Знаю, для этой пошарпанной женщины я мало ли не единственный близкий ей человек. Ни друзей, ни родных. Одна, пыльная и тяжелая, совсем мерзкая работа на кухне маленького ресторана в пятнадцати минутах езды от дома. Она работает там с прибацаными хиппи и наркоманами, но не смеет таже обидеть их дурным словом.

После поступления в университет я продолжил жить с матерью. И мне не могло перестать казаться, что я вечно во всем себе из-за нее отказываю. Хотя однажды, взбунтовавшись, я купил мотоцикл-драндулет, из-за которого лишь запасся неприятностями.

Наверное, мать и вправду не могла оставаться одна или же побоялась оставить наедине меня. Испугалась кошмаров. Думает, только вдвоем мы можем с ними бороться. Думает, я одинокий и беспомощный – бестолковый ребенок, что не носит в голове этих токсичных мыслей.

Наши общие, всё такие же яркие и чёткие воспоминания: те три бесконечных дня, что мы с ней, не имея иного выхода, провели в больнице, вдоволь насмотревшись на предсмертные мучения отца – вот что крепче нас связало, помимо стольких лет серой тоски. Это я сделал ее молчаливой и закрытой. Это из-за меня она отвернулась от света и закрыла глаза. Разве может она хотеть так жить? Любить меня. И не уметь сказать мне это?

Рак костей. Метастазы уже давно пустились по его телу. Мой отец умер в больнице тринадцать лет назад. На это было невозможно смотреть, но я любил его слишком осведомленно, чтобы не понять его боль и страдание. И те отвратительные картины, которые раз за разом всплывали перед моими глазами, они навек выгравировались в моём тогдашнем воспаленном мозгу.

Мать постоянно рыдала, сводя меня этим с ума, сидела возле кровати с ужасом и болью, застывшими в глазах. Все изводилась в рыданиях. Отцу каждый час вводили обезболивающее, только и желая со всем этим наконец покончить. Я чётко видел проблески этого желания в глазах всех окружающих. В глазах всех медсестер, врачей, коллег, даже в глазах уборщиц я видел что-то мерзкое и непонятное. Лишь мамины глаза… они были полны отчаянной, раздирающей боли и тяжелых горячих слез, чего я, будучи гипервосприимчивым ребенком, не мог игнорировать. Даже если бы смирился со смертью отца, все равно не мог вынести ее страдание.

Помню, в последний день, я уже не плакал, крепился, скован в тяжелое отчаяние совсем тихими отцовскими словами, которые он судорожно выдохнул мне в ухо, смеясь своими черными глазами. Часа через три, когда последний неслышный вздох, сорвавшийся с его бледных губ, заполнил пространство тягостной пустотой, мы с мамой остались один на один из сокрушенной неизвестностью и одиночеством, с разорванными сердцами, невыносимым ужасом, застигшем внутри тяжелыми глыбами… разбитые, потерянные… Мы остались одни. Одни, разделявшие мучительное и тленное, ничтожное существование. Но мы жили друг для друга, пытаясь быть чем-то полезным, неунывающим, рабочим, пытались не отрывать глаз от света…

И вот, мы срываемся с маленького задрипанного поселка, с желанием чего-нибудь лучшего от жизни. Выкупаем небольшую, старую квартирку по дешевке под крышей на девятом этаже и продолжаем жить вместе. Делаем всё, чтобы не отдаляться, чтобы продолжать жить друг для друга. Но мне надоела эта формальность. Хандра моего тоскливого существования не может длиться вечно и я, предатель, бросаюсь в объятья другой женщины, строю заговоры, пытаюсь оставить свою мать одну, отделить ее от своей жизни, наконец. Хочу, чтобы она начинала жить уже для себя! Заводила друзей, работала лишь на себя и не боялась, не грустила, не отрывала от себя все любимое, опекая меня как ребенка! К чёрту мне такая забота!

Медленно, глуша протяжный скрип, приоткрываю тоненькую буковую дверь, старательно выкрашенную в желтовато-белый цвет. Заглядываю в мамину комнату, казалось бы, полностью заполненную одним только ее диваном. О дверь цепляется черная дорожная сумка, и я тихо отодвигаю её ногой. Мама бестревожно спит, запрокинув своё постаревшее лицо. Кажется, она говорила вчера о том, что выходит на вторую смену сегодня и работать будет допоздна.

А я все смотрю, все изучаю ее отсутствующее, блаженное выражение лица. Пусть она и спала всю ночь непробудно, её лицо почему-то все равно выглядело ужасно измученным. Я поспешно вышел. Зачем я источаю столько жалости? К собственной матери. Пускай надломленная, она никогда не казалась мне несчастной. Потому, что всегда улыбалась и работала.

Мне к девяти. Дорога заберет минут десять-двенадцать. Приземляюсь обратно на выстуженную уже кровать, сажусь, резким движение прикрывая ступни одеялом. Неспешно вытаскиваю из тумбочки учебники и прямо в кровати, пытаясь себя успокоить и заверить, пробегаюсь глазами по прыгающим строчкам собственных корявых записей: руки постоянно трясутся и дергаются, стоит мне хоть немного их перенапрячь, да еще и пальцы противно ноют по ночам, вытесняя остатки зябкой дремоты из моего заторможенного существа. Заглядывая в ванную по таким хмурым утрам, пугаюсь невольно своего посеревшего лица, что демонстрирует мне откровенно зеркало. Хлещу себя по щекам всё ещё гудящими тупой болью пальцами, надеясь, что хоть так во мне скажется жизнь. Бесконечно долго ожидаю, когда из крана потечет наконец, горячая, чтобы нырнуть в нее руками и забыть об одной боли, заглушая ее щиплящим жжением другой.

Задумано переворачиваю шуршащую страницу, со щекотливым напряжением поглядывая на расписанные яркими цветами часы, лежащие где-то на полке. Отбрасываю тетрадь раздраженно, осознаю, что это мне никак не поможет. Глаза поспешно прыгают к окну и, наконец, снова упиваются синевой незамутненного неба, желая вобрать хоть немного чистого и невинного в своё нутро. Как хорошо, что ушла та привычка писать «любви» отчеты. Но невольно вспоминаю то чувство энтузиазма, когда вытягивал с Насти каждое новое ласковое слово. Когда радовался ее сдавленным стеснением признаниям, и когда чувствовал победу, безнаказанно пробираясь рукой под ее футболку. Тогда все было так смешно и просто. И простыми были цели, и прямыми были пути, пока что-то не случилось со мной. Когда и как? В какой момент все понимания сменились полярно, когда безрадостны стали мои обыденные стремления, когда существо мое заполнилось зияющей пустотой и неутолимой жаждой остроты…

3. Больно?

«Мне нечего было на это ответить. Я привык изворачиваться, сталкиваясь с последствиями собственного вранья, но чужая неприкрытая ложь, как правило, повергает меня в абсолютную растерянность.»

Донна Тартт «Тайная история»

Надо мной висело то же небо, я шёл по той же мостовой, рассматривал те же деревья… Другим лишь взглядом. Прижимаю дрожащую от боли руку, к такому же, пропитанному тяжестью ударов, боку. Не в состоянии нормально выровняться, растерянно застываю. Еще немного и глаза зальют предательские, прожигающие слезы. Дышу как можно глубже, до неслышного хруста в ребрах, до полного падения диафрагмы, до зуда в горле. Тру веки, раздраженно, злясь на самого себя. Дышу, но боль не утихает. Всё, что мне нужно – это просто ей не поддаться, не позволить ей вылиться наружу вместе с горечью слёз и запачкать мне лицо.

Я неудачник? Почему меня так волнует все ли у меня получилось? Что обо мне подумали, почему посмотрели так или напротив почему не взглянули вообще. Я уговариваю себя не корить, но все снова повторяется, и я уже на грани безумия… Пусть и ненавижу боль, злость, собственную мерзость – я не признаю, что медленно опускаю руки, не признаю, что знал, на что шел, что был глуп, никчёмен, что тошнило всегда от вида собственного отражения, скользящего по зеркалу. Говорю, что не виноват, что не боюсь ничего, что не имею того, что могу потерять. Всё ложь. Я соткан из неправды и понимание этого разъедает меня изнутри.

О! По губам пробежал мокрый, отдающий жаром, след – даже эта мелочь заставила меня содрогнуться. По телу вместе с кровью пустился яд. Резкий вкус железа на губах – и я машинально запрокидываю голову назад, слушаю, как стекает кровь по горлу. И все будто бы в пределе мгновения, что взрывает реальность громкой вспышкой. Сорванные упрямыми пальцами, ресницы, выступившую из-под них влагу, мерцающие темные круги – накрывает ощущение муторного головокружения.

Главное – не дать себе заплакать. И ничего, что дышать невозможно, что задыхаюсь от кашля и боли, что рот полон крови, что ещё немного – и я умру от яда, которым давно насквозь пропитан.

Спускаюсь медленно и самозабвенно под чёрный, сваренный с высоких алюминиевых листов, облупленный забор. Прижимаюсь к раскаленному, металлу и ощущаю, как каждый рецептор под кожей взвывает, по телу пускаются колючие, болезненные импульсы. Спину покрывает ожог.

Стрелки часов неохотно склоняются направо. Яркое палящее солнце взбирается всё выше, скользи по небесной глади, как по синем шелке, блестящем, сверкающем стеклянными переливами. Я завороженно ловлю эти лоски глазами, но они, дразнясь, все ускользают за поля моего видения, растворяются в насыщенном, густом цвете. И даже тяжесть обиды из-за почти что заваленного экзамена отступает на второй иль на десятый план.

Моральные законы, которым следуют люди и вправду так необходимы? Или они всего лишь загоняют нас в рамки, ничтожат волю, отбирают возможности? И почему нарушение этих малосущественных, беспочвенных для кого-то законов одному стоит попытки переступить через себя, а другому – самоказни, сомнения, падения в пучину мучительных раздумий и тревоги?

Как-то я решил, что жить в этом мире не так сложно, если совсем не думать, если ничего не выискивать, ничего не ждать. Но не смог перестать ни думать, ни ждать.

Блестящие, просеченные белым цветом волны пускались по выгоревшей траве, в избытке напоенной животворным соком солнца; трепетно шумели стройные деревья поодаль. А я искал во всем этом долю беглого утешения.

Глаза вдумчиво заглядывают в тени. Чувства так быстро сменяются, и я уже не в состоянии себя понять. Окрыленная, благодушная радость, которая ажитировала меня ранее, медленно стекается в тягостную грусть, заполняющую всё пространство в груди.

Кисло прислушиваюсь к раздражающему вибро собственной почти вдребезги разбитой мобилки, что настырно гудит в кармане. Если это мать, то пусть не слышит, как я измазан, если Настя – пусть не жалеет меня, а если… Мне кажется, или меня действительно клонит в сон? Вот здесь? Под забором и палящим солнцем? Весело было бы наткнуться здесь на соседку Свету. Завтра весь город знал бы, что я последний пьянчуга.

А если это кто-то из парней звонит мне, не лучше ли показать им, каков я? Уловить брезгливость в глазах, опустошить, исчерпать наконец все эти отношения. Освободить от собственного бесполезного присутствия, освободить себя… Они поверят, если я скажу, что больно? Что всё так запутано для меня. Элементарные вещи, о которых я не имею понятия. Кто-нибудь, расскажите мне о них. Кто-нибудь, упрекните меня, и я смогу идти дальше!

Нет! Не нужно ненавидеть меня! Я утопаю в невыносимой злобе к себе! Зачем меня ненавидеть, если я сам себя так невыносимо, до скрипа зубов, ненавижу?

Солнце греет волнующийся вокруг меня воздух, и я ощущаю в животе невесомую щекотку. Как дурно, кровь всё идет. И почему я такой слабак, почему боюсь, отчего тоскую? Мне страшно. Мне страшно заплакать, страшно подумать от том, что мать будет только страдать. Хватаю воздух в онемевшие легкие, бок протыкает тупая боль, и я придаю ей новой окраски, нажимая руками, слизывая с губ и подбородка засохшую кровь. Нахожу это занимательным, но только на миг, ведь не в состоянии нормально дышать от скопившихся в носоглотке сгустков от неистерпимого зуда и жжения в горле, я захожусь в конвульсивном кашле. И ощущение, что это тело не мое, а я сам смотрю на все происходящее сбоку, никак не хочет исчезать.

Но как мне переступить через эту агонию? Как мне стать легким, бесчувственным, прозрачным? Как мне исчезнуть, никого не ранив? Пускай не смогу ступить и шага, пока всё не сотрется, пока преследует меня, прицепившись как клещ. Даже если мне придется сорвать его вместе с кожей, я буду жить легким и свободным, не глотая эту желчь ежедневно…

– Пав, смотри! Кто это там? – звонкий девчачий возглас царапнул отупевшее сознание.

Только сейчас ко мне пришло осознание. Осознание того, в какой неудобной позе я лежу и как больно давит мне в лопатки корявый асфальт на обочине. Прижатое к облупленному забору, плечо пекло уже не так сильно, зато живот распирало от мучительного ощущения тошноты. Голова не переставала кружиться и гудеть. Мне казалось, что череп трещит, как переспелая дыня.

– Ты хочешь рядом поваляться? Не выспалась? – отозвался кто-то другой, отнюдь совсем не удивленно. Грубо и безразлично. Наполненный юной резвостью голос совсем не сочетался со злостными словами, в которые сплетался бронзовым тембром.

Не в состоянии как следует углубиться в услышанное, я разглядывал золотистый небосклон, миритовые краешки сосен и туй, что выглядывали из-за покрытых мрачным шифером домов – вверх дном для меня.

– Ох! У него кровь! – пауза. – Стой. Да это же наш!..– завернула девушка острым тоном, что уколол, казалось, даже массу воздуха, нависшего над нами душным покрывалом.

– Ты всех бомжей в округе знаешь, Оль? – бессовестно перебили. В этом же тоне бринело раздражение, – меня прибьют из-за тебя, не тормози, – кажется, девушку схватили за локоть, но сразу же отпустили, напряженно сдвинув брови.

«Оля» поддаваться не собиралась. Никакая сила не заставит её уйти сейчас. Непреклонный интерес, желание узнать, что загорелись в ней тот же час, двинули девушку к моему, лежащему параллельно к бетонному фундаменту, телу.

Пока голос незнакомца поочередно наполнялся то нервным нетерпением, то пронзительной едкостью, я думал о том, не остановилась ли кровь часом, не перестал ли у меня болеть бок, не разъяснились ли мысли? Не пора ли мне подняться уже и умыться? Хотя бы в фонтане возле парка. И вообще, почему эти смертные видят меня? Я же укрылся плащом-невидимкой?

– Кто?.. – потупился злостный парень и замолк, засмотревшись на Олино недоуменное лицо.

Она жестом его подозвала, злорадно даже немного довольствуясь своей находкой.

– Веселый денек, Пашек. Всех недругов поубывать решил?

Металл, на который я оперся, уже не казался таким горячим. Пальцы не так сильно уже и ломало. Я застыл, а вместе со мной и вся боль. Непонятные слова, что витали в пространстве, там же и таяли, раз за разом отталкиваясь моим сознанием. Голос, внезапно резко потухший, оборвался и вовсе. Я замер в тревожном ожидании, не в состоянии оторвать взгляд от небосклона.

– Чего окаменел? Боишься, что-ли? Я пошутила, – почти прошептала Ольга и, казалось бы, нервно улыбнулась. Её маленькая аккуратная ручка невинно прилегла мне на плечо, – Что делать? – пробормотала она себе под нос растерянно.

Выгнутая дугой бровь – первое, что попало в поле зрения, – говорила совсем не о вопиющем возмущении или жалости, такой ненавистной и противной. Говорила о волнующем интересе, обращенному ко мне:

– Ох! И вправду он! Рома, слышишь? Что произошло, почему ты тут валяешься?.. – осторожное касание и робкая попытка заглянуть в глаза. Но я опасливо прикрыл их, чувствуя легкую, дурманящую меланхолию, сочившуюся с её тела.

Зачем? Поздно притворяться мертвым. Да и подыматься уже, говорить, что всё в порядке – поздно. Сказать, что мне больно, признаться, что позорно избит? Почему именно она, девушка, умеющая читать мысли, сидит сейчас на обочине возле меня и ожидает?..

– Не говори Насте, – вырвалось изнутри жалобное.

И я сразу похолодел. Осознание никак не хотело меня касаться. А я сдался. Неловкий вздох и молчание, что прозвучали над ухом, оборвали наш краткий диалог. Лежавшая на плече рука пекла сильнее, чем чёрный раскаленный забор, к которому я отпрянул.

– Какой ужас, всё лицо в крови, – вставил своё стоящий подальше парень, сосредоточенно и как-то брезгливо кривясь, скрестил руки на груди.

– Пав, звони бегом в скорую. Здесь походу все плохо.

Мысли в моей голове копошились, как шмели в улье, но не прошло и минуты, как они разбежались, сменяясь благоутробным забвением. Меня либо волновало, где я и что делаю, либо это теряло в моём понимании всякий вес. То слепило, то умиротворяло солнце. Я то замечал, то не видел этих, обращенных лишь ко мне, обеспокоенных и пренебрежительных взглядов, не видел как парень вытаскивает и кармана телефон и прижимает его к уху…

Чем больше вглядываюсь в скомканные с прозрачной пары облака, тем больше образов в их вихрях я вижу. Чем дольше слышу этот голос, тем шире становится спектр разбавленных в нем эмоций. Чем меньше движений и слов, вздохов и взглядов, тем красноречивее и выразительнее становится каждый из них. И как так выходит, что чем больше я осознаю, тем меньше понимаю?

Всё, что меня окружает, реальное и призрачное, сплетается в действительную реальность, жаркую и неприятную: я опять весь в поту. Безобидная девичья рука скользит к затылку. А на лицо сыпется чуткое и успокаивающее:

– Подними голову выше, кровь не перестала течь? Голова болит? Ты скажешь мне сегодня хоть что-то? Подрался с кем-то?

В тени шелковистых волос, как за органзовым балдахином, ощущая желанное умиротворение, слишком сложно окончательно прийти в себя.

– Отстань от него, – скептицизм вылился в воздух вязкой отравой, резко и неожиданно.

– Заткнись, Павлэ! Ты как ребенок! Не вырос еще, что ли?! – её раздражение быстро иссякло, и она рывком отвернулась. – Тебе нужно подняться, – вернулась она ко мне, забыв понизить голос. – Нужно приложить холодное на переносицу пока скорая едет… Может купить что-то замороженного в том ларьке. Где-то здесь есть фонтан. Да? Можно облить плечи холодной водой!

– Может, и торт прихватить, отпразднуем встречу?

– Ну ты, Паша, офигел, да? Тебе смешно? Помоги мне лучше!

Неудовлетворенный таким безобидным ответом, парень был и взбудоражен, и загнан в тупик одновременно. Но не долго думая, он снова решил ослушаться указания: бездейственно сложил руки на груди и бросил:

– Нам нужно идти, – вместо льда можно было смело приложить этот тон. Всю переносицу заморозил бы.

– И что предлагаешь? Бросить тут твоего «без пяти минут» родственника и уплыть?! Он еще, такой же как ты баран ничего не говорит, да, Рома? – кажется, девушка сильно разозлилась, со рта вместе с грозной речью посыпались горячие искры. Я послушно сорвался на локти, почти физически ощущая опасность за своей спиной, – что, застеснялся?

Полузнакомый мне парень молчал, но не сдавался. Тяжелое дыхание, что громкими волнами доносилось аж до меня, говорило о не менее напряженном состоянии.

– Маря ногу сломала, мне, что ли, насрать на нее? – выпалил он зло.

– Так вали! Я и сама справлюсь! – взорвалась девушка и подскочила.

Казалось, моего присутствия никто не замечал. И открытая тирада между ними меня никак не касалась. Всё, что оставалось, – вовлечено наблюдать за решением собственной судьбы на этом неловком поле боя, недоумевать и размышлять о том, что будет дальше.

– Оль, ты знаешь. Я не поведу. Не уголовником я сюда становиться приехал, а наслаждаться отпуском, – будоражащая смесь холода и тревоги, вылитая в воздух бодрящим потоком, растворилась в молчании.

– Ну, и что предложишь? Нужно дождаться скорой, – повторилась она, совладав с собою.

Большие глаза, что желтым янтарем светились на солнце, укоризненно смотрели на друга своей обладательницы. Пальцы прыгали по яркой ткани пышных рюшей, обшитых ажурным гипюром, и нервно ее сминали. Выискивающий, обескураженный вид казался на её лице совсем неестественным, абсолютно не свойственным её натуре. А я все не мог отвести взгляда от статичной фигуры полузнакомого человека.

– Езжай в бар. Я останусь.

– Чего? А потом?..

– Что потом… В больнице встретимся. Позвоню.

– А что мне делать?! Не хочу одна с твоей мамашей возиться!

– Оль! Это я ребенок! А ты – самостоятельность в чистейшем виде, так едь! Скоро приедет Виктор и все вместо тебя решит, не парься!

Девушка потупилась. В воздухе сверкнул кусок металла. А следом за мимолетным блеском, коротко прозвенел приглушенный хрупкими ладонями удар, и якобы ободряющее:

– Я на тебя полагаюсь, подруга! Сама знаешь, дороги даже не помню, – сопровожденное воздушным взмахом пальцами, – и не болтай об этом, – добавил, приближаясь, чтобы помочь мне подняться.

Несколькосекундный контакт глазами и сосредоточенное послание телепатических импульсов в воздух стали концом их недлинного ментального разговора. Девушка резво зашагала по улице.

– Всё в порядке, – выдавил я сразу же, будто вспомнил, как говорить. Меня окатывало все новыми, тяжелыми и колючими, волнами холодной воды.

Минута угрюмого молчания и возможность рассмотреться. Обступленная мрачными девятиэтажками, серая улица звучала молчаливой грустью. Здесь не было ни машин, ни прохожих. Всё, что её оживляло – отдаленный ропот старых деревьев и многообразные отголоски снующей в парке живности. Один из этих советской постройки домов – Настин дом. Один из многочисленных ржавых балконов, покрытых десятым слоем краски, – её балкон.

Я пришел сюда на автомате и совсем не сообрал. Как и много раз до этого. Шел с подсознательной надеждой утолить грусть и развеять меланхолию, заседающую во мне день ото дня. Я цеплялся за что-то призрачное, самим собой придуманное, создавал в обличии Насти эгрегора и молился на него, дурил себя, истощал, ненавидел. И даже сейчас, когда всё оказывается бесполезно, бросить привычку уже невозможно. Она должна прощать меня! Нет. Она должна затоптать меня, как это сделали другие.

И несмотря ни на что, человек, стоящий на расстоянии полутора метра от меня, – её брат, её частичка, мне кажется сгустком света и добра на фоне тошноты и шипящего шума в ушах. Но стоит мне взглянуть ещё раз, как все образы рушатся. Они совсем, ни капли не похожи. Это ли приводит меня в чувство?